Наталья УВАРОВА (г.Дзержинск Нижегородской обл. )

МУХА В АЛТАРЕ

(Рассказ)

 
 
 

Бог был бородат, сед, стар, но крепок и передвигался на велосипеде. Велосипед был тоже старый, скрипучий, с низкой «девчачьей» рамой. Но улыбок это ни у кого не вызывало, ибо не подобает солидному мужчине в длинном чёрном одеянии задирать ногу через седло, словно мальчишке.

То, что это был Бог – Лёшка ничуть не сомневался. Да и бабка говорила, что Бог среди нас ходит, и младенцы его видят. А он – младенец. Семи лет не исполнилось и даже исповедоваться не нужно, так как грехов на нём нет.

Бог чинно подкатывал к храму, и все его приветствовали. Даже бестолковые куры не шарахались от колёс с нервным кудахтаньем, а заранее уступали дорогу. А чёрный в репьях пес Наган радостно бросался навстречу, вилял хвостом и обнюхивал ботинки Бога, будто кланялся. Бог чесал Нагана за рваным ухом, затем прислонял велосипед к покосившейся кованой ограде и, отряхнув одеяние, шёл в храм.

Второго участника богослужений, которого все бабки звали почему-то «батюшка», Лёшка всерьёз не воспринимал. Молодой, на вид почти как отец, если не моложе. Лицо бледное, тонкое, с короткой, как у писателя Чехова, бородкой. Голос гнусавый и тихий - ни слова не разобрать. Зато колокольным эхом разносится по храму из уст Бога - «Вонмем»! «Премудрость»!

Больше всего Лёшка любил «Херувимскую» и псалом Давида, всегда ждал их с нетерпением. В храме полусумрак, все поют вдохновенно и как умеют, поскольку в храме нет своего хора. И смешно так пищит в самое ухо сухая горбатая старушка Никандровна. И поёт вместе с ней Лёшка.

- Да исправится молитва моя, я крокодила пред Тобою…

- Какая ещё крокодила? – одёргивает его бабка. И в самое ухо скрипучим сердитым шёпотом, - яко кА-ди-ло. Вон, смотри – ка-ди-ло!

Да и какая крокодила, в самом деле, когда вот оно чудо: сам Бог ходит по храму, вверх-вниз взлетает на цепочке курящееся ароматным дымом кадило, и так благостно на душе, так спокойно. Вот бы вечно так стоять и слушать и припевать. А тот второй, с бородкой, стоит в алтаре ко всем спиной, тоже молится. И Бога совсем не замечает.

А «Херувимская»! Все склоняют головы и руки складывают на груди крестом. «Яко крылья ангельские» - объясняет бабка. И то верно – на росписях на полукруглых сводах храма – везде ангелы, целые стаи, словно воробьи на ветках перед храмом. Дивные ангелы – лица, окружённые крыльями.

А после «Херувимской» – причастие. Бабка говорит, то тело и кровь Христова, а на самом деле кусочек плотного белого хлеба и сладкая вода, после ложечки которой становится так радостно! Кормит с ложечки тот, молодой. А Бог заботливо вытирает Лёшкино лицо красной салфеткой.

После причастия следует отойти в сторону, постоять молча, чтобы радость разлилась по телу. А после запрокинуть голову так сильно, чтобы в шее хрустнуло, заломило, и увидеть, как льются в узкие оконца под куполом столбы золотого света, выхватывают из пропахшей воском сумрачной прохлады полустертые мудрые бородатые лица на фресках. Заступники небесные, хорошо-то как у вас! Но пора и на улицу – там утро вовсю хозяйничает.

Возле храма почти никого, только пес Наган дремлет в лопухах, положив на толстые лапы большую лохматую голову, да звенят толстые шмели.

Бабка не выходит. Не выходит и горбатая Никандровна и бабка Калиса, у которой корова, тоже не выходит. Они в храме стоят. Окружили плотным кольцом того, второго. И руки ему целуют, благословения просят. И Лёшкина бабка тоже. Зачем? А спросить боязно – вдруг отругает. Она уже однажды отругала и даже подзатыльник хотела дать, а всего-то за вопрос: «А когда на Крещение воду святят, то поп сам в полынью ныряет»?

***

Вы только не подумайте, что Лёшка – брошенный и неблагополучный. Родители у него замечательные, только очень занятые. Папа – начальник поезда, всю страну исколесил. Мама – проводник на этом же поезде. Бабушка её до сих пор ругает за то, что она «забросила диплом филолога».

- Зато у ребенка всё есть! – обрывает папа.

Верно, всё есть. И телевизор большой, и игрушки всякие, и разных конфет целая полка в «стенке». Есть у Лёшки даже собственные электронные часы с секундомером и календарем. И одевается Лёшка лучше всех в садике, за что его обзывают «новым русским» и «мажориком».

У Лёшки ещё много родни… А бабка? Никто даже не знает, по какой она «линии», вроде бы и не совсем кровная родня, чья-то то ли тетка, то ли сестра. Когда-то у бабки был муж, но давно умер, и остались от него только три фотокарточки да медали, которые бабка хранила завёрнутыми в белый платочек в верхнем ящике комода.

Есть у Лёшки настоящие дедушка с бабушкой. Дед – высокий, моложавый, красивый. Брови у него чёрные и густые, а волосы и борода серебристые и длинные. Дедушка похож на средневекового герцога или даже короля. Он – известный в городе, хотя бабушка говорит, что и в мире, зубной врач.

Дедушке скоро шестьдесят и он мечтает поскорее оставить свою «практику», передать «дело» старшему сыну и уехать на малую Родину - в Казахстан, чтобы там стать фотографом для журнала «Вокруг света». У него в домашнем кабинете целый шкаф с разными фотоаппаратами и объективами. А в клинике – целая стена в фотографиях красивых улыбающихся дядь и теть с белыми ровными зубами. Дедушкина работа. И зубы и снимки.

- К нему же со всего союза приезжали зубы делать! И артисты, и министры, - говорит бабушка.

- Что? И Алла Пугачева тоже? И Михаил Боярский? – затаив дыхание, спрашивает Лёшка.

Бабушка злится. Не на Лёшку, на деда, за то, что тот в свое время не остался работать в Москве.

А ещё дедушка, так же как и Лёшка, верит в Бога. Только по своему, по-учёному.

- Мечта! Мечта и фантазия – вот что сделало из обезьяны человека, Алексей! – любит говорить дедушка, глядя в потолок. – А вовсе не труд, как нам морочат голову. Мухи вон тоже… трудятся…

- А разве не Бог человека создал?

- Бог – тоже фантазия человека. Только человек с его беспокойным разумом мог придумать силу, которая сотворила окружающий мир. Наделить прекрасную и, что уж говорить, враждебную ему природу лучшими человеческими качествами. Добротой, любовью, щедростью, милосердием и состраданием. Надеюсь, ты понимаешь меня, Алексей!

Лёшка понимает. Чего уж тут непонятного. Человек придумал силу, человек мечтал. Только кто придумал человека? И обезьяну тоже? Или вон… муху. Кто? Не пустая же фантазия? Но ведь как в Писании сказано – вначале было слово. Кто-то же его сказал. А если ничего тогда не было, то была мечта. Так кто же все нафантазировал? Намечтал? Вот и получается, что человек и всё вокруг – это мечта Бога. Об этом и любил думать Лёшка перед сном. Думал и дома в городе, и сейчас у бабки, лёжа под стеганым одеялом на старинном кожаном диване с высокой жёсткой спинкой.

***

Начинается Лёшкин летний день с молитвы. Бабка поднимается рано, кряхтит, шебуршит у себя за перегородкой. Заправляет высокую железную с шишечками кровать. Толкает проснувшегося уже мальчика в бок. Поднимает на молитву. Лёшка хочет пить, но нельзя.

- …При-и-ди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны… - сонно и по слогам повторяет Лёшка непонятные слова.

- Не бубни как пономарь, - одёргивает его бабка.

- Пономарь, а кто такой пономарь? – переспрашивает Лёшка.

- И спаси, блаже, души наша-а-а, - закрыв глаза, тонюсенько тянет бабка.

***

Шагах в пятидесяти от храма старая водонапорная башня – большая ржавая бочка на погнутых железных столбах. Возле неё любят собираться местные пацаны, «шкеты», как называет их бабка. Она не разрешает Лёшке водиться с местной пацанвой, да и сам Лёшка их побаивается. Вот разве что шустрый, подвижный Максимка задумчивому Лёшке нравится. В храм Максимка не ходит, говорит, что это для бабок всё, которым делать нечего, но всем происходящим в церкви живо интересуется.

 

- А правда, что если у Бога что-то попросить, то он непременно даст? – спрашивает Максимка, трогая болячку над губой.

- Не знаю, - простодушно отвечает Лёшка. – Я ничего не прошу. У меня и так все есть. Я только благодарю его.

- Ну и дурень. Я бы обязательно попросил.

- А что?

- Да много чего. Оценок в школе хороших. Ты вот в школу пока не ходишь, тебе не понять, а я в третий класс пойду, там знаешь что? Сложение, вычитание… Буквы всякие пишем. Читаем.

- Читать я и так умею, - пожал плечами Лёшка. – Тоже мне премудрость. Я даже «Трёх мушкетёров» сам начал читать. И Библию тоже.

- Ух ты! Ну да, ты же городской. Всё там у вас иначе. По-умному. – С досадой произносит Максимка. Молчит. Затем выпаливает, - а что? Вот если кепку как у тебя попросить, неужто не даст?

- Кепку-то? Да я её тебе сам дам. Бери. У меня в городе ещё есть…

Максимка осторожно берёт протянутую кепку. Вертит в руках, водит пальцем по картинке с Микки-Маусом. «Что, правда, моя»?

Некоторое время мальчики молчат. Лёшка, прищурясь, смотрит на кружащуюся вокруг куполов голубиную стайку, Максимка ивовым прутиком стегает репейные головки, с каждым разом размахиваясь всё сильнее.

 

- Слушай, Лёх, тут вот какое дело, - отбросив прут в кусты и лихо поправив кепку, быстро проговаривает Максимка. – У меня это… вчера дед приехал, а он ветеран.

- Ух ты!

- Ага! Танкист. Всю войну прошёл, в танке горел два раза. Контузило его даже. Его в школу пригласили выступить перед пионерами. А он без орденов приехал. А если без орденов, то кто поверит, что ветеран.

- Никто, наверное.

- Так вот… ты же говорил… Ну, что у бабки твоей ордена лежат от деда её. А дед умер давно. Ты не мог бы это… Ну, взять их на время. Мой бы дед надел их, сходил в школу, и я бы потом их тебе взад вернул. Лады?

- Не знаю… Нехорошо это. Сказано же – не укради, - качает головой Лёшка.

- Да какое там укради? – вспылил Максим. - Мы же на время, бабка и не заметит. Вечером ты мне отдашь, а я через день тебе верну. Зыко я придумал?

- Не знаю… Нехорошо как-то… А если не отдашь? Или бабка хватится?

- Другу не веришь? – почти зашипел на него Максим. – Эх… А ещё в храм ходишь! Сам же говорил, что надо помогать ближнему… Я тебе ближний?

- Ближний, - вздохнул Лёшка.

 

- Кудряво живёте, - присвистнул Максимка, бегло оглядев бабкину комнату. Сама бабка в это время копошилась в огороде. - Чисто в музее. Одних икон тыщ на десять.

- Что десять?

- Ордена-то дашь? Обещаа-а-ал.

Лёшка на пару мгновений сжал в ладони белый тряпичный свёрток и резко передал его товарищу.

- Завтра утром отдам! – с порога крикнул Максимка и сразу перешёл на бег.

***

Утром, это во сколько, размышлял Лёшка, слоняясь по двору. Вокруг него бродили бабкины куры, лениво поклёвывая что-то в пыли. Чуть поодаль, на куче выполотых сорняков, отсвечивая бронзовым оперением, стоял петух по кличке Самовар.

- Если уже одиннадцать - то это утро? Или уже день? – вслух произнес Лёшка.

- Крок – окок-кок, - ответил ему петух Самовар и мотнул гребнем.

- А может, он у школы меня ждёт? – мелькнуло в голове у мальчика.

Только до школы страсть как далеко, так далеко он один никогда не ходил. Это сначала по главной улице до храма, затем свернуть возле особняка купца Игнатова, в котором теперь библиотека и музей, дальше через рынок мимо сельмага, мимо чулочно-носочной фабрики, у входа которой стоит памятник с отбитой рукой. Там через дорогу и школа.

Да не сообразил Лёшка сразу, что июль на дворе, школа-то закрыта! Только возится на клумбе перед крыльцом сухонький старичок. Ему-то мальчик всё и рассказал.

- Ты откуда, скворец? Какие пионеры? И не собирался никто. Чай до конца августа всё закрыто, а я сторож. Мне за порядком следить.

Ну и дела! Выходит, обманул его Максимка! Заставил ордена у бабки украсть. Грех совершить!

 

Обратно Лёшка решил бежать через парк, так короче. На самом деле, парк парком не был. Так местные называли заброшенные, выродившиеся купеческие сады, на месте которых ещё в далекие 50-е хотели разбить поселковый парк.

На скамейке у разрушенной каменной беседки спал Клещ. Клещ – известный на весь поселок пьяница. Высоченный, худущий, с красным пятнистым лицом. Во рту зубов нет почти, только верхний клык торчит. А Клещ – потому, что все про него говорят: вон, идет, насосался, как Клещ. Лёшка Клеща боялся. Пьяный не пьяный, а ручищи у него длинные, жилистые, в сизых наколках. Как сграбастает! А что делать? Надо торопиться, Максимку искать.

- Это что же получается? - стучало у Лёшки в голове. – Я прямо как Ева змея-искусителя послушался, грех совершил. Ордена бабкины без спроса стянул. Вроде как доброе совершить хотел, товарищу помочь. А на деле что? Грех один! С таким багажом в Рай точно не попадёшь, и даже не посмотрят, что младенец. Вот как поймает меня сейчас Клещ и поделом! Стыд-то какой! Эти ордена дед в боях получал, кровь проливал на войне, а я – р-раз и украл! Куда теперь идти? Куда, Господи?

Гулко ударил колокол. Взметнулась в небо стайка голубей, и Лёшка всё мгновенно решил.

- Вот пойду и расскажу всё Богу. Во всём признаюсь. И про то, как Максимку послушал, и как сам ему дедовы ордена отдал.

 

Тяжёлая, огромная, в четыре Лёшкиных роста дверь в храм была прикрыта, но замка на ней не было. Может, и есть кто в храме. И мальчик с усилием потянул на себя большое, холодное, тёмного металла кольцо.

Пусто в храме, сумрачно. Спрятались в тени образа святых, скрылись за бирюзовыми крыльями светлые ангельские лица. Не горят свечи, не звенит золотое кадило. И никто не поёт тонкими голосами «иже херувимы…». Только доносятся из алтаря приглушённые голоса, словно спорят там. Тому, кто грех большой совершил, и в храме неуютно.

- Помогите, помогите мне! – застучало в груди у мальчика, заметался его взгляд по лицам на иконостасе. Вот святой Никола Угодник, вот целитель Пантелеймон, вот сама Богородица с младенцем Христом. – Помогите и мне, младенцу, не оставьте!

Слёзы обожгли лицо мальчика, и он упал на колени.

 

- А у тебя что в алтаре? Муха! В алтаре! - мимо Лёшки кто-то быстро прошёл, разбрасывая вокруг громкие резкие слова. - Прямо на святой чаше сидела! Я снимаю плат, а на чаше муха! А если завтра благочинный нагрянет!? Или архиерей!? Они не с тебя, а с меня три шкуры сдерут и отправят в дальний монастырь коров пасти!

- Виноват, отец Димитрий… - кротко ответил издалека тихий голос. - Исправлюсь…

Лёшка испугался голосов и распластался на полу, вжался лицом в холодные каменные плиты и затих.

- Муха в алтаре! Муха! – разлилось по всему храму.

И стало Лёшке ещё страшнее, и думал он, что уже попал в ад, где нет никакого спасения, и даже в алтаре - горнем месте, живут мухи - большие, чёрные и назойливые. И нет от них спасения. И страдать теперь от них Лехе до конца времен. А длятся эти времена бесконечно.

 

- Ой, гляди.. отрок… Никак этой, Сергеевны внучок. Ты чего тут делаешь, отрок? – послышался сверху, наверное, из-под самого купола, ласковый тёплый голос.

Мальчик ухватился за тот голос как за тонкий прутик, стал по нему выбираться из своей солёной, холодной, кишащей мухами тьмы. Поднял саднящие мокрые от слёз глаза вверх. Яркий свет, ударивший из-под купола, раздробил мир на сотни сверкающих шариков, которые кружились вокруг него, сталкивались, сливались и разделялись вновь. И, наконец, сложились в две высокие фигуры в тёмных длинных одеяниях – тонкую и округлую. И узнал в них мальчик Бога и того молодого, что с чеховской бородкой.

- Ты что тут делаешь? – назидательно спросил молодой.

- Мне это... Грех я совершил! Большой! Обманул! Украл! Простите меня, боженька! – Лёшка резко вскочил, бросился вперёд и уткнулся лицом в огромный мягкий живот Бога. Сбиваясь и всхлипывая, поведал ему всю историю.

 

- Ты не мне, ты батюшке рассказывай, вон он стоит. – И Бог указал на молодого. – Он батюшка, ему грехи отпускать поручено.

- А вы кто? – удивился Лёшка.

- А я пономарь, в алтаре прислуживаю, кадило возжигаю, да мух гоняю… Алексеем меня звать.

- Ой, как и меня…

- А лет-то тебе сколько, мальчик? – спросил молодой батюшка.

- Ш-шесть, - прошептал Лёшка и добавил. – И почти десять месяцев.

- Вот что, Алексий, парень ты, вижу, взрослый, сознательный. Так что приходи завтра ко мне на исповедь. Всё и расскажешь.

 

- А как же ордена? Их же вернуть надо. – Мальчик потянул Алексея-большого за подрясник.

- Надо, обязательно надо. Где живёт твой товарищ, знаешь?

- Знаю…

 

У калитки Максимкиного дома Лёшка замешкался, снова пробежала противная, липкая, как мушиные лапки, дрожь по всему телу.

- А вы ... Со мной?

- Нет, отрок, сам заварил, сам и отвечай. За свои грехи на Страшном суде каждый сам ответит, - сурово, как взрослому, сказал Алексей-большой. - Сумел мне признаться во грехе, сумей и правду отстоять. Смелее! Правду говорить – оно легко.

 

Дома была Максимкина мать, молодая полная женщина с оплывшим усталым лицом. Она молча выслушала сбивчивый рассказ мальчика, и с каждым словом лицо её все больше оплывало.

- Танкист? Ветеран? Вот заливает! Ну, чисто весь в отца, черти его забери! - запричитала она. – Вот сказочник! И не первый раз так! А ты что послушал охламона этого? А ещё городской, учёный! Ордена ему нужны! Да нет у нас никакого деда-танкиста, не было никогда! А ордена он для бати своего просил. А тот, Клещ окаянный, антикваторам бы твои ордена сдал, а деньги бы пропил! Слышал, ездят такие по деревням, иконы у твоей бабки купить хотели за бесценок, да за границу продать! Максим, Максим, иди сюда, чучело!

На следующее утро в мире вновь воцарился порядок. В тёплом звенящем воздухе носились стрекозы, ордена, завернутые в белую тряпицу, лежали в бабкином комоде, а Лёшка, лёгкий и радостный, шёл в храм на первую в жизни исповедь.

Наталья Уварова – родилась в 1982 году. Публиковалась в журналах «Нижний Новгород», «Невский альманах», «Столица Нижний», «Моя Надежда» и др. Автор книг «Голуби и крысы» (1999) и «Бабочка» (2014). Лауреат и финалист областных и всероссийских конкурсов: «Живи, родник» (2002), «Ликующая муза» (2014), «Верен Отчизна, тебе» (2015), областной молодёжной литературной премии им.П.Штатнова, фестиваля-слёта молодых литераторов в Большом Болдино и др. Живёт в г.Дзержинск Нижегородской обл.

 

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную