Василий ВОРОНОВ (ст. Старочеркасская Аксайского района Ростовской области)

ВЕНЧАНИЕ В ПЕСКАРЯХ

История одной любви

1

Моя мать Анна Трофимовна Стрешнева, вышла замуж, когда мне был уже год и меня звали Ваня Стрешнев. Мать не вышла, а как ехидно говорили на хуторе, выскочила за весёлого хлопца, хуторского тракториста Егорку Пудова, который, вроде бы шутя, посватался к матери. Она посмеялась и тоже, вроде бы в шутку, согласилась. И свадьбу гуляли, как бы шутя, пьяно, озорно, с песнями, с матерными частушками, с криками «горько!» и конечно, с ряжеными и катаньем тёщи на тачке. И купаньем пьяных гостей в речке….

Через месяц после свадьбы Егорка усыновил меня, и я стал зваться Иваном Егоровичем Пудовым.

Второй раз меня усыновил мой настоящий отец, генерал Игорь Тихонович Каданцев, когда мне было уже за пятьдесят, а отцу под семьдесят. И меня записали Иваном Игоревичем Каданцевым. Но я большую часть жизни, еще со студенческих лет, жил и работал, как скульптор, под псевдонимом Иван Пескарев, по имени нашего хутора Пескари. Это имя позднее я закрепил официально в паспорте и больше не собирался менять даже при усыновлении.

Фотография настоящего отца стояла в нашем доме на трюмо в деревянной рамочке. Мать принципиально не убрала ее после замужества, и сказала Егорке вызывающе ласково:

— Он тут никому не мешает!

Маленький и глупый, я спрашивал:

— Это кто?

Мать отвечала строго:

— Это твой отец.

Я опять бестолково спрашивал:

— А папа Егор кто?

Мать еще строже повторяла:

— И папа Егор твой папа!

Так с раннего детства в моем сознании жили два отца. Рядом папа Егор, и который в рамке на трюмо, папа Игорь.

Когда я научился читать, разобрал по слогам надпись на обороте фотографии. «Моей невесте, дорогой и ненаглядной Анечке. Жду, считаю дни и часы нашей свадьбы. Не потеряй обручальные кольца! Целую тебя в ушко. Твой рыцарь Игорь Каданцев».

Я внимательно всматривался в фотографию. На меня прямо в упор с улыбкой, как-то не по-отцовски, смотрел красавец в военной форме курсанта, в круглой фуражке со звездой, схваченный в талии широким ремнем с золотой бляхой.

В голове роились вопросы, я все настойчивее приставал к матери: кто наш отец, где он живет, и почему не едет домой? Но матери всегда было некогда, и она отмахивалась:

— Отлепись! Вырастешь, узнаешь!

Я не мог ждать, пока вырасту. Шёл к бабушке Матрёне, которая жила в летней кухне. Бабушка любила меня, крепко обнимала большими руками, долго целовала мои щеки, уши, затылок, вытирала подолом глаза и, всхлипывая, говорила:

— Драгоценный, золотой! Разнесчастный и разлюбезный, никому ты не нужен, кроме бабушки. Садись рядом, кушай леденцы прямо из банки. Расскажи, как тебя гнобит этот вертихвост Егорка….

— Он не гнобит….

— Ага, жалеет! Портки вон обтрепались, сандалики худые. Мороженова дитё не дождется, хорош отец!

—Он, бабушка, не совсем плохой. Просто у него денег нету, но он меня и без денег любит….

Бабушка безнадежно вздыхала и говорила без всякой злости.

— Он, Иванка, всех любит. Есть порода такая, липучая. Прилип кобель к твоей мамке, холера не берет. Любит всех, кто наливает да слушает его побрехоньки. Речист, анекдоты рассказывать. Артист из погорелого театра. Нюрке, доченьке, не такой нужен…. Был жених, наш хуторской, офицер из Красной армии. Там в городах быстро нашлась вертихвостка стриженая, окрутила его, и силком женила на себе. А парень-то был красивый, разумный, с Нюрой вместе в школу ходили. Он любил ее страсть как. Придет, бывало, к нам во двор, сядет на скамеечку и ждет, когда Нюра выйдет. Чистый, подстриженный, белая рубашечка застегнута на все пуговицы и глаза очень выразительные, терпеливые. Увидит меня и говорит отчетливо:

— Бабушка, я хожу к вашей Ане за ее прекрасный характер….

И краснеет прямо на глазах, уши малиновые, а руки по швам, как у офицера. Умирал за ней. А видишь, что вышло? Выпал Егорка Пудов! Это она из-за своей разнесчастной любови, отчаямшись, сигнула замуж. Отчего так, Иванка? Любят красивых, а женятся на стриженых и кривоногих? И у царей так бывает. Ещё в Писании говорилось, что и пророки женились на блудницах. И ученые люди попадают на мякине, и нынешние богачи женятся в недоразумении. Ты, Иванка, слухай меня, делай, как я тебе скажу, И Господь поможет.

Бабушка целовала меня, давала с собой кулечек с леденцами и шептала в ухо:

— Мамке не говори, об чём мы тут печаловались, знаю, взбрыкнёт, кровинушка моя….

Не помню многие бабушкины разумные наставления, но помню этот неотразимый совет в любом семейном разговоре, особенно в споре:

— Ты делай, как я тебе скажу, и Господь поможет!

Бабушка Матрёна так и умерла, не смирившись с несчастным замужеством своей Нюрки. Вскоре после смерти бабушки Егорка сам развязал семейный узелок. Зимой на дальней рыбалке Егорка провалился на неокрепшем льду. Его друг и напарник, развёл в пустой овчарне костерок, всю ночь сушил задубевшую амуницию и усиленно согревал товарища водкой. Домой Егорка вернулся на другой день, весь в огне, с крупозным воспалением лёгких. Через неделю похоронили весёлого Егорку на хуторском погосте.

 

2

Две смерти, одна за другой, сильно изменили поведение матери, повлияли на ее характер и на отношение ко мне. В её густых тёмных, с оттенком каштана волосах появилась седина, в уголках губ обозначились скорбные скобочки. Она стала строже, молчаливее. Работа дояркой на ферме в те времена была очень тяжелой, выносили только бабы. Всё на горбу, всё вручную. В грязи, в навозе, на сквозняках. Доярки, молодые бабы, почти все болели бруцеллезом и ревматизмом. Заработки от надоев, а какие надои от беспородных красно-степных коровёнок? Слезы одни, молока чуть больше козы давали. Казалось, из этой ямы уже не выбраться, и мать, красавица, кровь с молоком, к тридцати годам стала увядать. Как многие годы беспросветно увядали хуторские красавицы. В нужде, в безысходности.

Но я еще не знал своей матери….

Когда заведующую фермой проводили на пенсию, председатель колхоза наметил на её место мою мать. Вечером приехал к нам домой сообщить об этом. Я хорошо запомнил эту встречу.

 

3

Председатель Аким Борисович Кукса был крёстным отцом моей матери, всячески покровительствовал крестнице. По праздникам приезжал с подарками, долго сидел за столом, с аппетитом выпивал вишнёвую наливку и шумно рассказывал районные новости.

Коротко скажу об этом человеке, сыгравшем большую роль в нашей судьбе. Он был единственным из руководителей хозяйств в районе, не имевшим не только высшего образования, но даже школьного среднего. После войны закончил четыре класса начальной школы. И пошёл в бригаду, в прицепщики, чтобы прокормить двух меньших братьев и двух маленьких сестёр, сироток. Отец Акима погиб под Сталинградом, мать рано умерла от какой-то врожденной болезни. Аким стал кормильцем в двенадцать лет. Он был весёлым и понятливым хлопцем. Очень разумно управлялся по дому. И борщи варил, и стирал, двух поросят и десяток кур кормил. Обувал-одевал ребят. Да ещё в огороде всё успевал. И ребят приучил по силе-возможности помогать ему.

В армию Акима не взяли, понятно, иждивенцы на нём. Председатель колхоза обрадовался, и сразу назначил его бригадиром комплексной бригады. Это тот же колхоз, только чуть поменьше. Громоотвод для председателя. Власти никакой, а каждой бочке затычка. Свадьбы, похороны, драки в семьях, проводы в армию — идут к нему, к бригадиру. Помоги, разреши, посоветуй что-нибудь!

И начал, было, Аким помогать и встревать. Прибежала среди бела дня жена молодого тракториста в разорванной кофте, с синяком под глазом. Кричит-голосит:

— Аким, заступись! За топор взялся, окаянный! Зови скорей милицию!

Вызвал бригадир милицию. Посадили дурачка на пятнадцать суток. А на другой день жёнка пришла к начальнику милиции и написала на Акима заявление, что муж и пальцем её не тронул, Аким оговорил его. «Отпустите хозяина, он не виноват!».

И еще не один, и не два раза обжёгся молодой бригадир, спеша на помощь. С годами поостыл, поумнел и обкатал для себя спасительную линию поведения. Он слушал каждого, участливо кивая головой и умно моргая зелёными глазками. Вроде бы поддерживал, вроде бы сочувствовал, вроде бы обещал что-то. И ничего не делал. В правильности такого метода укрепил его и старый колхозный бухгалтер. В порядке обмена опытом.

— Я тридцать лет работаю в этом кубле. Открою тебе, как молодому, секрет. Он заключается в выдержке. Без знания этого механизма сгоришь на работе, как мотылек. Каждый день в бухгалтерию спущают директивы. Из области, из района. Большие и маленькие начальники шлют письма с печатями и приписками: подготовить отчёт или справку срочно, до такого-то числа. Штук по пять-шесть писем каждый день. Успею я составить справки и отчёты срочно и каждому? Нет, не успею, даже если посажу на это весь штат бухгалтерии, шесть единиц. Как я справляюсь? В столе пять ящиков. Открываю первый ящик и кладу полученные за день письма, не читая. На второй день перекладываю письма во второй ящик. А в первый кладу новую почту. И так до пятого ящика. Из тридцати полученных за неделю писем напоминание приходит только на два-три. Значит, это нужно, значит, горит. Я сразу же делаю отчёт и отправляю точно в срок. Про остальные письма никто не напоминает. Значит, не нужно. Значит, не горит. В конце года сдаю в макулатуру, центнера полтора-два ненужных бумаг с печатями. Кроме того, сильно облегчаю себе жизнь. Большое это дело, выдержка, парень!

С годами жизненные университеты так обкатали бригадира, что он стал авторитетом в районе, даже для специалистов с высшим образованием. Авторитеты всегда в цене. На отчётно-выборном партийном собрании Акима рекомендовали избрать секретарем парткома. Проголосовали единогласно. Он стал большим начальником с «газиком» и личным водителем.

Аким помнил завет старого бухгалтера. И сильно удивлялся, как оно выходит. Стараешься изо всех сил — появляется множество маленьких и больших непредвиденных препятствий, дело затягивается, а зачастую срывается, и тебя костыляют со всех сторон. Проявляешь выдержку и облегчаешь себе жизнь.

Секретарь парткома Аким Борисович Кукса помнил о выдержке и всегда поддакивал начальству, внимательно выслушивал недовольных колхозников, и как бы сопереживал, участливо и умно моргая. Ничего не обещал. Но странное дело! Множество проблем, «вопросов», «задач» и недоразумений вокруг него разрешались как-то сами собой, рассасывались, испарялись. Чудес не бывает. Он, конечно, влиял. Незаметно, непонятно. Тихой сапой, молча. Не зря к нему прилепилось, приросло прозвище Понтифик.

Но и Понтифик попал впросак! Да так попал, что, казалось, ставь жирный крест на всей трудовой биографии. На бюро райкома вынесли вопрос о недостатках парткома колхоза в проведении зимовки на свиноферме. Из-за крупного падежа. Дело в общем обычное. Свиньи и поросята на ферме дохли раньше, дохнут сейчас и будут дохнуть завтра. Там, где много свиней и мало кормов, они обязательно должны дохнуть. Конечно, члены бюро райкома задали бы Понтифику наводящие вопросы, покричали бы, пожурили по-отечески. И в итоге поставили бы на вид. И всего-то делов!

Но Понтифика чёрт за язык дёрнул! Он вдруг сказал горячую речь, которая была бы уместна на пьянке в лесу, но не в райкоме перед членами бюро.

— Товарищи, зачем вы ковыряетесь в скотомогильниках? Скотомогильник в Парахиной балке существует со времен моего прадедушки, то есть, на протяжении всей советской власти. И падежи от естественной смерти в колхозе случаются каждый год. Разве дело парткома следить за каждым хряком или свиноматкой? Скотина живёт и умирает от естественных причин, как и человек. Обеднело государство от падежа на нашей ферме? Нет, не обеднело! Согласно диалектическому материализму, оно, наоборот, богатеет. Поглядите, какое государство придумал Владимир Ильич! Кругом на заводах и нивах несут и воруют днем и ночью. Даже в детских садиках и яслях. Даже в вооруженных силах. И пропивают уже сколько лет! И грабят, и ломают…. А оно, родное наше, растёт, пухнет, как на дрожжах! Несмотря на падежи и скотомогильники….

Председательствующий замахал руками, как от залетевшей осы и, заикаясь то ли от смеха, то ли от удивления, произнёс вопросительно:

— Может, его прямо сразу…. Исключить, пока не поздно?

— Исключить! — Коллективно и как-то с облегчением выдохнули товарищи. — И снять с работы!

И пропал, было, казак! Пропал для районного партхозактива! Руки голосующих дружно поднялись над головами. И уже нет спасения….

Но судьба крепко хранила Понтифика.

— Вы не можете меня исключить из партии и снять с работы!

Приговорённый выкрикнул это в лицо своим товарищам весело и озорно.

— Партбилет на стол! — Строго сказал Первый.

— У меня нет партбилета.

— Дома забыл?

— У меня сроду не было никакого партбилета. Я беспартийный!

Такой тишины никогда ещё не было в райкоме.

Первый заметно нервничал и удивленно глядел на членов бюро, на заведующего орготделом.

— А как же…. Как же тебя избрали? Как работал два года?

Понтифик застенчиво пожал плечами.

— Избрали единогласно, я подчинился партии. Вреда никакого. Я, честно сказать, и не работал, только взносы собирал….

— Взносы собирал. — Как бы в своё оправдание вставил заворготделом.

За большим столом осторожно захихикали, заулыбались. Гроза миновала, Понтифик стал героем. Теперь о нём говорили повсеместно, случай на бюро райкома пересказывали, как анекдот. Байка о беспартийном секретаре дошла до обкома, до Москвы. Там в высоких кабинетах ехидно спрашивали местных руководителей:

— Это у вас там беспартийные руководят партией?

А через время в райкоме вспомнили о безработном Понтифике. Теперь тот же Первый сказал на планерке:

— В Пескарях давно стоит вопрос о новом председателе колхоза. Как вы знаете, предложений много, а реально рекомендовать некого. Я предлагаю Акима Борисовича Куксу.

Все дружно засмеялись. Первый стукнул кулаком по столу.

— А мне, любезные, не до смеха! В обкоме откровенно говорят, ты не ищи в председатели среди шибко грамотных, спецов с дипломами да званиями нынче хоть пруд пруди. Ты выдвигай вожаков из народа, чтоб свой был. Чтоб на языке народа разговаривал. Самородков выдвигай, даже без образования. Вот Аким и есть самородок! Если он секретарём парткома стал без партбилета под носом у нас у всех, то это говорит о его творческой природе. Предлагаю принять Понтифика, тьфу! — Акима Борисовича, в партию и рекомендовать его председателем пескарёвского колхоза.

 

4

Я случайно нашел эту тетрадку в нижнем ящике трюмо под старыми открытками, письмами и фотографиями. В тетрадке были переписанные от руки популярные в свое время песни. И высказывания известных писателей и ученых о любви и дружбе. Обычные девчоночьи увлечения и мечты. Но в середине тетрадки были записки матери! Записки об Игоре Каданцеве. Меня даже в жар бросило от неожиданного свидетельства о моих родителях. Привожу эти замечательные записки полностью.

«Прощай, школа! Хочется сказать «Ура!» Но на душе как-то пусто и тревожно. Завтра разбежимся кто куда, и останутся только воспоминания о самых счастливых годах в нашей старенькой деревянной школе. О нашей классной руководительнице, милой и любящей нас Валентине Григорьевне. Будет ли еще в жизни что-то дороже и значительнее, не знаю. Но меня не покидает чувство большой потери…. Прощай, школа!

Вчера Игорь, наконец объяснился в любви. Он готовился к этому так долго и трудно, что я уже боялась, хватит ли у него смелости. И хватит ли у меня тогда решимости объясниться первой. Как он мучился, пока не нашел подходящий способ!

В тот вечер мы как обычно сидели на нашей лавочке в глубине сада, подальше от чужих глаз. Игорь был загадочно тих и задумчив.

— Я хотел тебя попросить, только не смейся…. Забыл тебе сказать…. Ты несколько раз отгадывала мои мысли. Точь в точь! Вот сейчас, можешь сказать, о чем я думаю?

Я как-то уж очень откровенно обрадовалась и залилась счастливым смехом.

— Могу! Ты думаешь обо мне! Ты всегда думаешь обо мне! Потому что любишь меня, дурачок! Говори, говори сейчас! Сам говори!

И расплакалась, разревелась. Он испугался, и я увидела влюбленного! Он схватил меня в охапку и рычал, как самец, как зверь.

— Моя, моя! Люблю, люблю!

Ей-Богу, терзал, как добычу! Но как драгоценную добычу!

О женитьбе говорили потом, как о деле решённом и будничном.

Игорь поступил в Рязанское военное училище, и уже курсантом приехал в Пескари на летние каникулы. Военная форма как-то отчуждала его. Он сразу стал официальным, государственным. И голос стал тверже, внушительнее. От прежнего хуторянина остались только оттопыренные уши и две сосредоточенные вертикальные бороздки на переносице. Уже и бритва тронула юношеские щеки.

— А жениться курсантам разрешают? — спросила я простодушно.

Игорь улыбнулся понимающе и спокойно объяснил.

— Женитьба курсантов не одобряется командованием, особенно на первых курсах. Но в каждом отдельном случае, пишется рапорт с объяснением причин. И начальник училища всегда дает добро. Я тоже через год напишу рапорт.

Я сказала тогда, что не хочу быть помехой в учебе.

— Не думай об этом, Игорек. Мы с тобой фактически муж и жена. Дождемся твоего выпуска, распределения, тогда и пойдем в ЗАГС.

— Разумно. — Сказал Игорек.

На прощанье жених купил обручальные кольца, и бережно поцеловал меня.

Это был последний поцелуй.

Финал был банален и безобразно прост. В течение полугода я еще получала от него письма, трогательные и любящие. Ведь чувства невозможно имитировать. Игорь был трогателен, чист, искренен. Замолчал он внезапно, без всяких причин. Я продолжала писать, приходили пугающие ответы: «адресат выбыл». Отправила несколько телеграмм. Отчаявшись, поехала в Рязань. Добивалась встречи с начальником училища, но генерал уклонялся от встречи. На проходной меня отозвал в сторону сержант, однокурсник Игоря. Вот что он мне рассказал.

— Игоря перевели в другое училище, в Подмосковье. Я видел ваши фото у Игоря и узнал вас…. А Игорь попал…. Вляпался в историю с генеральской дочкой. В общем, насильно женили его.

— Как же можно насильно женить?

— Ну, как у нас говорят, добровольно-принудительно…. Я был вместе с Игорем на той новогодней вечеринке в доме начальника училища по приглашению дочки генерала Евы. Родители разрешили ей пригласить друзей. А сами были на вечере в Доме офицеров. Нас было пятеро курсантов и пять подружек Евы. На богатом столе икра, шампанское, водка. Было очень весело. Мы не делали ничего недозволенного. Не помню, как расходились, но Игоря с нами не оказалось. А наутро узнали подробности. Родители Евы вернулись под утро и застали дочку в постели с курсантом. Генерал не стал поднимать скандал. Похлопотал, где надо и перевел Игоря в такое же училище в Подмосковье. Перед отъездом быстренько зарегистрировали брак с Евой и отправили молодых на новое местожительство….

Сержант сильно смущался передо мной, и чувствовал себя виноватым за пострадавшего товарища.

Я вернулась домой и проспала двое суток. Не страдала, не отчаивалась, сердце стучало ровно, в голове прояснилось. Я начинала новую жизнь, без Игоря. На ферму пошла с веселой и решительной безысходностью. Не могу забыть, и по-прежнему люблю его, слабого, хорошего, ненадежного моего рыцаря….»

После этой исповеди у меня надолго сложилась стойкая неприязнь к далекому и незнакомому мне отцу.

 

5

С тех пор как мать назначили заведующей фермой, а Понтифика избрали председателем колхоза, прошло много лет.

У матери на ферме произошли большие, даже немыслимые перемены. Однажды мать пришла к Понтифику в кабинет и бросила на стол заявление.

— Не хочу работать в этом гадюшнике! Стыдно перед людьми, перед доярками. Утопаем в навозе, в грязи. Никому нет дела. Яловых коров почти полстада, а списать, выбраковать не можем без разрешения из области. А план по надоям дается на всех. Зарплата слезы одни! И руки связаны! То нельзя, это нельзя, всё нельзя! И виноват в этом ты, Аким Борисович!

— Подожди, погоди!

Понтифик испугался и стал заикаться. Он знал про «гадюшник» не меньше заведующей. Но и он, председатель, не мог своей властью выбраковать даже одну несчастную коровёнку.

— Где я тебе возьму холмогорских, высокоудойных! — Огрызнулся Понтифик. — Дай подумать, кипяток-баба! Дай мне время подумать!

Долго думать не пришлось. Как говорил потом счастливый Аким, его озарило! Он пошел к доярке Клаве Каданцевой и попросил адрес брата.

— Понимаешь, Клаша, Негоже нам забывать земляков. Вот, собираюсь в Москву и хочу проведать Игоря Тихоновича.

Клава обрадовалась и попросила передать брату сала домашнего с чесноком, которое он любит. Нашла адреса, телефон и наказала передать ему приветы от земляков, и от соседки Анны Трофимовны.

Понтифик нашел генерала Каданцева в военном министерстве, и долго сидел в его кабинете, рассказывал новости. Генерал слушал так внимательно, что не отвечал на телефонные звонки, и адъютант несколько раз вежливо напоминал, кто звонит.

Игорь Тихонович извинился, крепко обнял земляка и сказал:

— Вечером поедем ко мне на дачу, тут не дадут поговорить….

Так, чудесным образом, Понтифик оказался желанным гостем на генеральской даче. За столом с хорошей выпивкой и закуской.

— Рассказывай, дорогой земляк! Все рассказывай! Мне каждое твое слово, как волшебная музыка.

Он, как хозяин, наливал, Понтифик, как гость, выпивал и рассказывал. Выпивал и рассказывал. Генерал слушал и наливал, Понтифик выпивал и рассказывал. Перебрал, кажется, все хуторские и районные новости.

— Расскажи мне о сыне, — попросил генерал. — Как он выглядит? Что делает? Как живет?

— О! — сказал Аким уважительно. — Весь в тебя, очень самостоятельный. Всё сам, всё своим умом, своими руками. Скульптуры научился лепить, талант! Его памятники ставят и у нас, и в других городах. А живет богато. Поставил дом двухэтажный, рядом с родительским подворьем. Без потолков, чтобы скульптуры большие лепить. Мастерскую. Там и живет летом.

— А что обо мне говорит?

Аким замялся, но сказал правду.

— Недолюбливает тебя…. Видно, за мамку, за старое….

— Это понятно,— вздохнул генерал. — Не за что меня любить. А Аня?

— Аня строгая. Я начальник, а её боюсь. Знаешь, как ее бабы кличут? НАША. «НАША на планерку зовет». «НАША приехала». У неё вокруг фермы цветы растут, и дорожки красным песком посыпаны. Не дай бог, если НАША окурок на дорожке увидит! Порядок, как у вас в армии…. Только ферма-то наша, турлучная, еще Сталина помнит. Меня НАША трясет, как грушу, а что я могу? Какие у меня ресурсы?

Захмелевший земляк почувствовал вдохновение, его понесло.

— Твоя сестра Клаша работает в говне и навозе! И твоя любовь Нюрка Стрешнева работает по колено в грязи. Весь хутор после дождей топнет в непролазных колеях и лужах. Зимой и летом в резиновых сапогах….

Понтифик вытер платком слезу. Он очень ярко живописал последний разговор с Анной Стрешневой и заключил патетически.

— Только она может спасти хутор! Это героическая баба! Ей только подсобить чуть-чуть. Тихонович, земляк дорогой, подсоби. Нюрка так и сказала: езжай прямо к Каданцеву и расскажи ему всю правду.

— Так и сказала?

— Так и сказала!

— Ну что ж, — Сказал генерал с улыбкой. — Я еще не забыл свой хутор.

Каданцев был депутатом Верховного Совета и хорошо знал земляка, председателя облисполкома, тоже депутата. Он рассказал ему суть дела и попросил помочь.

—Поможем. — Коротко сказал земляк-депутат. — Скоро будем верстать титульный список новых объектов, включим и пескарёвскую ферму.

Боже мой, как просто решаются проблемы в нашем отечестве!

Приехала в хутор комиссия из области, составила смету реконструкции фермы, нарисовала план с перечнем новых цехов и дополнительных помещений. Документы внесли в бюджетный план и…. года не прошло, как в хуторе Пескарёве появилась молочно-товарная фабрика «Бурёнка». С сепараторным цехом, с лабораторией, складами готовой продукции. И полной механизацией корпусов. Но больше всего радовались доярки комнате отдыха с душем, туалетом и парикмахерской.

Фабрике отвели землю для кормопроизводства и завезли из Подмосковья двести черно-пестрых породистых коров с перспективой увеличения дойного стада, до тысячи голов. Учредили свою бухгалтерию и перевели фабрику на полный хозрасчет.

Это были уже новые времена и новая экономика. Еще через год фабрику приватизировали и зарегистрировали, как ЗАО «Бурёнка». Генеральным директором избрали Анну Трофимовну Стрешневу.

 

6

С годами Игорь Тихонович Каданцев стал все чаще думать о бывшей невесте. Может ли она простить его? Даже через столько лет ему было стыдно вспоминать, как его поймали, как вора с чужим добром и женили так, что не успел опомниться. Он бы на месте Анны, наверное, не простил.

С Евой они были чужие люди и редко бывали вместе. Каданцев не был паркетным генералом. Он понюхал пороху в Югославии и в Сербии. Получил тяжелое ранение в грудь. И сейчас у него первым делом самолеты, на сон времени не хватает. А жена не из тех, кто каждый день скучает, поджидая мужа у окна. Ева просто наслаждалась, купалась в вольной жизни. В ее графике не было и пяти свободных минут. Юбилеи, презентации, дни рождения. Она прихватывала даже приглашения мужа, и даже говорила тосты от его имени. Она появлялась и на протокольных мероприятиях с участием VIP персон. И никто не удивлялся, у нее имелись разрешения и пропуски в самые высокие учреждения. Это великое искусство ничего не делать, никого не представлять, нигде не числиться и занимать высокое положение в обществе.

Семейная проблема давно перезрела.

У Каданцева не было никакого желания разговаривать или объясняться с женой. И на развод с Евой не было времени, да это, кроме всего, могло повредить по службе.

Ева сама и с большим удовольствием решила эту проблему. Одним днём оформила развод и тут же переехала на правах жены на дачу в Архангельское к Большому генералу-вдовцу. Игорь Тихонович испытал чувство огромного облегчения и благодарности находчивой и вольнолюбивой Еве.

Генералу страстно захотелось увидеться с Понтификом, еще и еще всласть поговорить с близким земляком. О хуторе, об Анне, о сыне, то бишь, обо мне. Мы до сих пор не были знакомы, хотя генерал не однажды делал попытки встретиться. Я уклонялся, чем сильно огорчал мать. Она много раз заводила об этом разговоры. Но я был категоричен, мы ссорились, я уезжал в город. И не общались, бывало, месяцами. Я был жесток к матери, и сейчас горько жалею об этом. Я проявлял непримиримость ещё подростком, когда к ней, молодой и красивой женщине, не один раз сватались серьезные и состоятельные люди из района.

— Или Он, или я! — Кричал я в лицо матери, которая робко говорила мне о возможном замужестве, и уходил из дома.

Она опять завела разговор об отце совсем недавно, когда Понтифик в очередной раз вернулся из Москвы и рассказал, сильно преувеличивая, как генерал тоскует по мне и по матери.

Аким клялся, что передаёт истинные слова Каданцева. «Застрелюсь из именного пистолета, подаренного мне моим другом Фиделем Кастро. Без Нюры и без сына родного не хочу жить»!

— Так и сказал? — Улыбнулась мать.

— Слово в слово! — Ещё раз поклялся Понтифик и перекрестился.

Мать смутилась от того, что не верит.

— Он никогда не называл меня Нюрой….

Понтифик разозлился не на шутку.

— Вы оба тронутые! Ты его любишь, он без тебя жить не хочет! А двух слов по русски сказать друг другу не можете! Хоть Нюрка, хоть Анька, какая разница!

Обиделся Понтифик и ушел, не прощаясь.

Мать вернулась к давнему разговору.

— Он твой отец, — спокойно и не без упрёка сказала мать. — И твоим детям нужно знать своего деда. И внукам. Когда-нибудь они спросят. Жизнь коротка. Поезжай, сынок, с Акимом Борисовичем, я благословляю и прошу тебя.

В ее голосе, в интонациях я почувствовал многолетнее неизбывное желание, перешедшее в тоску. Остро почувствовал в этот момент, как она любит его….

Я не мог больше уклоняться, и мы с Понтификом вскоре поехали в Москву.

Высокий седой генерал открыл дверь, молча и порывисто обнял меня ….

Мы говорили целый день и всю ночь, и не могли наговориться. Точно запотевшее стекло протерли перед глазами. Я увидел, почувствовал родство, отец незримо стал рядом с моей матерью. Впервые, как на семейных фотографиях я был вместе с родителями. Уставший и захмелевший Понтифик крепко спал, похрапывая, в кресле. Отец сказал мне о своём желании.

— Я жестоко поплатился за свое малодушие в молодости. По сути, жизнь прошла мимо. Генеральские погоны не принесли мне ничего, кроме работы на износ. Хочу остаток дней провести на родине. Полагаю закончить срочные дела и написать рапорт об отставке уже в этом году. Теперь никто и ничто не повлияют на моё решение.

 

7

На новоселье Клавы Каданцевой собрались немногие ее подруги, с кем она пришла на ферму сразу после школы, лет сорок назад. Были и молодые, вчерашние школьницы. И Понтифик с ними. Анна Стрешнева сказала по этому случаю и про Клаву, и про всех своих подруг.

— Вот и Клава наша в новом доме. На новой улице Генеральской. Ведь сопротивлялась до последнего! Теперь вся улица Генеральская наша! Двадцать домов, и еще будем строить. Сами заработали. От колхоза и от района не дождались за сорок лет. Так, Аким Борисович?

Понтифик охотно встал, поддакнул и еще добавил от себя:

— И не дождались бы! Колхоз кончается прямо на глазах, а я не плачу и не рыдаю. Двести колхозников трудоустроились в «Бурёнке», и я скоро попрошусь у Анны Трофимовны в сторожа.

— Будет тебе, прибедняться! — решительно возразила Анна. — Ты родитель нашей «Бурёнки»!

— Нет! — Возопил Понтифик. — Мало корпуса построить, надо их обжить по-человечески, да чтоб денежку давали. Людям на радость. Это сотворили твоя воля, твое огнеупорное поведение! Любой мужик на твоем месте, и я в том числе, сгорели бы, испарились, как бездымный порох. Это прямо с тебя списал сочинитель Некрасов: «Воля и труд человека, дивные дива творят».

Все за столом дружно зааплодировали, выпили за Клаву, за Анну, за Понтифика, за «Буренку», за хорошую жизнь. Потом пели песни своей молодости и, конечно, песню «Виновата ли я…» В которой каждая из присутствующих почему-то видела свою судьбу. В общем, хорошо посидели на новоселье Клавы.

Перед уходом хозяйка попросила Анну задержаться. И хотя рядом никого не было спросила шепотом:

— Правда, что Игорь приезжает насовсем?

— Правда.

— Примешь его?

Анна длинно и устало вздохнула:

— Примешь…. Я его всю жизнь ждала.

 

8

Что может делать отставной генерал в маленьком захолустном хуторе? Ну, мало ли, скажете вы. Засядет за воспоминания и размышления. Все генералы на пенсии пишут воспоминания и размышления. Он может стать свадебным генералом. Руководители и профсоюзные активисты будут рады угостить именитого земляка где-нибудь, в «шалашах», или «на дубках». Угостить и послушать рассказы бывалого вояки. Он всегда будет желанным гостем на свадьбах и именинах, на государственных праздниках и узких корпоративах. Всем хочется вживе поглядеть на именитого генерала.

Он может, наконец, дать согласие и стать депутатом местного сельсовета. Чтобы, как говорится, быть в гуще народной и способствовать приближению зажиточной и счастливой жизни.

Не знаю, как в других государствах, а в нашем отечестве с давних пор в больших городах и самых малых хуторах, любят вооруженные силы и почитают отставных генералов.

Но не о том думал Каданцев, возвращаясь на родину. Весь свой архив сдал в министерство. На вопрос, как же без этого писать мемуары, ответил просто: «Писать не о чем, да и стыдно….». Из Москвы взял только личные вещи и армейский УАЗ, подаренный министром. Машину в хутор пригнали два командированных для этого солдата. Армейские товарищи и сослуживцы не одобряли решение Каданцева. «Твое место пожизненно здесь, в группе советников министерства». Они бы все равно не согласились, если и узнали бы истинную причину отставки.

Главным для генерала, возвратившегося в родной хутор, было одно, как его встретит бывшая невеста. С большим волнением он переступил порог ее дома.

— Примешь? — дрогнувшим голосом спросил он.

Анна вышла по-домашнему, в халате и шлёпанцах. Она не скрывала радости и ответила просто, с чувством старого родства:

— Заходи, хозяин.

Даже не в словах, а в интонациях он услышал то, о чем мечтал услышать многие годы.

Все встало на свои места, он пришел домой. Его ждала она, как тогда, после выпускного вечера.

До последнего времени я не верил отцу, не верил в его чувства к матери. Да и как поверить в любовь почти семидесятилетнего человека, пережившего, кажется, уже всё, что выпадает на одну человеческую жизнь….

Как-то вечером, мучаясь бессонницей, я вышел из мастерской в сад. Полная луна низко зависла над хутором, над цветущими вишнями и тернами. Соловьи совсем рядом отчетливо и чисто высвистывали чарующие октавы. Сад был переполнен щёлканьем, свистом, гремучей дробью и теньканьем. Я хотел было пройти вглубь сада, поближе к речке, но услышал голоса родителей и стал невольным свидетелем разговора.

— …. Говорю тебе, как в первый раз. Даже во рту сохнет… — Негромко и неуверенно произносил он.

— Говори, говори! — В ее голосе была мольба. — Скажи всё, как в первый раз!

— Мне было очень одиноко. Я уже смирился и почти похоронил себя. О тебе даже думать боялся, а не то, что в глаза посмотреть…. Только во сне давал себе волю. Целовал по ночам одну тебя всю жизнь! Хотя были женщины, но я любил только тебя! Можешь смеяться, но это правда!

— Смеяться? Видишь, дурачок, я плачу…. От счастья! Говори ещё, говори!

— Помнишь, ещё в школе, я говорил тебе, что хочу стать агрономом?

— Помню. А я, глупая, сказала, что агрономов много, и они обыкновенные колхозники. А вот генералы — все исключительные, строгие, с орденами и лампасами, и все красавцы! Генералов в хуторе еще никогда не было. И сказала, чтобы ты непременно выучился на генерала. Боже, какая я была дура!

— Не знаю, но я послушал тебя. И мне крепко втемяшилась эта мысль. Я учился и служил с этой мыслью и желанием стать генералом. Сейчас, уже в отставке, могу сказать, что был честолюбивым и неплохим солдатом. Это я к тому, что ты всегда жила, всегда присутствовала в моей жизни….

— Значит, я на старости лет стала генеральшей? — Мать засмеялась так молодо и безудержно, что смолкли в тернах соловьи.

Тишина повисла под низкой луной. Мать продолжала уже другим тоном.

— Я хочу обвенчаться с тобой, Игорь Тихонович. Не знаю, какой нам срок отведён, но я хочу быть там неразлучно с тобой….

— И я этого хочу, Аня.

До меня явственно донёсся слабый, но отчетливый звук поцелуя, и я поспешно ретировался в мастерскую.

Той бессонной ночью я, кажется, кожей ощутил, как любили друг друга эти два человека, волею судьбы, разлученные в молодости. И тогда же мелькнул первый замысел вылепить влюблённых на скамеечке.

 

9

Отец часто заходил ко мне в мастерскую и подолгу молча разглядывал мои работы. Не высказывал суждений или замечаний. Не задавал вопросов. Смотрел, осторожно щупал пальцами, покачивал головой и задумчиво переходил к следующему объекту. Спрашивал, можно ли прийти завтра. Крепко пожав мне руку, уходил, загадочно напевая себе под нос: «Утро туманное, утро седое….».

Осмотр продолжался несколько дней. В углу, сваленные в кучу, лежали ранние, студенческие работы и фрагменты из гипса. Отец внимательно осмотрел и эту кучу. И всё задумчиво, и всё молча. Наутро, уязвлённый его равнодушием, я сам пошел к нему, и за чаем спросил:

— Что скажешь о моей глине? Только не хвали, вижу, что не понравилось….

— Что ты! Понравилось! Но я о другом думаю. Не успел ещё, как следует сформулировать…. Ты угадал многие мои мысли и сомнения, на которые у меня не было ответа. И вот сейчас твоя глина, твой гипс ясно и просто дали ответ. Конечно, подспудно я чувствовал, где искать правду. Когда я ушел в отставку два московских издательства предложили мне написать мемуары. Я попросил время подумать. И, поразмыслив, понял, что никогда не напишу мемуаров. Я был на Кубе, в ГДР. В Югославии, в Афганистане….. На Ближнем Востоке участвовал даже в боях, был ранен…. Если об этом напишу правду, я как солдат, нарушу присягу и стану диссидентом. Если напишу с точки зрения официальной — меня перестанут уважать в армии. Да мне и самому стыдно браться за такие воспоминания…. Как я напишу о нашем предательстве в ГДР или в Югославии. В Сербии?

Я увидел в твоей глине народную правду. У тебя десятки удивительных портретов. Трактористы, агрономы, чабаны и доярки. Шахтёры, доктора и учителя, дети и подростки…. Трудно даже перечислить всех. Простые люди в своей среде, в трудной повседневной работе. Люди умные, сильные, красивые. Старики и нынешнее поколение. Я увидел движение времени, связь поколений. Я увидел очарование человека, любование человеком. Это жизнь, это поэзия, и это правда! Я горжусь тобой, сын! Правда здесь, в хуторе, у простых людей. Ты очень выразительно сказал это своей глиной!

Портрет твоей мамы, Анны Трофимовны, это образ русской женщины. Может быть, я пристрастен и преувеличиваю, это понятно. Но какая материнская красота и сила в её спокойном взгляде. Какая породистая стать гордой упрямой головы. Она великая труженица и реально повлияла на жизнь своего хутора, своей среды.

Вот что я собирался сказать тебе, сын!

 

Я обнял отца. Он, военный человек, увидел в моих работах то, чего не увидели многие мои почитатели и критики. Но речь не обо мне….

 

Заболела мать, и заболела серьёзно. Её отвезли в больницу для обследования. Недели через две нам сказали: нужна срочная операция. В областной больнице оперировал старый хирург, академик. Он дал надежду:

— Ресурс есть, нужен хороший уход. Пригласите сиделку, лучше медсестру.

Дома отец попросил меня:

— Я буду сам ухаживать.

Он не отходил от матери, ночью спал на раскладушке рядом. Иногда днём урывал время подремать час-полтора на стуле. Выполнял все деликатные процедуры, по графику давал таблетки и сам, вполне профессионально, делал внутримышечные уколы. Когда мать стала сидеть и разговаривать, она и минуты не могла оставаться без своего генерала. Её тянуло на воспоминания детства, девичества. Постоянно спрашивала: ты помнишь такого-то, или такую-то? У генерала была хорошая память. Он не только знал всех сверстников, но мог бесконечно рассказывать забавные истории и курьезы из их хуторской жизни.

У матери блестели глаза, она живо просила:

— Расскажи, рассказывай!

И отец рассказывал живописно и подробно, с юмором. Мать смеялась, что-нибудь добавляла к рассказу и опять просила:

— А учителя химии Стражинского помнишь?

— Кто же его не помнит? Он мне по четыре оценки за урок выставлял….

— Расскажи!

— Спрашивает формулу какого-нибудь элемента. Поднимает меня. Отвечаю невпопад. Стражинский говорит насмешливо:

— Ноль. У вас ноль знаний. Неорганизованная материя….

Это было в его устах самое уничижительное прозвище. Проходит несколько минут, учитель забывает про ноль и опять спрашивает у меня ту же формулу. Отвечаю правильно.

— Пять! — Строго говорит Стражинский. — А кому я поставил ноль? — Он поверх очков оглядывает класс и говорит наставительно:

— Берите пример с молодого человека, неорганизованная материя!

Мне кажется, что мать выздоравливала от историй отца заметно быстрее, чем от пилюль и уколов. Она стала выходить в сад и сидеть с отцом на скамеечке. Без отца она не смогла бы так быстро справиться с болезнью.

Она не забыла о своем желании обвенчаться с отцом и попросила меня съездить к знакомому священнику.

— Я очень хочу, чтобы нас обвенчал отец Пётр.

 

10

Настоятель старой церквушки села Репьёвка отец Пётр был моим давним добрым знакомцем. Мы подружились, когда я делал дипломную работу, лепил портрет сельского священника. Я долго приглядывался к коренастому краснощекому батюшке с васильковыми глазами и очень участливой, отзывчивой улыбкой. Молчал в одиночку, или разговаривал с кем-нибудь, улыбка не сходила с его лица. Говорил он быстро, порывисто, слова опережали мысль. Он внезапно останавливался, как бы спотыкался, смущенно почесывая редкую бородку. Я схватил этот момент в рисунке и долго обкатывал, обобщал его. Скульптурный портрет под названием «Смущение» публиковался во многих изданиях, в Интернете и стал, наверное, самой известной из моих работ.

Я не видел батюшку много лет. Теперь он был худ, сед, но по-прежнему улыбчив, только улыбкой грустной, старческой и усталой. Он благословил меня, я поцеловал его руку.

— Добро. — Сказал отец Пётр, выслушав новости о моих родителях и их просьбу обвенчаться. — Почту за великую честь и с радостью выполню обряд и молитву. Я всегда молюсь за неё, голубку, труженицу и радетельницу, Анну Трофимовну….

Отец Пётр приехал в назначенный день. Родители с волнением встречали

его на пороге дома. После благословения и объятий пили чай. Говорили о радостном и грустном, о скоротечности лет, о теплой зиме и холодном лете. О детях и внуках.

Отец Пётр велел позвать близких родственников, свидетелей, меня попросил быть служкой. Коротко объяснил, кому что делать. Облачился в белый праздничный стихарь с серебряными узорами, надел фиолетовую камилавку….

Обряд проходил в просторной светлой зале. Впереди стояли жених и невеста с зажжёнными свечами, обернутыми снизу белыми платочками. Над их головами парень и девушка держали серебряные венцы. За ними сестра жениха Клава, крёстный отец невесты Аким Борисович и гости. Отец Пётр раскачал кадило, подымил сладким ладаном и негромким баритоном начал читать стихи молитвы, нараспев повторяя после каждого стиха:

— Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

Гости подхватывали хором:

— Слава Тебе!

— Боже святый, из земли создавший человека, и от ребра его образовавший жену, и сочетавший ее ему в качестве помощницы, потому что было угодно Твоему величию, чтобы человек не был одиноким на земле, — Ты и ныне, Владыка, пошли Свою руку от святого жилища Твоего и сочетай раба Твоего сего Игоря и рабу Твою сию Анну, ибо Тобою сочетается жена с мужем. Соедини их в единомыслии, венчай их в плоть едину….

Отец Пётр взял из моих рук ковшик с вином и дал выпить по три глотка сначала невесте, потом жениху. Я подал поднос с обручальными кольцами. Жених надел золотое колечко на безымянный палец невесты, а невеста надела серебряное кольцо на палец жениха.

Аким Борисович благословил Анну Трофимовну иконой Божьей Матери, а Клавдия Тихоновна благословила Игоря Тихоновича иконой Спасителя. Отец Пётр по очереди обнял обоих, и все стали поздравлять обручённых. Хозяева пригласили всех на праздничный обед.

Это была самая счастливая осень для родителей, и самая плодотворная для моей работы в мастерской.

 

11

Несколько лет я вынашивал эту композицию, боясь раньше времени приступить к работе. Всячески отодвигал, оттягивал сроки. Что-то уточнял, добавлял. Вглядывался под разными углами. Сотни зарисовок валялись на столе и стульях, а на полках лежало множество вылепленных вариантов головы и рук. Я пользовался тем, что родители часто сидели на скамейке в саду, и я имел возможность лепить с натуры.

Композиция созрела во всех деталях и подробностях. Я внутренне дрожал от желания работать. Лепил, кажется, днём и ночью. Недели через две я мог показать родителям черновик. Я непременно хотел показать композицию родителям, я хотел видеть и слышать их мнение.

Прибрался в мастерской. Выбрал место посредине комнаты и с трудом подвинул скульптуру. Она была в натуральную величину, вместе со скамейкой представляла довольно крупный объект. Я уже который раз придирчиво вглядывался в композицию.

…. На скамейке сидят, тесно прижавшись, друг к другу, одетые по-осеннему, но с открытыми головами, он и она. Она в длинном пальто с широким воротником и крупными пуговицами. С подвязанным под горло шарфом. С букетом хризантем на коленях. Он в спортивной куртке с молниями. Пальцы рук сплетены, как в объятиях. Он, наклонившись, шепчет ей что-то на ухо, сдерживая улыбку. Она, откинув голову назад, смеется, открыв рот. Смеются закрытые глаза с морщинками, смеются полные щеки с ямочками. Смеются в выразительном изломе брови и тонкие подвижные ноздри. Все лицо в помолодевшем счастливом порыве любящей женщины. На пальцах отчетливо видны новые обручальные кольца. Понятно без слов, на скамейке сидят влюбленные. Я так и назвал композицию: «Влюблённые».

Позвал родителей, подвел их к скульптуре, а сам сел за свой стол напротив.

Я видел их немое удивление. Потом они шепотом что-то говорили друг другу. Мать трогала пальцами запрокинутую назад смеющуюся голову. Обошли скульптуру вокруг, посмотрели на нее со спины. Я осмотрительно поставил стулья, предложил сесть. Мать стала быстро уставать. Отец помалкивал, хотел, чтобы она сказала свое слово первой. Мать долго собиралась с мыслями.

— Мы с Игорем Тихоновичем играем сцену, которую ты нам придумал. Красивую сцену. Обычно мы сидим в саду по-стариковски сутулые, жалкие…. Ты окропил нас с отцом живой водой, сынок. Краса ненаглядная….

Генерал сказал коротко:

— Я могу только добавить, это песня без слов.

 

12

Мать умерла через год после венчания. Она заранее позвала нас с отцом, попрощалась, лежа в кровати. Поцеловала отцу руку и сказала, что будет ждать его там. Скончалась на следующий день утром, шепотом выговорив последние слова:

— Счастье…. Как хорошо….

Я вздрогнул от этих слов. А, в сущности, любовь и смерть всегда рядом. Отец прожил еще год, но это трудно было назвать жизнью. Он угасал на глазах. Когда я окликал его, он молча смотрел мимо меня, никак не реагируя.

Почти каждое утро я возил его на УАЗе к матери на бугор, на свежую могилу. Он садился на скамеечку возле креста, становился маленьким, сгорбленным, надолго застывал в одной позе. Привозил его домой почти без чувств, он не мог говорить. Если я не ехал по каким-то причинам на бугор, отец молча стоял возле машины и плакал.

Умер он на скамеечке, у могилы матери. Неловко сполз на землю, уронив голову….

 

ЭПИЛОГ

В тот год я почти безвылазно прожил в хуторе. Один, без помощников подготавливал формовку композиции к отливке из бронзы. На это ушли долгие зимние месяцы. Остальные работы по отливке, сварке и шлифовке выполнялись в городе, в художественном комбинате. Выполнялись трудно, с большой задержкой. Но, слава Богу, металл залили без брака.

Готовую скульптуру доставили в хутор, установили в мастерской. Как говорил мой учитель, пусть постоит, обмаслится. У меня не было никаких планов насчет «Влюбленных». Хотя изначально интерес проявили городские власти с подачи знакомого депутата. Пока что я заказал несколько уменьшенных копий для выставок.

Нежданно появился Понтифик. Старый, сморщенный, но живой и разговорчивый. И прямо с порога упрекнул:

— Привез памятник и молчишь. Покажи надгробие родительское, мне тоже скоро понадобится.

Я как-то не к месту засмеялся и удивленно развел руками:

— А я еще не заказывал надгробия.

— Вот тебе раз! — В свою очередь удивился Понтифик. — А по хутору слух, скульптор наш своими руками надгробие родителям зробил!

— Нет, Аким Борисович, это я зробил скульптуру про влюбленных.

— А-а! — Разочарованно протянул Понтифик. — Ну, дай гляну, раз пришел.

Старый семейный друг оценил работу и сразу вынес вердикт:

— Это и есть самое лучшее надгробие! А как папка с мамкой на себя похожи! Ставь, не сумлевайся….

Понтифик еще раз внимательно посмотрел скульптуру, постукал пальцем по бронзе, восхищенно хмыкнул:

— Такое надгробие и у Кремлевской стены не стыдно поставить!

Понтифика бог послал! Меня озарило! Ведь я при жизни родителей лепил этот памятник. Не думая, где он будет стоять. А где же ему еще быть, как не на могилах родителей!

 

Давно, лет двести назад, облюбовали первые поселенцы хутора место для погоста. Самое высокое в округе. Высота птичьего полета. Отсюда ближе к небу. Тучи ходят низко. Коршун кружит прямо над крестами. Внизу красными крышами веселит глаз хутор Пескари. Трактора, как божьи коровки ползут по стерне, отваливая зябь. Ветер издалека несет и спутывает длинные блестящие на солнце нитки паутины, тенёта. Бронзовый памятник как гриб, вылез из бугра, его благородный окрас видно издалека. На рассвете, когда встает солнце, две фигуры на скамейке начинают качаться в мареве и, — отрываются от зыбкой линии горизонта, на минуту повисают под розовыми облаками…. Это, говорят, оптические явления. Я же с недавних пор верую, что души наши и после смерти ищут и находят друг друга.

Станица Старочеркасская,
Сентябрь, 2020 г.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную