Николай УСТЮЖАНИН (Вологда)

РАССКАЗЫ О ЛЮБВИ

СЕКРЕТ

В ней было что-то необычайное, такая жизнерадостность, открытость светилась в её глазах, что я буквально обжёгся об их сияние… Весь её облик проник мне в душу мгновенно: девушка в цветущем возрасте, лет двадцати пяти – двадцати семи, с лицом, на котором выделялись серые глаза и широкие, удивленно изогнутые брови. А еще синяя блузка с тёмными обтягивающими джинсами, чуть приоткрывающими ступни в туфельках на шпильках… Улыбка её казалась такой родной и тёплой, что у меня оттаяла душа, и я неожиданно для себя произнёс:

- Когда я вижу вас, мне хочется жить.

Я глядел ей прямо в глаза, но она, вспыхнув, не отвела взгляд:

- Приходите… приходите ещё к нам, будем рады.

- Вы работаете без выходных? – Я торопился узнать всё и сразу.

- Нет, с понедельника до пятницы, с девяти утра.

- Тогда буду на днях, у меня для вас есть подарок.

- Да-а? – Она смутилась, но не смогла сдержать любопытства. – А какой?

- Это пока секрет… Какие у вас, однако, длинные ресницы.

В её взоре промелькнула счастливая искорка, но она быстро взяла себя в руки:

- Спасибо.

- Вы мне сразу понравились.

- Вы мне тоже, - неожиданно просто и честно ответила она, как ребёнок отвечает взрослым.

Через день я принёс ей свои книги. Я спешил, но успел взять у неё обещание прочитать их внимательно:

- В них моя душа.

Неделю спустя мы сидели в кафе напротив, и она, притихшая, говорила слова, которые не забыть уже никогда, до последнего дня:

- Я читала и видела вас таким, каким вы были у нас в первый раз… Я знала, что вы такой.

- Какой же?

- Такой… Настоящий. Я верю вам… А мне вы верите?

- Как себе.

- Вот и я так же… - Она вдруг покрылась румянцем, опустила свои ресницы, так волнующие меня.

Мы гуляли вдоль реки, в парке с заброшенными детскими аттракционами, и я собрал букет из жёлтых и красных осенних листьев:

- Это вам.

- Спасибо. – Голос её дрогнул, наши лица сблизились, и я произнес банальную фразу, чтобы скрыть свою неловкость:

- Расскажите о себе.

Она медленно и грустно листала страницы недолгой своей жизни, а я, почти не вникая в детали - в России грустна любая судьба, - старался запомнить её образ, зная, что все это может исчезнуть так же быстро, как и появилось…

Мы не могли быть просто друзьями, - слишком нежными оказались чувства. И не могли быть вместе, - мы не были свободны. У нас не было будущего, но мы стремились встретиться ещё и ещё, - хотя бы на день-другой продлить это нежданное счастье.

Мы были слишком честны друг перед другом и не могли «сжечь за собой мосты». Нам пришлось расстаться, и было не важно, кто сделал этот шаг первым.

С тех пор прошло много лет, но я и доныне не знаю, почему всё это было в моей жизни, и для чего вспыхнули и погасли эти звёздные ресницы?.. Только я и сегодня храню их свет в своём сердце.

ДРУГАЯ ЖЕНЩИНА
Рассказ попутчика

…В тот год я жил в Москве и был увлечён делом, которое занимало меня полностью, скучал об оставленной в провинции молодой супруге, писал ей страстные письма и подумать не мог, что окажусь невольным героем-любовником…

Она была решительной женщиной, решительной во всем, и среди сотрудников нашей фирмы слыла весьма авторитетной дамой. Высокая яркая брюнетка с замечательными, но излишне крупными чертами лица: бездонными глазами, налитыми губами, густыми бровями и копной волос, которую было трудно усмирить, большими руками, ногами… Облик получался несколько несуразный, даже тяжеловатый, но всё это удивительным образом двигалось, колыхалось и передвигалось с завидной энергией.

В первый же день стажировки она подошла ко мне с видом, не терпящим возражений:

- Я много слышала о вас, читала отчёты и всегда хотела познакомиться. Не будете против, если мы спустимся в кафе?.. Хорошо? – Последнее слово она произнесла с едва различимым волнением.

Не подчиниться было невозможно, - я шёл за ней, удивляясь самому себе. Недостатком воли я не страдал, но тут возникло нечто иное, - сторонняя внешняя сила, которой было сложно противостоять. За время, проведённое за столиком, она выведала всё, что так или иначе пригодилось бы ей в дальнейшем. С этого дня я оказался под плотной женской опекой и таким вниманием к себе, к которому было трудно привыкнуть, но отвыкнуть ещё труднее. Уже с утра она встречала меня в фойе первого этажа, и мы поднимались в офис, где все мои действия сразу же с восхищением оценивались. На планёрках и совещаниях она неизменно подсаживалась, давала советы, следила за моим внешним видом, и если что-то было не так, ласково, по-женски, исправляла, хотя кончики её пальцев дрожали.

По просьбе дамы я сопровождал её до родного квартала, но провожание оборачивалось неизменной прогулкой по Москве. Мы проскальзывали в бурное переполненное метро, выходили на какой-нибудь станции, и моя спутница, безошибочно ориентируясь среди городских извилин, приводила меня или в тихий парк, или в маленькое кафе, или в полузабытый музей с дремлющими старушками. Там, надев тапки слоновьего размера, мы осматривали экспозицию, тихо переговариваясь и не глядя друг на друга, но я всё равно чувствовал её затаенный взгляд.

Наконец мы оказывались на полуосвещённой улице, где стояла её многоэтажка, и ещё час бродили вокруг. Она рассказывала о семье, о маленьком сыне и – вскользь – о муже, которого характеризовала совсем не так, как меня – коротко, двумя-тремя колкими словами, почти убийственными. Я чувствовал, что здесь замешана ревность, обида, уязвлённое самолюбие и, может, что-то ещё, для неё близкое и больное.

С мужем я познакомился у них дома, в общей компании, и не нашёл в нём ничего из ряда вон выходящего, – разве что немного грубоват, шутил с неизменным солдафонским юмором. Гости налегали на салаты и закуски, а я незаметно осматривался в квартире. Она оказалась типовой, ещё советской планировки, обставленной такой же мебелью, но с претензией на избыточность.

Через месяц я был приглашен уже один, без приятелей, с ясным уточнением, что никого, кроме нас, не будет… Явился я, как и полагается, с букетом роз и с конфетами, с намерением не поддаваться на провокации, но был встречен так тепло и естественно, что все заготовленные слова были забыты, и мы стали общаться весело и просто, уплетая всякие вкусности, приготовленные к ужину.

Нам было хорошо вдвоём, мы даже спели на пару любимые песни, а потом я, окончательно выпав из реальности, пригласил её на танец. Она как будто ждала этого: тут же, вытерев губы и быстрым движением поправив вечерний наряд, подступила с таким торжественным и счастливым видом, что во мне что-то дрогнуло. Смотрела она своими круглыми глазами так, что я стал медленно плавиться под её взглядом.

- Поцелуйте же меня! – услышал я, когда танец кончился. Отступать было поздно, и я чмокнул её куда-то в подбородок. Она застыла, на её лице отразились и радость и досада, но вдруг исчезли, и она улыбнулась понимающе и светло:

- Вы очень хороший.

Правда, потом, когда мы в очередной раз прогуливались по набережной Москвы-реки, она, напомнив о несостоявшемся поцелуе, тряхнула головой и произнесла с ироничным сожалением:

- Надо было применить метод под названием «тумба»!.. – И, видя моё полное недоумение, пояснила: - Всё очень просто: забираешься с разбегу на гранитную тумбу – например, на эту, и просишь кавалера оттуда снять. Объятие обеспечено, если кавалер не дурак… не бойтесь, это не о вас.

Конечно, на работе все замечали наш «тандем», даже сначала подшучивали, а потом и вовсе стали считать любовниками. Разубеждать смешно и глупо, но что-то предпринимать было нужно – авторитет наш таял на глазах.

Она подготовила доклад, но выступление закончилось провалом. Я сидел как на иголках, все понимал и видел, мог подсказать и защитить, но… испугался шёпота за спиной, подтверждения того, чего на самом деле не было и не могло быть. Так я предал её в первый раз.

Удивительно, но она простила, а потом даже напросилась в гости в губернский городок, в который я наведывался почти каждые выходные. Я с трепетом ожидал её приезда, не представляя, как поведет себя жена, тем более что объяснение визита коллеги было тривиальным: любовь к древнерусской архитектуре.

Но, вероятно, я ничего не понимал в женской психологии: они обе вели себя безупречно. Обсуждали какие-то общие темы, осматривали город, даже веселились, забыв обо мне. Я чуть не подавился бутербродом, услыхав за ужином серию советов «от подруги», которыми она потчевала мою благоверную: и кормить его надо так, и следить за ним этак, и вообще он требует повышенного контроля. Моя супруга согласно кивала головой, она всем видом показывала, что это её искренне интересует… Правда, после отъезда гостьи в её адрес были вставлены две гигантские шпильки.

- А ваша жена красивая! – было сказано мне уже в столице. Вместе с горечью и завистью я впервые почувствовал её безграничное душевное тепло…

На первый взгляд, у нас и дальше всё продолжалось, как прежде, но как-то около полуночи, когда в нашем фирменном гостевом доме я перебирал, зевая, заключительные листы отчёта, вдруг прозвучавший резкий звонок заставил меня взбодриться. Открыв дверь, я буквально остолбенел: за порогом стояла моя москвичка, но как же она была непохожа на себя! Губы её дрожали, сложенные руки о чем-то умоляли, а сама она была готова рухнуть на колени прямо здесь, в прихожей…

- Не губите меня!..

Её голос прерывался, заглушаемый сдавленными рыданиями, и мне стало не по себе. Я усадил её в кресло и стал отпаивать чаем, но плач становился всё отчетливее, грудной голос почти басил:

- Неужели не видите, как я несчастна! Я хочу, чтобы вы были моим, только моим!

- Но ведь я женат, - попытался я хоть что-то сказать в ответ, но она сразу же пересела на диван, и, схватив мои руки, стала целовать:

- Какие удивительные пальцы, длинные, утончённые, как у музыканта!..

А я лишь залепетал ей о долге, о грехе, о церкви, как вдруг она перебила:

- Почему я должна подчиниться какому-то долгу, если мои чувства говорят об обратном?

- Но ведь это опасно, это грех, это измена… - Я нёс уже полную околесицу.

- Как была бы я счастлива, если бы это произошло! – только и сказала она тогда, а её лицо на миг осветилось каким-то запредельным светом, но тут же потухло: - Да, я помню, вы любите свою жену.

- Но и вы мне тоже дороги, - обрадовался я, уцепившись за эти слова. – Наверное, надо идти, уже поздно. – И повел её к двери, как будто там находилась черта, за которой этот ужас должен был исчезнуть навсегда. А на другой день я попросил нашего общего шефа повлиять на неё, оградить от излишней опеки, переходящей всякие границы… Второе предательство было особенно тяжёлым.

Стажировка моя закончилась, я вернулся к себе домой и стал получать от неё длинные письма, которые всякий раз становились всё короче и короче. Вероятно, потому, что мои ответы были такими. Вскоре переписка прекратилась, но мы иногда общались по телефону…

И вот однажды она, дозвонившись поздно вечером, неожиданно завела со мной разговор на тему, которую мы негласно не хотели трогать:

- Хочу, чтобы знали, – говорила она, – то, что я тогда испытывала, это было просто восхищение вашим умом, опытом… понимаете меня?

И прекрасно осознавая, насколько важен для неё этот разговор, я молчал, хотя мог утешить её, поддержать, попросить прощения, наконец! Но я только буркнул в ответ:

- Что теперь говорить, дело прошлое.

Это было моё третье предательство. Больше она не звонила.

 

МИМО СТРОЙНЫХ КОЛОНН

Есть в моей душе воспоминание, которое возвращается всякий раз, когда я проезжаю мимо небольшого вокзала с белыми колоннами и бюстом адмирала Лазарева, - вокзала, в котором нам так и не суждено было встретиться…

Тридцать лет назад я был молод, недурен собой и ухаживал сразу за тремя девицами, две из которых были ко мне неравнодушны, но и только, а вот третья…

Она принимала ухаживания с какой-то странной пренебрежительностью, из-за которой все во мне протестовало, но я, не показывая виду, продолжал ходить за ней, как по пятам.

Ее лицо с огромными коричневыми глазами, темными бровями и румяными щечками было похоже на расписной анфас матрешки, но фигура казалась совсем не игрушечной, а живой, телесной и томительной. Изумительные линии ножек переходили в тонкую талию с такими нежными округлыми холмиками выше, что глазам было больно от одного только взгляда на них. Но более всего меня волновала ее стопа – крошечная, легкая и беззащитная, в отличие от своей хозяйки, иногда выпускавшей коготки.

Мы бродили по городскому парку с высокими березами и липами и молчали – все уже было сказано самой молодостью, весной и той затаенной надеждой, о которой написаны тысячи стихов.

Иногда нас тянуло к речной набережной, почти у самого края которой оканчивалась лестница, восходящая к старинному храму. Так и казалось, что мы сейчас взойдем по ней к аналою, словно жених и невеста, нарядные, взволнованные, счастливые… Может быть, не только мне мерещилась эта фантастическая картина?

Порой мы оказывались в здании краеведческого музея, где любили смотреть на икону восхитительной красоты… Сразу несколько святых ходили по кругу возле затемненного гроба, и было в этом хороводе что-то совсем не страшное, а наоборот, радостное и светлое.

- Какие одухотворенные лики! – восторгалась она и медленно шла дальше мимо разложенных на столах черных и цветных досок, каждая из которых могла стать венчальной.

Нас почему-то не смущала недоговоренность в отношениях, но мне, при всей юношеской пылкости, невозможными казались движения навстречу – такой неприступной она была со мной.

Однажды я напросился в ее квартиру, и она приняла гостя радушно и просто, но мне почему-то стало неловко, и эта неловкость вдруг взбодрила меня.

- Вы всегда такой наедине? – спрашивала она, насмешливо, но тонко улыбаясь, глядя на мою проснувшуюся вдруг неестественную развязность.

- Всегда, - лгал я, и тут же верил в свою ложь.

- Говорят, вы собираетесь жениться на… Она назвала имя одной из моих безнадежных пассий.

- Что вы, это просто сплетни, даже не думаю об этом! – с жаром возмущался я.

Моя странная собеседница снова молчала, и было в этом молчании что-то стыдное и, опять же, недоговоренное.

- Что вы будете делать летом? – спрашивал я ее не без надежды.

- Уеду в отпуск в Лазаревское. Бываю там каждый год, люблю это место, - отвечала она, и лицо ее светилось радостью.

- Тогда я найду вас там.

Ответа не последовало, лишь чуть склоненная голова говорила то ли о сомнении, то ли о согласии…

Я уехал от нее и был уверен, что все делаю правильно, но в чужом и враждебном городе мне стало вдруг так плохо, одиноко, горько и почти смертельно, что я затосковал о ней всем сердцем.

Я вспомнил розовое утро в дальнем заброшенном монастыре, где мы в полной тишине рассматривали резной иконостас с деревянными скульптурами. Великой застывшей молитвой был этот иконостас, над которым местные мастера трудились всю жизнь. Взлетевший от каменного пола до самого купола, он был похож на огромную сплетенную свечу, уходящую в небо.

- Есть в нем что-то нечеловеческое, божественное, вы чувствуете это? – спрашивала она шепотом и одновременно бесконечным взглядом.

- Да, - откликался я, с восторгом глядя и на творение рук человеческих, и на блеск ее темных, но теплых глаз. – Верили же люди!

Я шел за ней и смотрел, как осторожно и неслышно она ступает на пол в гулком храме, и не мог налюбоваться ее фигурой, вырезанной рукой творца, познавшего тайну совершенства…

… Я забросал ее письмами, переполненными нежными чувствами, восторгами и болью, но не получил ответа ни на одно из них.

Я звонил ей, но она бросала трубку.

И теперь не могу без тяжелой грусти смотреть на этот вокзал, когда проезжаю мимо стройных колонн, золотистого Лазарева в мундире с эполетами на высоком постаменте, и с клумбами возле него.

Я был молод…

«Я БУДУ ВЕК ЕМУ ВЕРНА…»

Уже третье столетие подряд школяры, вслед за учителями, восхищаются поступком Татьяны Лариной: «Но я другому отдана; я буду век ему верна».

Зря восхищаются!

Во-первых: «Я вас люблю, к чему лукавить?» - любит она все-таки Онегина, а не мужа.

Во-вторых, «минута злая» для бедного генерала обернется годами и десятилетиями так называемого «семейного счастья», - можно обмануть кого угодно, но не сердце, «сыграть любовь» нельзя.

И, в-третьих, с возрастом приходит понимание, что любящую женщину ничто не остановит – ни совесть, ни брачные узы, ни государственные границы, ни – страшно сказать – даже религия. Потому что истинной верой для женщины может быть только любовь…

 

Не знаю, почему я обратил внимание именно на нее, - оттого ли, что облик ее показался близким, или из-за того, что душа моя была готова к этому знакомству - теперь уже и не вспомнить.

Что-то притягательное было в ней, на вид сверстнице, двадцатилетней девушке, стоящей в коричневой дубленке у железнодорожной кассы прямо передо мной. Ее рыжеватые волосы, длиной чуть ниже пояса, пахли полевыми цветами, хотя на дворе стояла зима. Когда она поворачивалась в профиль, я успевал заметить и еле видный пушок над слегка накрашенными губами, и внимательный взгляд чуть зеленоватых глаз, и волнительный завиток ее прически возле крохотного, совсем детского, ушка.

Она была почти одного со мной роста, под тонкой шубой была укрыта девичья фигурка, а узкие сапожки обещали когда-нибудь раскрыть и показать ее ровные пленительные ноги.

Мы оказались в одном купе плацкартного вагона, - места находились на противоположных верхних полках, - но до отхода ко сну уселись внизу, тем более что и ехали мы в одном направлении, правда, в разные соседние города.

Собственно, знакомство наше состоялось еще на вокзале, когда я предложил поднести ее длинную сумку, и она откликнулась, - как будто ждала от меня этой любезности.

Мы сидели друг против друга и радостно беседовали глаза в глаза обо всем и ни о чем, и не замечали ни соседей, - семейную пару бесцветного вида, ни темнеющего пейзажа за окном, - мы были поглощены только собой и никак не могли наговориться.

Я ехал в свою первую командировку, моя спутница – в гости, но все это не имело почти никакого значения, мы были упоены даже не разговором, а блеском счастливых глаз, улыбками, и еще каким-то необыкновенным доверием, абсолютной открытостью, - всем тем, что называется узнаванием.

Мы как будто знали друг друга в раннем детстве, только встретились сейчас, когда юность предъявила нам свои властные права.

Все, о чем говорила она, было мне дорого; я чувствовал, что и мои слова отзываются в ней теплым и радостным откликом.

Во мне проснулись сразу все таланты: я читал наизусть стихи, рассказывал таинственные истории, даже тихо пел, наклонившись к ее трогательному ушку… она восхищалась мной – ей незачем было лукавить.

Мы даже не заметили, как соединились наши руки – так естественно и уютно это произошло.

В вагоне почти все уже спали, а мы не замечали никого вокруг – сомлевшие супруги покашливанием пытались разбудить нас сначала намеками, а потом обратились напрямую.

Я расстилал ее постель, а она стояла сбоку в проходе, покачиваясь, взявшись за поручень, и я видел, что ей приятна моя забота.

Через несколько минут мы молчали, встретившись взглядами уже на верхних полках, и держали друг друга за ладони – больше нам ничего не было нужно…

Ранним утром, одновременно проснувшись, мы продолжили разговор полушепотом, стремясь как можно быстрее сказать все самое важное. Тут и выяснилось, что ехала она не просто в гости, а к своему жениху и его родителям.

Я, как интеллигент, конечно же, восхитился его и ее выбором, пожелал ей счастья, на что она ответила с тихой грустью: « - Теперь я не уверена, что он – тот человек, который мне нужен».

Я принялся горячо разубеждать ее, - не только из-за мужской солидарности, но и по инерции, – она не могла совершить худого поступка, слишком были хороши и она сама, и ее душа, ставшая мне близкой, и вдруг сразу такой далекой… Она слушала меня, кивая головой, но глаза ее были печальны.

Перрон моего города уже показался в окне, я стал прощаться, но девушка схватила мои руки и никак не хотела их отпускать – она смотрела мне в лицо таким взглядом, о котором, как сейчас понимаю, можно было только мечтать. В нем было все: и просьба, и досада на мою уклончивость, и бесконечная нежность, и радость, и страх, и еще многое, недоступное моему юношескому рассудку.

Я все-таки попрощался, еще раз пожелав ей счастья – она еле видимым движением подалась ко мне всем телом, но когда я стал отдаляться, сникла, потухла, словно сказав самой себе прощальное «нет»…

Я шел рядом с вокзалом, среди звуков гремящих вагонов, ехидно посвистывающих локомотивов, ругающихся в динамиках диспетчеров, и считал себя настоящим джентльменом, пропустившим даму перед собой. Я был горд, хотя сердце почему-то ныло в груди, - горд тем, что не разрушил чужое счастье, соединил невесту и ее счастливого будущего мужа.

Теперь я так не думаю.

 

ЛЕГКИЙ ХАРАКТЕР

В желтом «пазике», больше похожем на душегубку, мы с моим другом Павлом спускались из сочинской горной деревушки к морю. Лицо Павла было похоже на мокрый апельсин, - от жары и духоты он постоянно вытирал его вспотевшей рукой, а я, сжавшись от противно прильнувшей к телу футболки, терпеливо ждал конца пути и рассматривал водительские объявления на покатой крыше автобуса. Среди них выделялось следующее: «Уважаемые пассажиры! Остановок «Масква» и «Ж.Д. Вокзал» на нашем маршруте НЕТ!»

- А не хлебнуть ли нам холодного пивка? – предложил я остывающему после дороги тонкому и интеллигентному Павлу, когда мы, наконец, очутились на краю пылающего под солнцем асфальта.

Он согласился, молча кивнув своей светлой во всех отношениях головой, и мы двинулись по направлению к тенистому кафе «Лолита», напротив которого лысый, худой и небритый армянин продавал на перевернутом ящике свой «вареный кукуруз».

Заказав пару кружек чешского пива и тарелку соленых сушек, мы наслаждались прохладой навеса и лениво поглядывали на ослепительно-голубое море и проходивших мимо отдыхающих. Наше внимание привлекла молодая девушка в коротких шортах, - ее длинные и пока еще не сгоревшие ноги были почти идеальны.

- Скучно без женщин, - вздохнул Павел, провожая грустным и туманным взглядом удаляющуюся фигуру. – Зря мы решили отдохнуть сами.

- Да ну их, с ними одно беспокойство, - возразил я. – Обойдемся.

- Как сказать, однажды из-за такой я чуть не убил человека, - вздохнув, произнес он, продолжая сидеть в печально-мечтательной позе.

- Ты?! Вот уж не поверю!

- Я и сам уже почти не верю, - упавшим голосом добавил Павел, подперев рукой подбородок.

- Так, - я поставил свое пиво на стол. – Делись, Павел Александрович, раз начал.

- Что ж, если тебе это интересно…

- Давай, не тяни!

Павел опустил руку, сделал осторожный глоток из холодной стеклянной кружки и откинулся на деревянную спинку скамьи…

Случилось это десять лет назад. Я влюбился в нее сразу, как только увидел, - и забыл и свой прежний неудачный опыт, и свои мечты, - они все воплотились в ней, так она была безукоризненна и прекрасна.

Среднего роста, изящная, с лицом овальной формы, на котором выделялись карие глаза с тонкими бровями… Губы ее были одинаково ровными сверху и снизу и в меру пухлыми; маленький носик придавал ее облику несколько игривый вид, да и сама она была веселой, смешливой девушкой, как говорится, с легким характером.

Простая и совсем не утомительная в общении со мной, она преображалась в присутствии другого мужчины – глаза ее становились узкими, в них появлялся оценивающий хищный блеск, и вся ее гибкая фигура каким-то непостижимым образом неуловимо сжималась, словно пружина, в ней что-то менялось, да так, что взгляд отвести было невозможно – у мужчин начинали дрожать ноздри, мозг и рассудок отключались, а в глазах оставалось только одно: стремление, желание и упоение.

В маленьком северном городке, где церквей было чуть ли не больше, чем жителей, мы работали вместе в одной организации, звали ее… впрочем, какое это имеет значение.

Павел взял было сушку, но тут же бросил ее обратно в тарелку.

Мы сошлись почти сразу. Месяц я следовал за ней всюду, глядя восхищенными глазами, а потом стал приходить в ее квартиру, где она жила одна после развода родителей. Я опускался на стул, она садилась мне на колени, и мы долго целовались, лишь изредка отстраняясь друг от друга, чтобы отдышаться. Однажды мы распалились так, что у меня выступили на лбу капельки пота, а у нее перехватило дыхание. Мы с трудом оторвались друг от друга, - я остался сидеть на стуле около письменного стола, а моя желанная, усевшись на диване, положив ногу на ногу и глядя на меня влажными глазами-бусинками, стала весело вспоминать о своем прошлом, будто ничего особенного и не происходило. Как бы невзначай она упомянула, что в ее судьбе были мужчины, но своего суженого она пока не встретила… Я набросился на нее так стремительно, что забыл снять галстук, - диван с грохотом разложился и превратился в кровать.

- А я думала, что ты еще невинный, - томно-разочарованно сказала она, когда все кончилось, и мы лежали среди разбросанных сорочек.

Мне было уже все равно, кто она, и кто я – с этого вечера я хотел только одного: обладать ею как можно чаще, где угодно и как угодно.

Мы делали это при самой первой возможности: в доме ее отца, пока он колол дрова во дворе; на работе, если находился свободный закуток, и никто не мог нам помешать; в доме отдыха, куда наш коллектив выехал на один день, - и весь этот день мы безуспешно и отчаянно искали место для любовной встречи. Наконец, я нашел какой-то заброшенный сарай, и мы, закрыв его изнутри, стали срывать с себя одежду… Когда возвращались обратно к общему корпусу, она вдруг остановила меня, бросилась на шею, с силой прильнула к губам, и лишь через несколько минут освободила от поцелуя:

- Как хорошо! Ты молодец, я уже начинала закипать и беситься… Как, все-таки, хорошо! - Она смотрела на меня с усталым восторгом утоленной страсти.

В квартире ее матери я, правда, не решился на это… - Павел, хлебнув пива, закашлялся и, раздраженно отодвинув от себя ополовиненную кружку, продолжил…

Мы пришли в гости не просто так – она знакомила меня с родными. Разговор наш затянулся до позднего вечера, и меня уложили спать в гостиной. Мать и ее новый муж ушли в свою спальню, а она – в свою. Я так и не смог уснуть почти до самого рассвета – мне невыносимо хотелось идти к ней, но я стеснялся ее родственников.

- Что же ты не пришел? – укорила она меня утром. – Я ждала.

- А твои? Они же могли все услышать.

- Ерунда, двери плотные, да и они все понимают, не маленькие. – Она была явно разочарована моей нерешительностью.

Павел остановился и о чем-то задумался.

- И сколько это безумие продолжалось? – спросил я.

- Ты прав, это было безумие, удар, звериная неистовость. Эта женщина была неистощима в своих любовных затеях. Мы оба наслаждались друг другом, но ведущей была она, и, вроде бы, не оставалось ничего такого, что мы еще не испытали, но новое, еще более бесстыдное, обязательно находилось. Я полгода жил в сладостном забытьи, но никак не мог насытиться ею.

Все разрушилось в один день. Моя ненаглядная возвратилась из поездки в Москву вся в слезах – оказывается, билетов на поезд не осталось, и она попросилась к проводнику, молодому парню, на верхнюю полку его купе:

- Ночью он стал ко мне приставать, я сопротивлялась, но не смогла… - Она горько заплакала передо мной.

- Как его звали, номер поезда?! – Я был в бешенстве.

Узнав его имя и номер состава, я рванул в справочную и выяснил, что этот скорый возвратится в столицу через сутки.

На следующий день я уже поджидал обидчика на Ярославском вокзале с тяжелым гаечным ключом в кармане. Во мне все было напряжено, меня разрывало от ненависти. Но знаешь, удивительное дело – в этом чувстве присутствовало еще и какое-то особое наслаждение!..

Я ходил по перронам, уворачиваясь от пассажиров с поклажей, и сладострастно представлял, как буду расправляться с насильником. Я даже не ел и не пил – чувство мести питало меня изнутри.

- А потом ты успокоился, вспомнил о человечности, милосердии и передумал? – с усмешкой перебил я.

- Ничего подобного! – возмутился Павел. – Он даже слегка стукнул по столу: - Этого проводника просто перебросили на другой поезд, мне так и не сказали, на какой – ссылались на профессиональную тайну. Как ни старался, ничего выяснить я не смог и вернулся домой несолоно хлебавши.

Мы продолжали встречаться, но совместная страсть увядала – может быть, она посчитала меня недостаточно мужественным, а может, из-за моей подозрительности – я стал о чем-то догадываться и изнывать от ревности.

В конце концов, все закончилось разрывом, тихим и мирным. Я освободился от дурмана, нашел себе чистую, милую девушку, - ты знаешь, что я женат, а спустя год в командировке услышал разговор ребят из нашего отдела, и я, ничем себя не выдав, узнал, что моя бывшая, оказывается, задолго до меня оделила своей благосклонностью, - тут Павла даже передернуло, - практически всех.

Теперь я ни о чем не жалею. Впрочем…

Тут Павел осекся и помрачнел. Он глядел себе под ноги, как будто проваливаясь мысленно в прошлое.

- Впрочем, - повторил он. – Я все-таки жалею.

- О чем?

- О том, что не пришел тогда к ней, в спальню. Не могу простить себе этого до сих пор…

Он поднял взгляд, наполненный такой тоской, от которой меня опалило жаром и холодом одновременно.

Мы молчали. Солнце клонилось к горизонту, жара спадала, пиво было выпито, сушки съедены, но к морю идти почему-то не хотелось.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную