* * * О «РУССКОМ ХАРАКТЕРЕ» - Ты о чём, бабушка? - Всё о своём, внученька. Но и тебя это касается! - Если это твоё, как оно моим может быть? Бабушка задумчиво посмотрела на меня и направилась к сундуку. - Давно это было… Марьюшка усадила меня рядом с собой, развернула вышитый маками рушник, и я увидела ветхую книжицу, как будто выщербленную обложку по левому краю, и стала читать: «Библиотека красноармейца». Слова напечатаны на ленточке, между ними - большая звезда. И лавровая ветвь - символ Славы, Победы и Мира. «Из фронтовой жизни» - фраза дана курсивом. Далее: Алексей Толстой. И вдруг я поняла, о чём загадочно говорила бабушка, и почему-то прочитала громче, чем предыдущие надписи, даже с какой-то особенной интонацией: - «Русский характер»! Ты об этом говорила? - Читай, касатка, читай! «Из рассказов Ивана Сударева» - прозвучало спокойно: я знала, кто он такой; автор придумал имя рассказчика – так бывает у писателей. Пропустила надпись от руки, понимая, что за словами кроется тайна, жемчужина из ожерелья, и завершила своё чтение торжественно: «Военное издательство народного комиссариата обороны. Москва - 1944». - Ты хранишь эту книгу с войны, бабушка? - моему изумлению не было предела. Я помнила, что скоро 9 Мая и наша страна будет отмечать День Победы, помнила содержание рассказа и думала о герое Егоре Дрёмове, его золотой звёздочке, которую на войне дают за великое служение Родине. - Память о брате, «погибшем в бою за социалистическую Родину»… Так в похоронке и написано. 23 июня 1944 года… Покоится с миром в Выборгском районе Ленинградской области… - А книжка? - спросила я почти шёпотом, не желая, чтобы бабушка замолкала. - Книжку его жена получила раньше, почти за месяц до гибели. Он знал, что у него родилась дочь, тётя твоя, только вот так и не увидел девочку… Читай, что пропустила. - «Боевой привет с фронта!» - Приветом было письмо, - сказала Марьюшка и бережно взяла его в руки. - Читай, внученька, у меня все буквы сливаются. Я повторила бабушкины движения, подошла к свету и начала читать:
Горячий привет и мои лучшие пожелания. Прочитал сегодня вот эту книжонку и решил поделиться впечатлениями с тобой, так как лучшего друга, как ты, я здесь не имел, и всякую новинку мне хочется довести до тебя. Всё, что в этой брошюрке написано, - истинная правда. Прочитай внимательно и представь на месте Егора кого-либо другого, ну хотя бы меня. Как бы ты реагировала на всё это?» Половинка листа невесома, с такой же щербинкой, как и обложка, а держать её тяжело… И вижу Егора, этого «бога войны», который «заметен сильным и соразмерным сложением и красотой». Его хорошее, благожелательное отношение, доброе чувство, испытываемое к людям, автор называет «душевной приязнью», вот только вместо улыбки «лиловые, прямые, как щель, губы»…
Мне посчастливилось слышать, как тётя читала наизусть этот рассказ на конкурсе чтецов ко Дню Победы. Помнила её голос. Был он то твёрдым и спокойным, даже торжественным - «Ты, говорит, сынок, многое увидишь на свете, и за границей побываешь, но русским званием - гордись...»; то волнующимся и дрожащим - «Егор Дрёмов выжил и даже не потерял зрение, хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости»; то переходил на шёпот и растворялся в звенящей тишине - «… я урод, но это делу не помешает». Трудно воспринимать сердечную боль героев Алексея Толстого. Мне не надо было ни на кого смотреть, слёзы ручьями текли по щекам - аудитория всхлипывала, боясь потревожить тишину. Такой же она была и сейчас, но давила на плечи, сковывала руки и обволакивала холодом. Надо что-то предпринять.
Я подошла к «Венку Славы», изданному к Юбилею Победы в Великой Отечественной войне. В первом томе на тридцать второй странице – «Русский характер». Судьбоносное произведение для России: прославление подвига Человека, защищающего самое дорогое - Родину-мать. Читаю: «Русский характер! Поди-ка опиши его...» - Не опишешь. Хоть век живи, а не опишешь, - с гордостью произносит Марьюшка, а у самой мокрое от слёз лицо и такие же худые плечи, как у Марьи Поликарповны. Бабушка и слушает, и не слушает меня: она видит «простого, тихого, обыкновенного, - колхозника из приволжского села Саратовской области» Егора Дрёмова, его изуродованное войной лицо. Я чувствую, что маленькая печальница идёт впереди моего голоса, открывает дверь Герою Советского Союза лейтенанту Громову, угощает, чем Бог послал в злую годину пришествия ворога, присматривается к руке, держащей ложку, стирает его портянки, чистит шинель и припадает к ней - по серому сукну катятся и падают на мартовский снег её горькие слёзы. Замолкаю. Вижу Мать, которая «ворочалась, вздыхала, не спала». И мы уже не плачем - мы с бабушкой рыдаем над материнским письмом: «Здравствуй, сынок мой ненаглядный. Боюсь тебе и писать, не знаю, что и думать. Был у нас один человек от тебя, - человек очень хороший, только лицом дурной. Хотел пожить, да сразу собрался и уехал. С тех пор, сынок, не сплю ночи, - кажется мне, что приезжал ты. Егор Егорович бранит меня за это, - совсем, говорит, ты, старуха, свихнулась с ума: был бы он наш сын - разве бы он не открылся... Чего ему скрываться, если это был бы он, - таким лицом, как у этого, кто к нам приезжал, гордиться нужно. Уговорит меня Егор Егорович, а материнское сердце - все свое: он это, он был у нас!.. Человек этот спал на печи, я шинель его вынесла на двор - почистить, да припаду к ней, да заплачу, - он это, его это!.. Егорушка, напиши мне, Христа ради, надоумь ты меня, - что было? Или уж вправду - с ума я свихнулась...» Эта любовь в самом высоком значении слова - Любовь Божией Матери. Понимающая, ждущая, спасающая, облагораживающая, возвышающая и ни с чем не сравнимая. И другая - любовь Пречистой Девы: «Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...» «Да, вот они, русские характеры! Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или в малом, и поднимается в нем великая сила - человеческая красота»… Наши голоса набирают силу, сливаются и звенят майским жаворонком.
* * * НАДЕЖДИНА СИРЕНЬ - Касатушка, а я сирень тебе приготовила. Посмотри, какая красивая! Где твоё ведёрко? И водички уже налила? Моя ты умница! Ручейком лилась Марьюшкина речь, а моё детское сердечко замирало от того, что предстояло ещё услышать. Сейчас я намного старше в том возрасте её, но вижу себя маленькой девочкой с туго заплетёнными косичками. - Бабушка, только не плачь, ладно?! - Сколько же можно плакать, слёзы давно кончились. Я принимаю из тёплых бабушкиных рук Надеждину сирень - именной она стала после получения мной первого букета: - Как эта сирень называется? - Надеждина. Я её сама посадила после гибели твоего деда. И вырастила. Такой она осталась и в моей памяти - Надеждина сирень: крупные гроздья сочного сиреневого цвета росли куполами, и не покидало ощущение, что запах звенел, как колокольчики. И в сердце вливалась Надежда. И рассказ Марьюшки помню почти слово в слово: - В 37-м году слепили мы хату из самана. Холодно было, стены промерзали. Девочки угорали, а дед твой завербовался в поисках куска хлеба. Я заболела малярией. Ему пришлось вернуться, и всей семьёй мы уехали в посёлок, спрятавшийся посреди брянских лесов на расстоянии двадцати километров по всей округе, - туда, где начались торфоразработки… Марьюшкина речь становится всё тише, но отчётливей слышу весёлый голос «кукушки» - почти игрушечного поезда, на котором мы с ней ехали, и я во все глаза смотрела то на близко растущие берёзки, до которых рукой можно дотянуться, то на бабушкино улыбающееся лицо. Перестук вагончиков, «ку-ку-у-у» поднимали настроение и делали нас такими счастливыми… Узкая стальная дорожка убегает вперёд, скрывается за горизонтом, а эхо возвращает мне Марьюшкин голос: - Вначале жили в шалаше, водила дочек в лес. Они собирали ягоды на продажу, а меня эта болезнь бросала то в жар, то холод… Ближе к зиме получили общежитие. Прожили 3 года. Поговаривали о войне. Трудно было с продуктами. Будила детей и отправляла в очередь за пайком: иждивенцам по триста граммов хлеба, работнику - килограмм. Выдавали каждый день одну и ту же кашу - перловку. Война витала в воздухе. Несколько мужчин, среди которых и бабушкин муж, погнали в задонские степи скот. Потом его срочно отправили на сторожевую стрелецкую заставу, расположенную на месте пересечения Свиного и Ромадановского шляхов, заготавливать сено для конной армии. Бабушка с Зиной и Маней, моей мамой, жили в постоянной тревоге. Вскоре с другом деда пришла просьба о сменной одежде - та на них от пота погорела. Бабушка собрала сумку и шла до того села два с половиной дня. Несколько минут на переодевание, столько же на разговоры - этими последними минутами с живым мужем она, тридцатисемилетняя вдова, будет жить столько же, сколько прожила, и будет надеяться на чудо. Через неделю деда отправили на передовую. Ожидание весточки длилось шесть месяцев. - Долго не было письмеца, хоть какого-нибудь, - тихо говорит Марьюшка. А я смотрю на сирень и нахожу пять лепестков. Может, сейчас рассказ будет веселее? - Вернулся с войны его друг Трофим и рассказал о том, что заставляет меня плакать и сейчас, - продолжает она. Добрались они до небольшого белорусского города и попали под бомбёжку. Немецкие самолёты закрыли небо крыльями с крестами, словно вечер наступил за несколько минут. В дом, где находились, попала бомба и пробила стенку. Деда ранило - осколок вошёл в колено. В госпитале полежал неделю. При повторной бомбёжке его не стало. Трофим дважды отпрашивался у командира части поискать своего друга-земляка, но видел только дым и пепелище. А потом пришло письмо от самого деда. Бабушка дрожащими руками держала треугольник и ничего не видела от слёз: значит жив???
- Жив, выходит, ваш батька?! Жив!!! Но дочка продолжала читать: «Ваш муж геройски погиб, защищая свою Родину и Вас. Не ждите. Примите наши соболезнования». Написанное дедом письмо лежало в гражданской одежде. А когда в убежище нашли его вещи, к письму сделали эту приписку. Я спрятала лицо в купола Надеждиной сирени и неслышно вдыхала её горьковато-сладкий запах, чтобы не мешать любимой Марьюшке плакать: каждый год на 9 Мая слёзы сами катились голубыми горошинами на тёмно-синее платье.
* * * ЧУГУН МЁДА Я старшая дочь, и поэтому отец поручал мне все важные дела. - Сегодня, - сказал он, - мы идём смотреть на работу пчёл. Надевай «сетку» и бери в руки дымарь. Да не бойся, они своих не кусают. Вооружённая необходимым, я смело подошла к улью. Отец неслышно снял крышку домика, и пчёлы зажужжали, закружились надо мной в танце. - Отпугивай их дымом и не показывай своего страха - это очень мудрые создания: за пятьдесят миллионов лет они ничуть не изменились. И человеку до сих пор помогают жить, спасают от болезней. Отец говорил тихо и размеренно, а я держала дымарь, как пулемёт, который строчил не переставая. Пчёлы садились на рукава кофты, на маскировочную сетку, что-то пытались мне сказать… И я не выдержала: шлейф дыма полетел в траву, а помощница отца бежала изо всех сил к бабушке за помощью. Марьюшка обняла меня и молвила: - Пчёлки людей любят. И беду чувствуют. Бабушка замолчала и задумалась, а я опять затаила дыхание, надеясь на рассказ о человеческих помощниках, понимая, что это не обычная история, а особенная. - Когда прадеда твоего мужики уносили в домовине на руках, пчёлы вылетели из всех ульев и провожали в последний путь до самого погоста, а потом поднялись вверх и словно растаяли. - И не вернулись? - Нет! Они душу его на небо понесли… Мне очень хотелось, чтобы драгоценная Марьюшка рассказала сказку или историю о вкусном душистом мёде, который густой струёй стекал из медогонки, а мы через открытую дверь смотрели на волшебные действия отца и с нетерпением ожидали маминого прихода. - Мёд спас нашу семью от смерти в волчьей норе, - проговорила Марьюшка. Я взяла бабушкину ладонь в свои и погладила, она ответила мне тем же - история началась. Перед самой войной людям раздали колхозную пасеку. Прадед накачал целое ведро мёда, перелил его в чугун и отвёз на коляске в волчью нору. - Зачем, Марьюшка? - Затем, детка, что надо было думать, где спрятаться от ворога проклятого. Это вначале он злобу свою не показывал, думал, что легко Русь-то достанется… Бабушка, теребя фартук, рассказывала, как немцы неожиданно появлялись в деревне, заставляли потрошить кур, забирали корзинки с яйцами и улыбались добыче. Однажды приехали на лошадях и заночевали в её хате - на печке, на полатях, а девочки с прадедом просидели в уголке не живые и не мёртвые в ожидании Марьюшки, сторожившей всю морозную ночь коней нежданных гостей, чтобы дети не остались без матери. - А чугун мёда? - спросила я и поняла, что нужно было только сжать своей ладошкой бабушкину руку. - Помнишь, как мы с тобой в лес ходили через лощину? - ответила она вопросом на вопрос. - Ты интересовалась дырой в горе. Образ горы, поросшей деревьями, чётко нарисовался в моём воображении, и я увидела большое чёрное отверстие, которое обращало на себя внимание. - Как сейчас его вижу, - сказала я. - Мы узнали, что немцы заняли соседнюю деревню, повесили председателя сельсовета… Страшно стало. И, как только стемнело, ушли из родной хаты и спрятались в волчьей норе. Шестеро нас было: мой отец, Зина, Маня, я и еще двое наших деревенских. Не успели даже травы подстелить, но срубленной пушистой верхушкой ольхи закрыли вход в нору. Мы и представить себе не могли, что немецкие танки и зенитки там окажутся. И кухня с её запахами. Я сидела рядом с Марьюшкой и смотрела на яблони в саду, а видела танки, зенитки и людей в незнакомой форме. Один солдат, довольный обедом, напевая песню, зацепился за ольху - она осталась у него в руках… Фриц посмотрел и, отбросив её в сторону, зашагал к группе с губной гармошкой. Как он не вернулся и не посмотрел! А в волчьей норе не могли дышать от страха. Миновало… - У нас заканчивалась вода, - как будто издалека услышала бабушкин голос. - Ночью, когда всё вокруг стихло, добралась до ручья и зачерпнула ведро воды пополам с керосином. Вдыхали запах мёда и съедали, а запив водой, выдыхали. И так четырнадцать дней - по две ложки мёда. Говорят, что мёд по структуре приравнивается к плазме крови, вот и выжили…
А потом был бой, от стрельбы сотрясалась земля. И среди наступившей тишины услышали знакомые голоса соседей, спрятавшихся в такой же норе. Вылезти смогли, а встать на ноги оказалось сложнее. Наши солдатики, измождённые за эти месяцы войны, советовали уходить в лес, потому что возможен повторный бой.
* * * СПРАВКА Я не расспрашиваю её, но всегда прислушиваюсь к словам, идущим из глубины сердца, как из родника, которому мы кланяемся, приходя в заветный лесок. Здесь разговоры у нас особенные, доверительные. Здесь я могу задать любой вопрос и получить не ответ, а размышление бабушки, и оно напоминает мне Прошение Господу. - Бедная моя подруженька, печальница света белого, - вздыхает Марьюшка, наполняя водой глиняную посудинку причудливой формы. - Ты о ком вспомнила, бабушка? Знаю, не случайно взяла она сегодня этот потемневший от времени кувшинчик, переданный ей как память перед кончиной соседки. Опустилась на траву. Помолчала. - Мы с Евдокией Филипповной как сёстры были, и наших судеб тропинки так переплелись, что и не знаешь, где чья… Посудинку я ставлю аккуратно в траву у родника - вода должна оставаться такой же холодной, молча усаживаюсь рядом, чтобы не мешать Марьюшке смотреть на экран собственной Памяти. - Весна - это рождение, лето - радость. А тут такая погибель… Господи!.. Марьюшка трижды перекрестилась, вода в роднике забулькала громче и снова утихла, как будто голоса лишилась. И пения птиц не слышно. Вода и земля не мешали выплеснуться боли из души человеческой, чтобы впитать в себя и спрятать на такую глубину, которая облегчит страдания. - На глазах у Евдокии Филипповны расстреляли мать и ее восьмилетнего сына. Эти нелюди не могли даже имени такого слышать. - А как его звали, бабушка? Когда речь заходила о толковании имени, Марьюшка преображалась, лицо становилось совершенно иным: ей очень нравилось рассказывать о том, что имена на Руси не зря давались. Родители желали своим детям лучшей доли, чем у них, но не всегда так выходило. - Вя-че-слав, - произнесла нараспев бабушка, - имя древнерусское, образовано от слова «вящее» или «вяче» - что значит «больше, лучше», а «слава» - она всегда доброй должна быть. Вот и получается так красиво: «более славный», «самый славный»… Разве могли вороги, души их нечистые, смириться с таким званием человека, хоть и маленького, но русского. Ишь ты, выдумали, что только им, единственным, на всей земле быть! - А как же Евдокия Филипповна такое пережила? - Всю жизнь и переживала - ей-то в сорок втором двадцать семь годков исполнилось. Реки слёз пролила, на одну только справку глядя… Там так и написано: «…убит немецкими извергами». Когда я прочитала справку, которую показала тётя Люба, у меня возникло двоякое чувство: как может выдаваться документ на имя того, кого уже нет в живых больше двух лет? Марьюшка толковала по-своему правильно и убеждала меня, что это было необходимо Евдокии Филипповне для всяких жизненных обстоятельств и непременного поминовения раба Божиего Вячеслава в День Победы. Чтобы разобраться в правоте бабушки и развеять свои сомнения, я попросила разрешения переписать своей рукой этот странный документ: Р.С.Ф.Р. Справка Председатель с/совета Аксёнов Подписи и печать - всё как полагается. Наверное, председатель сельского совета был не совсем грамотным и составил её так на тетрадном листе в узкую косую линейку для первоклассников? А по-другому он и не мыслил: по праву, данному ему властью Советского Союза, написал справку именно Вячеславу Ефимовичу, который жизни себя не лишал - это с ним жестоко расправились. Предан земле, могила имеется, но жизнь его родником сквозь землю пробилась. Пульсирует родник, будто бьётся сердце самого лучшего.
* * * КАРТЫ «Помню, как нас гнали в неволю. Всю семью. Притихшая детвора сидела на телеге, а батя как-то сразу стал похож на старика: вздыхал тяжело и обречённо. Обоз медленно двигался вдоль нескошенного поля. - Weg! Weg! Прочь! - седой немец, видимо, пожалел нас и показал в сторону леса…» Сколько бы я ни слушала историю, рассказанную Марьюшкой и отцом и, как мой дед Иван порезал портрет Гитлера на карты, именно в этом месте рассказа опускала глаза и как бы не видела его слёз, скатывающихся на рубашку… Да, сельчане физически свободны, но живут в замкнутом пространстве страха, чужой речи и низко нависшего неба войны. «А ведь всё было иначе, - продолжал отец, - и решения принимали сами, и отвечали за них». Я уже знаю, что незадолго до революции, выбиваясь из последних сил, экономя каждый грош, построил дед маслобойню. А потом коллективизация. Добровольное вступление в колхоз. Председательство. До войны. До рокового дня… Мне становится зябко от глухого дрожащего голоса отца: «Не думал он, что судьба так обернётся и свои, деревенские, напишут донос. И будут наблюдать, как средь бела дня под дулом немецкого автомата поведут председателя колхоза по родной земле…» И я отчётливо слышу тоненькую звуковую дорожку, которая записывалась на сознание деда плачем шестерых детей: «Тятя, ты вернёшься?» А дед вспомнит Первую мировую, называемую в народе Германской, бой и плен, трудную дорогу домой. Но тогда он вернулся. А сейчас? В комендатуру, в прошлом - здание райкома партии, его ввели со связанными руками. Посредине кабинета стоял фашист. И полетели оскорбления. Но стоял Иван не сгибаясь. Стоял лицом к лицу со смертью на пограничной черте… И я чувствую огромную беду, ведь за спиной деда - жизнь шестерых детей… Чувствую Марьюшкину тёплую руку. Не дышу. А отец снова замолкал, зажигал спичку и раскуривал потухшую папиросу - я помню этот огонёк памяти и взгляд отца… Именно сейчас он скажет о том, что мой дед дал отповедь на чистом немецком языке. Я словно вижу эту картину. - Откуда хорошо ты знаешь мой язык? - проговорил комендант, растягивая слова. - Пять лет плена не прошли даром. - Чем занимался? - разговор пошёл в более спокойном русле. - Работал садовником в богатой немецкой семье и присматривал за мальчонкой. Вроде няньки был. Бледному лицу коменданта возвращался естественный цвет. Он пережил потрясение во время отповеди русского пленного. А сейчас гамма человеческих чувств заполнила пространство, и Иван услышал: - Понятно. Комендант поворотом головы стёр с лица сентиментальность, но впечатление от встречи не исчезало: он всю жизнь помнил неторопливый голос Иоганна, его рассказы о широкой русской натуре, щедрой русской душе, силе воли и великом терпении. Но ведь он, немец, носил такое же имя и знал, что толкуется оно как «милость Божья». - Ты помилован мной! - произнёс немец и торжественно передал ему портрет Гитлера на лощёной бумаге. - На видном месте повесь в своей хате. Никто не расстреляет, не сожжёт. И добавил: - Мы навсегда! Меня переполняла гордость от продолжения рассказа: как дед молча взял портрет и вышел, как добрался до дома к вечеру. Молча сел за стол. Руки дрожали от пережитого и волнений за семью. Он взял ножницы и принялся резать квадратики. Родные молча смотрели на его руки. Отец плакал. И я понимала, что взрослый мужчина мысленно стоял не у края панорамы человеческой беды - внутри её, и только сила народного духа спасла его и Россию. А мне дала возможность повторить слова моего героического деда: - Держи, сынок! Таким картам сносу не будет. Рисуй! «И руки его уже не дрожали, - продолжал отец. - Он посмотрел на Красный угол, где должна бы стоять икона Спасителя, хранимая в каждом доме с самых древних времён. Не стояла - председателем был... Он молча подошёл к этому углу, неспешно осенил себя крестом и совершил земной поклон…» А я увидела не тень, увеличенную тусклым огнём керосиновой лампы, - посредине России стоял русский богатырь, всегда побеждающий любого врага. И не в карты.
* * *
27 апреля - день рождения Нины Петровны Волченковой! От души поздравляем нашего постоянного автора! Желаем здоровья, духовной крепости, вдохновения! |
|
