Адольфа Андреевича Демченко я узнал в середине девяностых. Он был моим научным руководителем. Помню, как пришёл на первое занятие к нему в аспирантуру: кабинет учёного представлял из себя удивительно организованное и вместе с тем хаотичное, как космос, пространство, где жила филология. Рядом с новыми брошюрами, сборниками, авторефератами стояли на шкафах книжные раритеты, рядом с портретом Чернышевского висела фотография Евграфа Ивановича Покусаева. Демченко долго искал какой-то «замечательный документ», как он сказал тогда, и наконец, из развалов рукописей и книг, был извлечен тоненький сборничек научных записок, датированный шестидесятыми годами и подписанный Демченко Евграфом Ивановичем. Демченко всё рассказывал и рассказывал – о том, как курил после лекций во дворике института Покусаев, о нелёгком уделе филолога во все времена… А я ждал, когда же начнётся «занятие», лекция там и всё прочее, и только потом, со временем, неразумный, стал понимать, что это и была самая настоящая научная школа, которую судьба даровала мне пройти… Кругом тогда разгорался распад, разрыв прежних связей, на высокое звание учителя приклеивалась этикетка неудачника, государство приговаривало вузовскую науку к вымиранию. А Демченко удавалось – это теперь я особенно отчётливо понимаю – без лишних слов и широких жестов противостоять диким реалиям, мужественно гнуть свою линию. Адольф Андреевич был центром, вокруг которого сплачивались молодые учёные, проводились конференции, издавались бесплатные для авторов сборники (Демченко их собирал, редактировал, издавал едва ли не за свой счёт, но никогда не брал с авторов денег и вообще считал, что отвратительная мода публиковать статьи за деньги, вынужденно, конечно, распространившаяся даже на ваковские источники, губит науку изнутри). А ещё, будучи какое-то время проректором пединститута по науке, Демченко буквально выбивал стипендии для молодых учёных, аспирантов, талантливых студентов. Он был и заступником, и учителем, и помощником не только для студентов-аспирантов, но и для всех коллег. К кому пойти за советом, даже если дело касается личных трудностей – к Демченко, конечно. У кого можно попросить защиты, если тебя незаслуженно принизили? У Адольфа Андреевича. На кого можно положиться в этой непостоянной переменчивой жизни? На самого известного чернышевсковеда во всей нашей науке. Чернышевскому историк литературы посвятил несколько потрясающих монографий, Адольф Андреевич написал до сих пор единственную в мире научную биографию Николая Гавриловича, последовательно доказав, что ни к какому топору никогда и ни при каких обстоятельствах Чернышевский не призывал, а был прежде всего учёным-энциклопедистом, великим гуманистом и страдальцем. Вижу: Адольф Андреевич снимает очки и, качая головой, показывает на только что прочитанную газету. Он без галстука, в пиджаке, наброшенном на свитер. «Только послушайте, Иван Владимирович, нет, вы только послушайте: «Революционар-демократ прожил аж шестьдесят один год»… Посчитали и пожалели, зажился Чернышевский-то… И это в московской прессе такое насаждают. Люди прочтут и, пожалуй, согласятся – да, нормально, не тридцать же семь… А разве Чернышевский из шестидесяти одного чуть не тридцать на каторге не провёл?» Адольф Андреевич возмущался подобными несправедливостями как ребёнок, мог часами говорить увлечённо, восстанавливая справедливость. И обязательно отзывался репликой, заметкой, статьёй в печати. Вот ещё пример. Как-то Демченко разыскал в архивах записи Чернышевского, сделанные им в Петропавловской крепости. В этих записях, среди прочего, обнаружился список произведений, которые Чернышевский, всё и всегда упорядочивающий, не рекомендовал читать гимназистам, считал, что их не следует включать «в программу», как бы мы теперь сказали. Потрясающе, но среди них, не рекомендуемых, оказалось гениальное лермонтовское «Бородино». Причём Чернышевский так и подчёркивал: гениальное стихотворение, но не для обучения. А расшифровок никаких не делал – не до того было перед гражданской казнью. И учёный предпринял попытку объяснить позицию Чернышевского, предположить, что имел в виду Николай Гаврилович. А имел в виду он, возможно, горестные для русских крестьян итоги войны – помните, конечно, печально знаменитый послевоенный манифест, где генералам даровались награды, дворянам земли, а про крестьян говорилось, что они «да получат мзду от Бога». В лермонтовском шедевре эта горечь заложена, и Чернышевский её почувствовал, но не поверил, что станет она ясна гимназистам. А это уже Музей Н. Г. Чернышевского, дом, где жил писатель, где его корни. В музейном дворике цветёт сирень, кругом белые и небесно-фиолетовые её соцветия. Адольф Андреевич вместе с директором музея, давним своим другом и соратником Галиной Платоновной Мурениной заходит в помещение – здесь он свой, здесь встречают его как родного. И Демченко показывает собравшимся на детскую пропись Чернышевского: неровно, но очень-очень аккуратно и старательно, с прилежанием выведенные пером на странице для прописей буквы: «Честный человек всеми любим». Это был девиз Чернышевского. Это был девиз и самого Адольфа Андреевича. (На прощании с учёным Галина Муренина скажет: на печальных тризнах и юбилеях мы говорим примерно об одном и том же, но смерть Демченко потрясла всех своей внезапностью – как будто чья-то злая рука сорвала стоп-кран мчащегося поезда…). Что же всё-таки произошло, как можно и можно ли осмыслить такую внезапную и невосполнимейшую потерю? Адольф Андреевич – это, конечно, целая школа русской филологии, это те самые бесконечно тонкие и бесконечно важные связи отечественного филологического космоса. Но являясь живой легендой, Демченко не умел и не хотел уметь устраивать своё собственное благополучие. В сущности, жил он отшельником, быт вёл самый наискромнейший, и всегда радовался, если удавалось напечататься в журнале, выпустить книгу бесплатно. «Это же так здорово, – улыбался он с грустной улыбкой, – что тебя издают, позволяют тебе высказаться, и денег за это не требуют». Ему бы, при его таланте энциклопедиста, за доллары или евро свой труд продавать, на бумаге глянцевой печататься, а он довольствовался полуслепыми шрифтами и серыми страничками на скрепках. Был вынужден довольствоваться, потому что отечественный научный мир всё чаще усекается чуть ли не лагерными окриками, всё чаще забивается и закрывается, всё чаще становится мишенью, балластом, от которого случаем и избавиться не грех. Филологи? А что они производят-то? А какой доход дают казне? А на какие средства существуют? Идите, ищите гранты, выживайте, крутитесь, продавайтесь… Сможете – хорошо. Не сможете – сами виноваты. Никто служить слову не заставлял. Нас приучают относиться к науке потребительски, видеть её прагматическую, утилитарную ценность. И закрытие педагогических институтов (Демченко долгие годы был заведующим кафедрой русской классической литературы пединститута в Саратове), и урезание зарплат филологам, и пугающее отсутствие мысли в глазах чиновников от образования – звенья одной страшной цепи. Но разве речь об одной только науке? Какое-то время назад мы ещё с большей или меньшей надеждой очерчивали мысленно парадигму «художник и власть», полагая, что диалог всё-таки возможен, что хотя бы призрачная, да всё-таки остаётся надежда на выравнивание той чудовищной ситуации, в которой оказалась наша литература. Однако ж выравнивание происходит только одно – могильного холма. Если уж великий журнал «Москва» гибнет на глазах, то о каком вообще выравнивании может идти речь? Однако послушайте: противостояние художника и власти предполагает в России и другую оппозицию – учёного-гуманитария и власти. Демченко никогда бы не выбрал другой судьбы, никогда бы не претендовал ни на какие блага, счастьем бы считал поработать в архиве, посидеть в библиотечной тиши, иметь возможность рассказывать студентам о любимом своём Чернышевском. И серые странички научных записок, чёрный хлеб науки, он не променял бы ни на какой глянец. Ни за что и никогда. Но разве отказался бы Адольф Андреевич от не то что бы достойной, хотя бы просто не нищенской зарплаты? Разве был бы против, если бы за научные публикации ему и его коллегам платились, опять же, не достойные, а хотя бы какие-нибудь гонорары? Это же позор для России, когда доктор наук, профессор, не один год возглавлявший кафедру русской классической литературы, воспитавший несколько поколений кандидатов и докторов наук, крупнейший учёный с мировым именем получает гроши. При таком колоссальном объёме работы, при посуточной занятости «приличные» двадцать тысяч рублей это нищенские гроши. Это насмешка над здравым смыслом. Это вызов. Это страшное, пугающее, убийственно беспросветное настоящее русской гуманитарной науки. И речь о профессоре. А кандидат наук, доцент? А старший преподаватель? Не только писатели оказались не нужны, но и те, кто изучают творчество художников слова, становятся лишними. Круг отчуждения ширится. И разве же случайностью, нелепостью выглядит судьба русского филолога, сгоревшего, как на войне, в своём собственном доме? Нет, это никакая не случайность, а самая настоящая закономерность. Это следствие выживания, каждодневной борьбы, военного быта, когда нужно экономить каждую копейку… Ты филолог, литературовед, историк литературы – значит, тебе самому нужна помощь, значит, ты не можешь быть хозяином дома, не имеешь возможности выбора. Это как приговор. И я вдруг подумал сейчас: всё, что осталось у русской гуманитарной науки, вся её материальная сторона, вроде квартир и вообще недвижимости, – всё это сохранилось ещё с советской поры. Те же сталинки-хрущёвки или панельные пятиэтажки брежневской поры, в которых живут в основном филологи со стажем. Тот же «старый жилой фонд». А что российская власть сделала для гуманитариев, что дала им, чем наградила? Ну давайте забудем про материальную сторону, тогда другая проблема, другой вопрос: сегодня мы наследуем и развиваем научные идеи советской школы – Демченко, например, был учеником Покусаева. Но что наследовать завтрашним гуманитариям, если сегодня разрушаются основы основ? Огонь ответил на эти и сотни других подобных вопросов, ответил правдиво и беспристрастно. Огню не пристало лебезить и упрашивать, ему нечего опасаться, ему не о чем сожалеть. У русского общества перед глазами должна остаться эта картина – профессор, спасающий обгоревшими руками книги. И погибающий в итоге. Больше ничего не надо говорить, объяснять, расписывать. Этим всё сказано. Но есть ещё и другой огонь, незримый, невидимый. Не о нём ли в том числе писал ещё Валентин Распутин – как о надвигающемся бедствии всенародном? не его ли пламенные языки проступают в «Законе об образовании», где учитель и преподаватель приравниваются к людям, которые оказывают услуги? не его ли костры расцветают на месте закрытых школ в деревнях и сёлах; не он ли пробивается цветком пожарищ – всюду, где прокатываются катком образовательные реформы? Это огонь невежества и равнодушия, насаждающегося пустоголовия, тестовой пошлятины, бездушного обучения. Нет русского образования без русской литературы, нет у молодого человека будущего, если не учить его думать. Думать и сопереживать, а не «применять найденную информацию в целях совершенствования профессиональных умений и навыков». От такой фразы ожёг на руках остаётся! Мы все, если подумать, горим в этом необратимом, необратимейшем огне. Книги-то, они сопротивляются огню упрямо. А мы с вами? А я сам-то? Разве имею мужество говорить прямо и всегда, что думаю? Разве не опускаю рук по-рабски? Последний наш разговор с Демченко случился перед Новым годом. И Адольф Андреевич всё рассказывал мне о том, насколько нелепым, методически неграмотным выглядит переход на систему бакалавриата. «Да, часть студентов станет магистрами, то есть получит, попросту, высшее образование, а часть останется на ступени бакалавриата, то есть будет иметь неполное высшее. И куда с этим неполным высшим идти работать? На Западе есть социальная адаптация бакалавриата, а у нас ещё нет, и несколько поколений студентов окажутся, в итоге, профессионально невостребованными. К тому же у русского образования иные, чем на Западе, задачи и предпочтения. Так было исторически». А ещё сказал вот что: «В скором будущем потребуются учителя, хорошие квалифицированные учителя, а их окажется недобор из-за бездарной, разрушительной политики чиновников от образования. Это только если нарочно вредить стране, можно так образованием руководить…» …Господи, о чём я? О каком бакалавриате? Адольфа Андреевича не стало, дорогого нашего, любимого Адольфа Андреевича. Сгорел он, погиб в огне, бедняга, страдалец. Это всё страшно, это нечеловечески страшно. Не то, – понимаете меня, понимаете, о чём я? – страшно-то, как погиб Адольф Демченко, а то, как вынужден был он выживать и при этом нести на своих плечах крест русской науки. Страшно, что люди, готовые без раздумий отдать жизнь за науку, живут бедно, живут нищенски. И постепенно, год за годом, рыцари науки и подвижники её вытесняются функционерами от науки, ничего общего с наукой не имеющими. Мы уже давно все – погорельцы, кругом нас, филологов, полыхает огонь. Пожар идёт по нашим домам и жизням. …Четыре человека, могильщики, всегда знающие, что и как делать, подняли гроб после прощания, понесли его к университетскому выходу. Вскоре стало слышно, как застучали молоточки, забивающие в гроб гвозди. Я вспомнил о цветущей сирени. О том, как в летний воскресный денёк встретил своего старого учителя, идущим к Волге на рыбалку: «Если не посмотрю на поплавок гусиный, то, считай, лето зря провёл», – засмеялся тогда Адольф Андреевич. Ещё я почему-то вспомнил, как мы с Демченко листали вместе книгу Петра Полевого «История русской словесности», и я надорвал древний пожелтевший листок, и Демченко тут же принялся его подклеивать… Кто-то в толпе – люди заполонили коридоры университета, стояли на лестницах, ждали у входа с цветами в руках – сказал неловко: «Он и был нашим образованием, а от министров и от правительств – никого…» Никого. Как ни спасай книги, они станут пеплом. Но пока ещё сердце бьётся, и пока ещё лёгкие дышат, и пока глаза видят, нужно бороться, нужно продолжать до самого конца. Как боролся за дело всей своей жизни мученик русской гуманитарной науки профессор Демченко. |
||
А книги, оказывается, горят долго, и сопротивляются огню до самого конца. Особенно ещё дореволюционные, в твёрдых, уплотнённых временем переплётах. Я подхожу к старому дому на улице Мичурина в Саратове – здесь долгие годы жил большой русский учёный, историк русской литературы Адольф Андреевич Демченко. Отсюда, этим вот безлюдным проулочком, отправлялся он каждое утро на преподавательскую работу в педагогическом институте и университете, сюда возвращался поздними вечерами после занятий в архивах и библиотеках. Здесь он и погиб в ночь на 18 января 2016 года, сгорел, принял мученическую смерть, выбрасывая из окна горящие книги. Его руки уже обгорели, он задыхался от дыма, но всё продолжал и продолжал, совсем один в этой страшной морозной ночи, бороться за дело всей своей жизни. Каждая книга – с душой, с пометками и карандашными отчерками, с заломанными страницами, с автографами Скафтымова и Покусаева, Жук и Усановой… Это потом, среди завтрашнего дня, с трудом опознают тело старого профессора, это потом скажут пронзительные слова прощания и положат цветы, это потом зачитают телеграммы-соболезнования из Японии и Италии, это потом кто-то скажет недоуменно, что профессор получал «приличные для Саратова 20 тысяч рублей» … Приличные… Это всё будет потом, Адольф Андреевич, дорогой, любимый наш Адольф Андреевич, потом, а пока ещё сердце бьётся, и пока ещё лёгкие, не до конца погубленные едким дымом, дышат, и пока глаза видят, нужно бросать на снег тома и томики, брошюры и монографии. В обугленных, чернеющих из-под снега страницах и теперь ещё можно распознать стихи Полежаева, обрывки раритетного издания Чернышевского, прижизненный сборничек Фета…
