ПАРИ

В  тринадцать лет все девчонки нашего 6-А повлюблялись в одноклассников. Просто эпидемия какая-то была.  Мне тоже нравился один мальчишка, Юра Никитин, но он учился в 7-А и о моих чувствах не догадывался. Мы иногда стояли с ним в очереди за пирожками в буфете и болтали о разном. Один раз Никитин подал мне мяч, когда я играла в волейбол, и сказал с улыбкой, что, мол, роста маленького, а удар мощный.

Я  поразмышляла и решила, что это не просто тонкий  комплимент, а нечто большее. Мне нравилось вечерами, перед сном, мысленно  перебирать  все Юркины знаки внимания. Мне казалось, что это  так упоительно, любить.

Ну, так вот. Как-то на перемене ко мне с  самым торжественным видом подошёл наискромнейший  мальчик из нашего класса – Вова Евграфов и, понизив голос, поинтересовался:

– Надь, а Надь! А ты выбрала себе жертву?

– Кровь чтобы пить, как вурдалак? –  глупо захихикала я. Глупо, потому, что я поняла, о чём  Евграфов спрашивает.

– Нет, ну не жертву, мальчика, чтобы дружить…

Это было неожиданно и честно. И я решила продолжить диалог.

– Летом подумаю, сейчас неохота.

Я не стала рассказывать о Юрке Никитине. Это была моя  тайна…

– Ну, так как? – настойчиво переспросил Евграфов.

– Что мне надо делать? – я тоже понизила голос. Разговор принимал серьёзный оборот.

– Влюбиться можно только в одноклассника!

– Вот как?!– удручённо подумала я

– Любить можно только одного!

"Ну, это куда ни шло", – мелькнуло в моём смятенном сердце.

– Если  девочка бросает любимого, она должна купить большую  плитку  шоколада и отдать их брошенному…

"Это по-взрослому", – сказала бы сегодня какая-нибудь смышленая девушка.

А я просто протянула ладошку Евграфову, и  мы торжественно пожали друг другу руки.

Наш товарищ Юрка Курицкий разбил  сцеплённые руки. Пари было заключено.

По условиям пари я должна была проверять все Володькины  диктанты, сочинения, контрольные, потому что училась  прилично. Также отныне я поступала под защиту Евграфова. Ещё он предложил носить мой портфель, но я категорически отказалась, я тогда жила рядом со школой... Месяц я проверяла все тетрадки Володи. Потом мне надоела его безграмотность и я стала заниматься с ним русским после уроков. Я носила ему книги из домашней библиотеки и истово верила, что Евграфов  вырвется  в хорошисты. Учителя переглядывались. А я думала про себя злорадно:

"Любовь и не то ещё  может".

Но в какой-то из дней я решила, что хватит,  эксплуатацию – долой. К тому же Володька Евграфов  выправил почти все отметки. И ему не надо было меня  защищать, потому что на меня никто и  не нападал. Да и я  росла с  братьями, и сама могла за себя постоять, а в кино я ходила с лучшей  подругой – Любой Рыжей. К тому же учиться я стала хуже: видно меня отвлекала  роль «мамочки» И потом у меня была тайна – Никитин.

Я ждала подходящего случая, чтобы серьёзно поговорить с Евграфовым!

Но жизнь сама всё расставила по местам. Нас с Евграфовым послали за скелетом. Милый такой скелет, сделанный из отполированных деревяшек и пластмассы, пылился в кабинете анатомии. Мы подхватили этого двухметрового  забавного скелетика и потащили   в класс. Мне достались та часть, где голова, а  Володьке – ноги. Мы тащили его по длиннющему коридору, нескладные деревянные руки скелета свешивались на резиночках до полу, и мы совсем умаялись пока ввалились в классную комнату. На первой парте сидел Юрка Курицкий и Саша Бадзер, они, вальяжно развалившись, играли в крестики-нолики.

– А помогли бы, товарищам, – прошипели мы, удручённые тяжёлой ношей.

– Тили-тили тесто, жених и … – сладким голоском запел Курицкий

Далее произошло то, чему объяснения до сих пор не нахожу. Я подняла скелетную руку и изо всех своих сил ударила ею Курицкого по щеке. Это была, с моей стороны, провокация, нечаянная, конечно. Но возмездие меня настигло мгновенно. Курицкий вцепился в руку скелету и оторвал её. Но этого ему показалось мало. Подбежав к открытому окну, он выбросил скелетную руку в окно. Спикировав с третьего этажа, оторванная  муляжная рука мягко приземлилась в сугроб. Что тут началось. Мальчишки начали драться, а мы с Любой Рыжей побежали на улицу искать руку. Мы рылись в сугробе и  проклинали   мою обидчивость и нахальство, и  вспыльчивость Юрки Курицкого. Наконец, вернулись с оторванной рукой и стали «спасать» Евграфова. При этом Любе разорвали её чудесный кружевной воротничок, а мне расцарапали щеку. Куча мала, прямо скажем, не девичье дело. Евграфову тоже досталось, как и мальчишкам, все  потирали синяки. Но никто не канючил и не жаловался. Это была честная схватка. Единственной жертвой её стал разорванный скелет. Мы несколько  секунд скорбно постояли над рассыпанными деревяшками, остатками учебного пособия. Но заканчивалась перемена.  Надо было что-то решать. Побежали  к добрейшей тёте Люсе, завхозу, и выпросили у неё мешок, куда и сложили порванный скелет. С  уроков пришлось отпроситься.

Дома помогла мама. Она зашила моей лучшей подруге воротничок, мне помазала зелёнкой щёку, Евграфову забинтовала руку. Больше всего возились со скелетом. К счастью папа знал анатомию, так как был врачом, хотя и ветеринарным,  и он  сложил нам кости скелета в правильной последовательности, а потом мама их как следует скрепила. Выяснив все волнительные обстоятельства дня и условия пари, папа, облегчённо вздохнув, сходил в магазин и купил  нам, троим – мне, Любе Рыжей и Евграфову –  по большой шоколадке. А  мама напоила нас чаем. Засыпала я счастливая и умиротворённая. Я, наконец, повзрослела  после этой потасовки.

До окончания школы ни один мальчишка из нашего  класса меня больше не пытался дразнить. Евграфов поступил в военное  училище и стал  настоящим  Героем. С Любой Рыжей мы дружим по сей день. А следы Никитина затерялись в пространственно-временном космосе.

Вот так и закончилась моя  самая  первая любовь.  Вы скажете: странная? Так ведь она у каждого своя.

ВЬЮНОК

Звали  жеребёнка просто: Вьюнок. Кто и почему его так назвал, теперь вряд ли кто скажет, может быть, взрослые – хозяева или соседи, – а может, и ребятишки, они  мастера давать прозвища кому угодно…

Мало-помалу  рос да рос Вьюнок  и, в конце концов, превратился  в молодого коня. Его хозяин, зоотехник Николай Николаевич, cлыл человеком образованным и весёлым. Надумал он однажды солнечным майским утром переименовать своего любимца; прикинул так, прикинул этак, что бы такое историческое подыскать… И решил: лучше библейского силача  Самсона  ничего подходящего для молодого коня нет. И ведь что за побежка, что за стать!.. Уже две медали вручили на сельскохозяйственной выставке Николаю Николаевичу за всяческие достоинства питомца. Правда, новое прозвище Вьюнок никак не хотел признавать; ты – ему: «Самсон, Самсон…», а он даже ухом не шевельнёт. И ещё одно обстоятельство ставило зоотехника в неловкое положение: никак не хотел конь, чтобы на нём восседал кто-нибудь из приезжих начальников, любителей погарцевать, скажем, на таком вот кауром жеребце. Ногу в стремя кто-то из них поставит, лихо вскочит в седло, тронет поводья, а Вьюнок –  на дыбы, с места да в галоп! И вот уже горе-всадник с земли встаёт обиженно, травинки сухие со штанов отряхивает и что-то под нос себе бурчит… А кого, скажите, винить? Спросил бы прежде хозяина, Николая Николаевича, посоветовался… Но советоваться с подчинёнными начальники не очень-то любили, а советовать – да. Вот по их указанию и определили Вьюнка на самые простые хозяйственные работы – возить сено с луга на большой телеге, дрова из леса, родниковую воду в деревянных бочках для работающих в поле крестьян, огороды пахать… С переменой судьбы конь легко смирился: а что?.. работа как работа. Люди вместе с ним трудились обыкновенные, добрые; к примеру, достают из торбочки краюху хлеба, пополам ломают: себе – половину, коню – половину; потом Вьюнок свёколкой похрумкивает  или сочную траву рядом щиплет (пасётся), а человек хрустит зеленопёрым лучком да варёным яйцом закусывает. А вечером наступает наилучшая для коня пора. Старшие ребятишки купают его в речке, расчёсывают деревянным гребнем гриву, тихонечко приговаривают: «Вьюнок наш миленький! Красавец наш!» И щекой к его губам припадают ласково… Чем не житьё!

Так и проходил в посильном труде и счастливом покое год за годом.

И кто же знал, что однажды вслед за ранним алым восходом придёт на родные летние просторы нежданное огромное горе.

Со знакомых лиц разом пропали улыбки, затих в округе  смех.

Днём и ночью слышались в закатной стороне раскаты странного грома, от которого нервно вздрагивала земля.

Из-за дальних холмов по пыльной дороге потянулись обозы с перебинтованными и стонущими людьми; от них пахло тёмной кровью.

Как-то раз в село приехал пожилой командир с красными петлицами на вороте новой гимнастёрки и объявил, что он по приказу свыше проводит  р е к в и з и ц и ю  всех  годных к службе лошадей для нужд действующей армии.

Вот так нежданно-негаданно и  случился новый поворот в судьбе Вьюнка.

… Путь выдался недолгий, всего-то сутки. Правда, поначалу, первых часа два-три, все лошади тесно заполонившие товарный вагон, то и дело гулко постукивали подкованными копытами по деревянному полу, шевелили ушами, вразнобой всхрапывали, а то и тревожно ржали, потом постепенно поутихли, опустили головы, задремали…

Рассвет у Вьюнка всегда начинался  с охапки пахучего сена, а это хмурое, сверкающее дальними вспышками утро началось по-новому: шумно откатилась в сторону широкая дверь вагона, люди в линялых гимнастёрках положили на порог длинные деревянные сходни, и один из них, усмехнувшись в усы, скомандовал:

– Выходи строиться!

Лошадей явно ждали: поодаль толпились какие-то бойцы и командиры, с нетерпением поглядывали на хвостатое пополнение.

Сопровождавшая лошадей команда – знакомые бойцы – взяла своих подопечных за уздечки (по две в каждую руку) и построилась вдоль состава, принимающая сторона стала напротив, на пыльной привокзальной площади.

– Вьюнок, ты ли? –  растерянно окликнул коня человеческий голос.  – Ты?

От группы командиров, стоявших в сторонке, отделился человек и скорым шагом направился к Вьюнку. Он сразу узнал человека. Это был Николай Николаевич. Только какой-то странный резкий запах сопровождал его.

– Золотой мой! Ты! Надо же… И тавро на ухе твоё…

Боец отпустил уздечку, и конь зацокал копытами вслед за Николаем Николаевичем, капитаном в гимнастёрке с малиновыми петлицами.

Понятное дело, что и здесь, на фронте, на такого статного коня с интересом поглядывали начальники. Одни просто трепали по холке, протягивали на ладони сухари, кусочки сахара, другие уговаривали капитана из ветеринарной службы передать Вьюнка в их часть или подразделение, суля выгоды и хозяину, и коню, третьи чуть не угрожали, мол, отдай животину, тебе же легче станет… Но были у Николая Николаевича и его четвероногого друга и тайные заступники, так что разлучить давних друзей никому не удавалось.

Не раз и не два попадали капитан и его конь в разные передряги, но, слава Богу, выходили из них живыми. А большего и не нужно на войне…

Вот, скажем, получил полк приказ готовиться к атаке, а время и место для наступления не самое лучшее. На рассвете идти из широкой низины на хорошо укреплённые врагом холмы – дело, можно сказать, гибельное. Но приказы не обсуждают, командованию дивизии, а может, даже и корпуса виднее, где наступать такому-то полку и когда, там ведь вырабатывается большой замысел военной операции.

Командиры проверили наличие у бойцов оружия, боеприпасов, необходимой амуниции, приказали отвести полевые кухни в лесистую лощину в тылу, верховых и тягловых лошадей –  в узкий глинистый овраг, чтобы спрятать их от бомёжки. К тому же враг наверняка начнёт огрызаться: могут сначала огнём ударить из миномётов и пулемётов по нашим траншеям).

…В семь ноль-ноль грянуло и поплыло над низиной, потом над пригорками «ура» – полк пошел в атаку всеми наличными силами. Уже изрядно удалось продвинуться поредевшим цепям бойцов. И вновь шквальный миномётный и пулемётный огонь прижал их к земле. Но вновь вставали по команде и вновь залегали… И только к одиннадцати часам удалось захватить нашим воинам господствующие высоты. Когда стало ясно, что с холмов полк уже не хлынет вспять, а будет помалу, упорно продвигаться вперёд, капитан с группой бойцов подогнал из тыла лошадей и вместе с медсёстрами стал вытаскивать раненных с поля боя, укладывать их бережно на телеги, заранее умощенные дырявыми шинелями, изношенными ватниками, соломой и прошлогодней травой – и поскорее, поскорее в лазарет! Тут уж ветработник не отделял себя от медиков – дело-то общее, чрезвычайное! Сил не жалей – спасай людей!   Как отмечал про себя Николай Николаевич, Вьюнок тоже ни на минуту не отлынивал от напряжённого совместного труда. Раз за разом уходили скорые обозы в тыл, раз за разом возвращались, облегчённые, и вновь – погрузка стонущих от боли бойцов, и вновь – уплывающие одна за другой по кочковатому полю телеги, и вновь… А там уж, когда командиры подсчитали потери и  захваченные в бою трофеи, когда поредевший полк на скорую руку обосновался в полуразрушенных вражеских укреплениях, и к возвышенностям подтянулись полевые кухни, Николай Николаевич отправился на свидание с Вьюнком. Как он? Не сбилась ли, к примеру,  подкова? Нашел ли себе какой-нибудь прокорм? Да и вообще постоять рядом с ним, дать гостинчик, похлопать по крупу, привести в порядок гриву  – милое дело.

… Молодой усталый подполковник оглядел строй отличившихся на поле боя и, увидев опаздывавшего капитана, не по уставу махнул ему рукой, мол, давай-давай становись…

– Так вот, братцы мои… – опять же не по-уставному обратился он к бойцам и командирам. – Все представлены к правительственным наградам. По заслугам, считаю я. Приказ выполнен…

Получать свои награды бойцы отправлялись небольшими группами, боевые позиции всегда должны быть надёжно прикрыты. Николай Николаевич выбрал себе в попутчики Василия Ананьевича, пожилого сержанта. С ним они, случалось, неспешно толковали о том и о сём, вспоминали мирные денёчки, тем более, что оба родом были из-под Костромы, знатного русского города. Добираться до командного пункта дивизии было, в общем-то, просто: следовало пересечь наискосок большое поле, а за ним – берёзовый лесок… Земляки решили накануне, что на Командный пункт надо явиться солидно; в восьмом часу утра бережно оседлали двух коней –  Ворика и Вьюнка –  и тронулись в недальний путь. У самой у опушки над головами что-то противно и ноюще загудело. «Самолёт! И не наш! У наших звук другой»… – мигом поняли всадники. «Мессершмитт» пронёсся на бреющем полёте раз, потом ещё раз… «В третий или четвёртый раз несдобровать!.. – сообразил Николай Николаевич.  – Спешиваться! Немедленно!» Они соскочили с лошадей и подняли головы. Растянутый в улыбке рот фашиста-лётчика, его беспощадные холодные глаза навсегда впечатались в память Николая Николаевича. «Конец! – подумалось. – Всё!»

Пулемётная очередь… Ещё одна… Мимо!

И самолёт пошёл на новый круг…

Николай Николаевич оглянулся, ища глазами хоть какую-то кочку, хоть какой-то бугорок… Мостик! Да, над высохшим руслом заросшего травой ручья горбился бревенчатый мостик!

– Вася, бежим туда!

Он стегнул плёточкой коней, прикрикнул: «Домой!» и рванул к спасительному укрытию, за ним, шумно дыша, бежал сержант…

Мостик был невысок и невелик, но спрятаться двоим  можно вполне.

– Заползай поглубже!

– Да я же постирал одёжку! И – в грязь? Нет!

Очередь стеганула по надраенным сапогам, по чистым галифе, по чистой гимнастёрке Василия… Что-то резко ударило капитана в бок – и он потерял сознание.

Кто бы и где бы искал земляков, если бы не прибежавший к бойцам Вьюнок! Он бил копытом в землю, ржал, но в руки не давался, убегал по направлению к леску, возвращался и снова ржал…

– Надо идти за конём – искать наших! – догадались боевые товарищи. – Что-то случилось…

А когда конь уверился, что его поняли, то помчался через поле, добежал до мостика – и взвился на дыбы!

Как ни удивительно, земляки остались живы. Правда, Николай Николаевич вернулся к своим из лазарета через две недели, а Василий Ананьевич провалялся в тыловом госпитале около года и был демобилизован из армии по ранению.

А сколько ещё историй приключалось с Вьюнком и его другом-капитаном, о том и не рассказать. Война – дело долгое, опасное и трудное.

А потом наступил мир. Какое славное наступило время! И в этом времени надолго продлилась неразлучная судьба доброго человека и доброго коня.

ПИОНЕР

Славку Шиляева исключили из пионеров ясным апрельским днём. Он стоял у школьной доски и, опустив голову, шмыгал носом.  Наша пионервожатая Анна Антоновна (она у нас  ещё и историю преподавала, и  занятия в танцевальном кружке вела) подошла и сорвала со Славы галстук. Очень спокойно и буднично. Мы все, одноклассники-пятиклассники, замерли от неожиданности.

– В то время, пока вы  собирали  металлолом, Шиляев праздновал  Пасху и объедался куличами и крашенными яйцами…–  говорила вожатая. – Какая дикость! В наше время…

Над нашими головами повисла  жуткая тишина. Если уж честно, многие дома ели необыкновенные, праздничные, яйца, да и сами их красили с родителями. Правда, на сбор металлолома пришли всем классом, нас было много во дворе и мы  даже и не заметили, что Шиляева рядом  нет. В тот день наш класс расчищал соседний пустырь от ржавого железного хлама. Потом пришла огромная грузовая машина и увезла металл в специальный приёмный пункт. Нас собрали на пионерскую линейку и объявили, что заработанные деньги пойдут на обустройство школьного двора. Все радостно кричали «Ура! Ура!» и хлопали в ладоши. Было так весело!

И вот Слава стоит растерянно у доски.

Кажется, совсем недавно, когда Юрий Гагарин полетел в космос и его назвали  космическим пионером,  Славка сам не свой бегал по коридору и кричал:

– Гагарин тоже пионер! Он, как и мы, пионер!

 «Зачем же его исключать? Так уж сразу?»–  только и успела подумать я.

А Анна Антоновна, моя любимая учительница истории, у которой я четыре года танцевала в кружке бальных танцев, продолжала:

– Ты в церковь ходил на Пасху?

– Нет.

– А почему на сбор металлолома не пришёл?

– Мама не пустила…

И вдруг Анна Антоновна, жёстко, незнакомо усмехнувшись, спросила:

– А может, кто-то со мной не согласен? Может, кто-то хочет встать рядом с Шиляевым?

Вот уж чего не хотелось в тот момент, так это вставать рядом с Шиляевым. Но я всё-таки подняла руку.

– Что ты? – недовольно буркнула любимая учительница-пионервожатая.

– А зачем сразу галстук  снимать? Он же не Родину предал. Просто маму послушался. Может, он в Бога верит и не хочет в Пасху собирать металлолом?

Неуклюже вышло. Славка заплакал. Анна Антоновна разозлилась. И поволокла нас двоих к директору школы, добрейшему Дмитрию Пантелеевичу. Он отправил Анну Антоновну проводить урок. Шиляева тоже отправил в класс, мол, ты своё уже получил. А вот меня призадержал.

– Знаешь  ли ты, голубушка, такое выражение – «Услужливый дурак опаснее врага?» – чуть усмехнувшись, спросил он.

– Знаю, знаю… – вздохнула я.  Крылова мне частенько цитировала и мама.

– Ну, так и защищать надо умеючи, чтобы не усугубить положение товарища, – директор посчитал, что он сыграл роль сурового наставника и, легонько развернув меня за плечи, отправил учиться.

В  классе, скосив глаза на Славку,  увидела, что тот спокойно поедает бутерброды с соседкой по парте Верой Ивановской. Я  же сидела за одной партой с Юркой Курицким. Юра протянул мне яблоко и посоветовал:

– Спокойно, спокойно!

После уроков меня позвали на заседание совета пионерской дружины. (Были раньше такие советы в школах.) Со мной пошёл почти весь класс. Ребята маялись в коридоре, ожидая, чем  дело закончится.  Наступил вечер, за окном стало совсем темно, когда я вышла из пионерской комнаты. Шиляев появился перед ребятами раньше, уже с галстуком и сразу, как мне сказали, ушёл домой. Несколько самых терпеливых мальчишек и девчонок ожидали меня в коридоре. Валерки среди них не было, впрочем, я никогда с ним и не дружила. А вот Володя Евграфов, опекавший меня уже несколько месяцев и проявляющий некоторые знаки особого внимания, вроде дёргания за косички,  бросился ко мне наперерез:

– Я тебя провожу!

– Смешной  ты, Володя! Я ведь живу рядом со школой – отмахнулась я,  принимая из его рук  свой портфель.

…Но и сегодня, многие годы спустя, я благодарна Евграфову за то, что он меня   дождался.

Вверх

Комментариев: