Байнушка...

Мартовский морозец не какой-нибудь мягкий и лёгкий, а самый настоящий, сиверковый, щиплющий за голые ноги, подгоняющий ледяным сквозняком к жарко натопленной бане...

Со скрипом отрываешь от порога дверь и вкатываешься в белом холодном облаке в калёный берёзовый жар.

Тускло горит закоптившаяся лампочка. В тёмном окне, как в зеркале, отражаются лавки, большие эмалированные тазы, высокий полок...

Веник из берёзового гладинца, запаренный в кипятке, густой с блестящими изумрудными листочками, пахнет на всю баню летней родной Бугручью. Это там на высоком угорочке под песенку быстрого ручья молодые берёзки всё лето водят хороводы...

Босыми ногами шлёпаешь к котлу.

Из большого ковша плещешь на камелёнку воду и баня наполняется громким свистом, шипением, сухим жаром, жгущим голые плечи и спину. Пригибаешься к полу... У низенького, задымлённого сажей потолка кудрями толкётся пар, пытаясь найти в чёрных углах спасительные щельки...

У-ух! Как на полке ядрёно!

Хвощь-хвощь!- Веник хлещет по спине. Хвощь-хвощь!- по уставшим ногам мягкими водопелыми ветками. Хочется жарче, сильнее... Чувствуешь, как уходят из тебя холод и дневная усталость...

Напарившись, кое-как сползаешь на лавку. Не хочется шевелиться...

Намыливаешь голову. Мыло течёт по щекам, по лбу...Нестерпимо щиплет глаза. Зажмуриваешься и...Кто-то стоит сзади тебя. Обязательно страшный, недобрый, сидевший до этого за трубой... Его так и тянет ущипнуть тебя за чистый бочок. И уже чувствуешь, как он тянет мохнатую руку. Вот-вот...

Скорее полощешь лицо... Оглядываешься...Никого. Про себя стыдишься детского страха. Но, как только закрываешь глаза, этот кто-то снова рядом...Стараешься думать о хорошем...И вот уже за спиной ангел-хранитель. Он охраняет тебя. Ты плещешься в тазу, брызжешь на него водичкой, а он улыбается так ему любо в бане.

Одеваешься на лавочке у двери. Здесь прохладнее. Горячие сосновые брёвна дышат теплом. Бельё прохладное, пахнущее талым снегом и ветром...Ангелок с тобой. Добрый, с розовым личиком, а к крылышку берёзовый листик прилип...Домой пойдём.

- Спасибо, байнушко-батюшко, на парной байнушке... Кланяешься и выходишь на улицу.

Хорошо! Мороза, как будто и нет. Идёшь не торопясь. Тропиночка к дому утонула в непроглядной темени. Высокие звёзды в небе и месяц, лежащий на тучке, как на банной лавочке. Тоже, видать, устал, упарился...

Не жизнь, а малина...

Наденька, жена его, помешанная на чистоте и порядке, конечно, переживала, что Василий Поликарпыч, где-то ночует, но чтобы грязный и вонючий муж ступил на белоснежный половичок, растеленный в подпороге у дверей, она допустить не могла. Сердце её этого бы не выдержало.

Вот и сегодня, сидя за столом, покрытым кружевной скатертью, на котором фурчал начищенный "до огоньков" самовар, она сильно нервничала:

- Вот пьёт, пьёт и запьётся, не приведи Господь. Наделает волокиты. Конечно, помрёт, хоронить надо будет. Будут соседи приходить прощаться, да с работы припрутся. Все в башмаках. Не углядишь за каждым, скинул ли он на мостках свою обутку или нет. За колоды грязными да липкими руками будут грабаться. Колоды-то лаком налачены - грех не грабануть.

Веток еловых везде насшибают. А спробуй-ко потом эти иголки из щелей да углов вытащить.

Опосля на поминках напьются, начнут ногами шаркать, всю краску с пола сдерут.

Вздохнув, она с тоскою взглянула на, поблёскивающий эмалью пол.

- Господи, и за что мне такое несчастье. За что Василий Поликарпыч горькую пьёт да меня переживать заставляет. Кабы жизнь у него худа была.

Я ведь, честь по чести утречком встану, печи затоплю, самоварчик на стол поставлю: завтракайте, Василий Поликарпыч, вот вам калачики, от них крошек поменьше, вот малиновое вареньице. Ну и что, что черничное любите. Черница, что чернила. Не хватало ещё скатерть окапать...

Вдруг, Наденька вскочила из-за стола и кинулась к дивану.

Тяпнула пятернёй по покрывалу, наклонилась и носом, как лисица, принюхалась:

- Фу, ты! Ажно сердце захолонуло. Думала пятно, а тут заяц солнечный.

И занавесочку на окне поддёрнула, чтоб покрывальце не выгорало.

Отодвинула лаковую табуреточку и снова села за чай.

- Уж разное от расcтройства мерещится: то на потолке размывы, то на печке разводы. Эдак и заболеть можно.

Да ещё говорят, Василий Поликарпыч вчера у кочегарки на дровах валялся. А там опилков да бересты разной. А сажи сколь! Труба день и ночь пыхтит. Вот, как такое чучело даже живым домой пустить. Не то, что домой, в баню нельзя!

Придётся опять на озере в кустах раздевать да в берегу мочалкой тереть. Ладно хоть июнь на дворе, а не как в прошлый раз - руки стыли да льдины то и дело к мочалу пристывали.

Ох-ох-ох, дела наши тяжкие...

Напившись, Наденька отодвинула в сторону чашку, смахнула со скатерти невидимую пыль, выглянула в окно, не нападало ли какого мусора на мостовую, - эти воробьи с черёмухи, то лист обронят, то ветку каку, и не увидев, довольно потянулась: - И чего не живётся. Не жизнь ведь у моего Василия Поликарпыча, а чистая малина.

Корвалол

Сергей Михалыч болел. По телу бегала дрожь и ныл желудок. Заботливо укрытый женой двумя ватними одеялами, всё утро он лежал в кислом настроение и жалел себя.

- Совсем сдал: то одно болит, то другое... И не понятно что и от чего. Может, салат на вчерашнем банкете был не свежим?..

Супруга через каждые пять минут заглядывала в комнату, справиться, всё ли у Сергея Михалыча хорошо, чем очень раздражала мужа.

- Люююба! - хриплым голосом тянул он из-под одеял. – Ну, неужели ты не видишь?!

Люба подносила палец к губам, пытаясь успокоить мужа:

- Тс-с, милый! Всё, отдыхай, не буду больше тревожить...

Но уже через минуту тащила Сергею Михалычу куриный бульон и отвар шиповника:

- Давай, родной, нужно выпить... Глоточек, ещё один...

Сергей Михалыч со злостью вырывал из рук жены кружку, выпивал и демонстративно отворачивался к стене.

К обеду, когда жена, истопив печи и наносив воды, ушла в магазин Сергей Михалыч выбрел на кухню. Достав из холодильника банку с маринованными помидорами, тяжело опустился на стул. Мутило.

- Сил нет. Вот так упадёшь и помочь некому. Пока здоровый был, был всем нужен, а как...- и он вместе с помидором сглотнул, подступивший к горлу комок.

В комнате задребезжал телефон. Звонила дочь:

- Па, ты как? - кричала в телефоне Маринка. - Мама сказала, что тебе совсем плохо. Может тебя забрать к нам? Всё таки у нас все врачи есть...

Сергей Михалыч ослабшим голосом, как будто из последних сил, прогнусавил:

- Нет, Мариночка. Я уж дома. Помнишь, как бабушка говорила " Дома и стены помогают"...

Мать где? Да кто её знает. У соседки лясы точит, небось. Зачем ей дома сидеть...

Услышав шаги на крыльце, Сергей Михалыч поспешил лечь на диван. Вдруг с работы кто...

Люба, в старой заводской робе, запыхавшаяся и выбившаяся из сил, втащила в кухню огромный мешок с картошкой.

- Серёженька, ты как?

Сергей Михалыч молчал.

Интересно, что будет, если я не отзовусь, - думал он.

- Серёжа!

От порога испуганная жена кинулась к дивану:

- Тебе плохо?

Она схватила с полки корвалол и дрожащими руками, не считая, налила капли в ложку

- Выпей, хороший мой, - трясла она мужа.

Сергей Михалыч выпил.

Хуже от капель не будет, может, хоть посплю...

Снова зазвонил телефон. Люба, как тигрица кинулась на него

- Да!.. Ничего не случилось, просто, не вовремя... Какие гулянья?! Нет, не пойду...Ну, и что, что праздник... Нет-нет, у меня Серёжа болеет, только что плохо было, одного не оставлю...

Сергей Михалыч спал. Ему снился сон. Он умер, и все кругом его жалеют. И кассирша из Дома культуры с цветами пришла попрощаться с коллегой, и долговязый киномеханик, вечно занимавший деньги до получки, кинул в ноги Сергея Михалыча горсть медяков...

Люба в чёрном шерстяном платке горько плачет на груди у соседки:

- Как же я, тётя Шура, одна-то буду жить, без Серёженьки?

Соседка в смоляном плюшевом жакете в серых с каёмкой валянках жалостливо улыбается:

- А так и будешь, Любушка. Найдёшь себе другого.

Сергей Михалыч даже опешил.

А соседка всё стоит на своём:

- Много ли толку от твоего Серёги было? Ни воды, ни дров на день не принесёт. Вспомни-ко, сколько раз он тебе картошку помогал окучивать или копать. А бельё на полоскалку волочить такую даль, отнял он у тебя коляску, да потащил на ручей? Нет, Любушка, не мужик это. Он же у тебя только по танцулькам бегать горазд. В субботу целый день пролежал, бани топить не мог, спина у него, видите ли, болела, а вечером с Натахой-пекарихой, как в клубе выплясывал, пуще молодых... За Ивана СивцОва пойдёшь...

А у Любы на чёрном платке уже красная роза прилеплена....

Ну тут уж Сергей Михалыч не вытерпел. Кинулся он со всех сил на соседку:

- Ах, ты, старая кокора...

- Серёжа, Серёженька, - жена трясла его за плечо. - Проснись.

Сергей Михалыч открыл глаза. За окном было темно.

- Люба, мне никто не звонил?- утирая со лба пот, спросил он.

Жена помотала головой.

- Если с клуба звонить будут, скажи, что меня дома нет... И не давай ты мне больше этого корвалола...

Разговоря

Субботний день. Банный.

Волокут бабы санки с флягами на ручей. Котлы на камелёнках нальют к вечеру байны топить задумают.

Вон Нинка в клюквенном шерстяном плату. Саночки у неё поданые: ручка под поясок, полозья широкие. Считай, сами едут. Катит себе легонечко одной рукой, другой семечки полузгиват.

Дивья ей. Мужик-то у ней баской да справный. Всё хозяйство на нём. Дров без спросу навозит, сена без процентов накосит, на обед курочку съест, водочкой запьёт, робёнка на ноге покачат, жоне шёлковый платок купит...

А Нинке и делать нечего. Она в субботу на ручей с флягой так просто, из-за интересу ходит. У нас где еще выслушашь, у кого сколько дров из дровяника спёрли да которой бабе мужик изменят...

А ивоно Тамарка из-за поворота прёт. Почитай, целые дровни. Две фляги нагромоздила, чтоб лишний раз к ручью под гору не спускаться. Перекладины на санях тяжёлые, полозья деревянные, - так снег и режут.

Нет, не сила у Тамарки, а силища! Что ей этот груз. Даже, если бы она свою семидетную ораву да своего хиляка бажоного сверху кинула, всё равно, тащила бы без задышечки.

Бывало, девушка, они сено убирали. Вокурат о Николином дне. Муженёк ейный с саней кидал, а она на сеновале принимала. Не поспевал да замешкалси, а она, сугревушка, невидючи, его вместях с сеном за ремень на вилы подцепила да и шваркнула в дальний угол:" Топчите, робята!" К ужину хватились, нет отца. Побежали скоря, да на силу его из-под сенца выволокли. Едва не задох. До самого полу загнели. Не мудрено, четырнадцать ног топтало...

Да-а! Дивья ей! Дал Господь здоровьица...

Глянь-ко! Галька-модница фигурой выводит. Губки накрашёны, щечки нарумянёны. Платочек с кистьёй. Полушубочек на свету так плюшем и переливается. Через дорогу плетеные чуночки за кушачок везёт. А в них не фляга, а узкогорлый бидон для профору. На бидоне с боку алый цветок нарисованный. Идёт себе, улыбается.

Уж, раз с бидоном, нужна ей вода? Так уж, - себя показать.

Дивья ей. Молода да забасовата. Глазками поведёт, не то что парни, мужики рты раззевают.

Мой-от карась, как завидит её бестыжую, глаза вылупит, уши заложит. На всю свою плешиву голову хворым становитси.

Вчерась из-за неё чуть меня не убил. Спустилась я, милая, с ведром в картофельну яму, картошки пОлно нАбрала, ему пОдала, он выздынул. Чтобы ему сразу-то мне друго, пустое вёдро подать, а он, старый ухват, где-то ухватил взглядом Гальку, опешил, да вместо пустого-то мне обратно с картошкой сО всего маху на голову и спустил.

Все темя отбил. Еле меня оттультам выволокли беспамятную.

Вот так и живу, матушка ты моя, мучаюсь. Уж дивья ли мне от жизни моей?

Ладно, пойду. Некогда лясы точить. Да и непоштО, кажись, катаники к снегу пристыли...

Сейчас вот, с ручья домой приду, лед в вёдрах расколочу, самоварчик согрею, чайку напьюсь и буду у окошечка сидеть-посиживать, на людей добрых поглядывать...

Лизонька

Ещё совсем рано. Слышно, как в кухне в кромешной темноте Лизонька ставит самовар. Толстое лезвие ножа с треском щиплет сухую лучину, гремит крышкой ржавая, почти прогоревшая корчага с угольями. Свет Лизоньке не нужен, все движения выучены за десятки лет. Рука точно ныряет в тёплую печурку за спичками и вот в трубе начинает гулко гудеть. Самоварная нога от тяги дребезжит по коронке и постукивает в такт стареньким ходикам.

Скоро по стенам начинают плясать отсветы пламени от затопленной печи.

Лизонька ставит на шесток чугунок с картошкой и садится за стол.

За окном ветер растаскивает занавеси ночных туч и небосвод над домом понемногу начинает светлеть.

- Паша, ПАушка, - зовёт Лизонька, ототвигая пёструю занавеску. - Выходи дружок, самоварчик скипел, чаёвничать будем.

На её голос из угла почерневшей оконной рамы по паутине семенит пузатый паук. Выползя на середину, он останавливается, раскачиваясь на тоненьких серых нитях. Лизонька достаёт из спичечного коробка муху и кидает её в паутину. Паушка голодно накидывается на угощение, высоко поднимая передние лапки.

- Ешь, паренёк. День длинной.

Чтобы отстала кожура, она перекидывает с ладони на ладонь горячую картошину. Горячего руки давно не боятся. Кожа на них ссохлась грубыми морщинами, а для костья горячее только в радость. Беззубыми дёснами отламывает обжигающую искристую мякоть и жуёт, прикрывая глаза...

Лизонька давно живёт одна. Муж у неё лет тридцать, как утоп в болоте вместе с трактором, когда прокладывал дорогу к новым лесопунктовским делянкам. А через недолго сгинул и сын. Сделалось чего-то с головой, убежал в лес. Сколько не искали - не могли и следа сбить.

Она ждала его каждый день.

Назойливые ветки черёмух под окном спиливала старенькой ножовкой, чтоб далеко была видна главная дорога - когда-то, по ней с большака заходили в деревню люди и машины.

Лесопункт давно закрыт, дома расселены в село за пятнадцать вёрст. Только с Лизонькой ничего сделать не смогли.

-Не поеду и всё. Вася придёт, а родная избушка на замке. Куды ему бедолаге с эдакой дороги деваться. Не гоже так...Сын ведь он мне...

С той поры отступились от Лизоньки. Привезут раз в две недели муки да сахару - живи бабка.

Лизонька с утра наливушечку состряпает или на ржаном сочне картовницу, и садится за стол ждать. Подождёт, подождёт, и идёт в клеть Васины вещи с места на место перекладывать. Брючки в ёлочку, шерстяные, густо пересыпанные от моли табаком, жилеточка вязанная, сама вечерами ладила. А тут свитерок, отцов ещё, в соседнем сельпо брали. Да ведь Вася-то молодой, бывать и не оденё такого. Им молодым всё пофрантоватей подавай.

Пойдёт обратно в дом. У двери в сенях на гвозде сыновняя рубаха висит, Вася сам и повесил. Скинет с себя телогрейку и тёплою прикроет рубашку, словно не рубашка это, а родные сыновние плечи. И снова к окошечку.

Так день и проходит...

Всё утро у Лизоньки горит нутро. Еле самовар разживила. Даже ножик на пол из рук выпал...

- Слину-то порато гонит, - жалуется она пауку. - Да меж грудей словно топор втюкнули. Я уж полежу, паренёк, а ты за дорожкой смотри. Как Васенька покажется из-за ростани, ты меня в бок и толкай.

Толкнул Паушка в бок. Лизонька подхватилась с кровати, ног не чуя, - к окну. Васенька сыночек уже к крыльцу подходит. С тем же рюкзачком, с которым ушёл. Рюкзачёк, как новенький, даже не протёрся нигде.

-Ой, ой! - причитает Лизонька.- Лежебока эдакая. Чуть парня не проворонила. Закинула под плат косу - откуль только взялась - и к печи. Самовар на стол поставила, калитки да пироги. И чекушечку со шкапа достала. За встречу выпить по рюмочке обязательно надо.От радости будто пол-века годков скинулось.

Занёс Васенька ногу за порог, Лизонька к нему.

- Что же долго-то так, сынушко? Все глаза мать проглядела, а ты всё не идёшь... Ну, садись за стол да рассказывай.

И сама рядом с сыном на лавочку присела. Дождалась-таки...

Васенька за столом ест, а она им любуется. Глаза отцовские, а взгляд дедов. От Лизоньки только волоски- молодые да шёлковые.

- Где ж ты был, дитятко моё?

Молчит Васенька.

Лизонька прижимает его голову к груди:

- Ты ешь, ешь, ягодка моя. Где бы да сколько не был, всё равно бы ждала. Мать ведь я, а матери по два века ждут...

Ирина Ивановна Турченко родилась в 1972 году в п.Усть-Поча (Кенозерье) Архангельской области. Воспитывалась бабушкой и дедом. Очень дорожит детскими воспоминаниями. В настоящее время живёт в г. Мирный  Плесецкого района, работает  воспитателем в детском саду. Заочно учится в Каргопольском педагогическом колледже. Мать троих взрослых сыновей, муж – плотник.
Литературный дебют Ирины состоялся в журнале «Двина». Вскоре вышла первая книга рассказов. А затем она была принята в Союз писателей России.

Вверх

Комментариев: