Маргарита Фёдоровна поднималась с трудом по лестнице, сжимая тяжёлые сумки. Между третьим и четвёртым этажом встретилась ОНА , почти наскоком, «здрасти», не разжимая губ, звонкие каблучки лёгких туфель, белая кофта навыпуск да взвившаяся от плеч прядь тёмных, покрытых лаком, волос.

От неожиданности Маргарита Фёдоровна остановилась. Качнула головой.

«Вот, проскакала… – подумала с каким-то тревожным удивлением. – И ещё разоделась. Ничего и не скажешь. Разоделась – и только».

Хлопнула внизу дверь, стихли шаги.

Как звали эту новую соседку, Маргарита Фёдоровна не знала. Весной, когда таял снег и чёрные стволы деревьев разрезали мокрую, в оплывших сугробах даль, а птицы, сбившись в тёмные комки, кричали громко над крышами, возле подъезда остановилась грузовая машина, из которой вышла молодая женщина с двумя детьми.

Игорь, муж Маргариты Фёдоровны, как раз окно раскрывал, снимая слой пожелтевшей, липкой бумаги: дом был старый, из окон дуло и приходилось на зиму их утеплять, прокладывая между рамами вату, и обклеивать. С влажной тряпкой, на табуретке – он всё видел. Как носили из машины вещи, чемоданы и узлы, разобранную мебель. А женщина стояла чуть поодаль, наблюдая. На руках она держала девочку. Старший мальчик, лет семи, в красных сапожках и лёгкой курточке, бегал рядом.

– Марго! – позвал Игорь. – А к нам приехали. Разгружаются!

– Так это в ту квартиру приехали? Ну-ну… – Маргарита подошла, встала рядом. – В ту самую.

Воробьи кричали на проводах, дрожащими пятнами в прозрачном небе, чуть-чуть тронутом синевой облаков. Над крышами, над чёрными, в язвах сходящего снега дворами, косыми от ветра тополями – они кричали, кричали. Что-то яростное, отважное, но и горькое при этом, бездомное, крылось в их заливном весеннем плаче.

– Значит, приехали. Будут жить. – Ответил Игорь.

Его глаза были круглы и равнодушны. Он смотрел в окно. Он смотрел, как радостно бегает мальчик, а водитель что-то говорит, высунувшись из кабины, и шапка его чуть сдвинута набок.

Хотя с тех пор прошло уже несколько месяцев – Маргарита Фёдоровна так и не узнала, чем занимается новая соседка, где она работает, откуда приехала. Раньше в этой квартире жил строитель, прокладывал трубы в новые дома, что-то красил… Ночами же он играл на баяне, и это было ужасно. Он ещё пел при этом: «о-ёёё», старательно, с каким-то болезненным упорством, с мрачной наглостью ограниченного человека. «О-ёёё» неслось по этажам, разрывая ночную тишину, и только лампа в оранжевом абажуре горела одиноко на подоконнике.

Сначала строитель продал лампу. Потом – баян. Потом – квартиру. Он исчез, будто растворился между домами, на шумных улицах в свете фонарей.

Среди пивных ларьков, ночного неба, топота чужих сапог. Никто и не помнил его – только слепое окно последнего этажа, задернутая шторка, дверь на замке.

– С соседями нам не везёт, – любила говорить Маргарита Фёдоровна. – Понимаете, все они какие-то странные.

Вот и сейчас, разбирая на кухне сумку, она произнесла, уверенно и жёстко:

– Не, повезло, Агнесс! Знаю их! Гуляют. Направо – налево. А потом: ой!

Я беременна. И рожают. И дальше гуляют. Туда-сюда. То в бар, то на танцы.

Словно бы в подтверждение за стенкой, у соседей, заплакал ребенок.

– Вот! – Победно закончила Маргарита Фёдоровна. – Видели их!

Из сумки она достала коробку чернослива, куриные котлеты, мороженую рыбу, оливковое масло.

– Торт и конфеты – в другой сумке, Агнесс.

А на плите уже шипела сковородка, пахло сладким теплом пыльных комнат, книгами, чем-то сухим и жарким, быть может, – летом.

Агнесса, подруга далекого детства, сидела на стуле, вытянув длинные ноги.

– Когда-то мы дождаться не могли каникул, – сказала она, зевая. – Помнишь?

– Помню, – с удовольствием подтвердила Маргарита Фёдоровна.

Длинные коридоры школы, портреты на стене и тропинка, вечно убегающая вдаль, жёлтая, под синим небом. Новые туфельки, запах сирени, учебники на полу. Они бесцельно гуляют по знойным дворам, из одного, будто во сне, переплывают в другой. Агнесса, наклоняясь, срывает цветок. Заглядывая в лицо, смеётся.

Смеётся. Сорок семь лет. Смеётся.

– Агнесса!

Город постарел. Искривлены улыбкой пыльные улицы, за дома сворачивая, за магазины.

– Мы тогда все окраины исходили…

– Помню. А ещё, в детстве, собирали рябину. Нанизывали ягодки на нить… Украшения, вроде как, плели,… а перед этим сушили в специальных коробочках, на батарее.

Маргарите Фёдоровне почему-то представился высокий подоконник и девочка, на неё не похожая, маленькая, с двумя хвостиками, смешными, держит в ладони горсть рябины. Склонив голову, смотрит задумчиво. Холодная, яркая, огненная! Через несколько дней рябина тускнела, становилась жалкой и сморщенной, будто отпечаток на песке, размытый ветром. Будто…

«Рита, ты опять босиком? – кричит бабушка с кухни. – Одень тапочки!» – «Бабушка, идём гулять», – отвечает Рита.

Яркие ленты стягивают волосы, юбка взлетает от колен, когда она забирается на подоконник и, встав на колени, пытается раскрыть окно.

«Что ты делаешь!» – кричит бабушка.

Она уже в комнате, в руках – мокрая тарелка.

– Возле нашего дома росла рябина, – вспоминает Агнесса. – Осень… лужи, небо серое, мы бегаем, а карманы тяжёлые… А дома так тепло, когда придёшь с улицы… Темнело-то рано. Мы приходили домой, играли дома. Дождь в окно стучал.

Агнесса зевает.

«Не трогай раму, не открывай!» – слышится бабушкин голос.

Маргарита Фёдоровна включила радио и села рядом, за стол. С Агнессой их объединяла дружба и воспоминания. По дружбе раз в два месяца они встречались, чтобы вспоминать.

«Любовь моя…» – запело радио. – «Тогда в солнечный день я встретил тебя, ты оглянулась, но меня не любила. Раненый в сердце, я закричал: О-о! Любовь! О-о! Любовь! О-о».

Многое изменилось с тех пор. Маргарита Фёдоровна критически, будто оценивая, посмотрела на подругу. Вот и Агнесса, всё такая же красивая… высокая, стройная, только черты лица чуть обострились, удлинились разрезы глаз, а волосы собраны на затылке и заколоты, оттеняя тонкий профиль, потемневшие, полураскрытые губы.

– Жарко, – говорит Агнесса. Она сидит в полуоборот, нога на ногу, локоть на столе. – Нет ли у тебя сока?

Свои волосы Маргарита Фёдоровна тщательно завивает. Ей кажется, что так эффектнее.

– Не купила, нет. Тут зелёный чай, с лепестками липы, он холодный.

Так же Маргарита Фёдоровна любит белые кофты, рукава которых отвисают ажурными складками, крохотные сумочки на золотистых цепочках, сапоги на высоких каблуках, бусы и лаковые брошки внизу воротника.

Агнесса одевается проще. Поверх пиджака она повязывает сложенный треугольником платок, тёмный, в синюю полоску.

– Помнишь, – говорит Агнесса, – как в школе мы списывали алгебру? Мы сели в разные углы, учебники на коленях. Пока один наклоняется к парте – другой отвлекает учителя. Отрывает тетрадный лист, что-то шепчет, подпрыгивает. Максимовна поворачивает в его сторону голову… Она думает, что на верном пути!

– Максимовна? Её так звали? Я уже не помню имена.

– Альберта Максимовна. Да, её так звали, очень смешно. Мы ещё смеялись… Ты не помнишь?!

За стеной плакал, протяжно всхлипывая, ребёнок.

Торт был хороший, с клубничной начинкой, в шоколадной глазури.

– Держи, – протянула Маргарита Фёдоровна блюдце. – Сколько всего забылось… имена, люди… Я почему-то помню запахи… А ещё, будто все – другое было. Не такое, как сейчас.

– Мне – так много не надо, – испугалась Агнесса. – Я – худею.

– Худеешь? – она горько усмехнулась. – Зачем?

– Ну, как… форму держать. Надо быть в форме.

«С годами теряется форма, – вспомнилась Маргарите Фёдоровне вычурная фраза из статьи. – Видимость уходит, стираясь временем. Быть может, смерть – есть та же жизнь, только упрощённая, первородная, без всякой формы. Где-то там, где цвета и звуки, и ощущения, слиты безраздельно».

– Что-что? – спросила Агнесса. – Ты что-то сказала, нет?

– Пойдём в комнату, там прохладнее.

Вечером, когда Агнесса уехала, Маргарита Фёдоровна вышла на маленький балкон полить цветы. Розовую лейку она опускала под листья. Под сухие, пожелтевшие на солнце, дряблые цветы. Пахло железными крышами, раскалёнными за день, и влажным бельём с нижних этажей.

На прощание Агнесса сказала:

– Звони. Обязательно звони.

Несмотря на жару, она пришла в сапогах и теперь, склонившись, застегивала молнию.

– Не жарко? – кивнула Маргарита Фёдоровна.

– Стильно! – ответила Агнесса.

А радио вдруг запело: «Твои глаза, о твои глаза, как же я тебя люблю за эти глаза, только будь рядом со мной – всегда, только не бросай меня – никогда!»

– Любимая песня Женечки. – Неожиданно сказала Агнесса.

– Женечка… А как у него дела? – спросила Маргарита.

–.Да… – одной ногой Агнесса уже стояла в подъезде. – Да как? Учится. Два года назад собирался жениться. Привел какую-то Машу. А я ему говорю: «Сын. Ты уже взрослый, ты всё решаешь сам, всё будет так – как хочешь». Знаешь – он же обо всём мне всегда рассказывает, а я всегда говорю, что всё он делает правильно. Он и рад. И тут я говорю: «Сын, поступай, как хочешь. Только подумай… Думать не вредно. Сколько зарабатываешь ты – и сколько она. Тебе ещё аспирантуру кончать. Не помешает?» – А он мне: «Не помешает!» – «Тогда – вперёд!». Но тут мой Женечка и почувствовал что-то неладное, спрашивает: «Ма, а ты – против?» – «Нет, – говорю. – Не против».

– И что ты думаешь? Не женился он. Ходил, думал, думал. «А ведь и дети могут быть, – подсказала я. – Но это не главное. Ребёнок – это даже хорошо. Просто не повторяй моих ошибок, так хочется, чтоб ты был счастлив». Через месяц он уже забыл про Машу. Гулял с Лялечкой. И то же самое. Тот же разговор. А теперь вот Наташа, её родители сувенирный отдел в магазине имеют, дача у них – кирпичная.

– Каков расчёт! – не удержалась от благородного гнева Маргарита Фёдоровна.

Нет, кроме воспоминаний, ничего, ничего не связывает её с этой Агнессой. Где та худенькая, робкая девочка, которая училась с ней в одном классе, с белыми бантами в густых косах, прилежно выписывающая буквы в прописях, которая, танцуя, дольше всех кружится, только гольфы мелькают, да руки, широко раскинутые.

Кружишься, и падаешь. Лежишь. А всё кругом так и вертится,… мелькает, приседая, в безумном диком плясе: макушки деревьев, трава, рваные облака, земля… Боже мой!

Так ведь и кружится всё. До сих пор. Всю жизнь. Меняя очертания, быстрее, быстрее. «Когда достигнет предела скорость, вот тогда, подумала Маргарита, быть может, и наступит смерть».

– Ты что! – вскипела Агнесса. – Ну, какой тут расчёт? Лялечка водку по выходным на лавке пьёт! В парке!

Среди каруселей, низких стриженых кустов, праздничных людей. В парке! Дети кричат и машут разноцветными флажками. Маленькие собачки на поводках, поджимая лапки, облаивают с визгом встречные сумки. Все идут, единой, яркой толпой, в чаду сигарет, среди ветра тёплого, среди волос, рассыпанных по открытым плечам. Идут. И музыка гремит. И шары дрожат на тонкой ниточке.

– А Маша, так та – вообще ребёнка имела. Да не одного – двух! И будто, младший, ты только подумай, – от Женечки! Да быть такого не могло! Он ведь у меня – вежливый. Нет, что ни говори. Осторожность нужна. Не более.

Агнесса ушла. Вниз по лестнице, бойко выстукивая каблуками, будто оттачивая неизвестную технику виртуозной игры на ступенях.

«Сосед играл на баяне, – подумала Маргарита Фёдоровна. – Каждый человек – на чём-то играет. Хотя бы на ступенях. Отбивая сапогами ритмический рисунок».

Когда она вышла на балкон – сумерки мягко, пуховым платком, окутывали город. Где-то за домом сигналили машины.

– Осторожнее, осторожнее! – кричал женский голос.

Потом всё стихло.

«Каждый играет… – продолжали расслабленно виться мысли. – Быть может, Агнесса и права, зачем, к чему…»

к чему переходить улицу, селиться в домах, а где-то над тучами звёзды горят, машины сигналят, гудки, отрываясь, ухают в пустоту

в чёрную.

Ночью Маргарита Фёдоровна спала неспокойно, ей чудились шаги, рваный шёпот; какие-то голоса звали на помощь и, как только она открывала глаза, – тут же замирали в землистой, вязкой темноте комнаты.

Откуда-то из угла появилась бабушка.

«Ты босиком? – спросила она. – Надень тапочки. – Громко тикали часы, проданные пять лет назад. – Нет, – ответила Маргарита Фёдоровна, и тогда бабушка заплакала неожиданно тонким детским голоском, заплакала, осев на пол и опустив лицо в подол широкой юбки.

Маргарита Фёдоровна проснулась.

Никого. Только неясные, размытые темнотой, очертания предметов: книжный шкаф, круглый стол. Никого!

Плакал за стеной ребёнок.

Чёрные тучи бесшумно плыли за окном.

«Ну, это же невозможно! – возмущённо подумала Маргарита Фёдоровна. – Сколько можно?! Целый день! Всю ночь!»

Она встала. Нажала кнопку выключателя. Остро брызнувший с потолка свет остановился на круглом столе… Блюдца, чашки...

С кресла, где сидела Агнесса, чуть сползла накидка. И тут Маргариту Фёдоровну словно прорвало. Мысли ощетинились, взрываемые логикой и негодованием:

Как так?! Как так ребёнок без перерыва плачет несколько часов, если он болен, нужен врач, нужно вызвать врача, или успокаивать. О чём думает мамаша весёлую жизнь устроили он- она, эти дети, а ведь утром бежала, расфуфырилась, прыг- скок… Соседи вообще-то спать хотят, ненормальная мамаша, спать хотят, а не концерты выслушивать. Рожают, а потом: ой мне некогда, надо в магазин, надо на танцы, надо отдохнут, погулять, выпить водки ,сходить в гости, в театр, в бар, а я -то говорила, я-то сразу поняла, что она за штучка объявилась, понимаешь ли, гуляла направо- налево, потом родила, что делать с ребенком – не знает, а делать что-то нужно, ну, капризничает он – успокаивать, ну, заболел – врача вызвать. Да куда ей, дуре, догадаться обо всём об этом.

К утру, Маргарита Фёдоровна уже была убеждена: соседки не было дома всю ночь. Бросив детей, ушла развлекаться. Сидит в каком-нибудь ресторане, пьёт... А то и танцует, обняв партнера и прижимаясь к нему всем телом. А может быть, даже… ведь так никто и не знает, чем занимается эта соседка, что вполне возможно…мда. «Если бы Игорь был дома, – подумала Маргарита Фёдоровна. – Я бы спросила его: что делать будем?» Но Игоря не было. Он уехал по работе на целых три дня.

Детей, однако, было жалко; чуть помедлив, Маргарита Фёдоровна вышла в подъезд и позвонила к соседям. Никто не открыл. Маргарита Фёдоровна позвонила ещё раз, вдавливая и не отпуская кнопку до тех пор, пока не услышала тонкий голосок.

– Кто там? – тихонько спросили за дверью. Кажется, старший мальчик.

– Соседка. Открой, не бойся. Вы что одни дома?

Помолчав, мальчик ответил:

– Мама не разрешает открывать. Никому.

– Твоя сестрёнка плачет. Может, я помогу?

– А вы, кто – тётенька?

– Соседка… – Маргарита Фёдоровна старалась говорить с ласковой осторожностью, словно бы крадучись.

– Не тётенька. Соседка, – казалось, он что-то сосредоточенно обдумывает.

Потом всё же дверь приоткрылась.

И Маргарита Федоровна шагнула в тёмное, душное пространство чужой квартиры. Утренний серый свет падал от невидимого окна, выделяя чётко проём комнаты так, что ей показалось: из одного, чёрного квадрата, она прошла в другой, белый, и будто вся квартира разделена множеством чёрно-белых квадратов, маленьких и больших, а последний, самый маленький, где-то далеко, быть может, за чертой видимости, держит строитель, на коленях, двумя руками, и растягивает его в разные стороны.

– О-оо, – не удержалась от реплики Маргарита Фёдоровна, так в комнате было грязно, не прибрано.

«Чего и следовало ожидать…»

Одежда, детские колготки, рубашки разбросаны повсюду: на диване, и в кресле, свисают из полураскрытого шкафа. Какие-то коробки на полу, игрушки под ногами, велосипед, трёхколесный, перевернут на бок. Вместо штор – окна закрыты газетой, жёлтой, пыльной. Будто не живут в этой квартире, или жили когда-то давно, а теперь уехали, бросили всё, как есть, прервав торопливые сборы.

Забравшись в кресло, мальчик рассказывает:

– Таня прыгала из кухни в комнату, а из комнаты в кухню, а потом взяла велосипед и поехала, а мама говорила, чтоб без неё не катались, вот и я говорю Тане: «Ты не катайся», я ей так и сказал, что нельзя, а она – всё равно поехала. Из комнаты в кухню, а из кухни в комнату, и ещё вокруг стола, я говорю, что нельзя, что мама сказала, а она говорит: «би-би», и больше ничего не говорит, я хотел вырвать у неё велосипед, а она поехала на кухню.

Девочка лет двух, красная от слёз, сжавшись, лежит на детской кроватке, в углу комнаты, прикрытая каким-то халатом так, что её почти и не видно, только слышно шумное дыхание, словно в любой момент она готова расплакаться снова.

– Потом поехала в комнату. А я говорю – хватит, я маме расскажу, вот обо всём расскажу. И тут она упала. Наехала на что-то.

– А где ваша мама? – прервав, спрашивает Маргарита Фёдоровна.

– Она? На работе.

Сложив руки, мальчик сидит неподвижно в кресле, коленки его штанов протёрты, а рубашка застёгнута только на одну пуговицу.

– А я на кухне был, ещё не успел вернуться. Только слышу – грохот.

– Как? Ваша мама так рано на работу уходит?!

– Да нет, она ещё вчера ушла. Говорит, посидите одни, а я скоро вернусь. А мне говорит: «Следи за Таней, чтоб она не бегала и на велосипеде не каталась». Пусть, говорит, в кубики играет. И мне сказала не бегать. А я и не бегал.

«Ушла вчера! Дети – весь день и всю ночь были одни!» – это так поразило Маргариту Фёдоровну, что всё остальное она слушала невнимательно, словно через какую-то непроницаемую пленку. Далёким, временно несуществующим, становился для неё и мальчик, и его рассказ, и эта комната, серый свет туманного утра; однако, перед тем как полностью погрузиться в чувства, она успела задать ещё один вопрос:

– Где же работает ваша мама?

– Она? На работе работает.

Когда-то в этой квартире жил строитель. Никто не мог сказать, зачем и куда он уехал, быть может, он даже умер, но точно этого никто не знал. И теперь Маргарита Фёдоровна вдруг ясно почувствовала его присутствие. Словно невидимо, он стоял где-то рядом, и смотрел.

Потом она поняла: нет его тут. Конечно, нет.

Тут дети, молодая семья. Новая жизнь.

Где-то далеко, вне мира, расчерченного квадратами квартир, судеб, детских разбросанных кубиков, вне этого бесконечного, чёрно-белого хауса, сидит усталый строитель, чуть склонившись, с последним квадратом на коленях.

А ребёнок всё рассказывает, в болезненной оживлённости блестят его глаза. Кажется, он совсем не удивлён, что пришла какая-то незнакомая тётенька с озабоченным лицом и вздыбленными, будто в пляске, изогнутыми волосами. Пришла, и села на край дивана, и слушает. Будто он ждал, догадываясь: так оно и будет, случится. Хотя бы во сне. И мама придёт. Дрогнет в двери ключ. Хотя бы во сне. Но Таня плакала, он не спал. Он говорил: «Тише, дура! Да засни же!». Обняв руками подушку, слушал малейшие звуки, шорохи в подъезде. Вот кто-то идёт. Мимо. Шаги нарастают. «Цок-цок-цок». Стихли.

А на улице кричит кошка. Кошку жалко. Она совсем одна.

«Тише, Таня. Бай, бай, – говорит он. – Хватит. Ведь скоро придёт мама».

Хотя бы во сне.

«Она придёт, и принесёт конфет. Знаешь, шоколадных».

Но мама не вернулась. Нагрянула тётенька – то ли, в самом деле, то ли, во сне, которая говорит, что она не тётенька вовсе, хотя и похожа. Вот она встала, на кухню пошла.

– Что же вы ели? – спрашивает. – В холодильнике-то, пусто!

– А? Да вон, хлеб. Таня не захотела, – торопливо рассказывает мальчик.

Торопливо, будто вот-вот всё исчезнет, как недолгий сон, как машина – что проехала за окном. Машина едет. По улицам, мутным, фары горят. Остро.

– Даже колбасы нет. Ни сыра, ни сметаны. Ничего.

Через некоторое время Маргарита Фёдоровна вернулась к себе, домой.

Хорошо дома! И цветы на подоконниках, и кресла мягкие, скатерть со стола – пола касается. Она прошла к плите, поставила кастрюлю. Надо было детей накормить, и Маргарита Фёдоровна решила сварить им кашу с молоком, такую, какую в детстве ей варила бабушка. Пока она отнесла бутерброды и мармелад, большую чашку горячего какао; помогла переодеться.

– Каков беспредел! – думалось всё время. – Работает или гуляет – сутками, а дети одни, брошены.

Мама говорила, что придёт скоро. Вот мы и ждём.

Таня сидела рядом с братом, прислонившись к нему, и смотрела на чашку. Но та не остывала. В это время в квартире Маргариты Фёдоровны зазвонил телефон, и она побежала, на ходу вытирая о фартук руки.

– Да! Алё! Агнесса, ты?

– Доброе утро… – зевнула Агнесса. – Слушай, ну как дела? А мне тут приснилось... кое-что. Вчера неплохо посидели, да. Кстати, я вспомнила, как фамилия географа, того самого, что с указкой по коридору вечно ходил, и мы его звали «Буратино». Он ещё…

– Агнесс! Тут такие дела! – не выдержала Маргарита Фёдоровна, перебивая на самом интересном месте.

– Да? Что? – встрепенулась Агнесса. – Что-нибудь случилось?

– Случилось, – для значимости Маргарита немного помолчала. Потом заговорила, быстро, с возмущением:

– Ну, семейка. Эта, молодая, развлекается – сутками. Дети одни, одеты – не знай во что, дома беспорядок, есть нечего. А сама она, вы посмотрите, вырядилась, поскакала! Видела её вчера – в белой кофте, расфуфыренная… Да лучше бы она еды купила!..

– Ну, ну, ну! – с азартом повторяла Агнесса. – Да ты что!

Потом Агнесса сказала:

– Вот-вот. Они сейчас все такие. Я Женечке и говорю: «Сын. Будь осторожен. Не повторяй моих ошибок».

«Ошибкой» Агнессы считался муж, с которым она уже давно развелась и который жил с тех пор в гордом одиночестве, проклиная всех женщин. Вечерами он смотрел программу «Несчастные случаи»; был сух, строг и очень въедлив.

«Сам виноват, – говорила ему Агнесса. – Нечего было командовать. Я не супчик нанималась тебе варить!»

Время от времени он звонил. Узнать как дела у сына, и, заодно, высказать претензии, обросшие густой фантазией и пропитанные обидой.

«Я не был с тобой счастлив», – повторял он, не стесняясь.

«Милый мой! – не выдерживала Агнесса. – Оттого мы и развелись».

«Вот вспоминаю. Ты мне ни разу не сварила супчик».

Непростительная ошибка: «С любым, нормальным, разойдёшься – и концы в воду. А этот надоедает. Звонит и звонит».

– Особенно сегодня, с утра. Приспичило. Женечку зовет, а Женечки нет дома, он в парк с Наташей пошёл. И что надо ему – не поймёшь. Вечно, насмотрится по телевизору всяких ужасов, а потом психует. Супчик, мол, ему, не сварили. Десять лет назад.

Солнце уже нагревало крыши домов, разливаясь ярко по мостовой, по кроне ровных, стриженых кустов; всё жарче становилось кругом и печальнее.

Мерцала в подъезде лампа. Мчались за домом машины. Жёлтый свет – падал от окна. Дети ели кашу, а Маргарита Фёдоровна мысленно рассуждала, сама с собой. Ей казалось, она разговаривает с невидимым, сочувствующим собеседником, который внимательно слушает её речь, наполненную праведным гневом, точно костёр – сухими ветками.

– Что-то случилось? – спрашивал собеседник. – Расскажите подробнее. Эту женщину надо посадить в тюрьму.

И Маргарита Фёдоровна с готовностью рассказывала: «Эту сволочь, – говорила она, – вот именно, ждёт тюрьма, за такое судить пора… Скоро полдень, а её нет. Её не было всю ночь...»

В прихожей что-то скрипнуло.

– Мама! – закричали одновременно дети. Бросились к двери. – Мама пришла!

«А, – договаривала Маргарита Фёдоровна, вставая из-за стола. – Вот она и явилась. Полюбуйтесь».

«За такое, – отвечал угодливый собеседник, – и тюрьмы мало».

Но в прихожей – стояла не мама. Прижимая сумку, в сером костюме, чуть о дверь опираясь, с улыбкой. Не мама.

– Так. Здесь проживает гражданка Мария Андреевна, – и посмотрела недоверчиво. – А вы кто? Соседка что ль? Мило.

– А вы?

– Я медсестра из девятой городской больницы, – сказала женщина и прошла в комнату. – Так… Мило! Дети не одни были. Так и думала. А Главный всё равно сказал, чтоб поехала. Столько дел – и сюда ещё.

Время от времени медсестра повышала голос и произносила: «мило!» – с острой звонкостью, от которой холодно становилось и тоскливо.

– Они ж не одни были – вы пришли. А она волновалась. Как очнулась, так сразу в истерику. Я говорю: «Мир не без соседей». А она – мило! – не слушает, своё твердит. Ну, тут и Главный…А случилось это вчера, – продолжала медсестра, – вчера к нам доставили женщину – её сбил нетрезвый водитель. Она по тротуару шла, на работу. А он вдруг выехал, резко развернулся… Да вы, наверное, слышали, в «Несчастных случаях» рассказывали. …

Где-то, этажом выше, яростно и монотонно засверлили.

– Ну и соседи, – возмутилась Маргарита Фёдоровна.

Она подошла к батарее и постучала детским ботинком по трубе.

Всё стихло.

– Несколько пострадавших, – словно зачитывая отчёт, чеканила медсестра. – Особенно сильные травмы были вот у их мамы. В сознание только сегодня пришла. Так сразу о детях … Такой шум подняла! Дети, мол, у неё дома одни. Мило! Маленькие дети – и одни. Тут бабушке позвонили, её матери, чтоб приехала. Она и едет. Но живёт далеко… Загородом.

Когда она ушла, Маргарита Фёдоровна прибралась на кухне. Помыла посуду и подмела пол. Дети, забравшись в кресло, смотрели мультики, и весёлые крики ловких бандитов так и рвались из телевизора. Таня смеялась и хлопала в ладоши. А вскоре приехала бабушка, Елена Владимировна. Сдержанно поздоровалась и, не снимая туфель, прошла.

«Какая, – подумала Маргарита Фёдоровна. – Не иначе как актриса».

Бабушка была невысокого роста, но очень изящна, с крупными перстнями на худых пальцах. Её голос, низкий, мягкий, доносился из комнаты, прерываемый всплеском детских, тонких.

– Наверное, пора идти, – заметила Маргарита Фёдоровна.

Она заглянула в комнату, и бабушка встала навстречу.

– Извините, – сказала она медленно, в задумчивости. – Мы вас задерживаем. – И на прощание – Спасибо.

Спасибо. Спасибо, но – не более! И губы её при этом были строго стянуты, будто в узелок собраны, а глаза, чуть прищуренные, смотрели холодно и высокомерно.

«Ну и дела, что ни говори, а с соседями нам не везет, – уже дома размышляла Маргарита Фёдоровна. – Тоже мне. Приехала».

С улицы, сквозь штору, проникал красноватый свет, разбавлял тонкие тени яркими брызгами светящихся капель, и всё кругом было какое-то пятнистое, взъерошенное, будто пролили что-то липкое. От этого беспорядочного свечения квартира казалась не такой уже прибранной, это раздражало и одновременно успокаивало так, что хотелось спать. Странное сонное беспокойство. Как будто идёшь быстро, почти бежишь – и вдруг понимаешь: шаги ровно падают на то же самое место. И всё кругом – то же самое, до боли знакомое и страшное в этой своей неизменности. Всё уходит, будто в дымке исчезает – а город, а этот дом, а лестница, а половики под дверями застыли, как и прежде, неподвижно!

Когда-то в квартире напротив жил строитель. Та самая дверь, те самые стены. Что за ними – никто не знал…

И вот Маргарита Фёдоровна уже идёт по знакомым улицам. Шуршат под ногами осенние листья, и Агнесса, невысокая, в белом берете, смотрит весело по сторонам. Многоточиями света сверкает рябина, а где-то в подвале пищат котята, утопленные много лет назад.

Жмётся под лавку замёрзшая кошка. Кошку жалко. Она совсем одна.

Склонив ветку, они срывают рябину, горькую, красивую. Но странно, тут же, от одного только прикосновения – ягодки меняются. Свёртываясь, серыми становятся и сухими, будто песчаная пыль.

Они сыплются вниз с ровным, приглушенным свистом, словно робкие шаги на лестнице. А котята пищат. А кто сказал, что каждый играет на инструментах, хоть на каком, хотя бы на ступенях, бойко выщёлкивая точный ритм, упорно совершенствуя неизвестную технику виртуозной игры? Кто сказал?!

То лестница поёт…

Она веками пела.

Как страшно! Маргарита Фёдоровна слышит: само по себе – все кругом наполнено звуками, она пытается различить своей звук, который и до неё мерцал и после – останется, только звук, один звук из аккорда, но сосед – мешает, он где-то ходит, под светом осенним тусклых фонарей, и его шаги, гулкие, откликаются напряжённо в пустых улицах. Всё громче.

Маргарита Фёдоровна поняла: она заснула и что давно уже звонят в дверь. Она поспешно встала и спросила:

– Кто? – скорее для формы, поскольку в глазке увидела Елену Владимировну, холодновато вежливую бабушку соседских детей.

– Простите, а как вас зовут? – теперь бабушка была в фартуке и держала корзиночку с печеньем. – Вот, возьмите, пожалуйста.

– Нет, нет, – замахала руками Маргарита Федоровна. Она принципиально принимала подарки только в двух случаях: в свой день рожденья и на Новый год. Получать подарки в другое время ей казалось неприличным.

– Нет, – с твёрдостью повторила Маргарита Федоровна. – Спасибо. Но я не возьму.

– Да? – Елена Владимировна будто расстроилась. – Ведь это развесное. Я из дома везла. Оно самое лучшее, особенно, если с вареньем.

Теперь она стала какая-то домашняя, в тапочках, в тёмной юбке, да ещё с печеньем. Руки казались мягкими, а лицо округлым.

– Как дети? – спросила Маргарита Фёдоровна, может быть, из любопытства и сочувствия.

– Спят… Ваня-то не сразу мог заснуть. Да они устали. К Маше днём поедем, навещать. Мы вас, кстати, знаем. У вас цветы на балконе красивые. Маша рассказывала: когда дети домой возвращаются – на балкон соседки всё любуются. Ваня тоже так хотел. Горшочки купили. Да не успели посадить, не успели. Тут с работой…

– Она работу не могла найти?

– Когда переехала, вернее, когда с тем разошлась, я говорила, предупреждала, что он родителей… Она не верила, и вот теперь… – принялась, было, рассказывать Елена Владимировна и вдруг – остановилась.

– Простите, – говорит, – но это долго. Вы вот печенье возьмите.

Маргарита Фёдоровна оскорбилась:

– У вас внуки одни всю ночь были, а вы мне про печенье.

И тут же подумала: «Так вот в чём тут дело. Этот, от которого дети – тип ещё тот. Таких, как он, поискать ещё надо. Негодяй! Как же я раньше не догадалась?»

Зазвонил телефон, пронзительно, словно его разрывали.

– Да! – сорвала трубку Маргарита Федоровна, и частые гудки обрушились, монотонно пульсируя.

Тогда, чтобы сохранить настроение, она набрала номер Агнессы. Хотелось рассказать обо всём, обо всём. О том, как раскрылась, наконец, правда. А так же пригласить её вечером в гости. Посидеть, отдохнуть…

– Алё, алё! – голос Агнессы был какой-то взвинченный, Маргарита Фёдоровна даже испугалась немного.

– А, это ты… Рита? Слушай! Это ты?…

– Да! Как дела? А тут оказалось не то, что мы думали…

– Про что? – спросила Агнесса, будто уже забыла вчерашний день.

– Да вот, соседи-то…

– А… Потом поговорим! – такой сердитой Агнесса давно не была. – Что происходит не пойму. Муж-то мой до Женечки дозвонился. А Женечка, как поговорил – так сразу собираться стал. «Что? Куда?» – спрашиваю, он не отвечает. Потом в окно смотрю – такси он взял, и уехал. Уехал!

– О… – сожалеюще протянула Маргарита Фёдоровна. – А я думала – чай попьём сегодня.

– Наташа тоже не знает. Никто не знает. Муж молчит.

– Ага, молчит. Так он… молчит! А ты знаешь, соседка оказалась… порядочной. А вот отец детей…

– Все они такие, не говори! – оживилась Агнесса. – От чего я Женечку берегу? Говорю ему: «Сын, будь осторожен!». А что тот отец?

– Бросил. А сам – жизнью наслаждается.

– Ничего другого и быть не может! Таких мужчин в конуру бы на цепь сажать. Вот их место.

«Что в мире творится – не передать!» – думала Маргарита Фёдоровна после разговора с Агнессой, когда готовила ужин и мыла посуду. А потом вышла на балкон полить цветы и, вздрогнув, замерла с поднятой лейкой.

Ей показалось, что вдоль дороги, к подъезду, быстрым шагом идёт Женечка. И было кругом так тихо, только дома многоэтажные выбегали из тумана и сна светлыми окнами.

Вот он прошёл под балконом… В подъезде хлопнула дверь… Шаги. Громче… Радостные крики в соседней квартире!..

Маргарита Фёдоровна медленно зашла в комнату. Закрыла балкон.

И обречёно опустилась в кресло. Штора упала куда-то вниз, к батарее, – и обнажилось окно.

Ясный холодный день. Осень – хотя деревья всё ещё стояли в листьях, и небо было солнечное.

Почему осень? Маргарита Фёдоровна хотела встать, но не смогла приподняться. Почему-то вспомнилось детство. Она с Агнессой идёт по длинной, бесконечной улице.

– Давай, соберём бусы, – говорила Агнесса. – У каждой бусинки – своё место. Хорошо ведь так? И правильно!

– Давай, – отвечала Маргарита Фёдоровна, и уже держит готовые бусы в руках. Хочет рассмотреть ближе, поднести к глазам – и в это время, от одного только движения – нитка разрывается.

И ничего...

Только красные, будто капли крови, рассыпанные ягоды. Ничего больше…

2009 г .