Иван УХАНОВ
ПОБЕГ
Отрывок из новой книги

В вагоне электрички было холодно и грязно. Напротив меня полулежала, откинувшись на спинку сиденья, ветхая старуха с узелком в руках, в изношенной мальчишечьей куртке и темном пуховом платке. Ее ноги сухими кривыми палками торчали из-под вылинявшего бордового халата, не доставая до грязного пола. Обута она была в войлочные тапочки и вязаные носки, перехваченные поперек резинками. Глаза ее были плотно зажмурены, словно бы стиснуты от едва выносимой боли.

За окном проносились заснеженные поля, нагие рощицы берез, серые стога соломы. Низкое рыхлое небо угрюмо обещало осадки.

Старуха уже с полчаса не двигалась, не открывала глаз, и во мне стала собираться тревога: жива ли она? Я неотрывно вглядывался в ее недвижное серое лицо и, когда электричка в очередной раз заскрежетала тормозами, тихонько толкнул старуху в плечо.

- Бабушка, а бабушка, вы не проспите свою станцию?

Старуха открыла блекло-голубые глаза и зашепелявила:

- Не сплю я, сынок. А станция моя последняя, дале поезд не идет.

- До Сергиева Посада, значит?

-Да... Пять остановочек еще, и конец моим путям. Все! Отъездилась, Дарья Матвеевна.

Старуха облегченно перекрестилась и опять зажмурилась, норовя снова впасть в дремоту.

- Пирожки! Горячие пирожки! - разнесся по вагону бойкий девичий голос.

По проходу шла, выставив впереди себя ведро, высокая молодуха в белом поварском халате. Старуха приоткрыла веки, раздумчиво пожевала сухими бледными губами.

- Есть хотите, бабушка? Купить вам пирожок? - встретив ее немигающий взгляд, предложил я.

- Ни-и... Насчет еды я терплючая.

- Давайте по пирожку съедим, а потом терпеть будем, - сказал я и, купив два теплых мягких пирожка с картошкой, один положил в сизую ладонь старухи.

- Дай, Господи, здоровья тебе, мил-человек. Спаси тя и помилуй, - зашепелявила она и принялась терзать пирожок беззубым ртом. - Пообедав, вот и отужинаю...

- Я же сразу догадался, что вы голодны, с утра, небось, ничего не ели.

- Эх-ма... Ела - не ела, - старуха отмахнулась. - Вволю наешься, да вволю не наживешься.

- Живите... А сколько вам лет?

- Восемьдесят третий годок пошел. Какой прок от моей жизни, ежели она всем обуза и разорение?..

- Да-а, крепко вас обидел кто-то, бабушка, - с уверенностью предположил я. - Дети у вас есть?

- Есть и дети, и внуки. И никто меня не обижал. Грех это - на родных людей обижаться.

- А вас ждут, встретят?

- Бог даст, встретит Васяня, - робко, как-то мечтательно сказала старуха. — Давний шабер наш, сосед по дому. Я ить деулинская. Там и до войны всей семьей мы жили. Степан, муж мой, с фронту вернулся весь в медалях, орденах да с гармонью. А я его с двумя детьми нашими встретила - Андрюшей и Егором. Начали жить, дом-сруб поставили. Степан на комбайне и тракторах работал, а я в колхозной пекарне. Но в сенокосы шла ему подсоблять. С зари до зари ворочали, устали не знали. Впотьмах, при луне, к вагончику сойдется народ. Степан с гармонью, а я с частушками. И-их!

Старуха приподнялась от спинки сиденья, ровно села и, высвободив из платка подбородок, тихонько, как бы только для себя, запела:

Милый косит на косилке, А я рядом на другой. Милый в розовой рубашке, А я в кофте голубой.

Старуха кротко, вспоминательно улыбнулась.

- Вам на сцене петь, бабушка, а вы помирать вздумали, - искрение приободрил я.

- Это ж сколько годков прошло?! - помолчав, со вздохом спросила она себя. - А все слышу и вот, как тебя, сынок, вижу все наяву. И веселиться тогда умели, и работать. Я и пекарь, и повар, и доярка, и сторожиха... И только наладили мы со Степаном нашу жизнь, а он взял и помер. Шесть ранениев с фронту в себе носил, они и аукнулись. Осталась я в пятьдесят втором с двумя ребятишками. В каждый след - сама. Сватался один мужичок, да я отказала. Вон сколь вдов, говорю. Есть кого сватать, жалеть. А меня и так Господь умилостивил: мужа с войны возвратил и семь годков семейного счастья нам послал. А многие и того не имели. Мужиков тогда где было взять? Все дела на бабах держались. Работали! Нынче работу бросили и, как тараканы по горячей сковороде, бегают с этими, как их... ваучерами да акциями.

Старуха смолкла и зябко, разоренно начала оглядывать холодный, с грязными окнами, полупустой вагон.

- Сейчас, бабушка, жизнь такая: не подсуетишься - пропал.

- Вот от Расеи одна суета и осталась... Этакого ералаша и бесхозья никогда я не видывала. Разорители окаянные. Хоть на вершок бы жизнь нашу подняли. Шиш! Кишка тонка. Только и смрадничают, визжат целодневно: сколь народу в тюрьмах при Сталине безвинно-де сидело. А ныне виноватых не счесть, сажать уж некуда, тюрьмы переполнены - больше, чем при Сталине.

Глаза старухи по-кошачьи остро блеснули.

- А вы Сталина любили или боялись, бабушка?

- И любила, и боялась. Как и мужа своего. Что Степан мне сказал - закон. Я не взбрыкивала, а слухала и делала. И был у нас лад. А когда Степу хоронили, плакала я, и Сталина хоронили - сильно плакала. Сталин с нашей подмогой экое государище из провальной беды-разрухи вытащил! И держава наша, кабы ее ни пригинали, выше всех в мире выпрямилась.

Дряблые, жидкие щеки старухи чуть зарозовели, она заерзала подбородком, высвобождаясь из плотно завязанного на шее платка.

- Да-а, почитали вы вождей, бабушка. Ну, а Васяня кто ж вам будет?

- Я ж сказывала - сосед. Вместе со Степаном с фронта пришел. Летом Андрюша, сын мой старший, проездом бывал в Деулино, виделся с Васяней. Плох он, астма затерзала его, с палочкой, как и я, ходит. Дети от него разъехались, Васяня живет в большом доме, но коровку не бросает. Летом к нему дети и внуки на отпуск съезжаются. От лета до лета бы протянуть - вот его забота. Так и я жила последние годы, как в город уехать. Хозяйство держала: корову, бычка, боровка, гусей. Поначалу сыновья навещали. Потом младший мой, Егор, на офицера выучился и на Дальний Восток уехал, а старший Андрей - в Москву. А вскорости жизнь так вздорожала, что ни кормов, ни дров не достать. За все - тыщи, тыщи, тыщи. Мне Андрюша и говорит: хватит, мам, в навозе возиться, перебирайся к нам, вместе будем жить.

Старуха устало закрыла глаза, разговор ей наскучил. Я достал из своей сумки газету и уткнулся в нее. Но уже через несколько минут послышался шелестящий голос старухи:

- Отчего так, скажи? И заводы, и земля, и люди - прежние, а прибытка нет, повсюду разор. Вроде бы народ наш, завсегда смышленый и работящий, этак ныне поглупел, что во вред себе начал жить? Чего ж молчишь, сынок? - маленькие глаза старухи колюче вцепились в меня.

- Так реформы же, - с усмешкой ответил я, пожав плечами.

Мое легкое толкование сложностей вызвало у старухи досаду.

- Ишь, как просто - реформа. Тебе бы Андрюшу моего послухать разок.

- А кто Андрюша - академик, политолог?

- Токарь он орденоносный, - горделиво ответила старуха, оживляясь. - Он те с самой мировой колокольни все покажет- обскажет... В струнку, мам, наши правители, говорит, перед Америкой тянутся. Чего она пожелает, то они и бегут исполнять. Андрюша сказывал: завод наш, мам, без бомб разбомбили. Сорок стран изделиями он снабжал справно, теперь никому не нужный. И рабочие, и инженеры из него кто куда рассыпались. Уж какой Андрюша первостатейный умелец, да и тот пошел гаражи да склады ладить. И всюду, мам, говорит, склады, склады. Вся Москва в склады превратилась. А чего складывать-то? Заграничное тряпье, водку и табак? Своего-то в магазинах ничего нет, зато денно и нощно кричат из телевизора, окаянные: почнем-де жить как все умные страны! Как Америка да Япония...

- Ну да, как все цивилизованные...

- Э-эх... Это чего ж будет, сынок, ежели ты устремишься жить по-моему, а я по-твоему? Бог каждому путь нарек, у каждого свой крест, свой резон. Вот у нас одна семья, да и то все в ней разные. Андрюша и я - по одну сторону городьбы, а младший сын Егор, офицер, и сноха Лиза - как бы по другую. Порой этак схлестнутся, ажник люстра на потолке хрусталиками звякнет.

- А из-за чего?

- Как жить, решают. Лиза-то инженер, технологом на ткацкой фабрике служила, а как закрыли производство, пошла от безделья лекарством торговать. Бегает по Москве да всем названивает, кому этот американский гарбалай сплавить. Стала даже Андрюшу по заработку обгонять. А такой перевес у бабы гонор родит. И давай выкобениваться: сама я могу и то и се, сама без мужа проживу!.. Э-эх... Первосортный инженер была, портрет на Почетной доске у фабрики сама я видела. А кто она, Лиза, теперь? Коробейница на побегушках. - Старуха вдруг замолчала и строго взглянула на меня, словно спохватясь: ладно ли сокровенное чужому человеку выкладывать? Помолчав, с тихим вздохом добавила: - Дети мои промеж себя завсегда дружно жили, а ныне кувырком, наперекосяк все пошло.

- И поэтому вы решили уехать из семьи?

- Моя нужда, сынок, особая, - угрюмо сказала старуха и задумалась. - Старость - не радость, а ежели она при бедности, то совсем плохо... Может, и грех жаловаться, но скажу, сынок, как есть: ныне и жить невмоготу, и помереть по-христиански недоступно... Меня, православную, по обычаю должны сырой земле предать. Но мне намекают: ежели три тыщи найдется, то целехонькой в гробу положим, а ежели тыщ нет - в огонь кинем.

- А кто намекает?

- Вроде бы никто, но вижу и чую... Вот в прошлом месяце соседка в нашем подъезде померла. Подружка моя Анастасья. Бывало, спустимся с этажа во двор и калякаем на скамеечке. А где она, Анастасья, теперь? Ни в земле нет ее, ни на небе... А ить семейные сулили исполнить ее завет: схоронить по-христиански, в родимой ее Ильинке. Сказано да кабы сделано. Говорили при живой матери одно, а померла — по-иному рассудили. Ильинка? Это ж сто двадцать верст от Москвы! Автобус нанять - две тыщи отдай, тыщу за гроб, столь же рытье могилки. А сколь тыщ на поминки надо, чтоб деревню в застолье собрать? Ну и... подкатил грузовичок к нашему подъезду и повез Анастасью самым ближним путем в крематорию. Быстро и дешево - никакой канители. И где она сейчас, Анастасья? Куда поминальные цветочки на Пасху иль Родительский день дети ее положат?

Старуха отвела глаза к окну и, глядя в никуда, тихо шепелявила:

- Вот и на мне норовят сэкономить... Однова сердце сдавило, чуть совсем не померла, и не вижу ничего, и дышать нечем. А слышать все слышу. И вот слышу, как сноха Лиза своими хлопотами-горестями по телефону с кем-то тихонько делится. Обо мне печется. Мол, в церкви отпевать - полдня в очереди загубить, а в Деулино везти — это, с ума сойти, какая канитель и расходы. И так напугалась я, сынок, что разом очнулась и давай силу копить, чтобы смерть не взяла меня врасплох, а детям поутру говорю: вы уж меня схороните, пожалуйста, по-христиански, на нашем сельском погосте, рядом с родителями. Денег больших у меня нету, а полученные за дом вам отдала. Но на сберкнижке семнадцать тыщ имею. Вот и возьмите их... «Эх, мама, — это сноха мне, - на семнадцать тыщ это прежде десять человек схоронить было можно, а ныне эти прежние совковые деньги - пшик». И все-таки, говорю, не берите, дети, грех на душу: нельзя за Бога его дела решать. Тут сноха мне кичливисто: «Какая разница, мам, в каком огне гореть - на том или на этом свете? Все мы грешники». А по мне, говорю ей, большая разница. Вы сперва честь по чести схороните меня. А как предстану я перед Богом, то он и решит, куда меня - в рай или ад.

- И поэтому вы уехали от них?

- Сказать легко - уехала. А куда без денег-то? Стала я мыслить, как богатство со сберкнижки снять. Заметют мой умысел — конец, не видать мне тогда своего Деулина... И вот, греховодница, прошу я любимого внучка Рому сводить меня в сберкассу, хочу, говорю, к Новогодью подарок тебе купить. Еле-еле дотащилась туда, благо, что неподалеку касса-то. Идем, а по нашу и энту сторону улицы сплошняком железные будки-ларьки с решетками в каждом окне. И в каждом - бутылки, бутылки, бутылки. Столь людей нет на улице, сколь бутылок. Вся улица табаком да водкой запружена.

-Да Бог с ней, с водкой. Вы, бабушка, лучше доскажите, как здесь, в этом вагоне, оказались.

- Выждала я, когда из дому все ушли, и по телефону дала на почту телеграмму для Васяни. Встречай-де нынче вечерней электричкой. Потом собрала в узелок свою смертную одежду, а старую свою цигейковую шубу да валенки из чулана не смогла взять, ключа к замку не нашла. А время бежит, надо поспешать. Кинула я на плечи давнюю Ромкину куртку - и в лифт. А на столе записочку нацарапала: заехали, мол, за мной деревенские земляки да увезли погостить.

- А если в той деревне вы взаправду помрете, что тогда?

- Там родная землица... Да и Васяня не откажет схоронить меня по-людски. Я ить не жить-тяготить к нему еду, а помирать. Обузой ни дня не повисну. Вечером схожу в баньку, а утром лягу под образа и помру.

- Баньку принять можно, а вот взять и помереть... На это, как говорится, Божья воля.

- Воистину так, - кивнула старуха. - Можа, я грех на душу беру, коль самозванно себе кончину нарекаю. Но Бог, авось, простит прегрешенье мое, как увидит, что не обременять Его я мыслю, не продлить свой век прошу. О чем все смертные молятся: дай Бог, здоровья на многие лета. Всем - дай, дай, дай. У меня молитва: слава те, Боже, что долгую жизнь мне дал, кою жила я по воле Твоей. А нынче упокой мя, Господи, прими сыра- земля мои косточки. ...

В окна наплывали лилово-багряные сумерки, в вагоне зажегся хилый желтоватый свет.

- Сергиев Посад, - лениво пробасил радиодинамик.

Я положил газету в портфель и, видя, как пассажиры гуськом потянулись к выходу, машинально встал с сиденья и шагнул следом.

- До свиданья, бабушка! - оглянувшись, негромко сказал я неподвижно сидящей старухе.

Не открывая глаз, она прощально покачала головой. Уже в тамбуре я еще раз оглянулся: в пустом, холодном, едва освещенном вагоне никого, кроме старухи, не было. «А где же встречающие? - выходя из вагона, спохватился я. - Где шабер Васяня?».

По заезженному перрону минуту-другую шли пассажиры, таща свои поклажки, затем перрон опустел. «Странная старуха», - с тревожным любопытством подумал я и вернулся в вагон.

- Бабушка, а вы почему не сходите? Иль назад, в Москву, решили ехать? - подойдя к ней, сказал я.

Старуха ворохнулась было, хотела что-то сказать, но лишь поежилась зябко. Глаза она так и не открыла, словно не желая видеть, что с ней происходит.

Вдруг дверь шумно отодвинулась, и в вагон вошел рослый, красноскулый простоволосый мужик в ватнике и кирзовых сапогах. В его курчавой рыжеватой шевелюре кое-где искрились снежинки.

- Ты, бабка, не из Москвы? Не Дарья Чуланова будешь? - громко заспрашивал он, приближаясь к нам.

- Я, сынок, я и есть самая Дарья Матвеевна Чуланова, - отозвалась старуха, встрепенулась, задвигалась, пытаясь встать.

- Ну, ты, бабка, даешь! - обрадованно-осуждающе воскликнул мужик и, шмыгая сапогами, подошел к старухе. - Я тут третий поезд встречаю, вагоны обшариваю... В телеграмме надо точный срок указывать. А то: «Приеду вечерним поездом». Да этих вечерних тут разве один?

- Прости, сынок, сплоховала, припозднилась. Но днем-то, рассудила, людей тоже грешно от дела отрывать. Васяня-то ить, слыхала, в коровнике на водокачке дежурит.

- Какой Васяня? Дядя Вася Головачев?

Старуха радостно кивнула.

- Так он помер.

- Чего?

Старуха вздрогнула, перекрестилась.

Худ. И. Петров

- Помер, говорю. Недели две назад схоронили его. А в доме младший сын его, Анатолий, сейчас хозяйствует. С женой на похороны из Москвы приехал да все не уедут никак. Хозяйство определяют, корову, овец продали, а три улья с пчелами я купил. Теперь дом у них один дядя из города торгует в обмен на старый «Жигуль»... Еду я обедать, а он рукой машет. Подруливаю, Анатолий телеграмму мне кажет. Встрень, говорит, какая-то бабка сюда едет.

- Узнает, вспомнит ли Анатолий меня, соседку свою старинную? - помолчав, бедственно вздохнула старуха, с опаской поглядывая на красноскулого. — Я и сама мало уж кого знаю из молодых деулинских. Ты-то чей будешь?

- Я загорский, а в Деулине недавно шоферю, поле мы там арендуем...

- Анатолия-то я мальцом помню, он ведь после школы сразу в город махнул. Но, авось, помнит бабку Дарью, что насупротив жила.

- Ну, это вы потом будете вспоминать, - прервал старуху мужик. - Мое дело доставить тебя. Ну, вставай, бабка, живее, а то поезд отойдет.

Старуха дрожащими руками оперлась о кромку сиденья, встала на свои сухие ножки-палочки, но, пошатнувшись, опрокинулась на прежнее свое место.

- Э-эх! Тебе на печи сидеть, бабка, а ты по гостям ездишь!

С такими словами он вдруг сгреб старуху в охапку и понес к

выходу. Едва мы шагнули на перрон, как дверь вагона со скрежетом закрылась. Бормоча что-то себе под нос, краснощекий дотащил старуху до переходного мостка через рельсы, опустил на снег и, поудобнее взяв ее на руки, пошел на привокзальную площадь. Я шагал следом, хотя времени свободного у меня совсем не оставалось: до шести вечера надо было успеть в одной конторе бумаги подписать и ближайшей электричкой вернуться в Москву. Но судьба старухи своим печальным поворотом вдруг вклинилась в непролазные коммерческие хлопоты мои и даже оттеснила их.

Возле какой-то будки стоял обшарпанный, воняющий бензином и навозом, желтый самосвал. Мужик поднес к нему старуху и прислонил к переднему колесу.

- Потерпи, бабка, не падай. Сейчас кабину открою, - сказал он, запуская обе руки в карманы ватника.

- И куда ж я, к кому теперь? - глядя перед собой в грязный снег, горестно размышляла вслух старуха. - Коль Васяня помер, то кто меня там встренет? Анатолию-то я совсем не ко двору. Да и двор, послышь, ничейный.

- Не пойму тебя, бабка, - открыв дверцу кабины, опять с досадой забасил мужик. - Мы едем иль не едем?

- Может, вам сперва свой дом навестить, бабушка? - подсказал я засомневавшейся старухе.

- Ох бы! Хоть на порожке его разок посидеть, - взмолилась она. - Можа, и вправду людям, кои мой дом купили, поклониться... Но цел ли он?

- Это который напротив Головачевых? С кирпичной банькой? - заинтересовался шофер и, получив в ответ кивки старухи, сказал угрюмо: - В нем только летом живут, дачники. А сейчас он с заколоченными окнами, в снегу стоит.

- Господи, спаси и помилуй, - тихо вымолвила старуха и сникла, съежившись вся, прижав к груди свой узелок.

- Ладно, поехали, там разберемся, - скомандовал шофер. - Не понравится тебе Анатолий, завтра уедешь от него. Зачем занятых людей обременять?

- Не обременю я их, растраты от меня им не будет. У меня все в узелке тут сготовлено — и одежда смертная, и четырнадцать тыщ на похороны. Я ить на одну ночку. А утром лягу под образа и преставлюсь.

- Чего, чего? - насторожился шофер.

- Ныне приедем, а завтра помру. Вот те крест, за одни сутки управлюсь, - заверила старуха, крестясь.

- Чего, чего? - с оторопью повторил красноскулый и повернул ко мне обескураженное лицо: - Что за бред? Я думал, бабка хворая, а тут вообще кошмар какой-то. Вы что - из сумасшедшего дома сбежали?

- Понимаете, бабушка вполне нормальная, из нормальной московской семьи, где близкие невнимательны к ней. Она очень соскучилась по родной деревне. По дому своему проданному. Здесь она жила, здесь мечтает и умереть...

- Она не мечтает! - обличительно перебил мужик. - Она не когда-нибудь, а прямо завтра целит помереть. Это что такое? Анатолий-то что мне скажет? За мою же бутылку, скажет, милый Федя, всяких старух ко мне везешь хоронить. Я тебе что, скажет, похоронное бюро?! Не поеду я, сдам сейчас эту беглую бабку в милицию, пусть разбираются.

- Послушайте, Федор, я вас очень прошу довезти ее. Взглянет бабушка на дом родной и, может, поправит душу, оклемается. - Я выхватил из кармана всю свою наличность и протянул водителю. - Вот сколько есть, возьмите... Помогите женщине.

- Ты за кого меня принимаешь? За московского таксиста- мародера? - возмутился шофер.

Моя рука отвергнуто повисла в воздухе.

- Ну, хорошо, тогда я вот бабушку немножко выручу, - избавляясь от неловкости, я вложил деньги в нагрудный карман спортивной куртки, в которую по оказии была одета старуха.

- За что мне этакие тыщи? - вяло засопротивлялась она.

- Пригодятся. Вот сейчас поймаем попутку, - сказал я, оглядывая сумрачную привокзальную площадь.

- А ты бабку подачками не унижай! - грозно оборвал меня красноскулый - Ей и так, поглянь, не сладко. Стоит человеку обездометь, и поволокло его по свету горемыкать. Ну, да ничего, живы будем - не помрем! - вдруг бодро закончил он, подцепил старуху и легко, словно мешок с опилками, сунул в нутро кабины.

- Устраивайся, мамаша, а я сейчас, минутку, - сказал он строго и отошел к задним колесам автомобиля.

- Ну, счастливо, бабушка, — заглянув в кабину, махнул я старухе.

- Спасибо, сынок, за добро. Случится послезавтра в здешних местах быть, подъезжай в обед к Головачевым, аккурат выносить меня станут. Четвертый дом их, по левому порядку, у овражка, - сокровенно, торопливым полушепотом шепелявила старуха, приглашая меня на свои похороны.

Я не смог побывать в деревне в урочный день и не знаю точно, жива Дарья Матвеевна Чуланова или похоронена. В тот день я дозвонился до Деулина, но телефонистка поселкового узла связи едва слышным голосом сказала, что кого-то в деревне хоронили, но кого именно, она не знает - теперь почти каждый месяц кого-нибудь у них хоронят.


Комментариев:

Вернуться на главную