Василий ВОРОНОВ (Станица Старочеркасская Ростовской области)

СЮЖЕТЫ О ПИСАТЕЛЯХ

(Часть1. Часть 2. Часть 3.)

В СТРОКЕ И В СЕРДЦЕ*

Ни с чем не сравнимое очарование — «Тихий Дон», прочитанный в юности.  Книга эта, два толстых тома, с обтрепанными обложками, сурово рассказывала о широчайших донских просторах, о хуторах и станицах, по которым смерчем прошла кровавая междоусобица, о ликующей в буйном разноцветье степи, изрытой красноглинистыми ярами, меловыми отрогами, зеленеющими вилюжинами балок, курганами, в мудром молчании берегущими «зарытую казачью славу»...

И постепенно передо мной вырастал величественный, исполинский образ степи. Так мог написать о ней только кровный сын ее, пахарь и воин, связавший свою судьбу с народом, переживший вместе с ним самые тяжкие годы.

Отраженный в моем сердце свет шолоховского гения вдруг выхватил, как молния, и разом очертил, обозначил перед глазами словно невиданное доселе: и хутор Щенятский, где я жил, и хуторян с богатейшим разнообразием их судеб и характеров, и Шуличью балку, где еще водились дудаки и стрепеты и которая начиналась у нас прямо за огородами, и тополевые левады с их зеленым росистым покоем, и речку Ольховую в камышовых и красноталовых зарослях с высокими кручами на поворотах, и старые сады, в которых все лето жили соловьи и удоды, и кладбище на юру с горбатившимися на ветру старыми вербами, темнолистой густой сиренью.

Все это обрело особый смысл. Я стал открывать для себя свой хутор,  примерять прочитанное к хуторской жизни. Привычные и родные с детства места озарились волшебством узнавания.

На речке Ольховой, в длинной и узкой горловине глубокой заводи, увидел я, как вздрогнул от короткого низового ветерка и горячо зашептал, зашелестел «соболий мех камыша». И здесь же на каменистом взгорке крутого берега чеканно врезались в память «мшистые плитняки мела». Я не мог оторвать взгляда от «изжелта-белых,  грудастых ,  как струги, облаков», бегущих по небу. Присмотревшись повнимательнее  к закадычному «друзьяку» и соседу, я увидел у него «желтоватые, цвета недозрелого овса, вьющиеся волосы» и «куценькие, обожженные солнцем ресницы». Стоило вечером услышать за огородами перепелов, как тут же вспоминалась «гремучая дробь перепелиного боя».

Каждое утро как бы вновь смотрел я из окна на древний скифский курган, на невысокой шишковатой горе. Огромный, лысый, с овражинами по скатам, заросшими боярышником и лохом, густым металлически-ясным ковылем, обмытым дождями, иссушенным зноем и ветрами, он виден на многие километры вокруг.

Замирало сердце от странного чувства, которое приходило только во сне, словно чужой, сторонний глаз заглядывал в твою душу и кто-то незримый опережал и глаза, и мысли твои, и каждый шаг. И не было сил спорить с ним: он знал тебя лучше, чем ты сам...

Летом я работал штурвальным. Мать будила меня до восхода солнца, собирала сумку, предварительно вытащив из нее завернутый в газету том «Тихого Дона».

— Книжку, зачем носишь? Ай, там есть, когда читать?

Читать не приходилось, но книгу упорно носил, ощущая рядом ее живое дыхание.

...Сижу па лесенке, обхватив раскаленную на солнце железную стойку руками, гляжу на золотые дымчатые волны, на скользящих следом кобчиков, на мотовило, жадно и споро гребущее под себя податливую стену пахучего ячменя. Впереди воздух плавится, у горизонта перекипает, смешивается синее, желтое. В вышине серебряно звенят жаворонки.

— Стой!

В одну секунду прыгаю с комбайна, который, словно наткнувшись на препятствие, замирает, и жатка, подрагивая свесившимися пучками длинных, отливающих на солнце стеблей, мягко качается на пружинах. Беру в ладони перерезанного косой надвое голого еще перепеленка. Совсем как тот, бывший в руках Григория Мелехова. «Изжелта-коричневый, на днях только вылупившийся из яйца, он еще таил в пушке живое тепло. На плоском раскрытом клювике розовенький пузырек кровицы, бисеринка глаза хитро прижмурена, мелкая дрожь горячих еще лапок».

Неласковая донская земля, сжигаемая частыми засухами и гибельным «астраханцем», покрытая мертвыми плешинами песков, где растут лишь змеиный лук, жабий да старюка-бурьян, где обугленными, потрескавшимися ранами чахло белеют солончаки, постепенно открывались мне в ином виде — в буйном, невиданном великолепии красок, в раздольности распаханной целины.

Думая о Шолохове, дивишься многообразию жизни, созданной им, её великой правде.

Мелеховский курень открыт всем ветрам истории. В судьбах его домочадцев отразилась эпоха, любовное отношение к работе, к «земелице-любушке». О чем мечтает демобилизованный из буденовского  эскадрона Григорий? «Хорошо бы взяться руками за чапиги и пойти по влажной борозде за плугом, жадно вбирая ноздрями сырой и пресный запах взрыхленной земли, горький аромат порезанной лемехом травы». «Работящая семья» — самый убедительный довод в защиту Мелеховых. Слова «работа», «пот», «раздавленные работой» руки имеют в романе глубокий нравственный смысл. Выход хуторян на луговой покос превращается в праздник. Ловят ли рыбу в Дону, косят ли хлеб в поле — эти сцены полнокровны, свежи, они несут все краски и запахи жизни, передают чувства спокойного, уверенного, хозяйского любования работой. И с какой болью в сердце смотрит писатель на осиротевший курень труженика-казака Прохора Шамиля, с какой скорбной страстностью говорит он о горе вдовы и сирот: «Рви, родимая, на себе ворот последней рубахи! Рви жидкие от безрадостной, тяжкой жизни волосы, кусай свои в кровь искусанные губы, ломай изуродованные работой руки и бейся на земле у пустого куреня! Нет у твоего куреня хозяина, нет у тебя мужа, у детишек твоих — отца, и помни, что никто не приласкает ни тебя, ни твоих сирот».

Вспоминая годы юности в Каргинской, когда он был продармейцем, Шолохов скромно заметил: «Приходилось бывать в разных переплетах». «Переплеты» же эти не раз дышали смертью в лицо. Приговоренный к расстрелу «за превышение власти», Шолохов целую ночь, не смыкая глаз, сидел в холодной, ожидая смерти. К счастью, вовремя разобрались, и расстрел заменили двумя «условными» годами. А под хутором Коньковым юный продармеец угодил в лапы махновцев. Допрашивал его страшный своей жестокостью атаман. Но то ли успех боя смягчил гуляйпольского батька, то ли совсем мальчишеский вид пленника укротил его гнев, то ли хозяйка хаты, где шел допрос, разжалобила бандита материнским чувством — он отпустил «вражененка», крепко и матерно пригрозив повесить его в другой раз... А в Букановской, где Шолохов был некоторое время продинспектором, кулак Макар Дугин за малым не убил его железным крюком.

Воображение мое рисует молодого Шолохова тех лет, продармейца, почти мальчика, синеглазого казачка, ловко и ладно сидящего в низком казачьем седле. Лицо его обветрилось, руки худые, костистые, почти черные от весеннего солнца, в глазах, по-орлиному цепких и быстрых, светятся озорство, дерзость, живой и острый ум.

Нет, не бесследно прошли эти «переплеты», особенно ночь, проведенная в ожидании расстрела. Сколько жизней он прожил тогда? Какие бури пронеслись в его совсем юной душе, опаленной вплотную смертным дыханием гражданской войны?

Всякий раз радостно и часто бьется сердце, когда перечитываю страницы, где Пантелей Прокофьевич 29 января 1918 года везет раненого Григория из Миллерова в Татарский. Родные с детства места! Каждая балка на пути, каждый ерик, лесок, каждая вилюжина изрытой гремучими вешними водами степной дороги, а ныне отливающей на солнце вороненой сталью асфальтированной трассы знакомы и дороги сердцу. Потому-то и бьется оно учащенно, будто сам я еду с Мелеховыми на лошадях в дышловой запряжке под сиплое завывание поземки через заснеженную степь. «Знакомые с детства разворачивались в дороге слободы и хутора: Кашары, Поповка, Каменка, Нижне-Яблоновский, Грачев, Ясеновка».

Где явь, где вымысел? Прав А.В. Калинин, написавший, что на этой земле «все давно уже непостижимо перемешалось, надвинулось одно на другое и совместилось. В литературе и в жизни. В памяти и наяву. На орошенной кровью и потом земле и на живописных холстах, озаренных гением слова. В строке и в сердце».

Степь...

«Земля гудит, реки мутно текут, пыль поля прикрывает, стяги говорят...»

Эхом «Слова о полку Игореве» и «Задонщины» через века могуче отозвался древний Дон в «Тихом Доне» — отозвался и мощно раскатился по всему миру.

Явление Шолохова в литературе подобно русской равнинной реке, проложившей русло от Куликова поля через среднюю Россию к югу до Азовского моря. Глубоки и прозрачны воды степной реки, бездонно небо, опрокинутое в донской волне, тягучи и величественны песни, сложенные на этих берегах, прекрасны легенды, которые живут в хуторах и станицах...

Здесь, на многострадальной донской земле, родился певец, которого страстно и тоскливо звала чеховская степь. Теперь, одухотворенная его гением, может, впервые она задышала так широко и полно, так вольно и хорошо, с таким исполинским размахом всколыхнула неисчислимые человеческие жизни, явила миру невиданное полотно, изумившее величием красок. Словно тысячелетия откладывались, томились сокрытые от человеческого глаза пласты диковинной красоты.

Расправил крылья орел, чуть шевелит, покачивается над степью... Его цепкому глазу открылись и малая птаха, которая «пила воду из дорожной колеи, запрокидывая головку и сладко прижмурив глазок», и «нежнейший, розовый по краям раструб крохотного цветочка, такого прозрачно-легкого, почти невесомого», и синеющая черта горизонта, где и «аквамариновая прозелень лесов», и «сизо-опаловые волны» ковыля, и «шафранный разлив» песков.

И малая птаха, и острое лезвие травинки, проклюнувшейся на свет, несут свой смысл и разумную оправданность появления, своей причастности к человеку. В описании природы не столько дивишься зоркости художника, сколько стремлению оживить, одухотворить, очеловечить природу, придать ей житейский, бытовой смысл. Поэтому даже прошлогодний бурьян понуро сутулится, подзащитно жмется к земле, ищет спасения. Назвать предмет или точное описание его — задача несложная, труднее уловить сущность, характер его схожести с человеком. Традиционный пейзаж художник заменил коротким смысловым сравнением. Вместо пространного угадывания и называния явил образ, энергию краткости.

У большинства писателей природа и человек соединяются мостиками: «как», «казалось», «на манер» и т.д. У Шолохова же чаще всего нет таких мостиков, он видит предметы живыми, наделенными свойствами человека — у него поистине живое отношение к природе.

«...в небольших заводях желанной девичьей улыбкой сияла ряска».

«Справа, за туманно очерченной впадиной лога жемчужно-улыбчиво белела полоска Жирова пруда».

«...листья с шепотом ложились на землю».

«Малиновой кровью просвечивал пышнотелый краснотал».

«Воркующий цокот свежекованных конских копыт».

«Возле лобастого, с желтой песчаной лысиной кургана остановились ночевать».

«Внизу, по падине, густо толпились вербы, ясени и тополя...»

Схожесть эта переходит в кровную, глубинную взаимосвязь: Аксинья и увядающий ландыш, Григорий и «выжженная палами степь», Наталья и гроза в степи. Не холодная созерцательность, не абсолютный слух и зрение, не упрямое спокойствие натуралиста, ровной и старательной рукой делающего ежедневные фенологические записи, не писательская изобретательность и бойкая изобразительность, не стихия, счастливо осеняющая иного автора, — ничто даже отдаленно не объясняет шолоховского видения природы. Разгадка в другом — в редком, удивительном человеческом сердце, вместившем в себя многие печали и радости земные, — огромном сердце Человека, Поэта, который

...и говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье.

Каждое слово, светящееся хрустальной чистотой, прошло через это сердце, облюбовано и обласкано им, согрето его жаром и страстью.

«С самого рождения маленький Миша дышал чудесным степным воздухом над бескрайним степным простором, и жаркое солнце палило его, суховеи несли громады пыльных облаков и спекали ему губы. И тихий Дон, по которому чернели каюки казаков-рыболовов, неизгладимо отражался в его сердце. И покосы в займище, и тяжелые степные работы пахоты, сева, уборки пшеницы — все это клало черту за чертой на облик мальчика...»

Так писал Серафимович, мудрым своим писательским и человеческим опытом угадывая глубинные кладези могучего таланта.

Завидую молодым, которые впервые откроют эту книгу и прочитают: «Мелеховский двор на самом краю хутора...»

___________

* Этот очерк я опубликовал в журнале «Огонек» в 1980 году. Его прочитал Шолохов. Попросил тогдашнего первого секретаря райкома Н.Булавина:
-- Николай, этот Воронов из наших мест. Найди его и позови ко мне….
30 января 1980 года я был в Вешенской.

 

ЗИМНИЙ ДЕНЬ В ВЕШЕНСКОЙ

Буран застал меня в заснеженной степи между Кашарами и Вешенской. Попутный "жигуленок" из совхоза "Поднятая целина" носило между высокими снеговыми обочинами дороги, как плоскодонку по волнам. У шофера от напряжения  выступал пот лбу, немели пальцы рук. Ехали с включенными фарами, в десяти шага ничего не было видно из-за косо и стремительно падающего густого снега.

Ветер свистел в стеклах кабины, забивал в невидимые щелочки мельчайшую морозную пыль. По бокам едва проглядывали чернеющие ряды тополей и яблонь, впереди маячили огни встречных машин - они-то и поддерживали колею, не давая переметать дорогу. Мы пристроились за "КамАЗом" с железобетонными кольцами в кузове. Могучий грузовик шел впереди, как ледокол, взметывая за собой клубы сыпучего сухого снега.

Часа через три, наверное, добрались до Базков, спустились к Дону, Тут, среди высоких старых верб, было тихо, верховой ветер, как морской прибой, протяжно гудел в развесистых кронах деревьев.

Мелькнула излучина закованной в лед реки и дальше, посередине, открылась черная, окутанная паром, полынья.

- В этом месте Дон не становится и в самые лютые морозы, - коротко пояснил шофер. - Тут глубина и течение быстрое.

Дон переехали выше по льду. Паром почти бездействовал, на нем переправлялись только большегрузные автомашины. "УАЗы" и даже "ЗИЛы" свободно опускались на лед, несмотря на запрещающий знак ГАИ.

- Не опасно? Ведь можно провалиться?

Шофер засмеялся.

- Бывало, и проваливались… Один мой знакомый нырнул - и кабину не успел открыть. Спохватился уже на дне, вышиб ногой стекло, ну его и выбросило в полынью… считай с того света.

Вот и Вешенская…

В сознании каждого она неразрывно и навсегда связана с именем Михаила Александровича Шолохова. Читающий мир всегда будет изумленно смотреть на эту землю, дивиться кровному родству писателя с судьбами земляков, с жизнью хуторов и станиц Верхнего Дона, откуда шестьдесят с лишним лет назад  начала восходить звезда молодого Шолохова.

 

… Весь этот день и всю ночь над станицей, над всем Придоньем бушевал буран. Снегом доверху забило балки и буераки, до самых верхушек занесло лесопосадки, под крыши домов намело сугробы. Белой безмолвной пустыней легли снега вокруг хуторов, вокруг совхозных ферм, вокруг машинных дворов. Давно не видели здесь такого января - с тридцатиградусными морозами, с большими снегопадами и ветрами до двадцати пяти метров в секунду.

Я сидел в кабинете первого секретаря Вешенского (ныне Шолоховского. - В.В.) райкома партии Николая Александровича Булавина, когда позвонил Шолохов.

- Как дела, секретарь?

- Обстановка сложная, Михаил Александрович. Снег завалил дороги, подъезды, животноводческие фермы, отрезал коммуникации. Дорога на Миллерово занесена….

- Какие меры принимаете?

- Бульдозеры расчищают  заносы. Подняли людей, в первую очередь обеспечиваем снабжение животноводства водой, кормами. Районный актив выехал в хозяйства, помогает организовывать работу на месте.

- Как молодняк переносит морозы? Нелишне, наверное, утеплить телятники, свинарники?

- Конечно, Михаил Александрович! Гарантия должна быть и на более крепкие морозы. К тому что сделано с осени, дополнительно утепляем двери, оббиваем ветошью и брезентом.

- Так. Хорошо. Гость приехал?

 - Приехал, рядом сидит…

Булавин сделал жест, приглашая подойти поближе. Закрыл ладонью микрофон, пояснил:

- Просит передать трубку. Говори…

Это было неожиданно, я не знал, что сказать, трубка горела в руках. (М.А. пригласил меня в Вешенскую, прочитав мой очерк "В строке и в сердце" в "Огоньке").

- Здравствуйте, Михаил Александрович!

Через секунду услышал слабый сиплый, почти шепотом, голос:

- Здравствуй… Как добрался?

- Слава Богу! Спасибо за приглашение.

Приходите с Булавиным завтра, часам к десяти.

Старческий немощный голос, Боже, подумалось, это не Шолохов… Булавин, уловив растерянность, объяснил с заминкой:

- Горло недавно лечили…

Наутро мы в доме. Большая полутемная прихожая, высокая раздевалка. Огромное старое зеркало. Навстречу, стуча когтями по паркету, выбежала старая любимица семьи - Дамка. Живоглазая, с длинной шелковистой шерстью. Разделись. Булавин шагнул вперед, в соседнюю комнату.

- Можно?

Послышался слабый, чуть слышный басок:

- Заходите.

Сердце сжалось, едва переступил порог: передо мной, облокотившись о стол, сидел в кресле Шолохов и смотрел прямо на меня. Высокий красивый лоб - без единой морщинки! - с крупными венами на висках, редкие седые волосы откинуты назад.  Светлые зоркие выпуклые глаза слегка прищурены от прямого пристального взгляда. В правой руке костяной мундштук с дымящейся сигаретой. Поздоровались за руку.

- Казак?

Я очнулся, вопрос относился ко мне.

- Нет, Михаил Александрович, родом я из-под Воронежа…

Шолохов чуть приметно улыбнулся, жестом указал сесть напротив.

- Как в Щенятский попал?

- Родители переехали к родственникам, им понравилось в хуторе, и прижились. Детство в хуторе прошло. Учился и работал в Кашарах. Два года назад переехал в Ростов.

- Щенятский далеко от Кашар?

- На подъезде к Кашарам, справа от дороги. Бывшие земли панов Щенятских.

- Не припомню таких. Жеребцовы были, это ближе к нам, в Поповке. Поляков вроде…

- Да, член Государственной думы. Одна из его бывших усадеб сейчас в совхозе "Красный колосс".

Шолохов помолчал, затянулся несколько раз, повернул голову к Булавину:

- Как на фермах дела?

Булавин стал рассказывать.

-Подъезды и дороги расчистили. Корма и воду подвозим. Продукцию не снижаем, молока с опережением против прошлого года даем…

- А кормов хватит?

-Силос, солома,  сенаж есть. Концентратов, конечно, не в достатке, - Булавин замялся, - но зимовать можно.

Шолохов улыбнулся:

- Не до жиру…

И тут же, поменяв тон, озабоченно спросил:

- Монолиты брали?

- Брали. Озимые в порядке. Только кое-где на буграх повымерзли. Сейчас снег на полях толщиной двадцать-двадцать пять сантиметров.

  - Хорошо.

Булавин рассказывает Шолохову о поездке председателя райисполкома в Москву.

- Юрий Филиппович был у министра Месяца. Ходатайство с вашим письмом о закупке племенных телок для района удовлетворили. В ближайшее время завезем скот.

Шолохов не спеша затягивается. Светлые глаза его внимательно смотрят на собеседника.

- Госплан утвердил строительство моста через Дон в Вешенской. Выделены средства, в будущем году начнутся работы.

Опять легкий кивок головы, чуть приметная улыбка спряталась в усах. Шолохов доволен. Мост в Вешенской! Сколько было просьб, писем со всей округи по этому поводу в депутатской папке. В страдную пору машины с зерном простаивали на переправе иной раз по два и по три часа!

Опять минутная пауза.

- Читал твой очерк в "Огоньке", - Михаил Александрович повернулся ко мне, медленно, с растяжкой произнося слова, точно взвешивая и выверяя  точность каждого из них. - Понравился… Написан свежо, с юношеской непосредственностью. Но там есть ошибка одна. Боя с махновцами под хутором Коньковым не было. Нас без боя в плен взяли. Пятьсот человек. Разоружили и сразу митинг. Ораторы хорошие были. Почти весь полк перешел к махновцам…    

-  А что из себя представлял Махно? - спросил Булавин.

- Невзрачная личность. Из интеллигенствующих анархов. Блукали тут по хуторам, лавки сельповские грабили. Учителей вешали. Казаков хотели поднять, но не получилось…

- А Фомин? Вы помните его?

- Помню…  По хуторам прятался. По десять-пятнадцать казаков с каждого хутора уводил. Брат мой двоюродный, Корхов, с Каргина, у него в банде был - один хохол среди казаков.

Шолохов ногтем выковырнул из мундштука окурок, заложил новую сигарету, щелкнул зажигалкой и, подняв голову, затянулся. Сквозь дым на меня опять пристально смотрели светлые шолоховские глаза.

- Что пишешь?

- Недавно закончил повесть. Еще никому не показывал, надо кое-что додумать. Замыслы есть…  в общем, работать надо.

Шолохов засмеялся.

- Ты как Канивец… кукурузовод этот из Азова. К нему за опытом едут, а он серчает: "Який опыт, хлопцы? Робыть надо!"

И, помолчав, пыхнул дымком, добавил о Канивце уважительно-шутливо:

- Мудрый хохол.

Опять пауза. Я уже не чувствовал  той напряженности и скованности, с которыми переступил порог шолоховского дома. Живой Шолохов: его слова, жесты, голос его - целиком захватили меня. От чистых, коротко подстриженных старчески б ледных ногтей до черной шерстяной кофты, застегнутой под горло, и серенького с прозеленью пиджака, которые можно купить в любом сельповском магазине; от мягкого, слабого, иногда переходящего почти на шепот, баска до слегка выпуклых светлых всевидящих глаз его - все, точно в озарении, отпечатывалось в моем мозгу. Это и впрямь было озарение…

- Что нового в Кашарах?

- Плотину построили, Михаил Александрович. Побольше той, что до войны была. Вы, наверное, помните?

- Помню. Приходилось останавливаться в Кашарах, ночевать. Там какая, Ольховая, кажется, речка?

- Ольховая.

- Плотина хорошее дело. А Кашары не снесет?

И лукаво улыбнулся. Все засмеялись.

- Как люди в Кашарах живут?

- Хвалиться нечем. Кое-где, на дальних хуторах, встречается поразительная бедность. Саманные хатенки-полуземлянки, худые камышовые крыши… У вас в районе не приходилось такое видеть.

Шолохов помолчал и как-то грустно, медленно произнес:

- Есть и у нас…

И глаза, и голос его в эту минуту были строгими.

Булавин стал рассказывать, как пагубно отразились в свое время волюнтаристские директивы насчет сселения неперспективных хуторов. Он привел в пример хутор Поповку, который обрекли на сселение: постепенно закрыли школу, магазин, медпункт. Большинство хуторян уже покинули родные места, когда в районе спохватились: крупное отделение совхоза, особенно животноводческая ферма, осталось без работников.

Стали принимать срочные меры. Опять открыли школу, магазин, построили клуб, детский сад. И хутор возродился.

-Даже цыгане селиться стали, - с улыбкой заключил рассказ Булавин. - Квартиры дают, да и сами дома строят. Надо сказать, и работают они неплохо. Но есть  проблемы. У людей отвыкли воровать, а вот из совхоза тянут все, что под руку попадется. И днем, и ночью…

Шолохов засмеялся:

- Это народ такой - палец в рот не клади.

Помолчал, видно вспоминая, и, неожиданно оживившись, стал рассказывать:

- Летел я как-то из Москвы в Ростов. Рядом в кресле цыган сел. Из интеллигентных. В Ростове, в управлении сельского хозяйства работал. Уморил анекдотами из цыганского быта. Один запомнился… Стоит  цыган, читает указ об оседлости. Читает и кряхтит: "Ну и жмут! Ну и жмут!" Сзади милиционер подходит, руку на плечо: "Кто жмет? Кого жмут?" - "Сапоги, товарищ начальник!" - "Да ты же босый". - "Потому и босый, что жмут!"

Рассказывает Шолохов великолепно - разыгрывает в лицах, приноравливаясь к диалекту. По-украински говорит, как коренной "хохол". После каждого вопроса или ответа любит помолчать, быстро, внимательно глянуть на собеседника. Взгляд его мягок, прям и приятен.. В нем и интерес, и участие, и, кажется, понимание всего невысказанного, что есть у тебя на душе. У меня осталось такое чувство, что он спрашивает только для порядка, сам же знает наперед, кто как и что ответит, и что может ответить ему, Его же немногословность, даже скупость на слова, наверное, нужно уметь "расшифровывать". Каждый жест, невзначай вроде оброненное слово, легкая усмешка в усы, хитроватый прищур глаз таят в себе могучую основу айсбергов. Человеку ненаблюдательному, мало знающему этого мудреца, он может показаться простачком, говорящим к тому же далеко не "интеллигентным" языком.

- Что нового в Ростиздате?

Я работал тогда редактором в Ростиздате. Опять испытываю волнение от пристального шолоховского взгляда.

- Делаем книжку о Вешенской. О ее истории, о людях. Материалы собирают и пишут сами вешенцы. Подобрали хорошие архивные фотографии.

- Что ж, стоящее дело. Такая книга нужна. В Вешенской бывает много гостей, это был бы для них хороший подарок.

Разговор зашел о новом издании "Тихого Дона" с фотоиллюстрациями, которые собирает в архивах автор книги "Тихий Дон": литература и история" Сергей Семанов. Шолохов сказал:

- Семанов проделал большую работу. О казачьем быте собрал много интересных фотографий. Но в его замысле есть сложность: выпадает гражданская война. О ней в архивах мало что сохранилось. Тогда некогда было фотографировать, да и некому… А что было - перекочевало в эмиграцию…[1]

В конце почти полуторачасового разговора Булавин спросил:

 - Михаил Александрович, а теперь разрешите с вами сфотографироваться?

- Что ж, это можно.

Фотокорреспондент местной газеты Чумаков сделал несколько снимков.

Михаил Александрович взял с подоконника подарочный тяжелый  двухтомник "Тихого Дона", открыл первую страницу и взглянул на меня снизу вверх:

- Как по отчеству?

- Афанасьевич.

 Он улыбнулся:

- Хорошее отчество!

И написал несколько пожеланий, одно из которых было: "Дерзай!"

На прощанье Михаил Александрович пожал всем руки. Мне показалось, он глянул на меня холодно и строго - оценивающе. И строго же сказал:

- До свидания. Желаю… хорошей работы.

И в пристальном взгляде, и в этих простых словах    я почувствовал тот могучий остов айсберга, который таит в себе шолоховское слово.

Когда мы с Булавиным и Чумаковым вышли в заснеженный двор и я вдохнул свежий морозный воздух - слегка закружилась голова. Тяжестью были налиты руки и ноги, точно за прошедшие полтора часа я проделал изнурительную физическую работу. Мыслимо ли! Если бы еще вчера меня разбудили среди ночи и спросили: с кем из великих соотечественников я хотел бы встретиться, я бы ответил только одно - с Шолоховым!

После 30 января 1980 года были еще пять встреч…

Через три года я начал писать и при жизни М.А.Шолохова напечатал первые главы книги "Юность Шолохова". Насколько я знаю, он отнесся к этому благожелательно.

… Из Вешенской я уезжал, когда ранние сумерки опускались над станицей. Опять по льду переехали Дон, миновали Базки, поднялись на гору, изрытую мелкими ериками, балками, заросшими дубняком, караичем и чернокленом. По обе стороны дороги в нежном фиолетовом свете сумерек четко вырисовывались тонкие стволы березок. На бугре, откуда, как на ладони, видны излучина Дона, вся станица и темный сосновый бор за ней, остановились. Шофер поднял капот, прикрыл жалюзи радиатора картоном, чтобы потеплее было в кабине, обстукал скаты носком ботинка и, захлопнув дверцу, сказал:

- А окно в кабинете Михаила Александровича светится…

1983 г.

___________________
[1] "Тихий Дон" с фотодокументами, собранными С.Семановым, вышел в издательстве "Молодая гвардия" в конце 1980 года. (В.В.)

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную