ЧАСТЬ I

ПЫШКА

Звери тоже люди, только говорят
на своём языке и ходят на четырёх ногах!
Дерсу Узала

Глава 1
Лавина

Из промороженной глубины хребтов на долину надвигалась буря. Деревья зашевелились, раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяные. Ветер, задирая юбки елей, сбрасывал снег, завывал голодным зверем в сухих дуплистых стволах. Тайга грозно рокотала. Даже старый кряжистый кедр заскрипел суставами. Не выдержав очередного яростного натиска ветра, подкреплённого  мощным снежным зарядом, он затрещал и стал крениться к земле. Пытаясь устоять, судорожно цеплялся ветвями за обступавшую его молодёжь. Но кто удержит такую махину? Круша их, старец с горестным стоном рухнул на пухлую перину и затих, наполовину утонув в ней.

Много ветровалов и гроз пережил лесной великан и вот распластался с надломленной вершиной у ног более молодых собратьев. Не успела снежная пыль осесть, как из бурелома вынырнул и покатился к скалам похожий на медвежонка, мохнатый, пышный шар — росомаха. Ночная охота  у неё не задалась. Пробегав до утра, Пышка так и не встретила ни одного свежего следа, не выловила в струях ветра ни единого запаха. А грянувшая непогодь делала продолжение поисков и вовсе бессмысленным.

Росомаха спешила к логову, устроенному в расщелине между плит неподалёку от горного ключа: пора было кормить детёнышей. На небольшой прогалине её чуткий нос уловил соблазнительный аромат рябчика (обитатели тайги, в отличие от людей, воспринимают окружающий мир не столько зрением, сколько обонянием и слухом).

Хищница перешла на мягкий, вкрадчивый шаг и, вычислив по сочащемуся из-под снега запаху местоположение ближайшей спаленки*, прыгнула. Придавленная лапами курочка не успела даже взмахнуть крыльями. Вокруг тут же вздыбились белоснежные фонтаны от выпархивавших из соседних спален  рябчиков.
___________________________________________
* Боровые птицы (рябчики, куропатки, тетерева, глухари) зимой спят под снегом.

Через несколько минут от птицы осталась лишь кучка перьев. Случайный завтрак так взбодрил росомаху, что она несколько раз перекувыркнулась на бегу через голову.

Вот и приметная расщелина. Тут всегда тихо: отвесные скалы надёжно ограждают от снежной круговерти. Раскидав широкой лапой нападавший перед лазом снег, Пышка проползла по длинному каналу в логово и, призывно урча, легла на тощую подстилку из полуистлевших листьев и мелких веток. Она так устала, что только в первые минуты чувствовала, как заелозили по её животу, лихорадочно работая лапками, оголодавшие малыши. Когда они припали к соскам, её окатила волна блаженства, и она задремала...

Проснувшись, Пышка осторожно освободилась от зарывшейся в густую материнскую шубу ребятни и выбралась наружу. Редкостный покой, заполнивший окрестности, обрадовал. Жмурясь от слепящего света, росомаха осмотрелась. Белая лента речушки в лучах солнца кое-где искрилась мириадами крохотных бриллиантов. Тайгу после бури было не узнать. Повсюду торчали отщепы и обломки веток; во впадинках и ямках желтели груды непонятно откуда взявшихся листьев.

Над головой протрещала, здороваясь, сойка. По извилистому руслу тянулась  строчка из округлых следов длинноногого самца рыси, живущего на этом же участке. Росомаха вспомнила, как она, ещё брюхатая, вместе со своим косматым кавалером отняла у этого кота зайца. Поначалу крапчатый сосед грозно шипел и щерился, но стоило её угрюмому спутнику обдать его мускусной струёй, как тот, морщась от едкой, перехватывающей дыхание вони, отскочил и, делая вид, что вовсе и не голоден, удалился.

Но сегодня иная ситуация: Косматый уже неделю как пропал. Теперь она охотится и смотрит за детёнышами одна. Интуиция подсказывала ей, что в исчезновении супруга повинны прямоходящие с Большой реки — оттуда несколько раз доносился несущий смерть гром. Пышка однажды даже видела, как такой гром издали  свалил могучего лося.

Может, пойти за крапчатым? Вдруг опять что-нибудь перепадёт.

За скальным прижимом след рыси свернул в круто взлетающий боковой распадок. Пышка зашла было в него, но тут сзади донёсся  непонятный гул. Хищница остановилась. Гул усиливался. Выскочив из-за прижима, она увидела, что с лысого  гребня отрога катится, вскипая белыми бурунами,  снежный вал. Достигнув леса, он легко,  словно это  спички,  срезал у комля  деревья.

«Малыши!!!»

Высоко вскидывая зад, росомаха кинулась к логову. Но вал уже успел завалить долину многометровой толщей снега. Местность так изменилась, что Пышка только по торчащим макушкам скал, обрамляющим расщелину, определила, где находится её нора. Росомаха забегала по бугристой мешанине, пытаясь уловить запах или услышать писк детёнышей. Единственное, что удалось ей вынюхать и раскопать, работая не только когтистыми лапами, но и зубами, — это  окровавленный ком: всё, что осталось от куропатки.

К утру о камни и сучья,  впрессованные в снег, были сломаны несколько когтей, разодрана до крови кожа на лапах. Но, кроме измочаленного зайца и ещё двух куропаток, она ничего не нашла. Обессиленная мать задремала в одном из раскопов.

Разбудило её бьющее в глаза солнце. С трудом поднявшись на кровоточащие лапы, Пышка оглядела   спрессованный,  покрытый  оспинами вырытых ям,  снежный покров. Где-то под его толщей её малыши! Повлажневшие глаза росомахи наполнились тоской: она понимала — их уже не спасти. Тем не менее,  надеясь на чудо, несколько раз кругами обошла полузасыпанные скалы. Ничего не вынюхав и не услышав, побрела прочь, оставляя на снегу алые капельки.

От нервного потрясения росомаху охватила жажда движения. Она бездумно шла и шла, наращивая скорость, словно куда-то опаздывала. Широкие, покрытые жёстким волосом лапы были идеальными снегоступами. Соски распирало от прибывающего молока. (Эти болезненные ощущения продолжались ещё пару дней: пока молоко «не перегорело».)

Крутые склоны  ущелья сходились всё тесней и тесней. Соединившись, в конце концов,  они вывели росомаху на водораздельный гребень. Ветер срывал с него снежную пыль. Искрясь на солнце, она тянулась в воздухе полупрозрачным шлейфом. Отсюда  открывалась широкая лесистая падь, упирающаяся в смазанные дымкой хребты. Самый ближний, изрезанный мазками каменистых обнажений и осыпей, выделялся массивной, похожей на гигантскую нахохлившуюся куропатку горой.

Местность малознакомая, но серо-зелёные, посеребрённые снегом склоны, витиеватые змейки речушек, торчащие там и сям скалы напоминали прежний участок. Приободрившаяся Пышка понеслась вниз, взбивая снег равномерными махами.

Впереди с дерева посыпалась снежная кухта. Росомаха остановилась. Всё в ней замерло, кроме глаз, «прощупывающих» кроны. Ах, вон оно что — в ветвях мелькали белки в тёмно-серых шубках, с чёрными пушистыми хвостами. Хищница стала наблюдать за весёлой компанией в надежде, что хоть одна из них спустится на снег, где  валялось множество голых стерженьков и ещё больше чешуек. Проворные зверьки долго и беспорядочно носились по ветвям кедра, играя друг с другом. Но вот они прервали беготню и, закинув на спину хвосты, разбежались по кудрявым вершинам с темнеющими кое-где пучками шишек и принялись деловито шелушить их. Расправившись с одной, принимались за следующую.  Неугомонные хлопотуньи и не думали спускаться. Временами они поворачивались друг к другу и начинали «беседовать»: звонко цокали, цвиркали.

Разочарованная Пышка побежала к речке. Под обрывистым берегом, на быстротечье, густо парила полынья. Подойдя к дрожащей от напора воды закраине, стала всматриваться в прозрачную черноту. Заметив тёмную спинку хариуса, напружинилась и, как спринтер на старте, подалась вперёд. Молниеносное движение когтистой пятерни — и хариус с веерообразным спинным плавником, сияющим всеми цветами радуги, забился на снегу. Отталкиваясь хвостом, он чуть было не соскользнул обратно в промоину: росомаха едва успела накрыть его лапой...

Подкрепившись, она продолжила рыбалку. Однако стайка была уже настороже, и Пышке удалось выхватить всего лишь одну беспечную рыбёшку. Хрумкая её, боковым зрением засекла промелькнувшего на белом фоне тёмного, с длинным туловищем зверя. Повернула голову: «А! Выдра «[1]»! Это неинтересно».

«Родственница» подбежала ныряющими прыжками к противоположному краю полыньи и бесшумно соскользнула в воду. Пышка же продолжила знакомство с новым участком. На пологом склоне она наткнулась на непрерывно тянущуюся парную борозду. Росомаха знала, что такие следы оставляют только люди, что они таят опасность, но, поскольку бежать по накатанному снегу было легче, она перескочила на плотную колею.

Иллюстрации к повести - художник Андрей Чушкин (Краснодар)

Глава 2

Ермил

Дед Ермил неторопко обходил на окамусованных*  лыжах  путик «[2]». Сзади трусила на поводке рыжеватая лайка по кличке Динка.

Как и подобает промысловику, одет он  был легко, тепло и удобно: ничего не висит, ничего не задевает. На ногах — кожаные олочи, сшитые из прочной шкуры сохатого. Поверх штанин суконная «труба», привязанная полосками сыромятины к поясному ремню. Куртка — обрезанная солдатская шинель. Охотник то и дело с грустью поглядывал из-под седых, сурово сдвинутых бровей на забрызганные солнцем сопки, распадки, купол горы, которую в деревне из-за не тающей даже летом снежной шапки именовали Сахарной Головой. Через неделю закончится промысловый сезон, и он покинет эти места до осени. А может, и навсегда: как-никак разменял восьмой десяток.

Из-за болей в спине и прострелов в левую ногу он в эту зиму большую часть сезона провалялся в зимушке. Порой было так худо, что за дровами на четвереньках со стоном выползал. Оттого и пушнины кот наплакал: четыре соболя и две норки — харчи не окупишь.

Одно утешало старого промысловика: на лабазе почти сотня тушек беляков. Слава богу, зайцев нынче прорва — лето выдалось благоприятным, и во всех трёх помётах большинство зайчат выжило. Снег вокруг иных поваленных осин  до того истоптан, что по нему можно было шагать, не проваливаясь. Старик, ставя петли на тропах и сбежках, каждый день по два-четыре беляка снимал. Ружьишко пускал в дело, лишь  когда сами набегали.

Участок, доставшийся ему от отца, за пятьдесят с гаком лет он исходил вдоль и поперёк. Здесь знакомо каждое дерево и каждый камень. Сызмальства повадился: как выдастся свободный день, так с отцом в тайгу. Такова уж натура. А что поделаешь с натурой-то? На промысле он не только не тосковал о семейном уюте и удобствах жилухи, а даже, наоборот, отдаваясь всем сердцем во власть древнейшей страсти — охоте, — забывал и о жене, и о доме.

— Эх! Было времечко, по сорок вёрст за день по целине хаживал, ещё капканы успевал ставить! Как же я буду без этих сопок?! — сокрушался Ермил Фёдорович.

От грустных раздумий его отвлекла синица. Радуясь первому теплу, пичуга неутомимо звенела серебряным колокольчиком. Её  грубо прервала резкая трескотня белобокой сплетницы-сороки.

— Чего это она сказать пытается?

И тут же увидел ответ — лыжню пересекли свежие собольи следы.

Чтобы Динка не порушила их, Ермил не стал отпускать её с поводка. «А соболь-то бывалый — следы путает мастерски!» — оценил дед.

Вот он спрыгнул с ели на снег, нарыскал, напетлял, прошёлся по бурелому, сдвоил следы, сделал полутораметровый прыжок на пень, с него — на кучу хвороста, затем взобрался на берёзу и ушёл верхом, перемахивая с ветки на ветку.

Теперь только по осыпавшейся хвое да мелким сухим веточкам можно было определить направление его хода. На свежей пороше эти посорки были хорошо заметны. Вскоре следы опять вернулись на лыжню. Между стволов мелькнуло и тут же исчезло в ложбине коричневое пятно. Промысловик мгновенно обратился в зрение и слух: «Неужто нагнал?! Да крупный какой!»

Из-за взгорка показалась «прыгающая» вверх-вниз тёмная спина, и прямо на Ермила выбежал косматый зверь размером с собаку. Охотник опешил:

— Ба-а-а-тюшки! Росомаха!

Внешне зверь напоминал медвежонка: приземистое, плотно сбитое туловище, короткая шея, толстые ноги с широкими ступнями. Но, в отличие от топтыжки, шерсть намного длинней и лохматей, а по бокам хорошо заметная золотистая полоса — шлея, дугой окаймляющая тёмно-коричневое поле спины.

«Вот это удача!» — возликовал, забыв про соболя, старик. Ещё бы! Мех росомахи обладает чрезвычайно полезным для таёжников качеством — на нём от дыхания не оседает иней. Последний раз Ермил Фёдорович встречал следы росомахи лет пять назад. В прежние годы этот зверь был в их краях завсегдатаем: иные охотники за сезон до трёх брали. Но и тогда ему попадались лишь следы, а тут — живьём! Надо же! Впервой на погляд подпустила.

Промысловику и в самом деле выпала большая удача: увидеть росомаху так близко мало кому удаётся: острый слух вкупе с тонким обонянием помогают этому зверю избегать встреч с человеком.

* * *

Бежала росомаха несколько боком, плавными скачками. В пышном зимнем наряде она казалась массивной, а более длинные задние ноги делали её фигуру  сгорбленной. И трудно было представить, что под внешней неуклюжестью и неповоротливостью скрывается гибкое и сильное тело.

Из-за бокового ветра росомаха слишком поздно уловила тягучую едкость табака. Эта вонь и заставила её поднять голову. Увидев впереди двуногого и оскалившуюся собаку рыжей масти, она нырнула под согнувшиеся от тяжести скопившегося снега еловые лапы.

Ермил спустил Динку с поводка. Вскоре та забрехала зло, настырно: похоже, загнала на дерево! Точно, вон в развилке чернеет.

Увидев приближающегося человека, росомаха заметалась: то на него зыркнет, то на яростно лающего пса. Понимая, что двуногий с тускло блестевшей палкой опасней собаки, Пышка спрыгнула с ветки на снежную перину. Динка успела подскочить и хватануть её за ляжку, но тут же, отчаянно запричитав, закрутилась юлой на снегу. А росомаха побежала ровным галопом, почти не проваливаясь, дальше. Иногда она оглядывалась и, как казалось Ермилу, злорадно улыбалась.

Частокол деревьев мешал сделать прицельный выстрел. Расстроенный охотник прикрикнул на собаку:

— Чего спужалась?! Нагоняй давай!

Та, поджав хвост, поспешила возобновить преследование. Однако росомаха не только не прибавила ходу, а, напротив, остановилась и, повернувшись к лайке задом, задрала хвост. Обрадованная Динка с ходу набросилась, но тут же отпрянула. Мотая головой, завизжала. Вроде как заплакала от обиды и, тыкаясь, будто слепая, в обступавшие стволы, отскочила. Тошнотворная струя мускусной железы угодила ей прямо в морду: бедная собака на некоторое время потеряла зрение и нюх «[3]». Пышка же тем временем растворилась  в глухой чащобе.

— Вот бестия! — ругнулся огорчённый Ермил. — Умеет постоять за себя.

От Динки, хотя она без конца тёрлась о снег и стволы деревьев, ещё несколько дней воняло так, что промысловик перестал впускать её в избушку. Чтобы верная помощница не мёрзла, охотник постелил на дно пихтовой конуры оленью шкуру. Переживал. Ведь когда его прихватывала болезнь, она приносила для него из своих драгоценных запасов косточки и, положив на нары, подталкивала поближе — мол, угощайся, погрызи и, устроившись рядом,  жалеючи, урчала.

* * *

Сняв с путиков капканы и рассторожив все кулёмки «[4]», пасти «[5]» и прочие самоловы, старик сложил на лёгкую волокушу мешочек с добытой пушниной, провиант в дорогу и пяток тушек промороженных зайцев (остальных сын позже вывезет).

Вышел из зимовья, наполовину засыпанного снегом,  задолго до рассвета. До деревни было тридцать два километра, и Ермил, несмотря на хромоту, рассчитывал одолеть их дотемна.

Сойдя на лёд, он обернулся. Воронка растаявшего снега вокруг железной, в бурой окалине печной трубы, поленница свеженарубленных дров да разбегающиеся в разные стороны, плотно накатанные путики указывали, что здесь обитал человек. Но пройдёт пара недель, метели занесут все эти следы-знаки, и зимовье примет нежилой вид.

Схваченный утренним морозом и прибитый ветрами снежный покров хорошо держал и волокушу, и человека. Под камусом в такт шагам поскрипывал снег. Попутный ветер не только с шипением гнал вдоль русла колючие кристаллы снега, но и добавлял скорости путнику. Шлось так ходко, что Ермил уже к полудню оказался у толстенной обугленной сосны, расщеплённой ударом молнии почти до комля. Здесь  был поворот на тропу, идущую поперёк узкого лесистого отрога. Её прорубил ещё отец, дабы срезать дорогу к селу. Дело в том, что река через два километра упирается в скалистый, изъеденный промоинами прижим и, круто загибаясь, возвращается обратно, только уже с другой стороны  узкого отрога. Посему отцова перемычка заметно укорачивала дорогу в село.

Когда охотник, перевалив отрог, съезжал к берегу, он увидел у парящей промоины силуэт, похожий на чёрную каплю. Пригляделся. Старая знакомая — росомаха!

Ермил узнал её по необычайно пышному, почти круглому хвосту. Промысловик ухмыльнулся в бороду: «Ну, голубушка, не обессудь! Сама напрашиваешься на шапку!». Подав крутившейся сзади Динке знак «лежать!», снял с плеча ружьё.

«Для верного выстрела далековато, но, ежели подходить ближе, может заметить», — прикинул он. Вставив патрон с картечью, поймал в прорезь прицела убойное место. Выровняв мушку, плавно потянул спусковой крючок.

Пышка от раскатистого грома и резкого удара в основание хвоста взвилась так высоко, что чуть не угодила в полынью. Крутанувшись в воздухе, она в три маха взлетела на берег и исчезла в чаще столь быстро, что зверобой успел сделать вдогонку всего один выстрел.

Не дожидаясь, когда рассеется сизое облако дыма, Ермил бросился в погоню. Съезжая на лёд, врезался в присыпанный снегом торос. Носок одной лыжины с треском переломился.  Охваченный охотничьим азартом, старик скинул лыжи и продолжил преследование. По льду пробежал легко, но в лесу местами стал проваливаться по самый пах. Уже через метров тридцать выдохся окончательно: месить рассыпчатую «крупку» не было сил.

Он ещё раз оглядел следы беглянки. По размашистым прыжкам и редким алым каплям на снегу понял: росомаха ранена, но рана пустяковая.

— Без лыж не догнать!.. Даст Бог, выживет... Эк осрамился... Да уж, прежде-то не знал промаху, — бурчал себе под нос расстроенный охотник, возвращаясь к речке. Вытесав топориком гибкую берёзовую плашку, приладил тонкими гвоздиками сломанный носок и побрёл в село. Но и в дороге никак не мог успокоиться:

— Трухлявый пень! В кои веки росомаха сама в руки шла, а я прошляпил. На печь  пора! — бранился он, нервно теребя разлохмаченную ветром бороду.

Пышка тем временем поднялась на одну из вершин водораздельной гряды и легла перевести дух. Прислушалась. Погони нет. Можно попытаться избавиться от перебитого у основания хвоста: при  движении он обжигал острой болью.

Свернувшись калачиком, росомаха в несколько приёмов перекусила полоску шкуры и измочаленные сухожилия. Когда она  поднялась, пушистый хвост — её гордость и краса — остался лежать на снегу. Зверю было странно и непривычно видеть его отдельно от себя.

Вылизав шершавым языком рану, Пышка долго чистила испачканную кровью шерсть и умывала морду лапами. Приведя шубу в порядок, скрылась в таёжных дебрях. Росомаха хорошо запомнила лицо бородача, умеющего громом разящей палки перебивать хвост, и его рыжего зевластого сообщника.

Через несколько дней она  решила пройти по следам двуногого: не вернулся ли он. Шла осторожно, в стороне от парной колеи. Подойдя к логову, устроенному из сложенных друг на друга почерневших стволов, с шапкой снега сверху, убедилась, что её обидчик  тут больше не появлялся.

Успокоенная росомаха возвращалась на свой участок напрямик, по длинному распадку. Его дно было густо усеяно беличьими следами-четвёрками. На рассыпчатом снегу они представляли собой ряд нечётких ямок. Отпечатки совсем «тёплые», даже запах не выветрился. А вон и белый фонтанчик забил: белка шишку откапывает. Выверенный прыжок — и ужин обеспечен.

Теперь можно и отдохнуть. Промяв в снежной перине удобное ложе, Пышка свернулась в клубок. Хотела было по привычке прикрыть морду пышным хвостом, но ноющая боль в его основании напомнила, что его нет.

Глава 3

Весна идёт

Всё имеет начало и конец. Выстуженная и прореженная морозами тайга легко и свободно пропускала сквозь прозрачные кроны берёз и лысые ветви лиственниц тёплые лучи оживающего светила. Прогретые шишечки сосен и елей оттопыривали чешуйки, и из кармашков вовсю стали выпадать спелые семена. Вращаясь вокруг оси, они разносились ветром далеко от материнских стволов.

Солнце уже хорошо прогревало южные склоны, и на обнажающихся участках щетинкой пробилась молодая трава. Между трухлявых валёжин появились сморщенные, будто от старости, гномики — строчки и сморчки — первые грибы. На оголившуюся макушку муравейника вылез первый разведчик. Ползая по разворошённой кровле, он оценивал ущерб и прикидывал, чем в первую очередь следует заняться после пробуждения рабочих муравьёв.

Пышка, выбрав место с хорошим обзором,  днём  обычно подолгу дремала на подсохших проплешинах, а в сумерках отправлялась на северные, всё ещё заснеженные склоны, поближе к горным пикам. Именно там охота была удачливей: на южных ей почему-то попадались одни ежи. Увидев росомаху, они натягивали на лоб колючий капюшон и, насторожённо выглядывая из-под него, ждали, что будет дальше. Стоило ей сделать шаг, начинали угрожающе пыхтеть, слегка подскакивать, пытаясь уколоть иглами. После того как кончик одной иглы застрял в мочке носа, Пышка к этим зверушкам не приближалась, даже если была сильно голодна.

Как только муравейники ожили, росомаха в самый солнцепёк, чтобы удовлетворить потребность в кислой пище, клала на кучу мохнатые лапы. Отважные муравьишки, суматошно бегая, густо облепляли их и обстреливали сотнями едких струек. Их не смущало то, что враг в тысячи раз крупнее и сильнее. Как только нос Пышки начинало щипать от запаха муравьиной кислоты, она слизывала шевелящуюся массу и, тщательно разжевав, проглатывала. Затем набирала новую порцию. Наевшись, уходила, а бедные труженики, не ведая усталости, приступали к ремонту «дома».

* * *

Прошёл год.

Пышка уже хорошо изучила свой участок. Больше всего её радовал царящий здесь покой. Парные следы двуногих встречались лишь на самом краю её владений, за лесистой грядой — как раз там, где она  лишилась хвоста. Оттуда с осени, когда ложился снег, нередко доносились выстрелы, и Пышка долгое время остерегалась заходить туда. Но однажды, преследуя табунок оленей, всё же забежала и даже дважды пересекла следы двуногого. Задавив оленуху, росомаха больше недели провела возле неё. За всё это время Пышку никто не потревожил. И она стала посещать  в этот угол  без былого страха.

Как-то ближе к закату Пышка отправилась к горбатой гряде: днём там стреляли. Идя навстречу ветру, она уловила в налётных струях аромат крови.

Ведомая густеющим с каждым шагом запахом, росомаха вышла на истоптанную лесную полянку. На побуревшей от крови земле лежала неряшливым комом требуха, голова и раздвоенные копыта оленя. Едва Пышка приступила к трапезе, как кусты зашевелились и выбежали волки-разведчики, тоже привлечённые запахом крови.

Подав стае сигнал «всем сюда», они, разойдясь полукружьем, устрашающе клацая зубами, стали подступать к росомахе. Но та давно усвоила, что в таких случаях главное вести себя уверенно и подавлять волю  противника взглядом в упор. Вон и вожак со своей свитой появился. Хвосты, приподнятые до уровня спины и немного изогнутые в средней части, выдавали их агрессивный настрой*. Матёрый, увидев Пышку, тяжело вздохнул: «Опять эта вонючка!»
_______________
*В отличие от собак хвосты у волков всегда опущены вниз.

Он хорошо помнил, каким нестерпимым смрадом она обдала его осенью, когда они с волчицей попытались отнять у неё добычу. Волк, грозно сверкнув глазами, грозно зарычал было, но по его обмякшему хвосту Пышка поняла, что серый не собирается драться. Коротким ворчанием она поприветствовала его. Тот в ответ примирительно улыбнулся и издал вполне дружелюбный рык. (Мимика у волков настолько красноречива, что эмоции легко «читаются».)

Некоторое время никто не двигался. Смотреть друг на друга долго в этой ситуации было бестактно, и звери то и дело отводили глаза в сторону. Наконец вожак, судорожно сглотнув слюну, отошёл и лёг на жухлую траву. Его примеру последовали остальные. Наевшись, Пышка взяла в зубы печень (знала, что после серых ничего не останется) и, сопя от сытости, удалилась. Все остались довольны друг другом. Небогатая на звуки «речь» зверей, дополненная языком телодвижений и нервных импульсов, весьма выразительна. Там, где человек тратит много слов, зверю достаточно одного взгляда или позы. Так, поджатый хвост, чуть сгорбленный хребет, опущенная голова свидетельствуют о признании превосходства противника. Но особенно хорошо звери чувствуют друг друга по взгляду. В нём они могут прочесть многое. И если в глазах промелькнёт скрытое коварство, зверя уже не обманешь приветливым помахиванием хвоста. Самое лучшее взаимопонимание наблюдается у представителей конкурирующих видов. Оно и понятно — это помогает им избегать конфликтных ситуаций. В жизненно важных вопросах звери, как правило, идут на компромисс.

Росомахи — животные всеядные. Зимой в меню, конечно, преобладает мясо, как свежедобытое, так и падших зверей. При этом предпочтение отдаётся боровой птице: куропаткам, рябчикам, а если повезёт, то и глухаря задавят. Пышка тоже обожала дичь и особенно успешно добывала её из снежных спален.

Сегодня же она решила поохотиться у солончака, расположенного в изголовье  распадка: хотелось добычи посерьёзнее. Обильно сочащаяся там влага  охристого цвета, стекая ко дну рыжими струйками, покрывала почву белёсой коркой соли. Она была густо истоптана копытами и вылизана до ямок оленьими языками.

Дождавшись, когда к земле потянулись последние лучи и таёжную чащу наполнил мягкий свет тлеющего заката, Пышка побежала к солончаку по хорошо набитой тропке. Свежие вмятины от копытец козули «[6]» и кабарги вселяли надежду на успех. Ждать в засаде пришлось недолго. Лишь стемнело, послышался характерный перестук.

Готовясь к прыжку, росомаха, дабы блеск глаз не выдал её, прикрыла веки. Когда оленуха, не успевшая полностью сменить зимнюю, пепельно-серого цвета шерсть на рыжеватую летнюю, оказалась напротив, Пышка увидела, что та не одна — за ней бежал тонконогий оленёнок. У росомахи дрогнуло сердце. Она предупредительно уркнула и отвернулась. Косуля настороженно покосилась на хищницу и, самоотверженно загораживая собой детёныша, прошмыгнула мимо...

* * *

Наконец истлели последние сугробы. Снежные забои сохранялись лишь в глубоких тенистых ложбинках. Ветер старательно разносил по тайге прелые запахи прошлогодних трав и ошмётки спрессованных листьев. Готовясь к лету, наша героиня активно меняла роскошную зимнюю шубу на летнюю. Из-за торчащих во все стороны остатков длинной шерсти и выпадающего пуха она выглядела теперь неряшливо. Но не одна Пышка утратила привлекательность. Вон и белки из холёных красавиц превратились в тощих доходяг, а их шикарные хвосты стали похожи на истрёпанные плётки.

Талая вода схлынула, и желтовато-мутная река, войдя в берега, текла, гоняя по  подвижные воронки. Пышка бродила по пойме и осматривала образовавшиеся после разлива лужи в надежде поживиться рыбой. Заметив колебания спинных плавников, заходила в мелководье и, загребая когтистой лапой, выкидывала вёрткую серебристую рыбёшку на берег. Однако эта мелочь только распаляла аппетит.

Тем временем на галечную косу, заваленную плавником, вышла тощая медведица. За ней плелись три довольно упитанных медвежонка. Оглядевшись, мамаша направилась к воронам, галдящим на многоярусном завале: по характеру крика чёрных кумушек она поняла, что там есть чем поживиться. Подойдя к завалу, медведица раскатала стволы и, достав из-под них погибшую в паводок лису, подозвала медвежат. Двое из них, не желая делиться, встали друг против друга и принялись с угрожающими воплями таращить глазёнки, толкаться, рычать, да так яростно, что ни один не мог приступить к еде.

Пока драчуны мерились силой, третий медвежонок спокойно хрумкал предложенное матерью угощение. Когда забияки прекратили бузу, от лисы осталась половина. Медведица же всё это время, не обращая внимания на отпрысков, грызла лосиный рог — бесценный источник минеральных солей. Когда детвора покончила с лисой, мамаша увела потомство в тайгу.

Как только семейка скрылась, Пышка подошла к месту медвежьей трапезы. От земли исходил запах чуть подтухшего мяса, но вокруг ничего, кроме клочков шерсти и парящих в прохладном воздухе кучек  помёта, не нашла.

Росомаха поскакала дальше: где-нибудь и ей повезёт. Точно — вон матёрый беляк на молодой травке кормится. Пышка под прикрытием поваленной лесины подкралась почти вплотную. Косой, поняв, что бежать поздно, не растерялся: опрокинулся на спину и, выставив вперёд лапы, замахал ими часто-часто. Налётчица отпрянула: не хотелось морду под когти подставлять. Заяц тем временем вскочил и отбежал на безопасное расстояние. Эх! Опять неудача!

Тщательно процеживая носом воздух, а он у росомах чует в лесу намного дальше, чем видят глаза, Пышка выхватила, наконец,  аппетитный запах. Читая на ходу всё более густеющие воздушные послания и рассматривая встречающиеся следы, она шаг за шагом восстанавливала картину недавней трагедии.

Вот тут несколько косуль, а следом и серый перебежали через ключ. Волк долго гнал одну из них. Вон из тех кустов уже сильно пахнет кровью. Точно! Тут он её и зарезал. Волк здоровый: добычу не по земле волок, а закинул на спину. Куда же  унёс её? Пышка принюхалась. Запашистые струйки тянулись из кедрача.

Росомаха прильнула к траве и пошла туда, осторожно переставляя полусогнутые лапы: вдруг серый ещё там. «Сколько мяса, сколько мяса!» — подстрекательски трещала с осины сорока. Вот и выходной след. Совсем свежий. Стало быть, серый  ушёл. По всей видимости, напиться после обильной трапезы. Надо поторапливаться!

Увидев росомаху, терзающую его добычу, волк пришёл в бешенство и с ходу атаковал воровку. Но та не стушевалась: обнажив желтоватые клыки, с медвежьим рёвом сама ринулась навстречу. Серый оторопел от такой наглости и едва увернулся от просвистевшей перед мордой когтистой лапы. Росомаха, сделав сальто через голову, всё же сумела полоснуть его брюхо длинными когтями снизу.

На отчаянные вопли товарища примчалась пара волков. Они решили проучить нахалку. Поодиночке серые не рисковали связываться с росомахой: низкая болевая чувствительность и хорошая реакция позволяли той драться отчаянно и с невероятным упорством. А сообща был шанс преподать дерзкой вонючке отменную трёпку. Но и тут у них ничего не вышло — росомаха взобралась на дерево и, не проявляя ни малейшего беспокойства, дожидалась, пока стае надоест караулить её.

Глава 4

Верхи. Отец Сергий

Село Верхи вытянулось тремя улицами вдоль берега озера, занимающего большую часть межгорной котловины. В центре — площадь. На ней с одной стороны двухэтажное, рубленное из лиственницы,  здание бывшей конторы леспромхоза, с другой — школа с пришкольным участком. Основали Верхи при Екатерине Великой казаки и крестьяне, бежавшие сюда от расправы после подавления пугачёвского бунта. Топкие мари и дремучие леса, окружающие этот  обширный, отдельно стоящий горный массив, надёжно ограждали беглый люд от царских властей. Сейчас с миром село связывала семидесятикилометровая лесовозная дорога, по-змеиному вихляющая по сосновым гривам и марям. До середины девяностых годов XX века в Верхах, наряду с госпромхозом, был крупный леспромхоз. Могучие «Уралы» и «КрАЗы» за год вывозили по зимнику до миллиона кубометров первосортной древесины.

В то время в посёлке действовала школа-десятилетка, клуб с вокально-инструментальным ансамблем и художественной самодеятельностью, почта, два магазина. Но пришли иные времена, и леспромхоз как-то незаметно умер: вывозить многометровые хлысты мачтового леса стало невыгодно, а пригодная для сплава речка текла, минуя жилые края, лишь к студёному морю-океану. Клуб закрыли. Вместо трёхсот дворов осталось полторы сотни. Слава Богу, что школу сохранили, правда, стала она восьмилеткой. Госпромхоз пока держался. И мужики продолжали, как испокон веку в тутошних краях, промышлять пушнину, бить на мясо зверя, ловить, вялить рыбу, подсачивать смолу, вываривать пихтовое масло.

Связь с миром поддерживала автолавка. Два раза в месяц из города приезжал на вездеходе ГАЗ-66 экспедитор Семён Львович, лысоватый, рыхлый мужчина неопределённого возраста. За не сходящую с округлого лица услужливую улыбку селяне прозвали его Подковой.

Приезда автолавки все, особенно дети, ждали, как праздника. К обеду собирались у единственного двухэтажного здания.

Помимо ходового товара Семён Львович доставлял почту, газеты, пенсию, солярку для дизельной электростанции. А в город увозил ягоды, кедровые орехи, сушёные грибы, пихтовое масло. Зимой их сменяли мороженое мясо и дичь (в основном рябчики, куропатки), а также масло и творог.

Оставшись без работы, народ перешёл на самообеспечение. Стали сажать больше картошки, капусты, держать скотину, коз на шерсть; всё лето и осень заготовляли дары тайги. Кто не ленился — жил в достатке. Особенно выгодно оказалось собирать на продажу клюкву и бруснику: не портится, и цена хорошая. Некоторые семьи за сезон до полутонны сдавали.

Первые годы  Подкова приторговывал и водкой, но на общем сходе ввели на её продажу запрет. Случилось это после того, как бывшие лесорубы, отмечая в конце зимы пятидесятилетие своего бригадира Игната, перепившись, стали выяснять отношения. Вальщик Герасим вспомнил, что Игнат когда-то лишил его премии за поломку мотопилы «Дружба». Словесная перепалка переросла в драку. Рассвирепевший Герасим схватил стоявший у печи топор и профессиональным ударом развалил обидчику череп. Придя домой, всю ночь пил, дико орал. Жена с детьми, опасаясь за жизнь, убежала к свекрови. То ли от курева, то ли от упавшей свечки, рубленный из смолистого кедра дом Герасима под утро полыхнул. Жар внутри был такой, что когда дотлели последние угли, то и костей не нашли — один пепел. Не знали, что и хоронить. Слава Богу, ветра не было, а то и вся улица выгорела бы.

Эта трагедия потрясла селян: «Дожили! Куда катимся?!» Собравшиеся на пепелище бабы голосили во весь голос:

— Двух таких орлов ни за что ни про что потеряли! Две семьи враз осиротели!

— Допраздничались!

Валентина, жена зарубленного Игната, чуть ли не на каждого мужика кидалась:

— Кто теперь моих пацанов поднимать будет?! Вы?! Пропойцы проклятые!

Тогда и порешили: «Больше водку в село не завозить!».

Приехавший через неделю Подкова попытался втихаря продавать, но заметившая это Валентина пришла в бешенство и ястребом накинулась на коммерсанта:

— Ещё раз привезёшь, оболью твою колымагу бензином и спалю!

Подкова до того перепугался, что на её глазах вылил две поллитровки и побожился соблюдать решение схода.

Ещё бы! Доход с каждой поездки и без спиртного почти в два раза превышал расходы: за иные дары леса магазины и рестораны платили ему в три раза больше, чем он селянам.

Более того, после введения сухого закона он уговорил охотоведа Степана Ермиловича, уже второй год исполнявшего и обязанности директора госпромхоза, закрепить за ним примыкающий к дороге на Верхи большой, почти в триста квадратных километров, промысловый участок. Местные охотники давно забросили его из-за удалённости. Для Подковы же он был  удобен — так и так каждый раз проезжал мимо, да и горы там были не такие крутые, как на остальных участках.

Глава 5

Сушь. Бескормица

За два месяца нещадно палящего солнца земля так иссохла, что даже вся трава пожухла. Местами она вообще исчезла, как будто спряталась от зноя. За всё это время на выбеленном небосводе не появилось ни облачка. Изредка налетавший ветерок не ослаблял жары. Речка превратилась в длинную галечную ленту. Лишь кое-где среди камней сочились вялые струйки.

Умолкли птицы. Одни лишь стрекозы неподвижно висели в полуденном мареве, да звенели на высохших стеблях неугомонные кузнечики. Разогретые солнцем кедры источали густой смоляной дух. А над куртинами болотного багульника стоял такой дурман, что человека, попавшего в эти невысокие заросли, вскоре начинал одолевать сон. Задержись на такой полянке на пару часов — останешься на ней навеки.

Зато исчезли комары и гнус. Правда, на смену им появились кровососы похлеще: тучи слепней и оводов. Но эти атаковали только днём. С наступлением сумерек  они исчезали.

Пышка спасалась от жары на дне тесного ущелья, заваленного обломками скал. Поскольку солнце заглядывало в него мимоходом, здесь всегда царили полумрак и прохлада. Росомаха выбиралась из этого природного холодильника лишь для того, чтобы утолить голод. К сожалению, вылазки всё чаще оказывались безрезультатными: изнывающая от зноя и безводья тайга почти опустела. И весной, задолго  до засухи,  живности  было меньше обычного. Зимой небывалые морозы и затяжные снегопады основательно подкосили численность животных и птиц. Боровую же дичь добил случившийся ранней весной обильный дождь. Следом, как это часто бывает в этих краях, ударил мороз, закупоривший большую часть ночевавшей в снегу птицы. Пережившие зиму олени откочевали на восток. Рыба, предчувствуя засуху, скатилась в большую реку.

У Пышки, правда, было два праздника для желудка. Первый — весной, когда начал таять снег. Росомахи по своей природе санитары: не брезгуют ни падалью, ни мясом с душком. И когда стали вытаивать туши погибших в зимнюю бескормицу зверей — оленей и более мелких животных, — Пышка каждый день наедалась до отвала. Понимая, что подобное изобилие не вечно, она часть падали разнесла по «кладовым». Чтобы мясо дольше сохранялось, устраивала их в тенистых  местах.

Второй такой праздник случился, когда с юга полетели к северным гнездовьям утки. Они шумными стаями садились ночевать на мелководные заводи. Пернатых порой было так много, что над водой стон стоял. Вот уж попировала тогда росомаха! Ловила просто: ночью сталкивала в воду кусок коряги и, спрятавшись за ней, незаметно подплывала к дремавшим птицам. Оказавшись рядом, хватала ту, что поближе. Но никто из пернатых так и не остался в этих краях, не свил гнезда —  чуяли надвигающуюся сушь. Пышку какое-то время выручали сделанные весной запасы. Когда они кончились, росомаха, рыская по тайге, обнаружила на дне  ямы под речным прижимом — всё, что осталось от речки —  вяло плескавшуюся рыбёшку. Но её хватило всего на три дня.

Пышка поняла, что из этой пустыни пора уходить. Подчиняясь внутреннему голосу, она направилась к синеющему вдали острозубому хребту, за которым каждый вечер пряталось раскалённое светило.

Перевальной седловины достигла за два перехода. С неё открылась обнадёживающая картина. В отличие от оставшейся за спиной иссушённой, выжженной солнцем тайги, здесь всё зеленело, в прогалах между деревьями колыхалось на ветру густое разнотравье, цвели ромашки, иван-чай. Хрустальный перезвон воды, текущей под камнями, вплетался в пение лесных птах. Пышка повеселела — дожди не обошли эти места.

По дну тенистой ложбины она спустилась к роднику, бегущему на север. Жажда так измучила её, что она пила и пила без остановки, словно боялась – вдруг  вода исчезнет. Напившись, продолжила путь не сразу. Переведя дух, ещё раза два припадала к роднику. Только после этого пошла по берегу бойко лопотавшего ключа. Торопливо сбегая по дну ущелья, он собирал дань с каждого  распадка и как-то незаметно окреп до размеров речушки.

Довольная  Пышка прилегла на берегу рядом с вытекавшим из распадка ручейком. В месте его впадения в речку вымыло чашеобразную  заводь. На её  дне, в кутерьме ярких солнечных бликов, угадывался массивный топляк. Приглядевшись, росомаха  различила колышущиеся по его бокам плавники. Неужели таймень? Выступающий из воды краешек хвоста подтвердил: точно, он! Да какой здоровый!

Лениво пошевеливаясь, «северный крокодил» охлаждался в  прохладной ключевой  воде. Но, как вскоре выяснилось, затаился он тут неспроста.

На берег опустилась стайка куропаток и принялась склёвывать мелкие камешки. В какой-то момент  вода вспучилась и из неё вылетела зубастая пасть. Схватив зазевавшуюся птицу, она тут же исчезла. Куропатки дружно перелетели на соседнюю излучину и, как ни в чем не бывало, продолжили прерванное занятие. Вскоре одна из них перекочевала в желудок Пышки.

Сытая росомаха весело поскакала по берегу речки дальше. Под вечер лесистые склоны раздвинулись, и взору странницы открылась гладь большого  озера. Слева в него обрывались высокие гранитные кручи с зелёными островками кедрового стланика. Правый,  пологий берег покрывал сумрачный ельник.

Скалы, деревья, отражаясь в зеркале озера, казались опрокинутыми в него — до того тиха была вода, неподвижен и ясен воздух. Золотистые блики солнечной дорожки делили водоём на две части. Нет-нет да кое-где плеснёт рыба. В самом  устье табунились, касаясь спинными плавниками поверхности воды, ленки. Росомаха облизнулась, но понимала, что их  не достать.

За озером, на  противоположном берегу виднелось несколько надломленных ветром белых столбиков. Приглядевшись, Пышка сообразила, что это дым и поднимается он из таких же, как у лишившего её хвоста двуногого, построек, только большего размера. По открытой воде оттуда доносились крики птиц, блеяние коз, густое и протяжное мычание, напоминающее рёв сохатых.

«Вот где можно поживиться!» — обрадовалась росомаха и поспешила на разведку. В низменном чернолесье наткнулась на пахучие метки сородича. Вон и отпечатки его лап. Самец! Крупный!

Неплохо бы познакомиться! «[7]». Но Пышка не стала отвлекаться и продолжила путь.

Логова двуногих уже были хорошо видны. Первый ряд тянулся вдоль берега, остальные, разделённые широкими тропами, проходили в отдалении. Возле каждого большого строения были ещё и поменьше.  Многие дворы огорожены тонкими сухостоинами. Росомаха взобралась на разлапистую сосну и стала наблюдать за крайним, самым ближним к ней.

Возле небольших построек прохаживались утки, копошились похожие на капалух птицы. За оградой паслись козы.

«Как много еды» — радовалась, предвкушая богатую добычу, Пышка. Правда, настораживало то, что по двору  то и дело сновали двуногие.

Наконец солнце послало последний луч света и скрылось за обугленными зубцами. Сумеречная мгла незаметно заполняла, растворяла всё вокруг. Когда совсем стемнело, монотонно зарокотал какой-то, похоже, очень большой, зверь. И сразу из проёмов построек полился золотистый свет. Но больше всего росомаху изумили ярко вспыхнувшие на макушках высоких «сухостоин» маленькие солнышки. Когда рокот прекратился, они погасли, и всё погрузилось во тьму. Дождавшись полной тишины, Пышка, вглядываясь в чёрные силуэты построек, опасливо прокралась к ограде, переплетённой цепкими, шершавыми плетями хмеля. Среди доносившихся со двора запахов свежего навоза, душистого сена, псины — один показался ей особенно знакомым. Так пахло от двуногого, который своей огнебойной палкой лишил её хвоста. Пышка вспоминала его с неприязнью всякий раз, когда надо было укрыть нос от кровососов.

Это встревожило росомаху. Она замерла в нерешительности, но близость  поживы приглушила страх. Найдя в ограде удобную лазейку, Пышка осторожно протиснулась в неё и оказалась... у собачьей конуры. Чутко дремавшая Динка высунула голову. Кольнув росомаху острым взглядом, она признала зловредную вонючку, но атаковать не решилась. Ограничилась оглушительным лаем. Её тут же поддержали соседские псы. Заливистый гвалт волной покатился по селу. Росомаха тоже опознала старую знакомку: это её  она зимой  обрызгала струёй мускуса.

В человечьем логове тем временем затеплился огонёк. Пышка, юркнув обратно, поспешила под защиту леса. Она была не столько испугана, сколько расстроена постигшей её неудачей. Но вскоре эти чувства сменились злобой: сначала её лишили хвоста, а теперь испортили охоту. Остаток ночи росомаха провела на мысу,  клювом уткнувшимся в воду. Вытянувшись на щербатой плите, ещё хранящей дневное тепло, она раздражённо слушала, как перебрехиваются  встревоженные псы. Чем дольше слушала, тем сильнее крепло желание досадить обидчикам.

Когда  восходящее солнце позолотило морщинистую кору вековых кедров и заставило свечами вспыхнуть стволы берёз, Пышка вернулась на свой наблюдательный пункт и весь день терпеливо наблюдала  за происходящим в селении. Самцы двуногих по большей части сидели у ограды, самки же мыли  на реке разноцветные шкуры или  колотили  землю  палками вокруг зелёных  кустиков. Колотили так, что поднимали клубы пыли. Одни детёныши двуногих копошились на куче с песком, другие с визгом и криками гонялись друг за другом на поляне.

Вон и белоголовый обидчик вышел из своего логова. Пройдя мимо построек к заросшему невысокой травой холму, он ненадолго скрылся и появился уже с чем-то красноватым в руках. Сколько ни напрягала зрение росомаха, она никак не могла разглядеть, что это. Подсказку принёс ветер.

«Ого! Мясо! — Пышка судорожно сглотнула обильную слюну. — Оказывается, двуногие тоже устраивают схроны в земле! Ну что ж, ночью наведаюсь!» — «улыбнулась» росомаха.

Человек исчез в логове, но ненадолго. Вышел с  миской и поставил её перед конурой. Рыжая псина с жадностью набросилась на еду. Белоголовый, походив по двору, вышел за ограду и сел на  бревно под берёзой. Засунув в рот белую палочку, стал время от времени выпускать изо рта клубы дыма.

Пышка была поражена: «У этого двуногого даже маленькая палочка изрыгает дым и огонь! С ним надо быть поосторожнее».

Ночью, когда стихла вялая собачья перебранка, росомаха спустилась на землю и прокралась при дрожащем свете звёзд к холму на поляне. Ей не терпелось добраться до мяса. Обойдя схрон, нашла спуск. Он вёл к обитой шкурой двери. Сквозь узенькую щёлочку сочился будоражащий аромат. У Пышки внутри всё затрепетало. Она была готова на любой подвиг, лишь бы проникнуть в скрытый за дверью мясной склад. Осторожно спустившись по трём дощатым ступенькам, хищница толкнула дверь. Та не поддалась. Навалилась плечом — и это не помогло. Как быть?

Запустив в щель когти, росомаха потянула дверь на себя. Она чуть сдвинулась, но дальше не пускала  кривая железка. Росомаха осторожно дотронулась до неё. Убедившись, что та не опасна, потихоньку, чтобы не разбудить собаку, стала толкать её во все стороны. В какой-то момент железка вышла из скобы и безвольно повисла.

Щель сразу расширилась. В образовавшийся проём на Пышку хлынула такая густая волна заячьего духа, что у неё перехватило дыхание. Голодный зверь был вне себя от счастья — за дверью оказалось столько мяса, что будущее представилось в самом радужном свете...

Глава 6

Грабежи

Царил полдень — знойный, тихий. Погружённый в маревую дымку лес как будто колыхался. На скамейке у ворот, под ажурной тенью берёзы привычно сидел, небрежно зажав между двух пальцев самокрутку, дед Ермил. Лоб и заросшие колючей щетиной щёки блестели от пота, словно намазанные салом. Изнывая от жары, он то и дело отирал рукавом рубахи выступающий бисер пота и отмахивался от налетавших слепней.

Попыхивая дымом сквозь густые, прокопчённые до желтизны усы, старик поглядывал то на копошившихся в пыли куриц, то на осанистого петуха, то на щиплющих траву ослепительно белых гусей, то на пробегавшую с гиканьем ребятню. От всех этих картин в душе Ермила Фёдоровича царило умиротворение, которое враз разрушило приближающееся причитание:

— Господи, за что ж така напасть?! Убыток-то какой!

Калитка распахнулась: к нему семенила разгневанная старуха.

— Токо знаешь  дымить! Ты почто дверку в ледник не затворил? Уж всё запотело, отмякло.

Старик недовольно вскинул глухариные брови:

— Чё расшумелась! Не был я сёдня там!.. Сама, небось, не заперла... Докурю — гляну...

Спустившись по ступенькам в ледник, Ермил сразу почувствовал, что в нём и впрямь заметно потеплело. Запалил свечку. Когда глаза привыкли к полумраку, оглядел запасы. У дальнего края за дощаной стенкой лежала вперемежку со льдом нарубленная кусками лосятина — сын дал. Ближе к двери возвышалась гора набитых зимой тушек зайцев. Вот только  брезент, прикрывавший их для лучшего сохранения холода, почему-то лежал в проходе. Подняв его, промысловик увидел погрызенную заячью голову. Самой тушки не было.

— Вот это да тебе! Кто ж так похозяйничал? — выругавшись, старик вышел и, накинув на ушко крючок, для верности подпёр дверь ещё  и колом.

Утром, выгнав корову в стадо, он заторопился к леднику. Все запоры на месте, следов на росной траве нет. Вот и славно!

В следующие два дня дед не выходил из дома: ноги опять отказали. Беспокоясь за припасы, он отправил к леднику старуху. Слава Богу,  всё было в порядке. На третий, как только полегчало, поковылял сам. И тут его взору предстала картина возмутительного по наглости набега: дверь снизу прогрызена, на земле желтели щепки, кусочки древесины, а заячьих тушек явно поубавилось. По мускусному запаху было ясно: хозяйничала росомаха.

— Уу-у, паскуда! — загудел Ермил Фёдорович, потрясая костлявым кулаком. — Ну погоди, мы тоже не лыком шиты! Посмотрим, кто кого!

Исторгая все известные ему мудрёные выражения, он принёс из сарая двухпружинный капкан с цепочкой и потаском на конце. Спустившись к двери, заткнул  дыру пуком сена, а капкан установил в выкопанную перед ней ямку. Слегка притрусил его травой.

Росомаха повторила набег лишь на четвёртый день. В этот раз погром был ещё более ужасным: дверь прогрызена теперь с другого края, а  из дыры сочится тошнотворный запах. Распахнув дверь, Ермил увидел на заиндевелых заячьих тушках несколько расплывшихся жёлто-коричневых пятен. От ярости он  заскрежетал остатками зубов.

— Чего  она прицепилась ко мне? Неужто та, что зимой подранил? Надо Динку тута привязать. И как это я раньше не смякитил? Эх, старость не радость!

Но лишь только он подвёл собаку к леднику, та, жалобно скуля, стала что было сил упираться. Вырвавшись, убежала и не появлялась во дворе до следующего дня.

Проклиная всё на свете, старик зашагал прямо через огороды к дому сына, Степана, работающего в госпромхозе охотоведом. Поспел в самый раз: сын, сидя на нижней ступеньке высокого крыльца, натягивал кирзовые сапоги. При этом уворачивался от поджарого, белой масти кобеля с чёрными «сапожками» на лапах, пытавшегося лизнуть его лицо. Когда псу это удалось, загнутый кренделем хвост от восторга заходил ходуном.

Степан потрепал загривок Мавра с нежностью, никак не вязавшейся с его суровым обликом. Ястребиный нос, густая чёрная, с едва наметившейся сединой борода и усы придавали его лицу угрюмое выражение. Взгляд зеленоватых глаз из-под нависших косматых, точь-в-точь как у отца, бровей был насторожённым и цепким. Степан был до того высок, что в иные избы ему приходилось входить пригнувшись.

— Доброго здоровья, сынок. Дело есть! — Ермил зачем-то помял мясистый, с красными прожилками нос и продолжил: — В общем, так: росомаха повадилась зайцев таскать из мово ледника. А ноне вообще всё мясо испоганила. Така вонь — дышать не можно! Без мяса оставила! Подсоби изловить али пристрелить воровку. Хитрющая, зараза, ничего не боится! Запор поставил — дверь прогрызла. Капкан насторожил — обошла.

— Да-а, батя! Не повезло тебе. Признавайся, где ей насолил?

— Да было дело... Ранил в конце сезона одну.

— Вот она и сводит счёты.

— Так тем паче изловить надо.

— Ладно, поймаем твою обидчицу. У меня  с прошлого года заявка на живоотлов росомахи лежит.  На семинар съезжу и займусь...

Отец недовольно закряхтел, сдвинул ершистые брови:

— Япона мать! Так она ж к тому времени не токмо припасы, но и всех курей кончит, а бабка — меня. Коль страх потеряла, скока ещё напакостит. .. Знаешь же, росомахи на башку отмороженные, хуже медведя. Отец рассказывал,  как-то собака ему склад росомаший нашла. Сорок куропаток в нём насчитал... И эта не успокоится, покамест не перетаскает всё.

— Извини, батя, но по-другому никак. Семинар важный, по новому учёту — не поехать не могу. А чтоб кур не трогала — не запирай ледник. Мясо всё одно испорчено.

Ермил в сердцах затоптал брошенный окурок и, махнув рукой, ушёл.

Глава 7

Охота

Выходить на летний учёт зверя и дичи следовало затемно: припечёт  солнышко — и следы на росной траве исчезнут.  Посему Степан встал задолго до рассвета. Осторожно, чтобы не разбудить семью,  пробрался на кухню. Выпил вприкуску с хлебом простокваши. Снял со стены ружьё. Отработанным движением приложил его к плечу и, прижавшись правой щекой к ложу, мгновенно поймал мушку. Подхватив приготовленный рюкзак, вышел во двор.

— Чего, брат, грустишь?! Вставай, в тайгу идём, — весело скомандовал охотовед своей собаке.

Остромордая лайка недоверчиво приподняла голову. Увидев на плече хозяина ружьё, преобразилась: глаза загорелись, закрученный в кольцо хвост заплясал из стороны в сторону. Теперь уже Мавр поторапливал: поскуливая и нетерпеливо переминаясь с лапы на лапу, подталкивал Степана к калитке.

Заря едва подсветила восточный край неба, а промысловики уже собрались возле бревенчатой конторы госпромхоза. Мужики курили, оживлённо обсуждая наболевший вопрос: будет дождь или нет? Наметившаяся с вечера облачность давала робкую надежду на положительный ответ.

Недовольные затянувшимся ожиданием собаки грызлись между собой. Особенно старался чёрный кобель Михаила Макаровича, одного из старейших штатных охотников. Правое разорванное пополам ухо драчуна свисало к надбровью, а второе высоко торчало. Это придавало его морде обманчиво-добродушное выражение. Оно-то и сбивало всех с толку. Когда он начинал чересчур буйствовать, Макарыч одёргивал: «Уймись, Тайфун! Кому говорю! Уймись!» Тот в ответ подбегал и с виноватым видом тёрся о голенища сапог. Вторая лайка Макарыча, гордая своими шароварами и закрученным в полтора кольца хвостом, в грызне не участвовала, держалась особняком.

Самого промысловика селяне зачастую величали Поддубным. Природа скроила этого человека по особому заказу: широкая грудь, кряжистый торс, узловатые руки, бычья шея.

На учёт вышло семь бригад. Каждая должна пройти  три маршрута и отметить на карточках обнаруженные следы и места визуальных встреч с животными, боровой птицей. Степан, кроме Макарыча, включил в свою бригаду прибывшего на практику долговязого студента Васю — голубоглазого, по-мальчишески нескладного паренька с огненно-рыжими вихрами.

* * *

Похожие на взгорбленных медвежат росомахи бежали, приныривая, вверх по долине ручья. Судя по размерам — самец с самкой.

Увидев людей, они проворно скрылись.

— Подождём. Если сразу гнать, могут бежать весь день, — тормознул спутников охотовед.

— Странно, что  две ... Ты про одну говорил, — обернулся к Степану Макарыч.

— Так гон начался. Вот и спарились. Когда вдвоём, они не так чутки. Потому нас и зевнули. Похоже, пришлые, из-за хребта — там нынче сушь небывалая.

— Верно. Как это я сразу не смякитил, — подосадовал промысловик. —  Степан, мне показалось али нет? Одна, кажись, без хвоста.

— Точно! А я подумал: поджала, что ли?

— А разве росомахи без хвостов бывают? — удивился студент.

— Всякое бывает. Есть же люди без ноги или без руки, — откликнулся охотовед. — Могла в драке потерять. Ведь для этого зверя авторитетов нет. Прёт, как танк: или победит, или погибнет. Одна может у стаи волков добычу отнять.

— Нам на лекции говорили, что росомаха страшно прожорлива. С латыни её название так и переводится — обжора!

— Ну, как сказать, — замялся Степан. — На мой взгляд, это утверждение  ошибочно. Судя по размеру желудка, она вряд ли способна съесть за раз больше четырёх килограммов. Так про росомаху говорят, скорее всего, потому, что она большую часть добычи сразу  растаскивает по схронам.  Кстати,  названий у неё много. У норвежцев — «горный кот», у финнов — «обитатель скал», у шведов — «отважная». Вот и решай — кто же она на самом деле.

Охотовед подвёл Мавра к месту, где скрылась парочка, и дал команду:

— След!

Пёс старательно всё обнюхал и молча понёсся в чащу. Собаки Макарыча бросились вдогонку.

— Студент, слушай  как лает. Лай о многом говорит. Умная собака, когда нагонит зверя, лает сначала негромко и редко, чтобы не напугать его и в то же время привлечь внимание хозяина. Когда хозяин подходит, лай становится громким, азартным и злобным, — на бегу наставлял Степан.

Вскоре донеслось позывистое подвывание с нотками охотничьей страсти. Учётчики, привычно лавируя между деревьями, бросились изо всех сил на голос: знали, что медлить нельзя, — когтистая,  вёрткая росомаха способна серьёзно покалечить собак.

Загнанных в бурелом зверей псы облаивали, давясь от ярости. Вдруг все трое с визгом отпрянули. Это угрюмый кавалер Пышки, задрав хвост, выпустил в собак жёлто-коричневую струю. Псы от едкого, нестерпимого смрада принялись, жалобно скуля, тереться мордами о траву. Больше всех досталось Мавру: часть жидкости угодила ему прямо в нос.

Вонючки же, пользуясь моментом, скрылись. Собаки, чувствуя вину, прятали от стыда глаза, заискивающе виляли хвостами, но по следу пошли только после грозного окрика.

Весь день, изнемогая от духоты, они мотали звероловов по буреломному лесу. Сами измучились — дышали надсадно, словно запалённые жеребцы, — и хозяев уморили. Возьмут след, пробегут сто-двести метров и теряют.

— Штоб вас волки съели! — сердился Макарыч.

— Чего зря ругаешься? Росомахи же им нюх попортили, — вступился за собак Степан.

Не забывая об основной работе, учётчики на ходу обозначали карандашом в карточках встречавшиеся следы  зверей и дичи. Кого-то видели визуально, кого-то определили по следу, кого-то по свежему помёту. Чаще всего появлялись пометки «рябчик», «заяц».

— Медвежьи задиры! Степан Ермилович, смотрите: медвежьи задиры! — восторженно завопил Вася, показывая на разодранную когтями сверху вниз кору пихты с потёками смолы.

 — Приметливый! Хвалю!  — одобрительно похлопал его по плечу охотовед. — Только не надо так шуметь: зверь пугается. В нашем деле главное — выдержка... Глянь, а на этом стволе задиры ещё выше. Представляешь, какой громила тут ходит! Правда, случается, что  менее  рослые конкуренты хитрят: подтаскивают к меченому стволу коряжину и с её помощью оставляют поскрёбы выше имеющихся — чтобы принудить хозяина освободить участок. Однако опытный  медведь  обычно легко  различит подвох по малой глубине царапин и, подкараулив, задаст трёпку  нарушителю границ  владений.

Под вечер сплошь облепленные репейниками собаки уверенно вывели охотников на галечную излучину, но тут опять скололись со следа и растерянно забегали по прогретым за день камешкам. Сделав несколько кругов, каждый шире предыдущего, лайки, вывалив языки, встали. Мавр вообще был близок к отчаянию: тошнотворный запах росомашьей струи заглушал все прочие. Собакам Макарыча тоже повсюду чудился запах росомах.

— Эх вы, пустобрёхи! Облапошили вас росомахи! — подтрунивал Степан.

— За речкой озеро с островом, вокруг зыбуны. Место крепкое, скорей всего, туда и умотали, — предположил Макарыч.

— С утреца проверим, а сейчас ночёвку пора ладить.

— Степан, может, ко мне — тут недалече? Версты две, не боле.

— А что? Хорошая идея! Пошли.

Глава 8

Беседы

Наполовину вросшая в землю избёнка с почерневшими венцами, крошечным окошком и односкатной, с широким напуском, крышей стояла на краю елани, зажатой между лесистым отрогом и бойким ключом. У боковой стены — поленница крупно наколотых дров. Одна из тропок сбегала мимо неохватных сосен прямо к каменистому ложу ручья. Когда подходили к зимовью, с дерева слетела парочка рябчиков. Спланировав в разные стороны, они задорно засвистели.

— Узнали, сорванцы! Всю зиму подкармливаю. С ними хорошо! Вон как чисто трельку выводют! — потеплевшим голосом пробасил Макарыч.

Дверь была открыта настежь и подпёрта поленом для проветривания. Внутри сумрачно, прохладно. Углы тонули в полумраке. Подслеповатое оконце едва освещало стол и прокопчённые за многие годы венцы. С обеих сторон стола — нары из толстых деревянных плах, застеленных лосиными, уже изрядно потёртыми шкурами. Вдоль стен — полки с посудой, мотками верёвок, правилки. Под потолком — перекладина для сушки одежды, на крючьях мешочки с крупой, сухарями. Слева у двери — железная печь.

Чтобы не нарушать царящей здесь прохлады, ужин готовили на костре. Горячие струи воздуха, поднимающиеся от него, мерно покачивали тёмные ветви обступавших деревьев. Уставшие собаки повалились тут же, расслабленно вытянув лапы. Задремавший Мавр и во сне продолжал охотиться: бил хвостом, хрипло рычал, будто бежал за зверем.

Поели, помыли  в ручье посуду, а чай, заваренный на листьях зверобоя и смородины, пошли пить, спасаясь от кровососов, в зимушку. Макарыч с трудом протиснулся сквозь узкий дверной проём.

— Когда рубил, худой был, — словно оправдываясь, пояснил он.

— И как давно рубили? — полюбопытствовал практикант.

— Давненько. Ты, поди, и не родился ишо.

Поскольку уже стемнело, пришлось зажечь свечку. Только тогда заметили в колеблющемся пламени листок, пришпиленный ножом к стене.

— Кто-то гостил, — Макарыч снял записку и протянул практиканту. — Прочти, очки дома оставил.

— «Сосед, благодарствую за приют. Этот нож — за глухаря. Грешен, не устоял, подстрелил на твоём участке. Не серчай. Обнимаю. Лукьян», —  с выражением прочёл Вася.

— Плохо,  что подстрелил, но молодец, что не утаил, — похвалил охотовед.

— А то как же! Обманешь — фарт уйдёт, да и покоя на душе не станет. По-честному-то жить оно приятней.

— Что верно, то верно! Чистая совесть — главное в жизни! — согласился Степан, лохматя пятернёй жёсткие кудри так, что из них посыпался лесной мусор.

По давно установленному обычаю на уже занятом участке другие промысловики не охотились. Это добровольное размежевание угодий добросовестно исполнялось. Права соседей не нарушались. Избушки и лабазы не знали замка. Их охраняло уважение к старому, выработанному веками порядку.

— Михаил Макарович,  можно вопрос? — подал голос Вася.

— Валяй, студент! — пророкотал промысловик.

— У вас вот шрам на шее. Это не медведь?

— Рази это шрам?! Так, царапина. Шрам вот! — Макарыч засучил рукав и показал бугристые лиловые борозды. — Честно говоря, сам виноват. Миша в берлоге обычно головой на юг ложится — такая манера у него. А мы с Лукьяном поторопились. Давай тыкать  жердиной не с той стороны. Вижу, снег передо мной вздувается и выскакивает с рёвом чёрная туча. Пастью руку с жердиной схватила и давай трепать. Слава Богу, собаки насели с двух сторон, отвлекли. Тут уж Лукьян не оплошал — с одного выстрела уложил.

— Хорошие у вас лайки.

— Плохих не держим, — с гордостью   произнёс   Макарыч.

Допив чай, он ладонью смёл со стола крошки и отправил их в рот. Вася же не унимался:

— А правда, что медведь в берлоге лапу сосёт?

— Брехня! Семерых брал, лапы у всех сухие.  И ещё, запомни на будущее: медведь не такой увалень и простодыра, как в книгах пишут. Ловок и быстроног, чертяка. А уж голова-то как работает! Прошлой осенью с одним долго разбирался. Иду, значит, по путику, капканы проверяю: где подновлю, где новые поставлю. Вдруг вижу, след мой стал почему-то намного больше. Метров двести так. Потом опять нормальный. Что за наваждение?! Повернул назад,  иду рядом, приглядываюсь. Только тогда дошло — это ж медведь по моим следам протопал!

Я вперёд вернулся и там, где след перестал быть широким, сделал круг. Смотрю, метрах в шести за кустами — снежная ямина. Представляешь, докуда эдакая махина сиганула. Потом — ещё одна. Дальше уже шагом. В гору почесал. Там под стлаником пустот полно — для берлоги подходящие  места. Ну, думаю, завтра с собаками приду и добуду. И что? — тут Макарыч сделал многозначительную паузу. — Наутро выпал такой снег, что всё скрыл. Вот ведь какая башковитая зверюга: знал, когда ложиться.

— Недавно прочитал в журнале, будто росомаха — это медведь-лилипут, — вспомнил Вася.

Степан засмеялся:

— Ну и загнули! Росомаха, действительно, похожа на медвежонка, но относится всё-таки к семейству куньих. Правда, выделена в отдельный род — росомахи. Среди них она самая крупная. Зоологи её ещё гигантской куницей называют. Так что её не лилипутом, а Гулливером правильней будет величать.

Какое-то время пили чай молча.

— А вы, Михаил Макарович, как промышлять зверя предпочитаете? Капканом или гоном? — нарушил молчание любознательный  паренёк.

— Ловушками, конечно, поуловистей, но в угон намного весельше. Это и промысел, и азарт. Бывает тяжко вдругорядь, зато удовольствие.

Так, кружка за кружкой, тянулся разговор.

— Василий, ты бы тоже  рассказал  нам чего.

— Так не знаю, что вам интересно будет.

—  На следующий год у тебя диплом. Тему-то выбрал?

— Да. Мой руководитель предложил собрать материал по акклиматизации  уссурийского енота, вернее енотовидной собаки, у нас, в Кировской области, и проанализировать последствия.

— Интересная тема. Всегда важно знать, что дало местной фауне появление нового вида. Бывают ведь и негативные последствия. Вон на Огненной Земле в середине пятидесятых годов выпустили сорок канадских бобров, а сейчас их численность перевалила за четыреста тысяч. Теперь ломают голову, как спасти от этих «дровосеков» леса... — сказал Степан. Потом, немного помолчав, продолжил: — А про енотов я одной потешной историей могу поделиться. После третьего курса практику на Дальнем Востоке, на реке Иман, проходил. Там в августе, когда идут муссонные дожди, паводки случаются похлеще весенних. В тот год вода особенно большая была. Мы с егерем на лодке островки объезжали. Спасали тех, кто не успел уйти в сопки. Видим, на одном енотовидные собаки жмутся. Вода уж у ног, а они возле затопленных нор стоят, трясутся. Подплываем. Бедолаги обрадовались, забегали туда-сюда, но в лодку лезть боятся. Для вида зубы скалят. Егерь выбрался на берег и на них так рявкнул, что иные сразу в обморок попадали — до того пугливые. Тем, кто устоял, пинком для острастки слегка поддал. Они брык — и лежат, словно околели. Бери за шиворот и делай что хочешь. Потеха! Шестерых в два мешка растолкали, а седьмой не поместился. Пришлось положить прямо на дно, а на морду куртку накинуть. Плывёт лодка, покачивается, уключины скрипят — страшно енотам, не шевелятся. Ежели вдруг и заворочается кто, егерь топнет: «А ну!» — и мешок вмиг цепенеет. А тот, который на дне, знай себе под куртку тычется — прячется, стало быть. Выбрали берег повыше, выпустили. Разбежались кто куда — искать незанятые норы, рыть новые. А мы опять по островам. Уже в сумерках высмотрели енота огромного, прямо бочонок на ножках. Так он сам в лодку прыгнул. Выпускать его егерь не стал. Жену решил разыграть. Вошёл в дом, развязал мешок и вытряхнул енота на пол. Супруга, как обычно, набросилась: «Ты чего? С ума сошёл? Только мокрой псины в доме не хватало!». От её крика енот брякнулся без чувств. «Вот видишь, — говорит ей егерь, — даже дикий зверь от твоего крика  окочурился. Каково же мне с тобой бок о бок столько лет жить?»

— Во, молодец! Надо ж такое удумать, — давился со смеху Макарыч. — Мою старуху бы так пугнуть, чтоб не ворчала лишка... Отменный ты, Стёпа, рассказчик и, вообще, правильный мужик. Уважаю! Опосля учёбы домой вернулся, не то что мой дурень. Того, на модный манер, «урбанизацией» контузило. Не понимаю, как он в тех бетонах живёт?! Вода невкусная, воздух грязный, шум, толкотня. По мне, самая лучшая крыша — небо, лучший дом — густая ель. Сегодня под одной заночевал, завтра под другой. Простор! Красота! Дышать сладко!

— Это верно! Тайга — воля! Город — тюрьма! — согласился Степан.

— У нас и народ не такой порченый.

— И то правда! Люди посовестливей. А городские что?! Привозил мой начальник одних. Вооружены до зубов: карабины с оптикой, приборы ночного видения. Не охота, а убийство.

— Так вы же тоже убиваете, — робко заметил Вася.

— Тут, студент, большая разница. Они убивают ради удовольствия, а мы — для пропитания семьи. Убивать ради удовольствия — грех.

— Зачем же тогда росомах выслеживаем? Их ведь не едят.

— Мы и не собираемся их убивать. Для зоопарка ловим. Пусть городские увидят, какой необычный и редкий зверь в нашей тайге обитает.

— А по мне, лучше б его не было. Зловредная, шкодливая тварь. Не столько съедает, сколько ворует и портит. Чем их меньше в тайге, тем лучше, — вдруг рассердился, что-то вспомнив, Макарыч.

Степан улыбнулся:

— Эх, Макарыч! Всю жизнь в тайге прожил, а не уразумел, что бесполезных зверей не бывает. Каждый для чего-то нужен. Росомаха-то как раз очень даже необходимая животина. Ведь её главное предназначение — очищать лес от останков погибших, начиная с мыши, кончая сохатым. А вредничает она только по отношению к охотникам: мстит за убийства других обитателей тайги. Ты прикинь, сколько зверья  мы каждый год добываем!.. По мне, росомаха — борец за справедливость. Так сказать, таёжный Робин Гуд. Вот и к бате она не случайно повадилась: он же  ранил зимой одну, — вспомнил он недавний разговор с отцом.

Глава 9

Остров

Затянутое облаками небо едва посерело, а Степан уже кашеварил. Наскоро перекусив, загасили костёр и возобновили  поиски росомах.

Хоть и обмелела речка, на другой берег переходили по огромной, недавно упавшей лесине. Собаки же зашли в воду с радостью. Переплыв, энергично отряхнулись и умчались в чащобу, где почти сразу взяли след. Он действительно привёл к озеру. Точнее — к старице, вытянутым кольцом охватывающей продолговатый лесистый остров. Берег — сплошь вязкий ил. Дальше вода, затянутая ряской. В одном месте она была разорвана двумя чёрными полосами — росомахи переплывали. Бежавший впереди всех Мавр рванул было в горячке к воде, но, с трудом выдирая из ила лапы, отступил. Псы в нерешительности затоптались, заскулили, как бы извиняясь.

— Лапы узкие, не держат. У росомах-то они, что лыжи. А зимой, когда обрастают густым жёстким волосом, ещё  ширше делаются: от следов пестуна * не отличишь, — пояснил практиканту охотовед.

— Недалеко отсюда староверская гать была. Мне её когда-то дядя показывал. Пошли, там и перейдём. Только б дерево с зарубкой найти.

Память Михаила Макаровича не подвела. Свернув у сосны с затёсом, покрытым коростой запёкшейся смолы, посохами нащупали гать и перебрались по уложенным по дну брёвнам на остров. Вышли в аккурат на мыс.

— Вы пока тут побудьте. Только собак не отпускайте, а я пройду по берегу, разведаю. Не курите,  тихо сидите, иначе спугнём.
_________________
* П е с т у н – медвежонок предыдущего помёта (обычно самка), оставшийся с матерью и помогающий воспитывать (пестовать) медвежат текущего года  (сеголетков).

Степан вернулся через час.

— Там, где на ряске полосы, на берегу обрывки водорослей валяются — нападали, когда росомахи отряхивались. Следы уходят к взгорку. Весь остров обошёл — выходного нет. Значит, на острове затаились. План такой: я пройду на противоположный конец острова и развешу сети, а вы с собаками  через час выходите. Ваша задача как можно громче стучать, кричать — гнать их на меня.

В назначенное время Макарыч с Васей, колотя сухими палками по стволам, двинулись вдоль узкого острова. Собаки на поводках поначалу шли молча, но, возбуждённые необычным поведением людей, вскоре забрехали на все лады.

Росомахи отдыхали на каменистом обнажении чуть выше развалин староверческого скита. Услышав крики и лай, они кинулись к концу острова. Наткнувшись на косо натянутую сеть, побежали вдоль неё. Подпустив их поближе, Степан выстрелил в воздух. Звери в страхе метнулись  в разные стороны и, взлетев на  подвернувшиеся  сосны, затаились в кронах. От сизого облака порохового дыма в лесу запахло тухлыми яйцами.

Набежавшие собаки окружили приземистое дерево, на которое взобрался Угрюмый, и принялись облаивать его. Макарыч непроизвольно вскинул ружьё.

— Берём живыми, — крикнул, напоминая, Степан и, достав из рюкзака мелкоячеистую сеть, развесил её по кустам вокруг дерева. После этого срубил прямоствольную берёзку и отсёк  ветки. На конец жерди привязал петлю из жёсткой капроновой верёвки.

Подведя её к отмахивающейся с грозным рыком росомахе, охотовед ловко накинул петлю на лапу и стянул упирающегося Угрюмого сначала на нижнюю ветвь, а потом и на землю. Макарыч в тот же миг накрыл зверя солдатским одеялом. В темноте он сразу затих. Звероловы спеленали ему лапы, стянули их между собой  в «букет» и, надев на голову чёрный холщовый мешок, пошли ко второй сосне, под которой уже бесновались, хрипели от ярости лайки.

Вторая росомаха взобралась гораздо выше, и Степану пришлось срубить ещё одну берёзку. Связав гибкие стволы внахлёст, он с трудом подвёл конец жерди к зверю. Из-за большой длины она играла из стороны в сторону, и охотоведу никак не удавалось накинуть «пляшущую» петлю на лапу. Промучившись минут пять, Степан опустил шест, чтобы передохнуть и увеличить размер кольца.

— Уходит! Уходит! — завопил Макарыч.

Прогремел выстрел, следом второй. Всё произошло так быстро, что Степан едва успел заметить мелькнувшую в хвое бурую тень.

— Вот шельма! Верхом ушла! Здоровая, а прыгает, что белка! Лишь только  шест опустил, так она сиганула на ближнюю сосну и пошла, пошла... Чуть успел стрельнуть. Кажись, зацепил.

— Японский городовой! Предупреждал же: живьём берём! — в сердцах ругнулся охотовед.

Расстроенные звероловы облазили остров вдоль и поперёк, дважды обошли его по береговой линии: всё пытались найти выходной след, но впустую. Собаки даже ни разу голос не подали. Если бы они умели говорить, то рассказали бы, что пахнет зайцами, куропатками, глухарями, прелой травой, а вот запаха росомахи  нет.

— Что за чертовщина?! Ничего не понимаю. Не сквозь землю же она провалилась, — растерянно бормотал  Макарыч.

Глава 10

Ночёвка

Сгущающиеся сумерки напомнили, что пора становиться на ночлег. Подойдя к кряжистому кедру, Степан объявил:

— Шабаш, граждане-учётчики! — и, сняв рюкзак, осторожно вытряхнул из него росомаху.

Василий разжёг костёр, повесил на косо воткнутую палку прокопчённый чайник, и звероловы разлеглись на толстом слое хвои. Чистые, спокойные небеса обуглились в багровом огне заката, и кто-то принялся старательно засевать их зёрнышками звёзд. Ковш Большой Медведицы склонился к горе и стал поливать её макушку чёрной краской.

Пламя то и дело выхватывало из тьмы рваные куски леса. Лежать на пружинящей подстилке после трудного дня было приятно. Усталость как будто  стекала в землю, а с небес вливалась сила. Но надо было вставать и идти за дровами, варить кашу для себя и собак.

Управившись с делами, опять устроились у костра. Степан стянул с головы росомахи мешок. Зверь угрожающе заурчал. Это был самец. Бусинки чёрных глаз горели в бессильной злобе. Не будь его лапы надёжно стянуты, саданул бы когтями.

Охотовед подозвал Васю:

— Ну, студент, знакомься с росомахой. Видишь, голова действительно похожа на медвежью. Но морда более короткая и ушки маленькие, слегка прижатые. А мех намного длиннее. Из-за этого туловище кажется нескладным и массивным, — Степан осторожно провел рукой по спине пленника. — Потрогай, какой шелковистый волос. Он единственный в своём роде: волоски настолько гладкие, что кристаллики инея не оседают на них — сразу осыпаются. Видишь светлую шлею по бокам? Она всегда от плеч до основания хвоста тянется. Поперёк лба ещё одна светлая полоска. Эта хорошо оттеняет тёмную смоляную маску вокруг глаз.

— Такой красивый зверь, а в нашей библиотеке ни одной книги  про неё.

— Неудивительно. Про росомах вообще мало что написано. Они ведь  очень скрытные. Ведут столь уединённый образ жизни, что за ними сложно наблюдать. А зверь не только красивый, но и интересный! Многие его качества вызывают уважение. Неутомимый, целеустремлённый, бесстрашный. Не пасует ни перед волками, ни перед медведем. Но, в отличие от серых, кровь зря не льёт: бессмысленной резнёй не грешит. Росомаха — хищник, но хищник рачительный. Это я и для тебя, Макарыч, говорю, — повернулся к промысловику Степан.

— Хороша рачительность — шкодят, воруют. Натуральные мародёры! — упрямо стоял тот на своём.

— Чего ты на них так взъелся? Тебе лично что плохого росомахи сделали?

— Мне, может, и ничего, да люди говорят…

— Говорят, в Москве кур доят, — обрезал охотовед. — Я одно знаю точно: не тронь зверя — и он тебя не тронет. Это не только росомах касается. Помнишь моего одноклассника Антипа? Он ещё живоотловом занимался.

— Как же! Помню. Известный бездельник, прости господи. Ты, наверное, про  историю с медведицей? — проворчал раздражённый Макарыч.

— Ага.

— Ой!  А что  это за история? — встрепенулся студент.

— Да ничего хорошего...  Степан пусть и расскажет, — буркнул промысловик.

— На самом-то деле история весьма поучительная... Один медвежонок угодил в  ловчую ям, а поскольку Антип проверял их редко, малыш в ней  помер с голода. Мамаша затаилась поблизости и караулила, пока обидчик не появился. Замяла насмерть... Что ж, теперь будем кричать: «Медведи кровожадные! Людей убивают!»?  Сам ведь напросился...

Пока шла беседа, собаки чистились. Тщательней всех вылизывался Мавр, но, несмотря на все его старания, едкий запах держался, вызывая  у него приступы кашля.

— Что, вонькая зверюга?! Половчей надо быть, — погладил любимца Степан.

Ночную тишину прорезал густой волчий вой, гордый и уныло-щемящий одновременно. Волк начал снизу, постепенно повышая тон. Ему ответил голос потоньше, но полный силы, заливисто-трепещущий. Учётчики замерли.

— Ну, студент, у тебя сегодня хорошая практика. Слушай! Это молодой заявляет о себе. Радуется жизни! — шёпотом пояснил Макарыч.

Не успели оба воя слиться в слаженный дуэт, как к ним присоединился третий. И вот уже переливается от утробно-низкого до высокого, как туго натянутая тетива, многоголосый хор.

— Воют так, ровно душу вынуть хотят. Сколько в этих «песнях» звериной тоски, какая отрешённость! — произнёс Степан.

— У меня прям мурашки по спине забегали, — отозвался Вася и перекрестился.

— А я люблю их арии. Особливо, когда враз несколько завоют с повизгиванием и подбрехом. Вслушайтесь, это ж целый оркестр. У каждого свой голос. Взрослый воет басом, у волчицы голос выше и пожиже. У самых матёрых песня в несколько колен и протяжная.

Неожиданно в волчью песню врезался тонкий, срывающийся на частый, отрывистый собачий лай, визгливый скулёж.

Вася вопросительно глянул на Макарыча.

— Это волчата голос пробуют... — пояснил тот. — А сейчас переярок... Слышишь, начинает хорошо, а конец не вытягивает — сипит. Если внимательно слушать, то можно определить, сколько в стае волков и какого они возраста.

— Да, волки — удивительное племя. Умные, организованные. В стае жёсткая иерархия и дисциплина. На охоте каждый чётко знает свою роль. Но вместе с тем они, как и люди, все разные. Кто-то ленив — ест только то, что, как говорится, само в пасть идёт, кто-то жесток — режет, не раздумывая и без меры. Для таких убийство — забава. Кто-то верен, а кто-то предаст, не задумываясь. Но что у них не отнять — супружескую верность  хранят всю жизнь. Трогательно заботятся о потомстве. Если волчица погибает, волк в одиночку воспитывает и кормит волчат. А сам так и остаётся вдовцом, — просвещал студента Степан, подкладывая сучья в костёр.

— Слышал, будто волчица не защищает потомство, когда люди её детёнышей из логова забирают. Издали молча наблюдает. А как же материнский инстинкт? — вопросительно глянул на охотоведа парнишка.

— Сложный вопрос. Версий много. Возможно, она бережёт жизнь для того, чтобы на следующий год дать новое потомство. А может, надеется выследить, куда унесут волчат, и ночью освободить их. Хотя, скорей всего, первопричина — страх. Страх перед человеком. Конечно, странно, что у волков он проявляется в столь гипертрофированном виде. Наверное, сказывается опыт предыдущих поколений. Человек всегда воевал с волками. И те, кто пытался защитить потомство, погибали. Выживали те, кто уходили, — рассуждал  Степан. — Между прочим, опытные волчатники никогда не опустошают логово полностью. Одного щенка обязательно оставляют. Если всех взять, то волки этим логовом больше не пользуются. А так каждый год можно урожай собирать.

Макарыч  встал и, разминая затёкшие ноги,  прошёлся взад-вперёд. Потом хитро посмотрел на Васю:

— Хочешь настоящего матёрого послушать?

— Ещё бы!

— Погоди чуток, — произнёс охотник полушёпотом, придавшим особую значительность моменту.

Откашлявшись, он сложил руки рупором у рта, придавил горло с обеих сторон большими пальцами, а указательными слегка сжал переносицу, закинул голову и затянул низким басом. Потом забрал повыше, раскрывая ладони. Завершая песню, взял такие минорные ноты, что собаки дружно заскулили.

— Эх, не то! Мощи нет и гнуси мало. Тоски не хватает! — расстроился Макарыч, отирая губы. — Давно не вабил.

И тут вдруг завыл Мавр. Эго было до того неожиданно, что промысловик чуть не поперхнулся. Выл кобель, высоко задрав скорбную морду. Всем своим видом он выражал непомерную тоску и боль. Пел так выразительно и проникновенно, что сидящие у костра боялись пошевелиться. А кобель Макарыча Тайфун от удивления или страха поджал хвост и забился между котомок. В это время Мавр взял такую ноту, что у людей по спинам пробежал озноб. Пёс при этом закатил глаза и весь задрожал.

Когда он умолк, растроганный Степан кинулся  обнимать и целовать любимца. Мавр от такого бурного проявления чувств хозяина даже застеснялся.

— Ну, друг! Не ожидал! Ну ты выдал! Певец! — взволнованно бормотал охотовед.

— Похоже, в нём есть волчья кровь, — резонно заметил Макарыч.

— Да ты что! На хвост посмотри — чистокровная лайка, — возмутился Степан.

Разговор прервала поспевшая пшённая каша с салом. Вася съел свою порцию и украдкой заглянул в котелок.

— Не стесняйся, сынок, доедай. Тебе не повредит — вон какой худой, — ободрил его Макарыч.

Подновив захиревший было костерок, студент выскоблил котелок до дна.

Чем выше поднималось пламя, тем яснее проступали колеблющиеся стволы кедров. Глядя на эту игру, паренёк заснул. Степан ещё какое-то время сидел, наблюдая за волшебной пляской вихрастых протуберанцев, но безжалостный сон свалил и его. Подбросив сучьев, Макарыч укрыл товарищей плащ-палаткой и устроился рядом.

Васе снилось, будто он стоит в толпе людей. К ним ползёт паукообразное чудище. Оно хватает и поедает людей одного за другим и уже подбирается к нему. Вася бежит, бежит и оказывается в дремучем лесу. Чудище, почти догнавшее его, неожиданно останавливается. Оно почему-то боится зайти в лес. Воспользовавшись заминкой, Василий вбегает в стоящий среди деревьев необычный дом: его стены и крыша совершенно прозрачные. Откуда-то появляются люди в касках и начинают стрелять по дому из ружей. Вася мечется по комнатам, но спрятаться негде. Он слышит приближающийся вой, но вместо волка появляется громадная росомаха. Она сгребает стрелков, как муравьёв, и проглатывает их...

В эту ночь и охотоведу снился странный сон: какие-то уродливые создания, похожие на доисторических бронтозавров. Они напали на его жену и дочь, когда те собирали грибы. Женщины сумели увернуться, и с криком бросились в разные стороны. Степан мчится на помощь, но не видит их. Слышит только крики: «Папочка, ты где? Стёпа, помоги!» Степан пытается бежать, но ноги не повинуются. Он уже не идёт, а еле-еле двигает ими, словно к ним приковали многопудовые гири.

От ужаса охотовед открыл глаза. Спина и лоб в холодном поту. Охотовед поёжился. Медленно обведя взглядом густую паутину из ветвей и листьев, спящих рядом товарищей, сообразил, что это всего лишь сон. Тем не менее, он так и не смог успокоиться. Встал и направился к ручью умыться. Его догнал Вася.

— Степан Ермилыч, я вот тут всё думал, думал о том, какой росомаха нужный и полезный зверь... Может, вторую ловить не будем, а? Вы же говорили, что заявка на одну.

Лицо охотоведа посветлело. Он улыбнулся и обнял парнишку:

— Ты прав! Пусть себе бегает...

С той поры росомаха не появлялась в селе. Как будто между ней и людьми было заключено негласное мировое соглашение.

Глава 11

Одиночество

Пышка видела, как Угрюмого длинной палкой стянули на землю. Как псы набросились было на него, но двуногие почему-то отогнали их. После этого собаки ринулись к ней. Их злобный лай не предвещал ничего хорошего. Когда перед ней замаячила петля, Пышка поняла, что если не покинет дерево, то тоже угодит в руки двуногих.

Решение пришло мгновенно: резкий, пружинистый толчок сильных задних лап — и она, пронесясь торпедой по воздуху, закачалась на ветке соседнего дерева, откуда тут же последовал  прыжок на следующее. Прогремел гром. Ногу обожгла боль, но росомаха не обращала на это внимания: она была сосредоточена на том, чтобы не сорваться. Ещё прыжок! Ещё!.. Ура! Получается!!!

В росомахе проснулись таившиеся в самых глубинных слоях генетической памяти способности предков: прилагая отчаянные усилия, она, превозмогая пронзавшую бедро боль, совершала прыжки с дерева на дерево. Ранение и неимоверное напряжение сил вскоре стали сказываться. Перемахнув на очередное дерево, Пышка не удержалась и полетела вниз. В последний  миг как-то исхитрилась ухватиться за самую нижнюю ветвь и перебраться по ней к стволу. Припав к шершавой коре, прислушалась.

Лай приближался. На прыжки уже не было сил. Спускаться на землю опасно. Росомаха полезла вверх. Неожиданно  передняя лапа провалилась в пустоту. Дупло! Просунула в него голову — ствол полый. Какая удача! Лучшего убежища не сыскать! Пышка расширила зубами отверстие и нырнула в спасительную тьму. Внутри пахло древесной трухой, смолой и соболем — похоже, он часто тут отдыхает. Дно дупла было мягким от осыпавшихся гнилушек. Беглянка свернулась на них и погрузилась в целительный сон. Колоссальное физическое и нервное напряжение дали о себе знать: она проспала почти сутки.

Разбудил голод. Попытка встать отдалась болью в правом бедре. Лёжа на подстилке, росомаха, чтобы размять простреленную мышцу, стала потихоньку двигать ногой. Одновременно прислушивалась к звукам, доносившимся снаружи. Тихо! Только в кронах шелестит ветерок. Осмелев, привстала и высунула морду из дупла. Тщательно «прощупала» чутким носом воздух. Повертела головой. Ничего подозрительного. В лесу текла обычная жизнь. Деловито сновала сойка, долбил трухлявую осину дятел, с быстротой молнии пронесся по валежине с набитыми в защёчину орешками неугомонный труженик-бурундук. Ни одного постороннего звука и запаха. Едва улавливался лишь лёгкий, почти выветрившийся кисловатый дух человеческого пота. Росомаха понимала, что оставаться на острове опасно — раз двуногие нашли сюда дорогу, они не оставят её в покое.

Цепляясь когтями за ребристую кору, она спустилась по стволу вниз головой. Припадая на повреждённую лапу, вышла на берег и переплыла на другую сторону в пихтач, густо обвешанный сизыми космами лишайника. Подлесок и трава под его почти непроницаемой для солнечных лучей кроной отсутствовали. Землю сплошь устилал мох и рыжий слой хвои. Пышка ступала по нему, как по мягкой лисьей шкуре, совершенно неслышно.

Натерпевшись страху, она вздрагивала от малейшего шороха. Услышав  подозрительный звук, замирала. Зорко всматриваясь в глубь леса, жадно принюхивалась к приносимым ветром запахам. В основном это были запахи белок. Вон суетятся одна, вторая... Куда ни повернись — везде белки. В этом году тут  хороший урожай. Шебуршат по стволам, возятся с шишками в кронах, копошатся с лежащими на земле. Кто с урканьем, кто с цоканьем, а те, что постарше, — молча. На Пышку даже не глянут — чувствуют, что ей не до них.

Росомаха пересекла чащобу и направилась к речке: там легче добыть что-либо съестное. По пути, подчиняясь внутреннему голосу, разыскала нужное растение. Разжевав несколько кисловатых листьев до кашеобразного состояния, втёрла их языком в рану.

Раздался хруст сучьев. Пышка припала к земле. Зашевелились кусты, раздвинулись ветки, и в просвете появился олень-первогодок. Увидев затаившуюся росомаху, он от неожиданности высоко подпрыгнул на месте и, по-собачьи «пролаяв», сиганул, приминая подрост, обратно.

Преследовать его раненая Пышка не могла. Обследуя берега, она вскоре увидела греющееся на солнцепёке утиное семейство: пять птенцов-пуховичков и родителей. По хохолку на коричневой голове и узкому, на конце слегка загнутому клюву Пышка признала в них крохалей и стала подкрадываться. Когда до птиц оставалось два прыжка, бдительный папаша всё же засёк её. Прозвучал сигнал тревоги, и семейство сыпануло в воду.

Что тут началось! Отец и мать, призывно покрякивая, часто-часто зашлёпали по зеркальной глади крыльями и ринулись на стремнину. А птенцы, едва поспевая за ними, так старательно и быстро махали почти беспёрыми крылышками и перебирали по воде перепончатыми лапками, что их крошечные тельца казались малюсенькими глиссерами.

Обескураженная Пышка поковыляла дальше. Выискивая поживу, она обследовала каждый кустик, бугорок, валёжину. Обнаружив обглоданные кости кабарги, тут же с жадностью сгрызла их. Увидев, что из-под пня выползают земляные осы, расширила канал к гнезду с личинками. Но эти крохи только раззадорили аппетит. Наконец ей повезло — нашла полянку с грибами. Набив до отказа желудок, она, спасаясь от гнуса и облепивших рану мух, поднялась на скалистый, хорошо обдуваемый ветром утёс.

Вытянувшись на прохладной глыбе, росомаха прикрыла глаза. Она лежала, не шелохнувшись, так долго, что ворона сочла её околевшей. Сев на ветку, вещунья торжествующе закаркала. На её призыв слетелись подружки и, обманутые неподвижностью зверя, стали, подпрыгивая, подступать всё ближе. Тут уж Пышка не оплошала: выметнувшаяся молнией когтистая пятерня схватила птицу, когда та нацелилась клювом в глаз.

Быстро заживают раны у зверей. Окрепшая росомаха решила пройтись по разбросанным на её участке «складам». Поскольку для дальних переходов силёнок было ещё маловато, отправилась к самому ближнему, с заячьими тушками, добытыми у Белоголового.

Когда подходила, кисловатый запах человеческого пота, приносимый ветром, предупредил о том, что люди близко. Лай собаки подтвердил это. «Опять за мной!» — решила росомаха и поспешила свернуть к другому схрону. В этот момент неподалёку с земли поднялась, громко хлопая крыльями, пара тетеревов, но Пышка была настолько встревожена, что даже не глянула в их сторону.

Несмотря на то, что следующую кладовую росомаха устраивала ещё весной, вышла к ней, благодаря цепкой памяти, безошибочно. Глубокая траншейка, вырытая на северном склоне холма и прикрытая сверху толстым слоем мха, хорошо сохранила оленину. От неё исходил лишь лёгкий, обожаемый Пышкой душок. Учуяв его, она потеряла власть над собой: предвкушая наслаждение от трапезы, принялась, урча, тереться о мясо щекой.

Часть съела сразу, а остаток закопала обратно. Его ей хватило на несколько дней. Ещё одну неделю продержалась у склада в кедровом стланике, широко разросшемся по склону отрога. Эти невысокие, в рост человека, деревья напоминали огромных пауков, раскинувших гибкие мохнатые лапы во все стороны. Переплетаясь, они образовывали непроходимые для копытных, а уж тем более для двуногих, заросли. (Поздней осенью стволы кедрового стланика полегают, прижимаясь к земле, и, укрытые толщей снега, выдерживают самые суровые морозы.)…

Глава 12

Вдвоём

Казалось бы, всё складывалось удачно, но Пышке было тоскливо и неприютно. Заканчивалось время брачных игр, а она всё ещё одна. У любого живого существа есть потребность не только в пище и безопасности, но и в продолжении рода. Ведь как приятно, когда рядом есть кто-то, к кому можно прижаться, приласкаться; вместе загнать добычу, сытно поесть, выкормить потомство. С Косматым они прожили с перерывами меньше года, а Угрюмый и вовсе промелькнул в её жизни, как молния: едва сошлись, как двуногие поймали его.

Сколько вокруг витает запахов, но среди них нет даже намёка на запах самца. Пробежала соболюшка. У комля кедра она вдруг остановилась и, присев на выступающий корень, принялась чистить языком шёрстку. Сзади к ней подкрадывался соболь. Она делала вид, будто не замечает его. Приблизившись, ухажёр прыгнул на неё. Та выскользнула из цепких объятий и сама зажала его голову под мышкой. Соболь стал извиваться, а освободившись, обхватил подругу «вокруг талии» двумя лапами и крепко прижал. Соболюшка широко раскрыла рот — Пышке показалось, что та смеётся. Когда игра закончилась, парочка расцепилась и, с нежностью прижимаясь друг к другу, разлеглась в тенёчке. Вскоре соболюшка, помахивая хвостом, отправилась в убежище под корнями. Кавалер последовал за ней.

Пышка вздохнула: «Хорошо вдвоём!». От этой мысли она встрепенулась и побежала ныряющим галопом. Вскоре порыв ветра донёс до неё запах сородича. Он становился всё явственней. По характерной резкости определила — самец! Вот и следы. Матёрый!

Вечерело, но росомаху приближение ночи не смущало. Своему носу она доверяла больше, чем глазам. Следы самца беспорядочно петляли по тайге. Где же «выходной»? Тут все запахи перебил запах лося. Он был так силён и столь крепко сдобрен ароматом крови, что Пышка не удержалась и свернула на него.

Метров через сто увидела торчащие из травы беловатые кончики рогов и шерстистый бок. Обрадованная росомаха от восторга несколько раз перевернулась через голову: такая гора мяса гарантировала пропитание надолго. Только надо будет побольше на запас прикопать.

С трудом разорвав толстую шкуру, Пышка с жадностью глотала кусок за куском. Насытившись и немного передохнув, принялась растаскивать мясо по схронам. Обустраивать их было непросто. Рыть землю  мешали корни, камни, но крепкие когти и зубы делали своё дело. Чтобы свежие раскопки не бросались в глаза, присыпала их листьями, пучками травы, древесным хламом. Иногда для верности заваливала камнями.

Крупный самец росомахи вышел к месту пиршества Пышки в тот момент, когда та отгрызала «серьгу» «8». Росомаха с нескрываемым восхищением уставилась на пришельца. Её глаза заблестели. В них читалось: «Как хорош! Впервые вижу такого красавца!». По её телу волной пробежало сладостное томление.

Чтобы лучше разглядеть самца и запомнить его запах, она обошла гостя вокруг. Тот в ответ обнажил в «улыбке» белые клыки и поглядывал на неё с не меньшим интересом. Пышка, стремясь обольстить кавалера, сделала несколько игривых прыжков и замерла. Между ними как бы проскочила искорка. Но они ещё долго изучающе поглядывали друг на друга, демонстрируя движениями и взглядами сходные желания. Когда Пышка попыталась подойти к Клыку поближе, он повёл себя весьма странно.

— Это мой участок! Я тут хозяин, — проворчал он и угрожающе поднял губу.

Пышка в ответ посмотрела по сторонам, точно говоря:

— Твой так твой! Мне у тебя нравится, — и мелким бисером просеменила к нему. Положив голову на его шею, нежно потёрлась «[8]» и заурчала, окончательно растопив сердце сурового Клыка.

С этого дня они почти не разлучались. Их любовные игры, напоминающие то ли объятия, то ли борьбу, продолжались несколько дней.

Постоянно курсируя по участку, Клык не забывал освежать метки: подняв хвост, прыскал несколько капель из мускусной железы или мочился на пенёк, на кочку. Спускаясь по склону, просто прижимался задом к траве. Никто из соплеменников не имел права нарушить границы его владений. Случалось, правда, забредали, но с соседями всё решалось миром, а вот если появлялся чужак, он тут же безжалостно изгонялся.

Отдыхать парочка забиралась на макушку изъеденной временем скалы. Когда садилось солнце и по тайге разливались мягкие сумерки, росомахи выходили на охоту. Хищники избегают яркого дневного света. Их любимое время — полумрак либо лунная ночь. Именно тогда в лесу, погружающемся в вечернюю прохладу, просыпается жизнь, и для хищников наступают самые добычливые часы

* * *

Сентябрь выдался тёплым и сухим. О приближении холодной поры напоминали лишь печальные крики пролетающих на юг гусиных стай. Клык с Пышкой теперь не утруждали себя охотой: питались преимущественно в изобилии уродившимися ягодами. Мясистая голубика, правда, давно отошла, зато на старых горельниках поспела кисло-сладкая брусника, а на мшистых марях — полная терпкого кровянистого сока клюква. Прежде Пышка не обращала на неё внимания, но, глядя с каким аппетитом поедает эту ягоду Клык, попробовала. Оказалось, что очень даже вкусно.

После первых заморозков на ягодники слетелись дружные стайки куропаток. Они так раскормились, что с трудом поднимались в воздух. Теперь добыть осторожную курочку, а тем более петушка не составляло особого труда. Наевшись нежного белого мяса, росомахи от избытка сил приступали к любимым акробатическим упражнениям: кувыркались, боролись, высоко подпрыгивая, гонялись друг за дружкой.

Спать забирались в курумник*. Там их никто не тревожил, но Клык всегда был начеку. Перед тем как лечь, вставал на задние лапы. Прощупав глазами округу и убедившись, что всё спокойно, прижимался к свернувшейся калачиком возлюбленной. Спал чутко: в пол-уха слушал шум леса, возню мышей, скрежет кедровок. Стоило появиться постороннему звуку, как он тут же поднимал голову и осматривался.

*Курумник – россыпь крупных камней

  Вот раздался чуть слышный треск, а Клык — уже весь внимание. Ничего страшного — невдалеке проходит кабарга! Изящный оленёнок на тонких, как карандашики, ножках осторожно пробирается по краю сизого, обвешанного лишайниками, ельника. У него нет рогов, а из-под верхней губы почти вертикально вниз торчат тонкие и очень острые, наподобие кабаньих, клыки. Кабарга то и дело останавливается, чтобы отщипнуть свисающие с веток сизые пряди. Но сытый Клык даже не шевельнулся. Проснувшаяся вскоре Пышка сразу уловила в воздухе запах кабарожьей струи и посмотрела на спутника с упрёком: «Как же ты, милый, проспал?! Ай-ай-ай!».

Вообще-то ей грешно было обижаться на кавалера. С ним Пышка никогда не знала голода.

В октябре оголённую тайгу накрыли затяжные дожди. Из тяжёлых низких туч беспрерывно сыпала холодная морось, кутая склоны хмурых сопок в белёсую муть. Потянулись дни скучные и однообразные.

Снег выбелил окрестности в одну ночь. Горы, казалось, приблизились, речка стала как будто шире, а серьге пласты облаков опустились так, что Пышка то и дело поглядывала вверх: не цепляют ли они острые макушки елей? «Белые мухи» продолжали и днём засыпать тайгу.

Пышка всегда радовалась этому празднику света. Помимо приятной пухлости снежного покрова, ей нравилось то, что на нём отчётливо видны все следы. И сейчас они с Клыком с любопытством, как будто впервые, оглядывали отпечатки своих лап, по форме напоминающие каплю с широким веером от длинных когтей.

Морозы за несколько дней утихомирили речку, накрыв её хрустальной бронёй. Тайга и её обитатели застыли в немом оцепенении. Лишь косая строчка следов горностая была короткой, едва приметной весточкой жизни. А вон и сам зверёк вынырнул, но через несколько метров вновь исчез в снежной толще.

Временами на тайгу накатывали такие волны холода, что перестрелка лопающихся от стужи деревьев не прекращалась ни на минуту. Но росомахи от морозов не страдали. Они с осени облачились в тёплые шубы с красиво струящимся мехом. От Клыка теперь вообще невозможно было отвести взор — до того он был великолепен!

         Шуба шубой, но, чтобы не замёрзнуть, требовалась и пища. И чем крепче мороз, тем больше. Неутомимо рыская по лесу, Клык выследил оленя. Провислая спина и понуро опущенная голова с корявыми рожками выдавали его почтенный возраст. Стоя в тальнике, тот настолько погрузился в свои старческие думы, что даже не слышал крадущихся шагов. Когда же в застывшем воздухе, наконец, почуял росомаху, бежать было поздно. Тем более что путь к бегству преграждала вторая росомаха. Оставалось одно — выскочить на реку. На отполированном ветрами льду копыта предательски расползлись, и бедолага завалился на бок.

Росомахи же чувствовали себя на нём как искусные фигуристы. Запрыгнуть на беспомощно барахтающееся животное и перегрызть ему шейную артерию для Клыка было минутным делом.

Когда рогач затих, железные челюсти росомах заработали мерно и сосредоточенно. Масляные от нарастающей сытости глаза удачливой парочки сладко щурились.

На запах крови слетелись вороны. Рассевшись на склонившейся над рекой берёзе, они, прыгая с ветки на ветку, нетерпеливо ожидали, когда хищники наедятся и уйдут. Но те даже отдыхать устроились тут же, прямо на льду. Как только какая-либо из ворон садилась на оленя, Клык вскакивал и, злобно оскалившись, отгонял.

Настал день, когда росомахи догрызли последнюю кость, и надо было искать новую поживу. Однако удача покинула их: все  погони и засады были безрезультатными. Во время очередного затяжного снегопада звери и вовсе попрятались по норам и убежищам. За три дня парочка не встретила ни одного следа, не выцедила ни единого сулящего пищу запаха.

Лишь на четвёртый день им попалась заячья сбежка. Распутывая хитроумные петли и гигантские прыжки вбок, росомахам удалось обнаружить закопавшегося в снежную толщу беляка. Косого выдали чёрные кончики ушей. Заройся тот поглубже, ни за что бы не нашли. Правда, с прыжком Клык оплошал — в когтях остался лишь клок белой шерсти.

Подхлёстываемый страхом смерти, здоровущий беляк, убегая, так далеко заносил ноги вперёд, что туловище вставало почти перпендикулярно к земле. И, чтобы не опрокинуться, ему приходилось всё время тянуть голову вниз.

Парочка, не раздумывая, кинулась в погоню. Бежать по пушистому, неслежавшемуся снегу даже широколапым росомахам было трудно. Поэтому они решили воспользоваться присущей зайцам манерой уходить от преследования, бегая по кругу.

Клык продолжил погоню, а Пышка залегла за валежиной у тропы. Когда неутомимый скороход поравнялся с ней, она расчётливым прыжком опрокинула его на снег и прокусила затылок...

        После этого неудачи отступили. Во время затяжной метели, когда всё живое, как обычно, попряталось, на их участок откуда-то забрело стадо северных оленей. Что побудило их перекочевать на заваленные снегом горы, для росомах было загадкой. Ведь здесь, чтобы докопаться до ягеля "[9]», беднягам приходилось долго и нудно копытить сыпучую толщу. Особенно тяжело доставался ягель неокрепшему молодняку. После ночёвок на снегу всё чаще стали оставаться их замёрзшие тела. Для росомах же глубокий снег был союзником. Заботы о пропитании сменились заботами о том, как понадёжней спрятать дармовое мясо. Февраль превратился в бесконечное пиршество. Под шубами супругов появился довольно приличный слой жира. Тем не менее, Пышка стала всё чаще разнообразить мясной рацион хвоей сосен и корой молодых деревьев: приближалось время щенения, и ей требовались витамины.

Глава 13

Потомство

Хотя морозы по ночам ещё кусались, солнце начало потихоньку плавить поверхность снежных надувов. С разлапистых елей время от времени шумно опадала комьями снежная кухта. Вокруг тёмных стволов снег проседал, образуя глубокие воронки. Если день был тёплым, снег подтаивал и за ночь схватывался льдистой коркой. Этим спешили воспользоваться волки. По насту они легко догоняли и оленей, и лосей. Не доев одну жертву, на следующий день резали ещё и ещё. Такая безрассудная алчность серых, с одной стороны, вызывала недоумение у росомах, а с другой — радовала, поскольку обеспечивала пропитанием и их.

В один из пасмурных и ветреных дней Пышкой вдруг овладело беспокойство. Малыши в утробе так разбуянились, что она вынуждена была время от времени ложиться. В конце концов росомаха забралась под ветви кедрового стланика и замерла, прислушиваясь к мягким ударам изнутри. Нетерпеливый Клык попытался побудить подругу продолжить поиски добычи, но Пышка так глянула на него, что он тут же принялся копать в снегу пещеру. Малыши тем временем успокоились. Росомаха встала и решительно направилась в сторону лесистого нагорья. Клык покорно зашагал следом.

В закрытом с трёх сторон скалами тупичке Пышка остановилась. Супруг всё понял: принялся рыть в мощном снежном надуве родовую берлогу. За несколько часов работы прокопал туннель длиной метров десять, с двумя отдушинами в потолке. Внутри устроил три камеры: гнездовую, продуктовую и уборную «[10]». Самая просторная — гнездовая. Кладовая и уборная — поменьше. Единственный вход в логово представлял собой овал размером тридцать на сорок сантиметров. Все приметные пеньки и неровности в окрестностях парочка пометила где мочой, где калом.

Под утро на свет появились три мокрых комочка, облепленных реденькими волосками дымчатого цвета. Малыши были слепы и совершенно беспомощны. Единственное, что они умели, — ползти на запах молока. Насосавшись, затихали у лохматого подбрюшья между тёплых, широких лап матери. Пока они спали, Пышка тщательно вылизывала их.

Клык же поспешил на охоту. За ночь развиднелось. Снег под лучами солнца искрился так, что слепил глаза. Света много, но тепла ещё маловато.

Обнаружив свежие следы косуль, Клык, размашисто «ныряя», пустился в погоню. Увидев росомаху, грациозные олешки, взметая снег, в ужасе бросились врассыпную. Прыгали врастяжку, словно камешки-голыши по воде. Вычислив по частым, беспорядочным прыжкам самую слабую особь, Клык погнался за ней. Бежал без надрыва, ибо знал, что, как бы косуля ни старалась, наступит момент, когда она встанет.

Вначале поджарая козочка легко взмывала над снежной периной. Но с каждой минутой её прыжки становились всё ниже и короче. Острые кромки наста секли шкуру ног, особенно передних. На колотых льдистых пластинках появились алые пятнышки. И вот уже беглянка перешла на мелкий, путающийся шаг. Взмыленные бока колыхались часто-часто, язык вывалился от изнеможения. Последние силы покинули косулю. Она встала, опустила изящную головку, обречённо ожидая развязки. Сокрушительный удар по крупу опрокинул животное на снег... Клык отгрыз заднюю ногу и понёс её в логово.

Пышка, переполненная материнским счастьем, дремала в полутьме. У сосков, наполовину утонув в тёплой, мохнатой шубе, сладко почмокивая крошечными ротиками, посапывали малыши. Розовые, с тонкой кожицей животики сытно раздулись. Учуяв дразнящий аромат мяса, мамаша приподняла голову. Осторожно освободившись от сосунков, она с жадностью набросилась на ещё не остывшую добычу. Насытившись, посмотрела на кавалера глазами, полными благодарности.

Через несколько дней шёрстка у детёнышей закурчавилась и приобрела кремовый цвет с тёмными крапинками на лапках. Малютки пока ещё были вялыми, малоподвижными. Большую часть времени дремали. Просыпались лишь для того, чтобы отыскать в густой шерсти матери упругий сосок и поесть.

Родители растили своих отпрысков по-спартански: щенки лежали без подстилки, прямо на голой земле. Старший был самым крупным среди них. Ещё его выделял крутой, широкий лоб. Слезящиеся глазки только начали открываться, а он уже видел. Нечётко, но видел. Братья же ещё с неделю были незрячими и находили мать — источник тепла и пищи — по запаху. Эго преимущество помогало Лобастому опережать остальных в поиске самого щедрого на молоко соска.

Когда  братья прозрели и стали посягать на его права, первенец злился и решительно оттеснял конкурентов головой. Если такой манёвр не помогал, отпихивал лапами. Того, кто пытался огрызаться, Лобастый хватал едва прорезавшимися зубками за ухо и принимался теребить, таскать из стороны в сторону, урча сквозь стиснутые челюсти.

Средний брат, добродушный увалень, в таких случаях не сопротивлялся. Дождавшись конца трёпки, продолжал делать намеченное. Больше всего доставалось последышу. Как только мать засыпала, Лобастый, набычив голову, отжимал младшего к снежной стенке, не давая тому возможности вдоволь насосаться. Через несколько дней малыш до того ослаб, что так и остался лежать там.

Вернувшийся с охоты Клык обнаружил скрючившегося в углу камеры отпрыска, взял его в пасть, чтобы переложить к Пышке. Поняв, что детёныш мёртв, вынес наружу и зарыл в снег.

Сосунки постоянно требовали молока и тепла. Поэтому Пышка редко покидала логово. Да и не было в том нужды — Клык исправно обеспечивал её мясом. Однако вскоре он стал пропадать. Как-то на целых три дня. Рассерженная росомаха укусила его за ухо.  Клык в ответ недовольно  хоркнул и стал отлучаться ещё чаще. Пришлось смириться с охлаждением отношений. А малыши требовали всё больше пищи.

Однажды перед уходом Клык так безучастно глянул на Пышку, что та поняла — он не вернётся. Принесённой им зайчатины хватило ненадолго. За пару дней были раздроблены и сгрызены все скопившиеся от прежних трапез кости. Молоко у Пышки пошло на убыль.

Ребятня не наедалась. Будь в живых все трое, братьям пришлось бы совсем худо. Голодные вопли росомашат вынудили Пышку оставить малышей и идти на охоту. Следов, заслуживающих внимания, поблизости не оказалось: Клык основательно «зачистил» эту территорию. Удалось поймать лишь перебегавшую по снегу к куче валежин мышку.

Искать поживу надо было вдали от логова. Вскоре ей повезло: поймала двух зайчат. Голод утолила, но, чтобы накормить малышей, нужна была более крупная добыча. Росомаха обошла устроенные вместе с Клыком в пору изобилия «схроны», но они оказались пусты — бывший кавалер уже опустошил их. Пришлось вернуться к голодным детям и хоть скудно, но покормить их. Через день голод и недовольный писк отпрысков опять погнали её на охоту. Теперь она отправилась за соседний отрог. Там в изголовье одного из распадков имелся часто посещаемый оленями солёный ключ.

При спуске с косогора ей почудился запах мяса. Принюхавшись, определила, что он доносится из пещерки, образованной елью, вывороченной с корнями. Проход в неё преграждали два толстых, ровно обрезанных ствола. Один из них лежал на земле, второй наклонно нависал над ним. В глубине, под сложенным шалашиком пластом земли, в полумраке виднелись кусок мяса и тушка рябчика. Добраться до этого богатства можно было только протиснувшись между брёвен.

Подлетела сорока.

Чэп-щэп, чиррп-черек! Опасно! Опасно! — прыгая с ветки на ветку, беспокойно затараторила лесная болтушка.

Долго стояла росомаха в нерешительности. Она и без сороки понимала, что неспроста проход к мясу перекрыт брёвнами. Ещё раз тщательно принюхалась. Запаха металла не было. Нос улавливал только будоражащий аромат мяса. Тем не менее благоразумие взяло верх: Пышка продолжила путь к солончаку. Но тот не оправдал ожиданий — ни одного свежего следа. Последний — трёхдневной давности. Тропить его не было смысла.

Что же делать? Ослабленной голодом росомахе тяжело было продолжать поиск добычи. А перед глазами постоянно всплывало обнаруженное на косогоре мясо. Выбора нет — детей надо кормить!

Вернувшись к странному сооружению, Пышка осторожно проползла в щель между брёвен и, ухватив рябчика, тихонько потянула его на себя. В тот же миг на неё рухнуло что-то тяжёлое. Раздался неприятный  хруст. Пышка рванулась, но тело прожгла такая боль, что она на время потеряла сознание.

         Очнувшись, росомаха попыталась выбраться из-под бревна, но задние лапы не слушались. Пышку охватил панический страх, однако материнский инстинкт быстро подавил его. Упираясь передними лапами в нижний ствол, она, раздирая шкуру, чуть-чуть продвинулась вперёд. Ещё чуть-чуть! Ещё!.. Всё! Шкура на крестце содрана, зато она на свободе!

Переведя дух, бедняжка попыталась встать, но задние лапы по-прежнему не повиновались. Она их даже не чувствовала. Росомаха торопливо съела рябчика, следом — кусок мёрзлой оленины и, загребая снег передними лапами, поползла. Задние безвольно волочились следом. Сейчас всё было подчинено одной цели: добраться до потомства!

Когда она ползла по склону вверх, за ней оставалась взбитая лапами бугристая снежная траншея. Зато вниз росомаха, благодаря длинной, гладкой шерсти, скользила, оставляя за собой лишь неглубокий жёлоб. Самым трудным оказался подъём на террасу перед логовом.

Росомашата встретили мать жалобным скулежом. Напрягая последние силы, она подползла к ним. Почуяв тепло и запах молока, малыши зашевелились и, толкая друг друга, вцепились каждый в свой сосок. Насытившись и согревшись, они сладко засопели.

Через четыре дня Пышка околела. До последнего вздоха она кормила своих детёнышей. Те ещё долго жались к остывшему телу матери, яростно теребя холодные соски.

ЧАСТЬ II

ТОП

Стреляя в зверей, мы стреляем в свои души.

Глава 14

Ермил. Спасение росомашат

Дед Ермил, несмотря на то что уже не единожды давал зарок завязать с промыслом, как только открывался сезон, начинал метаться по дому. В конце концов, не выдерживал и уходил в тайгу, обещая жене, что лишь на пару недель, душу отвести. Но никогда не держал слово. Вот и нынче, хотя в его меховой копилке было уже девять соболей и пора было в Верхи, да и суставы разболелись так, что по утрам, прежде чем подняться с нар, по полчаса массировал колени и поясницу, старый охотник всё же решил продолжать охоту, дабы довести счёт до пятнадцати хвостов. Тогда уж никто не скажет, что Ермилу пора на покой.

Но верно в народе говорят — человек предполагает, а Бог располагает. Вечером у него начались страшные рези в желудке. А стоило съесть чего-нибудь, даже просто выпить чайку, так боль становилась нестерпимой. Похоже, открылась давно забытая язва. Два дня лечился травами, но ему становилось всё хуже и хуже. Надо было срочно выбираться в жилуху.

Отправился в путь налегке — взял лишь шкурки соболей и несколько сухарей. В село вошёл в середине ночи. Как ни странно, в его избе теплился огонёк. «Батюшки! Неужто бабка чует, что иду?» — обрадовался Ермил.

Как только стукнул калиткой, дверь отворилась. Маленькая, придавленная годами жена всплеснула сухонькими ладошками:

— Господи! Слава Богу, живой! Чего только не передумала — сны плохие видела.

— Не зря видела. Чтой-то совсем плохо мне, мать. Еле дошёл.

— Может, сбегать Стёпу разбудить?

— Угомонись. Утро вечера мудренее... Динке лучше поесть дай...

К утру деду похужело, и Степан отвёз его в город, в больницу. Прощаясь, отец сказал:

— Сынок, похоже, я тут надолго. Ты уж сходи, собери мои капканы, да пасти с кулёмками опусти.

— Не волнуйся, батя. Всё сделаю. Ты, главное, поправляйся.

***

Сразу же выбраться на отцовский участок Степану не удалось. Всё время задерживали какие-то дела. Попал уже в марте. На первом путике снял трёх соболей и одну норку. Вернее, только её переднюю часть: сохранилось то, что находилось в воде. Остальное мыши съели. На втором в кулёмки угодила пара огненно-рыжих колонков. Третий, последний, путик — Ермиловский угол — был самым длинным, но из семидесяти ловушек порадовала только одна пасть, стоящая в самом конце у «чайного» родника. Уже издали было видно, что самолов сработал. Степан непроизвольно прибавил шаг. Однако пасть оказалась пуста.

По остаткам шерсти на бревне и уже оплывшим под солнцем следам охотник определил, что в ловушку угодила росомаха. Сильный зверь сумел выбраться из-под тяжёлого давка и, оставляя на снегу борозду (со стороны казалось, будто протащили мешок с песком), уполз в сторону скалистого нагорья.

По характеру следа Степан понял, что у зверя не действуют задние конечности. Это обнадёживало: значит, ушёл недалеко! Однако, к удивлению опытного охотоведа, ему пришлось, несколько раз теряя и вновь находя борозду, идти три километра, прежде чем она упёрлась в зажатую между каменных глыб снежную нору. Овал лаза от частого посещения был отполирован до блеска.

— Ах, вон оно что! К детям ползла.

Степан принялся топором вскрывать канал, но  никак не мог добраться до жилой камеры. Выручил Мавр — его чуткое ухо что-то уловило, и пёс, дрожа от возбуждения, принялся раскапывать сугроб метрах в пяти от Степана. Тот бросился на помощь. Когда истончившийся купол обвалился, охотовед увидел шертистый ком. Степан отпрянул было, но ком не шелохнулся. В голове пронеслось: «Мёртвая! Где же детёныши?».

Шерстинки посреди  шубы слегка зашевелились. В густом меху охотовед нащупал двух щенят. Отощавшие малыши едва слышно пищали. Они были так слабы, что, когда пытались поднять головки, их начинала сотрясать неудержимая дрожь. Тем не менее, лобастый щенок открыл «пасть» и даже попытался оскалиться. Второй, напротив, смотрел доверчиво, с надеждой.

Малыши были такими худыми, что сквозь нежную шубку прощупывалось каждое рёбрышко, и улавливался стук сердца. Вид крошек растрогал охотоведа. Он, как никто другой, понимал: ещё день-два — и им конец.

— Давайте-ка сюда, заморыши! Тут тепло! — Степан сунул малышей за пазуху.

Затем  вытащил из норы и росомаху. Увидев, что та без хвоста, ахнул:

— Батюшки, старая знакомая!

Придя в зимовье, Степан растопил железную печь, развёл в кружке с горячей водой сухое молоко и налил его в пластиковую бутылку. Пометавшись в поисках подходящей соски, отрезал от кожаной перчатки мизинец и, проткнув шилом дырку, надел на горлышко. Выпив  тёплого молока, малыши подняли тупые мордочки и запищали, требуя добавки. В итоге каждый выхлебал граммов по триста.

— Сколько ж дней вы, ребятки, голодали?! — оглядывая росомашат, произнёс Степан.

Сознание того, что он спас их от смерти, наполнило его сердце радостью.   Вернувшись домой, первым делом спросил жену:

— Вера, ты не знаешь, у кого в деревне ощенилась сука?

— На что тебе?

— Да вот росомашат на отцовом участке подобрал. Мать померла. Пристроить надо.

Степан вынул из-за пазухи найдёнышей.

— Ой, какие хорошенькие! — воскликнула жена. — В рубашке, похоже, родились. Пока ты ходил, у нашей Натальи Аська ощенилась. Что интересно, один из щенков — копия твой Мавр.

Степан вздохнул с облегчением: его двоюродная сестра Наталья — добрый человек. Уж у неё-то росомашата не пропадут.

Дверь открыл муж сестры — Николай. Этот поджарый, жилистый мужик объявился в посёлке лет пять назад после отбытия срока в колонии. Человеком он оказался мастеровым и безобидным. Сойдясь с вдовой Натальей, жил тихо: рыбачил, плотничал по дворам, частенько помогал отцу Сергию. Это он вырезал из сосновых плах Царские врата и обрамление для иконостаса. Как бы оправдывая свою необычную фамилию — Пуля, — делал он всё быстро и ловко.

Степан показал Николаю спящих в корзинке малышей.

— У них мать погибла. Вера сказала, у вас Аська ощенилась. Возьми, пожалуйста. Выкормить надо.

— Щенки-то чьи?

— Росомахи.

Николай напрягся.

— Я, конечно, не охотник, но слышал, что росомаха вредный зверь. Мол, в тайге она главный мародёр, чуть ли не подручная сатаны. Даже...

— Зачем всех слушаешь? — перебил раздражённо Степан. — Если что интересно, у меня спроси. Про любого зверя расскажу. На самом деле росомаха очень даже полезный и разумный зверь. А главное — необходимый тайге.

— Ну ладно, коль так. А долго  выкармливать?

— До осени. Потом на зообазу сдадим. На росомах всегда большой спрос.

— Айда! Попробуем Аську обмануть.

Пуля взял росомашат и, обсыпав их сенной трухой, устилавшей пол хлева,  сунул прямо к брюху собаки. Та тщательно обнюхала пополнение. Запах не чужой, но её малышами не пахнет. Зарычала было на всякий случай, но голодные росомашата уже успели прилепиться к соскам. Материнский инстинкт не позволил лишать их пищи. Тем более что потягивали они до того жадно и энергично, что Ася даже задремала от блаженства. Ей нравилось, когда так активно опустошались её сосцы.

Перед уходом Степан наклонился и ласково погладил собаку.

— Умница! Спасибо тебе.

После живительного сна росомашата сели и заозирались: куда это они попали? Вокруг светло и просторно, рядом на мягкой подстилке копошатся незнакомые щенки. Вместо тёмного косматого живота перед ними вздымался белый и довольно гладкий. От него не пахло матерью. Всё чужое. Зато тепло и сытно! Но где же мама?!

Тут что-то заскрипело, и стало ещё светлей. Над ними склонился большой зверь. Лобастый предупредительно ощерился. Наталья, а это была она, осмотрев малышей, запричитала:

— Бедняжечки! Какие вы худенькие! Ну ничего, я вас откормлю, вы только кушать не ленитесь.

Мелодичные звуки, издаваемые незнакомкой, и нежные прикосновения были до того приятны, что по телу росомашат пробежала сладкая дрожь.

За  месяц найдёныши окрепли и освоились. Теперь они не лежали часами под боком Аськи, а резво бегали по двору, участвовали в общих играх и потешных потасовках. Лобастый в азарте подчас так злобился, что горлышко начинало дрожать от хриплых звуков, и  игра переходила в драку. Николай с Натальей от души смеялись, видя, как неуклюже переваливается на бегу с лапы на лапу убегающий от него брат. За эту  комичную походку они назвали его Топом.

Добродушный малыш всем улыбался. Кто-то возразит: «Росомаха не может улыбаться!». Ну да, не может. А вот Топ мог, причём так искренне, что ему тоже начинали улыбаться в ответ.

Несмотря на упитанность, он в этой дворовой команде был самым подвижным и любопытным. Вскоре Топ знал в лицо обитателей не только  человечьего логова, но и большинство соседей. Его удивляло то, что на них нет тёплой, пушистой шерсти. Ещё больше поражало пристрастие людей к ходьбе на двух лапах. Он тоже так умел, но на четырёх-то удобней и быстрей.

Топ различал двуногих не только по внешнему виду, но и по голосам. Грубые, хриплые принадлежали самцам. У самок голоса были нежнее и мягче. Особенно приятный был у пышнотелой коротышки, кормившей их.

Запахи, шедшие от неё, приветливый взгляд говорили: её не надо бояться, ей можно доверять. Выражая свою симпатию, Топ частенько покусывал мягкие пальцы кормилицы, а во дворе, не отступая ни на шаг, путался под ногами. Тут же постоянно крутилась коза Манька. Она всё норовила пожевать подол юбки своей хозяйки. Топ из ревности запрыгивал козе на спину и, больно кусая загривок, отгонял подальше.

Поскольку молока у Аськи на всех не хватало,  Коротышка стала подкармливать малышей кашами. Больше всего накладывала увальню Топу. Она же приучила его есть хлеб. Однажды, отщипнув кусок от ещё тёплого каравая, протянула его любимцу, ласково воркуя: «Ешь, Топушка, ешь!» Малыш опасливо обнюхал необычное угощение и отвернул мордочку: запах приятный, но пробовать страшно.

— Глупенький! Это так вкусно! — Наталья демонстративно откусила кусочек и, аппетитно чмокая губами, снова протянула хлеб малышу.

Топ последовал красноречивому примеру, а разжевав, весело покачал хвостом: «Вкусно! Ещё!».

Восхищённая понятливостью малыша, Наталья потрепала его за ушами — «Умница!» — и протянула кусочек побольше. Когда она попыталась так же подкормить и приголубить Лобастого, тот сердито заурчал и попятился.

С того дня любимым лакомством Топа стал свежеиспечённый хлеб. Когда хозяйка пекла его, и по двору расплывался пьянящий хлебный дух, он, в предвкушении тёплой краюхи, садился у двери, терпеливо дожидаясь угощения.

Со временем  щенкам и росомашатам начали давать мясо, рыбу. При «дележе» лучший кусок, как правило, отхватывал Лобастый.

— Знатный добытчик из него выйдет, — заключила хозяйка.

— Не спеши. Дай клыкам вырасти, тогда посмотрим, — возразил муж.

Если Топ был общительным и дружелюбным, одним своим видом вызывал улыбку, то Лобастый постоянно демонстрировал свой недоверчивый и нелюдимый характер. Не дай бог кому-нибудь взглянуть на него в упор. Он тут же начинал злобно скалиться и рычать.

Топ, наоборот, сам тянулся к людям. Когда Наталья с Николаем разговаривали, он потешно наклонял голову, как будто пытался понять их. И, судя по его поведению, он действительно кое-что понимал. Если ему говорили: «Не хулигань!» — он отходил с виноватым видом, а когда говорили: «Молодец!» — подпрыгивал, восторженно вилял хвостом. И с каждым днём количество слов, на которые он «разумно» реагировал, росло.

Топ был любимчиком не только благодаря смекалке и добродушию, а ещё и потому, что в нём, несмотря на полноту и обманчивую  неуклюжесть, чувствовался крепкий внутренний стержень. У него были хорошие, ровные отношения со всеми, но признавал он только Пулю, Наталью и высокого двуногого с «мордой», густо заросшей кудрявой шерстью — Степана.

Тот навещал найдёнышей вместе со своим громадным псом, которого Топ запомнил, поскольку он  был увеличенной копией его лучшего друга — Амура, тоже белого, с чёрными лапами пса. В этом сходстве не было ничего удивительного — Мавр был отцом Амура.

В очередной раз  осматривая росомашат, Степан  сказал Пуле:

— Поразительно, что Топ такой покладистый. Для росомах это не характерно. Почти все изучавшие и наблюдавшие их биологи отмечают агрессивность, необщительность этих зверей. Думаю, что, кроме присущего ему от рождения доброго нрава, этому поспособствовало то, что он попал к нам сосунком. А вот брат никак не раскроется. Жёсткий характер. Два брата, а какие разные... Всё, как у людей.

— Ты, Степан, оказался прав: врут охотники про росомах. Сколько я за этими мальцами наблюдаю — ничего худого не заметил. Наоборот, по чистоплотности  и вовсе всем пример. Вылизываются часами, в туалет ходят в одно и то же место.

— А ты всё — дьяволы, дьяволы! Какие ж они дьяволы? Мы ведь их сами злобим. Помнишь, к моему бате одна повадилась? Так он же сам  виноват — стрелял в  неё. Вот и мстила.

Мужики помолчали,  думая каждый  о своём.

— Николай, а ты не хочешь охотой заняться? — неожиданно спросил Степан. — Наши на пушнине и мясе хорошо зарабатывают. Участки свободные есть. Сейчас два пустует.

— Да нет. Не лежит у меня к этому делу душа. Курицу-то зарезать не могу.

— Понятно... Мне это знакомо...

* * *

Если Топ радовался всем и всему, то хитрован Лобастый был всегда сосредоточен, себе на уме. Как только хозяйка уходила из дома, он подсовывал когти под дверь и рывком открывал её. Прокравшись на кухню, хватал, что глянется, и уносил добычу под кровать или за печь, где втихаря съедал. Когда маленького «медвежатника» застукали и попытались наказать, он принял такой покаянный вид, что гнев уступил место с трудом сдерживаемой  улыбке.

Этот разбойник был до такой степени ушлым, что даже научился открывать холодильник.

Однажды он всё же крупно проштрафился. С такой силой дёрнул нижнюю, запертую на замок, дверцу горки, что стоящая на верхних полках посуда повалилась на пол. На грохот разбившихся тарелок, чашек и рюмок вбежала хозяйка. Копившаяся десятилетиями посуда, частью  оставшаяся ещё от родителей, превратилась в груду осколков. В сторонке стоял, понурив голову, Лобастый. И хотя его взгляд выражал глубокое страдание, тут даже добросердечная Наталья не сдержалась и в гневе вышвырнула разбойника на крыльцо.

После этого случая входную дверь в летнюю кухню и избу стали запирать на двухстороннюю задвижку. Во дворе же «молодёжь» ни в чём не ограничивали. Они устраивали потешные схватки, погони. Когда солнце особенно сильно припекало, отлёживались в тени.

Лобастый к общим играм и вылазкам присоединялся редко. Как правило, разгуливал в одиночестве или отлёживался под крыльцом. Топ же с подросшими щенками, можно сказать, сроднился. А с Амуром они даже ночью не расставались: спали, прижавшись друг к дружке.

В четыре месяца росомашата хоть и не достигли размеров взрослых особей, но окрас меха уже ничем не отличался: буро-коричневая спина, та же подковообразная шлея от основания хвоста до предплечья. Ноги от ступней до колен в чёрной блестящей шерсти. Только у Лобастого, в отличие от брата, спина была намного светлей и по цвету почти сливалась со шлеёй.

Степан частенько  заходил и осматривал росомашат. Когда очередь доходила до  Лобастого, Пуля предупреждал:

— Поосторожней! Он, чёрт такой, может и тяпнуть. Его и сдашь на зообазу. А Топа я оставлю. Привязались мы к нему. Особенно Наталья. Ласкун такой, умница!

— Да уж! Звери, как и люди, всяк со своим характером.

Глава 15

Рыбак

Пуля со временем стал неплохо понимать издаваемый Топом стрекот, урчание. Когда выходил из дома в громадных чёрных сапогах и приветствовал всех словами «Кто сегодня со мной?», Топ, комично мотая головой, тут же бежал к калитке и радостно стрекотал. Он знал: сейчас хозяин достанет из сарая длинные гибкие палки, пахнущую рыбой брезентовую сумку, и они пойдут на озеро или речку. Однажды Пуля ушёл на рыбалку один. Так Топ до того разобиделся, что забился за поленницу и, как ни пытались его выманить, просидел там до ночи.

Отец Сергий тоже любил порыбачить и, когда возвращался с уловом, всегда заворачивал во двор Николая Николаевича, чтобы угостить росомашат мелочью (специально оставлял для них). А случались и такие особенные дни, когда на рыбалку отправлялись все вместе: священник, Николай и Топ. Если Николай был занят (кому-то крышу перекрывал, ставни менял), а батюшка отправлялся на рыбалку, то он непременно брал с собой и Топа. Вот и нынче был такой день.

Выйдя к излучине с глубоким омутом, отец Сергий бросил в воду ком каши и забросил удочку. С этого момента понятливый Топ не сводил с поплавка глаз. Увидев, что тот заиграл, вытянувшись в струну, подался вперёд. Когда батюшка стал подтягивать бьющуюся рыбу к берегу, не выдержал — прыгнул в воду. Первый раз отца Сергия это умилило, но, когда с крючка сошло подряд два голавля, он шуганул «помощника». Расстроенный росомашёнок ушёл за прибрежный ивняк. Вскоре оттуда донёсся шумный всплеск.

«Щука, что ли, играет? Надо бы живца  там закинуть» — подумал батюшка. Обогнув заросли, он увидел  Топа, доедавшего рыбку на  торчащей из воды коряге. — «Откуда он её взял?»

Притаившись, отец Сергий стал наблюдать. Недалеко от коряги плавал размякший кусок хлеба. Вокруг суетилась мелочь. Как только  появилась рыба покрупнее, Топ резким движением выхватил её из воды.

«Вот это да! Сообразительный, чертяка!» — подивился батюшка и тихонько вернулся на своё место. Минут через десять росомашёнок подошёл к священнику с очередной добычей  в зубах. Положив её у ног, застенчиво отвернулся.

— Ай да молодец! Меня обловил! — похвалил отец Сергий, а про себя подумал: «И чего это учёные мужи пишут, будто звери разума не имеют? Создатель никого не обидел. Это мы самовольно возвысили себя над всем живым. Понимать, чувствовать божьих созданий не желаем».

Невольно припомнился недавний курьёзный случай. Церковь в Верхах приземистая, а вот колокольню Пуля срубил высокую. Народ радовался, когда на праздник и после литургии благостный звон начинался. Селяне душой воспаряли. Как-то утром, ещё и коров не выгнали,  ни с того ни с сего по селу понеслось: «Бом-бом», потом опять: «Бом! Бом!» Что такое? Балует, что ли, кто?

Вышел и увидел, что на перилах колокольни вороны  сидят. Некоторые важно прохаживаются. А одна со всей силы за верёвку дёргает. Пришлось подняться. Прогнал всех. Только спустился — опять: «Бом! Бом!» И не одна ворона — сразу две за верёвки тянут. Дёрнут, отойдут, другие подходят. Так по очереди и звонят. Вот ведь до чего додумались! После этого, чтобы непорядок пресечь, верёвки внатяжку к перилам стали привязывать.

* * *

Благодаря необычайно тонкому обонянию и слуху Топ лучше всех щенят ориентировался в изменчивой обстановке и мало-помалу приобрёл такой авторитет, что его стали признавать  вожаком.

Природная наблюдательность помогла ему понять, что прямоходящие отличаются друг от друга характерами. Потому и пахнут они по-разному. Внюхайся — и не останется никакой загадки. Его хозяин, например, судя по запаху, справедлив и добр: если провинился, может отругать, а отличился — дать что-нибудь вкусненькое.

Как-то, вернувшись с рыбалки, Топ не нашёл во дворе брата. Это не удивило его: и раньше бывало, что Лобастый пропадал до вечера. Но шли дни, а тот так и не появлялся. Хотя они и не были дружны, Топ скучал,  пытался даже искать брата, но безуспешно. Неудивительно — охотовед увёз его в город.

Глава 16

Первая охота

Подошло время, когда Топ начал смутно сознавать, что мир, в котором он живёт, не его мир. Его настоящий дом — в лесу. Он был уверен, что именно туда ушёл и брат. Теперь, когда его брали на рыбалку, он не следовал, как прежде, по пятам за двуногими, а, сворачивая с тропы, с  каждым разом всё глубже забирался в таинственную чащу.

Как-то рядом с ним из-под листьев вынырнул зайчонок. Перебегая короткими рывками, он вздрагивал и надолго замирал, принюхиваясь дрожащим от страха носиком. Увидев громадного зверя, малыш бросился наутёк, однако Топ оказался проворней.

Схватив зубами бархатистый шарик, он съел свою первую добычу. В другой раз на него выбежал бурундук и изумлённо уставился чёрными глазками-бусинками. Топ попытался схватить его, но стоило ему шевельнуться, как тот исчез: вроде только что был, а уже нет!

Набегавшись вволю, росомашёнок возвращался к рыбакам.

Настал день, когда он отважился на самостоятельную вылазку. Верный ему Амур следовал рядом. Углубляясь в лес всё дальше и дальше, друзья рыскали по чащобе, взбирались на скалы. В заросшем молодыми сосенками горельнике тонкое обоняние Топа уловило волнующий дух. Память предков подсказала, что это запах большого зверя. Свернув на него, он вскоре увидел торчащие из травы беловатые кончики рогов, вздувшийся бок лося.

Топ был потрясён — впервые видел столько мяса сразу. И всё оно принадлежало ему и Амуру. Это он нашёл его и теперь никому не отдаст свою добычу! Молодой хищник наелся так, что живот стал похож на туго накаченный шар. Амур же  не стал даже пробовать. Понюхав,  сморщил нос и улёгся с наветренной стороны. Топ никак не мог понять, почему его друг отказывается от такой вкуснятины.

Через день, вспомнив про гору мяса, росомашёнок отправился к ней один. Но в этот раз пообедать не удалось. У туши пировала стая волков. Один из них, заметив Топа, грозно оскалил окровавленные клыки и, наклонив голову, сделал предупредительный шаг в его сторону. Топ понял, что ему лучше уйти. Так он узнал, что в лесу есть звери посильней его и их лучше сторониться. Возвращаться к двуногим не хотелось. Хозяйка, конечно, добрая и ласковая, но похлёбка, которой его кормили, порядком надоела. Молодой организм хищника требовал мяса. Так что надо было  искать новую поживу. Вскоре Топ набрёл на заросли сочной, спелой малины. Ягоды выглядели столь аппетитно, и от них исходил такой соблазнительный  аромат, что он решил попробовать их. Пасть заполнила сладость. Топ ел и ел мягкую вкуснятину до тех пор, пока  его  не затошнило…

Для Топа это было важное открытие: оказывается, в лесу, кроме мяса, есть и иная пища. Радуясь сытости и свободе, он прилёг на прогретую солнцем каменную глыбу недалеко от малинника. В какой-то момент боковым зрением засёк вылезавшего из норы остромордого зверя. Вот это добыча!

Разглядев, что тот заметно крупнее его, Топ заколебался: стоит ли связываться? Но внутренний голос ободрял: не бойся, вперёд! Сам того не ожидая, он резко развернулся и что есть силы застрекотал. Этот боевой клич пробудил в нём дремавший дух хищника. Барсук, а это был он, дрогнул и стал пятиться. Ещё раз окинув оценивающим взглядом приземистого, плотно сложенного толстяка в сероватой, отливающей серебром шубе, Топ опять засомневался — одолеет ли? Но охотничьи  инстинкты уже завладели им: он ринулся в атаку. Барсук, проявив неожиданное проворство, пронзительно вереща, в три прыжка достиг лаза и скрылся в  подземном убежище.

Эта неудача стала очередным уроком для Топа: возле норы нападать бессмысленно. Нужно дать намеченной жертве отойти от входа подальше и атаковать, перекрыв путь к отступлению.

 Определив направление ветра, он залёг в отдалении, но так, чтобы был виден выход из норы. Потянулись часы ожидания. Сумерки медленно густели, звёзды замерцали, как глаза невидимых зверей. Топ заметил за ними удивительное свойство: если задремлешь, то когда откроешь глаза,  они оказываются  в другом месте. По этим небесным светлячкам  он впоследствии научился определять время. Днём делал это  по  солнцу.

«Когда  же этот толстяк выйдет?! Так хочется есть! — страдал Топ, но тут же сам себя успокаивал: — Терпение! Терпение!»

Наконец белёсая голова с чёрными полосками по обеим сторонам морды высунулась из норы. Оглядевшись и ничего подозрительного не приметив, барсук поковылял по косогору к ручью.  Пора!

Нагнав увальня, Топ с парализующим волю рёвом запрыгнул на него сзади. Сомкнув клыки на шее, он вскоре почувствовал, как слабеет сопротивление жертвы... От ярости и непривычного напряжения челюсти свело судорогой. С трудом разомкнув их, он ощутил такую бьющую через край радость, что, издав счастливый стрекот, несколько раз высоко подпрыгнул над заслуженной добычей.

Никто никогда не обучал его охоте, а вот получилось! Для Топа стало откровением то, что мясо, добытое в борьбе, гораздо вкусней. Он решил не возвращаться  к людям.

Услышав на следующий день голос хозяина: «Топ! Топ! Ау! Топ! Ау!» — он понял: его ищут! Хотел было побежать навстречу,  и уже даже рванулся, но что-то остановило: понял — его дом здесь.

Однако не всё в его новой жизни было легко и гладко. Уже на следующий день рысь отняла у него остатки барсука. Топ был молод, его мускусная железа, извергающая обезоруживающую струю, ещё не созрела, а силёнок противостоять крупной, поджарой кошке не хватало. Возмущённо урча, он удалился. Но голодать не пришлось: мясо беспечной куропатки оказалось даже вкусней барсучьего.

Без устали рыская по лесу,  зверь учился различать звуки леса. Голоса пернатых подсказывали ему, где добыча, где опасность. А по тому, как бежит тот или иной зверь, Топ стал понимать, спасается тот или сам кого-то преследует. Вот и сейчас мимо него размашистой рысью пронеслись лоси. Всё ясно! Кто-то их потревожил. Точно — вон и волки показались.

Поохотившись и нагулявшись, Топ отправлялся отдыхать на ближайшее продуваемое возвышение. Дремал, правда, чутко и при малейшем шорохе зорко осматривался, принюхивался, прислушивался. Однажды, нежась на обрывистом берегу, он услышал громкий треск сучьев. Из леса на плёс вышла медвежья семья: мамаша, пестун[11] и медвежонок. Широколобая медведица, с колышущимися от жира боками и широкой спиной, показалась Топу громадной глыбой. Ступала она сосредоточенно, лишь изредка бросая исподлобья взгляды по сторонам. Когда семейка подошла ближе, он разглядел выглядывающие из пасти мамаши жёлтые кончики клыков.

Покачивая головой в такт шагам, она вела своих деток к шумному, заваленному валунами порожку, соединяющему верхний и нижний плёсы. Перейдя пенистый поток, медведица, уверенная, что пестун поможет братишке, направилась по травянистому косогору  в лес. Но тот, не останавливаясь, побежал следом. Малыш же, напуганный шумом пенящейся воды, остался скулить на берегу.

Топ ожидал, что мать бросится ему на помощь, но ошибся. Медведица подскочила к пестуну и отвалила ему такую затрещину, что тот кубарем покатился к реке. Урок пошёл впрок: пестун, прыгая по мокрым валунам, подсобил  братишке перейти  порожек.

Ошалев от первых успехов, Топ настолько осмелел, что решил попытаться завалить лосёнка, жившего с мамашей в затянутом молодью горельнике. Но как к нему подступиться? Лосёнок всегда  следовал в двух-трёх шагах от матери, а подставляться под удары её мощных копыт Топу не хотелось.

Как-то, наблюдая за ними в отдалении, Топ увидел, что лосиха спрыгнула с крутого яра к воде, а малыш залёг в траве. Тут  уж молодой хищник не устоял. Заметив приближение бурой торпеды, лосёнок, вместо того чтобы кинуться к матери, припал к земле и замер, чем и предопределил исход атаки...

Топ не стал сразу есть добычу. Сначала следовало успокоить рвущееся от ликования из грудной клетки сердце и насладиться сознанием своего могущества. Снизу донёсся скрежет гальки. Это поднималась от ключа лосиха. Опьянённый победой, Топ приготовился было защищать добычу, но интуиция подсказала, что благоразумнее затаиться. Он быстро вскарабкался на дерево и распластался на толстой ветви.

Ждать, когда лосиха оставит бездыханное дитя, пришлось долго. Зато потом молодой разбойник столовался безбоязненно. Отдыхать заполз под буреломный отвал: там было прохладно.  Но прежде, чтобы на жаре остатки недоеденной добычи не портились, перетащил всё к ключу. Притопив мясо в родниковой воде, завалил его сверху валунами.

Всласть поспав, Топ потянулся во всю длину. Оттягивая задние лапы, широко зевнул, сощурил чёрные глазки и, взобравшись на поваленный ствол, прошёл по прогретой коре. Ещё несколько мощных прыжков, и он, перелетев кусты, оказался на уступе скалы. Отсюда удобно было обозревать окрестности.

Вдали за отрогом поблёскивал край озера. Где-то там живут его кормильцы и верный друг — Амур. В глазах Топа мелькнула грусть, но окружающий простор, сознание того, что он может сам решать, куда идти, чем заниматься, и припрятанная гора мяса не оставляли сомнений — он сделал правильный выбор!

Глава 17

Трагическая ошибка

Прошёл год. Незаметно подкралась очередная слезливая осень. Топ возмужал и чувствовал себя на оконтуренном пахучими метками участке полноправным хозяином. До совершенства отточив умение выслеживать, ловить и умерщвлять добычу, он редко голодал.

Погожие дни сменились ненастными. По небу лениво ползли низкие, лохматые, наполненные влагой тучи. То и дело начинал сеять мелкий, нудный дождь. Топ спасался от него под старыми елями — их покатые шатровые кроны не пропускали ни капли.

По утрам траву в распадках выбеливал иней. Заморозки с каждым днём крепчали. Отряхнули ржавый головной убор деревья. По оголившейся тайге свободно загулял стылый ветер. А вскоре и водоёмы начали затягиваться тонким, стрельчатым ледком.

Ходить по лесу стало намного легче: траву прибили морозы, а листья осыпались. Теперь любое движение зверя и птицы бросалось в глаза, зато и сам Топ стал более заметным для тех, к кому подкрадывался. Приближение стужи его не страшило: пышная зимняя шуба была надёжной защитой.

Иногда  ему  вспоминалось тёплое логово вскормивших его двуногих, но ни разу, даже мимолётно, не возникало желание вернуться в него. Наоборот, хотелось расширить пределы освоенной территории. Разведать, какое там зверьё и сколько его. Особенно манила гора, венчающая соседний, оскалившийся зубастыми скалами кряж. Однажды любознательный  Топ  не удержался и отправился к ней.

Поднимался не спеша, попутно заглядывая в самые буреломные места. На отдых устроился под каменным козырьком, посреди склона.

Проснувшись,  зажмурился от брызнувшего в глаза света: бурая ещё вчера земля была покрыта белым, искрящимся в лучах солнца одеялом. Тайга хоть и посветлела, но стала гуще. Даже тоненькие веточки, облепленные снегом, смотрелись  толстыми сучьями. Накрытые белой ризой, ёлочки разом подросли и торчали островерхими конусами. Воздушной мягкости пушинки привели росомаху в состояние восторга — Топ любил зиму. Ещё бы! Ведь на снегу хорошо видны все следы, а это так помогает в охоте.

Он то и дело нюхал, подкидывал лапами невесомую  массу. Потом зарылся по брови в её толщу, с удовольствием хватая пастью холодные снежинки. Отфыркавшись, проурчал что-то радостное, восторженное. После этого целиком закопался в сугроб. Освежившись, чистоплотный зверь занялся чисткой шубы: елозил по снегу животом, переворачивался на спину, долго перекатывался с боку на бок. Завершив купание, отряхнулся. Да так мощно, что снежинки окутали его алмазным облачком. Чистые волоски распушились. Теперь при каждом прыжке мех  перекатывался плавными волнами.

Зайцы и куропатки ещё не успели сменить летний наряд на зимний и были хорошо заметны на белой пелене. Это ещё больше облегчало охоту на них. Урожай шишек кедрового стланика в этот год выдался богатым. Трескучие кедровки срывали с выступающих из снега веток шишечки и уносили каждая в свою «столовую». А под переплетениями гибких стволиков сновали неугомонные мыши. Топ вынюхивал их подснежные ходы и безошибочно пробивал снег лапой именно там, где в этот момент находился шустрый обладатель бархатистой шубки. Добыча мелкая, но в начале зимы мышей было так много, что Топ некоторое время питался только ими.

***

Сосед Пули, самый фартовый промысловик госпромхоза, пятидесятидвухлетний Карп Силыч, завершив обход путика, размашисто скользил на лыжах к своей заимке. Несмотря на чувствительно пощипывающий мороз, у него было прекрасное настроение. Ещё бы! Снял за день трёх соболей. Одного — на подрезку, остальных — на приманку.

До избушки оставалось не более одной версты, как вдруг с ближнего кедра чёрным вихрем сорвался глухарь и спланировал в ельник, стекавший по склону тёмно-зелёной лентой. Намётанный глаз промысловика засёк его характерный силуэт между качнувшихся зелёных лап.

«Подкова за одного глухаря платит, как за пятнадцать рябчиков. Грешно не воспользоваться. Если обойти справа, то под прикрытием деревьев можно приблизиться на верный выстрел» — рассудил Силыч и свернул с лыжни.

Выцелив петуха, нажал на спуск. Краснобровый гигант, беспорядочно хлопая воронёными крыльями, закувыркался вниз, сбивая с ветвей комья снега. В последний момент он всё же сумел выправиться и, медленно набирая высоту, потянул через курумник к соседнему ельнику.

Промысловик успел-таки пальнуть вслед. Промах! Расстроенный неудачей, рванул вдогонку. Выехав на присыпанные снегом угловатые глыбы, понял, что на лыжах курумник не проскочить. Скинув их, побежал, расчётливо прыгая по выступающим из снега камням. Тем временем глухарь отлетел ещё дальше. Охотник, обзывая  себя нелестными словами, прибавил ходу. И тут нога, соскользнув с камня,  с хрустом провалилась в щель. Карп Силыч сгоряча попытался встать, но от пронзительной боли потемнело в глазах. «Перелом!» — эта мысль обожгла сердце промысловика. «Без паники! Бывает! Зимовье рядом. Доберусь! Надо только шинки наложить, иначе боль не даст двигаться, да и кость может сместиться» — успокаивал он себя.

Стиснув зубы, охотник осторожно подполз к торчащим из снега веткам кедрового стланика и вырубил тесаком четыре плашки. Ошкурив, просунул их по очереди под голенища меховых унтов и туго стянул ремнём. Пошевелил ногой — терпеть можно.

Теперь следовало добраться до лыж, оставленных на краю каменной россыпи. Силыч лёг на живот и, толкаясь  здоровой ногой,  помогая руками, пополз. Лежащие в беспорядке глыбы оказались довольно серьёзным препятствием. Выискивая удобные проходы, охотник постоянно менял направление. Запыхавшись, вынужден был скинуть рюкзак, рядом воткнул ружьё. Ползти стало легче.  Добравшись до лыж, улёгся на них и стал пробиваться  к путику. Когда выехал на до блеска  укатанное полотно, заскользил намного быстрее. Теперь Силыч ругал себя за оставленные одностволку и рюкзак с соболями. Когда ещё вернётся?! За это время вездесущие мыши могут состричь ценный мех для утепления своих шарообразных спален. А ружью его вообще цены не было. На вид невзрачное, зато лёгкое, с резким, кучным боем. Да Карп Силыч и не гонялся за красотой. Наоборот,  стволы, чтобы не блеснули на солнце и не выдали его присутствия, снаружи не чистил. Зато внутренность содержал в идеальной чистоте: концентрические кольца сияли так, что смотреть было больно.

Наконец начался уклон. Значит, речка близко, а там и зимовье. Промысловик облегчённо вздохнул и вытянулся во весь рост, чтобы отдышаться перед последним рывком. Восстановив дыхание, привстал на здоровое колено. Над руслом парила наледь. Она появилась с неделю назад и с каждым днём росла в размерах. Даже по сравнению с утром тёмная лента пропитанного водой снега заметно расширилась.

Вообще-то, наледи в этих краях — обычное явление. Горные речки и ключи зачастую промерзают до дна и грунтовая вода, выпираемая внутренним давлением через береговой галечник, струйками стекает на лёд. Тонкие плёнки, раз за разом намерзая, быстро наращивают его толщину. В итоге к концу зимы наледь может достигать двухметровой толщины, а то и больше.

Охотника встревожило то, что вдоль противоположного берега ползла со зловещим шуршанием ледяная каша. По всей видимости, пробился наружу мощный ключ.

«Ну и денёк! Сначала перелом, теперь наледь попёрла! Её бы обойти сверху, но ползти по целине уже нет сил... Ну да ладно, как-нибудь одолею. Не сахарный, не растаю... Печь затоплю и обсохну» — решил Силыч. Уж очень хотелось ему поскорее в тепло. Он с надеждой глядел на белеющий в сумерках взлобок, на котором призывно чернела его избушка.

С берега промысловик съехал, как на санках. До середины русла тоже дополз легко. Дальше  материнский лёд на протяжении пяти-шести метров покрывала медленно ползущая  «каша». Превозмогая боль, Карп Силыч встал на четвереньки и решительно зашёл в неё. Он не знал, что под слоем  мелкой шуги прячутся промоины, перекрытые слоями истончённого течением льда. Когда промысловик благополучно преодолел большую часть крошева, лёд не выдержал, хрустнул, и правая рука провалилась по локоть в воду. Охотник опёрся на левую, но та провалилась ещё глубже: туловище почти целиком оказалось в воде. Острые кромки льда секли руки, но он не чувствовал боли: пока полз, они так закоченели, что из порезов даже кровь не выступила.

Собрав остатки сил, промысловик сумел-таки выбраться на материнский  лёд. Тело трясло от перенапряжения и холода. Со стоящего на четвереньках охотника ручьями стекала вода. Сделав  через силу  с десяток  неуверенных «шажков», Силыч остановился отдохнуть. Подняв голову он поглядел  на  совсем близкую избушку. Представилось, как очень скоро  он растопит железную печурку и будет отогревать у докрасна раскалённого железного бока застывшие внутренности горячим чаем из чаги. От этих мыслей ему стало хорошо, тепло... Веки сами собой смежились... Мороз тем временем крепчал...

Проснулся, будто от толчка. Попытался «пойти», но не тут-то было: не смог даже шевельнуться — руки и колени намертво примёрзли ко льду, а мышцы так застыли, что не подчинялись  командам. Что за чертовщина! Промысловику казалось, что  прикрыл глаза всего на минуту. На самом же деле он простоял  более получаса. На потемневшем небе уже проклюнулись первые звёзды.

Обездвиженный охотник от ужаса завыл на всю округу, но прийти на помощь было некому...

Глава 18

Странный двуногий

Освежая в очередной раз пахучие метки, Топ увидел на заснеженной полянке с десяток тетеревиных лунок. Тихонько ступая, он подкрался и прыгнул на крайнюю. Но не угадал — сама спаленка оказалась с другой стороны. Снег вокруг сразу вздыбился фонтанами взрывов вылетавших птиц. Заснеженный пенёк под кустом тоже ожил: это был вовсе и не пенёк, а притаившийся заяц. Когда он побежал, чёрный нос и чёрные кончики ушей выдали его. Топ был не настолько голоден, чтобы гоняться за быстроногим беляком, и отправился искать добычу подоступней. Со стороны ключа донеслась гортанная перебранка воронья. А где они, там всегда пожива.

Выйдя к речке, он увидел чёрных пернатых, что-то долбивших железными клювами у противоположного берега. Немного выше темнело логово охотника. Ещё несколько ворон, сидя на снегу и на низко склонившейся берёзе, негромко переговаривались: то ли ожидали, когда освободится место, то ли уже наелись.

Птицы кормились без опаски. Правда, когда он приблизился, они, недовольно галдя,  отлетели, и Топ увидел стоящего на четвереньках человека, наполовину вмёрзшего в лёд. Его зад был выклеван местами до костей. Подойдя вплотную, зверь обнюхал двуногого и застыл в замешательстве: это был запах человека, жившего рядом с его кормильцами. Топ отвернул морду — есть человечье мясо ему не позволял генетический страх.

Зверь поднялся на берег и, обойдя избушку, убедился в отсутствии свежих следов. Зато на задах обнаружил десятки ободранных беличьих и собольих тушек.

«Так тут можно и пожить! Этого мяса надолго хватит!»

(Если б он знал, к каким последствиям приведёт это решение, он обошёл бы зимушку за версту.)

Съев за один присест двух мёрзлых белок, довольный Топ побарахтался в снегу. После такой ванной его и без того блестящая шерсть заструилась, заиграла на солнце.

Безмятежно гостевал Топ здесь больше недели. Прожил бы и дольше, но в один из погожих дней с устья распадка донеслись скользящий шорох и поскрипывание лыж. Топ встал на задние лапы — никого не видно. Взобрался на макушку кедра. Сквозь хвою разглядел идущего по тропе человека. Вскормленный людьми, Топ  не испугался, но от этого двуногого исходила непонятная  угроза. Он спустился с дерева и ушёл в горы.

* * *

Сын Карпа Силыча, Антон, работавший в Верхах мотористом дизельной электростанции, встревоженный тем, что отец на Новый год не вышел, договорился с напарником о подмене и отправился в тайгу. К избушке подходил на исходе дня. При виде бурого силуэта  на речке сердце парня бешено заколотилось от страшной догадки. Спустившись на лёд, он остолбенел. Перед ним на четвереньках стоял отец с обглоданным до костей задом. У Антона перехватило дыхание, горький ком подкатил к горлу. По многочисленным отпечаткам росомашьих лап вокруг избушки парень  понял, кто повинен в  гибели отца.

Вырубив изо льда тело, завернул его в брезент и погрузил на стоящие у зимовья нарты. К этому времени совсем стемнело. Возвращаться в село было жутковато. Всю ночь Антон пил спирт, плакал, вспоминал отца. Впадал в тревожное забытьё, а проснувшись, вновь пил, рыдал. Никак  не мог поверить в то, что такое могло случиться именно с его отцом — опытным промысловиком.

Утром, впрягшись в сани, Антон повёз скорбный груз домой. В дороге, сквозь непросыхающие слёзы, заметил идущего по гребню увала косматого зверя. «Росомаха!!! За мной  следит?» Парень невольно стиснул цевьё ружья и прибавил шаг. Скорей бы добраться до села!

В тёплой избе тело Карпа Силыча за ночь оттаяло, и, когда его раздели, по шинам, наложенным на голень, селяне поняли, что у охотника была сломана кость, и к зимовью он  не шёл, а полз. Позже это подтвердил и бугристый след, приведший людей к ружью и рюкзаку. Посему у первоначальной версии появилось уточнение: кровожадная росомаха загрызла обессиленного и беззащитного человека в двадцати метрах от избушки.

Почему-то не обратили внимания на то, что у охотника ни на лице, ни на теле не было следов ни от зубов, ни от когтей. Репутация у росомах такова, что селяне  легко согласились с вынесенным в первый же день приговором: убийца Карпа Силыча — росомаха. Были всё же и те, кто не поверил, но их не слушали. Макарыч  и тот засомневался:

— Навряд ли это росомаха. Пакостливая, конечно, зверина, но не слышал, чтоб на людей нападала.

— Вас послушать — добрей росомахи зверя нет. Ещё волков в друзья запишите, — огрызался Антон.

— Да при чём тут волки? Ты же видел росомашат, что у Пули  жили. Вполне дружелюбные звери.

Глава 19

Месть

За неделю весть о том, что росомаха загрызла человека, облетела не только деревню, но и все охотничьи участки. Кто-то поверил, кто-то нет, но в разгар промыслового сезона, который кормит семью весь год, отвлекаться на облаву мужикам было не с руки. С жаждущим возмездия Антоном согласился пойти лишь его одноклассник Михаил.

Горбушка солнца едва пробила горизонт, а парни уже шагали по заваленной снегом лесной тропе, по очереди пробивая лыжню. Шли молча, и лишь пройдя километра три, сели на поваленный ствол передохнуть.

Настороженно прислушиваясь к шебуршащим по берёзовой коре поползням, прикидывали, где может находиться росомаха. Сошлись на том, что она, скорее всего, на  гряде, на которой её  видел Антон. Поднявшись на неё, сразу наткнулись на старые росомашьи следы. А спустившись в долину соседнего ключа, обнаружили и свежие.

— Сытая, — уверенно заключил Антон.

— С чего ты взял? — удивился товарищ.

— Отец ведь из меня охотника хотел сделать. Всегда рассказывал о повадках зверей. Голодный зверь к каждому кустику, к каждой валежине подходит, обследует, а этот прямо тянет.

Только начали тропить, как на них выскочил лось. От неожиданности он на миг оцепенел, а когда сообразил, что надо бежать, и стал разворачиваться, две пули с глухими шлепками вошли в подставленный бок. Одна из них, как потом выяснилось, пробила сердце. Тем не менее, лось пробежал ещё метров сто. Лишь перед подъёмом на косогор ткнулся в сугроб.

Разделав непредвиденный трофей, ребята водрузили голову с лопатообразными рогами в развилку ольхи. Пока прилаживали, одна «лопата» отвалилась. Мясо сложили на нарты. Половину требухи оставили на снегу, а остальное порубили на кусочки и разбросали поблизости. Чтобы наверняка привлечь внимание зверя к приваде, протащили шкуру по пойме там, где следов росомахи было больше всего. Потом спустились по ключу километра на два и поставили палатку. Затопили походную жестяную печурку. Остаток дня жарили печёнку, гоняли чаи.

Ближе к вечеру оделись потеплее и отправились к останкам лося — караулить росомаху. Взобравшись по сучьям на кряжистую сосну,  устроились на широких развилках так, чтобы были видны все подходы к приваде.

Полная луна хорошо освещала проплешину, на которой лежали шкура и внутренности сохатого. В томительном ожидании прошло несколько часов. Ночная тишина никем не нарушалась. Ребят стала одолевать дрёма. Вдруг будто незримая рука коснулась Антона. Открыв глаза, он увидел мелькнувший между стволов тёмный силуэт. Сердце забилось учащённо. Росомаха! Пришла-таки!

На самом деле это были волки. Они трусили по ароматному следу, оставленному потаском. Впереди — мощный, широкогрудый предводитель.

В это же время к приваде приближался, только с другой стороны, и Топ. По густой насыщенности приносимого ветерком запаха он знал, что впереди его ждёт много мяса и, предвкушая обильную трапезу, то и дело сглатывал заливавшую рот слюну. Но что это за тени? Ого! Да это же волки! Первый — его старый знакомый — вожак. Топ затаился. И тут раздался чуть слышный металлический щелчок. Матёрый волк, вонзив настороженный взгляд в то место, откуда донёсся таящий смерть звук, застыл.

Таким и остался он в памяти росомахи. Грянул гром. Молотя по снегу сильными лапами, волк попытался вскинуться и побежать, как обычно, легко, стремительно, но тело не подчинилось. Второй выстрел прекратил его конвульсии...

Топ бросился наутёк. Ему вслед гремели выстрелы. Рядом с ухом что-то просвистело, и стоящая впереди берёза вздрогнула от удара. Росомаху обуял ужас. Лишь одолев изрядное расстояние, перепуганный зверь взобрался на перевал и прилёг. С этого места был хороший обзор, а к нему никто не мог подойти незамеченным. Топ был потрясён: люди, которые всегда были так добры к нему, стреляли в него!

* * *

Обойдя на рассвете окрестности вокруг привады, молодые охотники обнаружили убитого волка. По следам поняли, что росомаха тоже  подходила, но ушла огромными прыжками. Разыскивать её без собак не было смысла — перепуганная, она теперь будет втройне осторожна. Вернувшись в село с горой мяса, Антон всё же не оставил мысли о мести. Через неделю он вновь предложил Михаилу повторить попытку, но уже с собаками.

— Где ж их возьмём?

— У Николая Николаевича Пули, отцова соседа, попросим. Он мужик не прижимистый, даст…

***

— Дядя Коля, я к вам. Выручайте! Лаек на несколько дней надо бы.

— На что тебе?

— Без собак  росомаху не взять.

Пуля посмотрел на парня не то с состраданием, не то с сочувствием.

— Извини, Антоша, не дам. Во-первых, я не уверен, что именно росомаха загрызла твоего отца. Прикинь, если бы она и в самом деле загрызла, как бы он мёртвый на четвереньки встал? Потом, на теле ни единой раны, ни от когтей, ни от зубов. Даже царапин нет! Я же сам его обмывал. А зад, видно же было, вороны расклевали... Давай тогда и их всех перестреляем... Перебьём всех в лесу — что ж в том хорошего? Лес без зверей и птиц — мёртвый, увечный! Так что, извини, — собак не дам. К тому же, росомаха нюх им  может попортить.

— Эх вы! Часовой природы! А отец считал вас лучшим другом! — парень усмехнулся и пошёл на выход.

Тут Пулю осенило: «Дам-ка ему Амура. Если та росомаха и в самом деле Топ,    

то он его в обиду не даст».

— Постой, Антон! Не кипятись! Амура выделю...

Поскольку Михаил и сам Антон не сильны были в зверином промысле, они уговорили пойти с ними Лукьяна: невзрачного, тщедушного мужичишку с рыжей, всклокоченной бородкой. Он, оставив участок под присмотром сыновей, вывез на собаках две туши оленей и, сдав их втихаря Подкове,  отсыпался дома.

На просьбу ребят промысловик откликнулся с радостью:  Антон обещал в случае успеха подарить отцовское ружьё. У Лукьяна имелись и две собаки, правда, староватые.

Откладывать выход не стали. Отправились на следующий же день.

В дороге бывалый охотник, радуясь тому, что появились благодарные слушатели, не закрывал рта:

— Я  всякого зверя добывал, а росомаху не довелось. Хитрющая  бестия! У меня на Крутом нынче попались два соболька и одна норка. И что думаете? Росомаху как будто кто направлял — вышла точно  на них. А ведь там больше пятидесяти капканов стояло.  И ведь до чего вредная: есть не ела, а мех   подрала…  Ну ничего! Нынче сделаем ей козью морду.

Глава 20

Повезло

Укрытая снежным покрывалом тайга спала. Топ же в последние дни почти не смыкал глаз. А когда задрёмывал, сон был поверхностным. Неясная тревога поселилась в его сердце. Хоть и не много у него врагов,  он всегда начеку: нос нервно подрагивает, небольшие ушки ворочаются, как локаторы, сообщая хозяину о малейших изменениях в окружающем мире.

 Что это треснуло? Топ приподнял голову и оглядел вырубленный ещё во времена леспромхоза склон. Среди стволов молодого подроста мелькали тёмные силуэты людей. Они шли, выставив вперёд громобойные палки. Рядом молча трусили собаки. Две передние были незнакомы ему, а вот последняя похожа на Амура. Точно, Амур! Настороженность несколько ослабла.

Выйдя на росомаший след, собаки с лаем понеслись, не разбирая дороги, сквозь кустарник. Амур по запаху давно понял, что они идут по следам Топа, и радовался скорой встрече с ним. По его разумению, ему предстояло догнать и привести друга домой. Однако в поведении охотников  чувствовались  иные намерения: от них исходил запах злобы.

Характер лая  псов насторожил Топа: в нём слышалась жажда крови. Кого это они преследуют? А лай тем временем приближался. Наконец Топ понял, что зевластые псы бегут  по его следу.

Надо уходить!

И тут он совершил ошибку. Вместо того чтобы рвануть вниз, где снежный покров намного глубже, Топ помчался вверх. На покатом, почти безлесом увале, резко обрывающемся в соседний ключ, снег выдуло почти до земли, и собаки живо нагнали тихоходную росомаху. Возмущённо фыркая на предавшего его друга, Топ отступил к стоящему на краю обрыва кряжистому  кедру и обнажил клыки так, что стал походить на свирепого демона. Лукьяновские псы отпрянули и, наращивая яростный лай, стали поджидать охотников. Амур же, пытаясь подойти поближе к другу детства, попал под зловонную струю и, дико вереща, закрутился на снегу. Топ, воспользовавшись моментом, забрался на дерево и затаился в гуще кроны.

Когда подбежали люди и принялись высматривать его среди хвои, он  осторожно спустился с обратной стороны кедра и, спрятав голову между передними лапами, покатился меховым шаром по откосу вниз. Лукьяновские лайки кинулись было следом и почти настигли, но на дне узкой, заваленной снегом долины завязли в пухлой  перине.

Вдогонку Топу загрохотали беспорядочные выстрелы. Одна пуля со звуком лопнувшей струны прозвенела совсем рядом. Зверь инстинктивно отпрянул в сторону, но бежать продолжал в своей излюбленной манере: несколько боком и как бы сутулясь. При этом выбирал участки с самым глубоким снежным покровом. Достигнув устья ключа, он опять поднялся в горы и залёг в курумнике. Топ был в смятении. Он не понимал, почему его  хотят убить?

* * *

— Росомаху по такому снегу не догнать, — объявил Лукьян. —  Ей-то что, лапы широченные.

Пытаясь ободрить Антона,  добавил:

— Не расстраивайся, утро вечера мудренее. Завтра чего-нибудь придумаем.

— Думай не думай, а за Амура мне от Пули попадёт, — пробурчал  подавленный Антон.

Ветер тем временем сменил направление, мороз крепчал. Пар от дыхания густо оседал на суконных куртках и меховых шапках мелкими кристалликами, взъерошенная шерсть собак заиндевела. У Антона с Михаилом побелели носы.

Короток зимний день. Ещё короче сумерки. Замёрзшие охотники спешили найти затишок для ночёвки. Остановив выбор на береговом кармане, Лукьян скинул котомку, расправил уставшие плечи.

— Шабаш, ребята! — выдохнул он. — Теперь можно и чайку испить. Воды, Миша, набирай в пропарине, из снега чай невкусный. А я пока костром займусь. Продрог чтой-то.

Воткнув наклонно ореховую палку с вырезанной зазубриной на конце, Лукьян повесил над огнём котелок, наполненный ключевой водой. Смахнул с валуна снег и, положив на него рукавицы, уселся, как на лавке. Ребята накидали лапника, расстелили меховые спальники и устроились рядом.

Антон достал из котомки хлеб, сало, лук. Крупно нарезал и разложил на чистой холстине. Лукьян торжественно водрузил в центр «стола» бутылку водки. Перехватив удивлённый взгляд Михаила, пояснил:

— Подкова иногда подкидывает... Сегодня мне пятьдесят три стукнуло. Отметим?!

Не дожидаясь ответа, отработанным движением набулькал в кружки. Выпили, крякнули, закусили. После второй Лукьян достал  мёрзлой оленины и настрогал тонкие перламутровые завитки.

— Налетай! Лучше закуси нет! От сырого мяса вся сила! — приговаривал он, с наслаждением отправляя в рот строганину, щепотка за щепоткой.

Выпив третью, промысловик разоткровенничался:

— Я ведь чего из тайги вышел? В последнее время не могу тушки обдирать. Принесу пару, а то и три хвоста, вроде радоваться надо — хорошие деньги, а как представлю, что нужно шкурку снимать, так меня воротить начинает. Рука не поднимается...

— Дядя Лукьян, это вы к чему?

— Да так… о своём... Давай ещё по маленькой.

Вот и вторая бутылка опустела. Наскоро поставив палатку, забрались в мешки спать. Похмелившись утром, весь день так и провалялись: дремали, гоняли чаи из чаги.

— Ребята, — заговорил Лукьян, наполняя очередную кружку живительным напитком. — А росомаха ведь в чём-то похожа на нас, промысловиков. Тоже из конца в конец по тайге мотается. Ежели за кем пошла, будет преследовать, пока не уморит вконец. И участки у неё не меньше наших. Только охотится больше в сумерках, а мы посветлу.

— Да уж! Ходок она непревзойдённый, — проворчал Антон.

— Знаешь, Антоша, не люблю я этих вредин, но, ежели честно, очень сомневаюсь, что росомаха повинна в смерти твоего отца. К мёртвому, конечно, могла подойти, а чтоб  на человека напасть, даже раненого, это вряд ли.

— Сговорились вы,  что ли?!  Сначала  Пуля мозги мне парил, теперь вы, — вспылил Антон. — А меня понять кто-нибудь может?

— Сынок, успокойся. Тебе ум застила боль от потери отца. Думаю, он не одобрил бы... Так ведь и зайца можно обвинить, ежели тот вокруг побегал.

— А я слышал, что ханты росомаху очень даже почитают. Говорят, что она — одичавший снежный человек, — неожиданно изрёк Михаил.

— Всё, хватит! Закрыли тему. Не хотите помогать, не надо! Без вас разберусь, — разозлился Антон, хотя уже и сам начинал сомневаться в своей правоте.

— Ладно, не обижайся, —  Лукьян, примирительно похлопал Антона по плечу. — Давай лучше спать...

Ночью выпал небольшой, воздушной мягкости снежок. И утром с низких облаков продолжали лениво падать невесомые снежинки. Идеальные условия  для тропления! Позавтракав, охотники возобновили поиски. Во второй половине дня, пройдя километров десять, вышли на свежий, ещё не застывший след.

Гоняя ночью зайцев, Топ исколесил пойму в этом месте  вдоль и поперёк.

— Больно много следов. Может, ещё какая забрела? — предположил Михаил.

— Не! Одна набегала. А топанины много, оттого что росомахи по своим следам не ходят,  всё по целине, — пояснил Лукьян.

Промучившись до вечера, охотники так и не смогли найти выходной след. Темнело. Опять подошла пора вставать на ночёвку.

 К рассвету снег усилился. Видимость упала, следы засыпало. Высунув голову из палатки, бывалый промысловик почесал   бородёнку:

— День пропал. Что делать будем, робя?

— Так, может, домой? — с робкой надеждой подал голос Михаил.

— Я что? Как Антон Карпыч решит.

Антон, непривычный к походной жизни, уже и сам думал лишь о том, как, не осрамившись, выйти из щекотливой ситуации, в которую сам себя и загнал. Мёрзнуть ещё одну ночь в палатке в отсыревшем спальнике было выше его сил.

— Пуганули мы росомаху изрядно. Теперь она людей за версту обходить станет. Будем  паковаться.

— Верно мыслишь, — поддержал Лукьян и, видя, с каким облегчением вздохнул Михаил, едва сдержал улыбку.

Глава 21

На промысле

Подкова уже который год пятого и двадцатого числа каждого месяца приезжал с автолавкой в Верхи. Сегодня как раз был один из таких дней. Раздав почту, пенсию и то, что было заказано в предыдущий приезд, он не остался ночевать в посёлке у приятелей, коих у него было немало, а поехал на свой промысловый участок.

По дороге в село он уже побывал там: проверял капканы, расставлял на тропках и у привады новые. Снял двух соболей, а всего с начала сезона на его счету было уже пять хвостов. Сейчас же на участок торопился из-за ночного снегопада, завалившего капканы на подрезку.

Ехал на пониженной передаче: дорогу снегом выровняло так, что колея едва угадывалась. Ориентировался по подступавшим с двух сторон деревьям.

Крутя баранку, гадал: «Попался ли кто за прошедшие сутки или нет?..» И сам себе отвечал: «Вряд ли. Штатные  говорили, что в снег ни колонок, ни соболь не ходят».

Подъехав к ключу, по берегу которого вилась к зимовью расчищенная  им тропа, заглушил двигатель, надел окамусованные лыжи, закинул за плечи рюкзак и широко зашагал. Выйдя на прямой участок заснеженного русла, обратил внимание на две скачущие чёрные точки. На фоне красновато-бурой коры  кедра они на миг превратились в беляка.  За ним  пробежала росомаха.

Это был Топ. Увидев человека, он от неожиданности присел и, сгруппировавшись, пружиной метнулся обратно. Сзади громыхнуло. Резкая боль ожгла голову. Кровь начала заливать глаза. Чтобы стереть её, Топ на ходу тыкался  в снег. Остановился, только когда отбежал достаточно далеко. Опершись передними лапами на присыпанную снегом валежину, прислушался. Убедившись, что погони нет, закопался в мягкую, сыпучую перину.

События последних дней с завидным постоянством убеждали Топа в том, что люди стали жаждать его смерти. Он  на всю жизнь запомнил круглое лицо ранившего его двуногого.

Обнаружив через две недели Круглолицего на своём участке, Топ решил понаблюдать, чем этот человек занимается в его владениях. Проходив за ним весь день, росомаха поняла, что он прячет мясо по пещеркам, устроенным в снежных кучах, и около них закапывает какие-то железки. Когда стало смеркаться, обидчик вернулся в бревенчатое логово, а утром прошёл к широкой тропе и уехал на огромном рычащем дымом  чудовище в сторону бесконечной равнины.

Это обрадовало Топа. Охота не ладилась, а в схронах двуногого было припрятано много мяса. Теперь можно было безбоязненно съесть его. Настораживало только то, что Круглолицый всегда оставлял возле своих тайников какие-то железки. Интуиция подсказывала — в них может таиться опасность.

Подойдя к ближайшей снежной  куче, Топ тщательно обнюхал  вход в пещерку. Пахло смолой и мясом. Запаха железа не было. Он успокоился — значит, двуногий здесь железку не поставил — и уверенно шагнул. В тот же миг снег вспучился, и переднюю лапу пронзила боль. Зверь отпрянул, но железная челюсть не отпускала. Охваченный ужасом Топ рванулся что было силы и, сдирая шкуру, освободил зажатые пальцы.

Ему повезло — этот капкан предназначался для поимки более мелких зверюшек. Тронь он мясо в следующем амбарчике — не сдобровать бы ему. В том, что росомаха не учуяла запах железа, не было ничего удивительного. Подкова, по совету бывалых промысловиков, перед установкой капканов опускал их в кипяток с расплавленной смолой. После такой процедуры покрытая янтарной глазурью ловушка железом уже не пахла.

Потрясённый  Топ стал обходить стороной кладовые Круглолицего. Его  неприязнь к этому человеку переросла в ненависть.

Глава 22

ЧП на дороге

Промысловый сезон близился к завершению. Охотники вразнобой  возвращались в село. Кто с богатыми трофеями, кто с не очень. Но в целом план по пушнине и заготовке мяса госпромхоз выполнил. Сдав охотоведу добытые за четыре месяца меха, промысловики получили небольшой аванс и занялись накопившимися за зиму в домашнем хозяйстве делами. А для Степана Ермиловича настала самая напряжённая и  ответственная пора. Он тщательно разбирал и сортировал принятую пушнину по цветам, сортам. Складывал получившиеся «пачки» в мешки. Как только сошёл паводок и дорога чуть подсохла, загрузил всё это богатство в коляску служебного мотоцикла «Урал» и поехал в город сдавать мягкую рухлядь на меховую базу.

Дорога через марь местами была размыта вешними ручьями. Степану приходилось останавливаться и заваливать эти промоины травянистыми кочками и сушинами. В итоге до города добрался лишь под вечер. Переночевав у однокурсника-кинолога, со вторника по четверг занимался сдачей пушнины. Спорил, добивался справедливых цен по каждой шкурке, оформлял передаточный акт, уточнял график расчётов. В итоге удалось почти полностью отстоять не только сортность и цветовые категории, но и получить приличный аванс. Договорились, что полный расчёт будет произведён после завершения пушного аукциона.

В пятницу полдня пробегал по кабинетам областного охотуправления: выписывал бланки для летнего и зимнего учёта, журналы ежедневных наблюдений, а главное — получил, наконец, свою зарплату за три месяца.  Степан на радостях  накупил полную коляску продуктов и всевозможных городских вкусностей к предстоящему совершеннолетию дочери. Пообедав в столовой, выехал в Верхи.

Степан любил прокатиться с ветерком. Но отвести душу была возможность  лишь на пятнадцатикилометровом участке от города до моста. Прямая, как стрела, дорога в этом месте шла по высокому лесистому  берегу. Доехав до заветного места, охотовед крутанул ручку газа до упора и помчался так, что в ушах засвистело.

И надо ж было такому случиться — наперерез ему из чащи выскочили лосиха с лосёнком. Чтобы избежать удара, Степан вынужден был резко взять влево. «Урал» занесло, и гружёная коляска стянула его на край обрыва. Мотоцикл полетел, кувыркаясь,  в воду. Степана спасла хорошая реакция — успел спрыгнуть. Вскочив на ноги, он подбежал к обрыву.

Напористое течение уже подхватило «железного коня» и со скрежетом волочило по камням. Впереди наперегонки неслись, исчезая и вновь выныривая, пакеты, коробки. Степан побелел: там же сумка с деньгами!

Хватаясь за кусты, он скатился вниз. Тем временем «Урал», вытолкнутый мощным сливом на столообразный валун, застыл на нём, как корабль на рифах. Пробежав вперёд, Степан обогнал плывшие коробки и, не раздеваясь, кинулся им наперерез. Выхватывая их из прозрачной  воды, перекидал на берег. Пристально всматриваясь, он простоял в ледяной  воде ещё минут пять, но сумка с деньгами так и не появилась. По дну притащило лишь батон колбасы.

«Сумка тяжёлая, могла застрять между камней, зацепиться ремнём за корягу или выступ» — прикинул Степан и двинулся вверх по руслу, внимательно оглядывая каждый сантиметр дна. Нашёл ещё пару банок консервов, а вот сумки нигде не было.

«Может, она так и лежит в коляске?» — подойдя к подрагивающему от напора воды верно прослужившему двенадцать лет мотоциклу, охотовед заглянул в люльку. Фартук разорван, внутри пусто. Даже сидушку вышибло. Не доверяя глазам, Степан прощупал рукой  каждую выемку, как будто сумка могла спрятаться в них.

«Наверное, она выпала и застряла на месте падения» — предположил охотовед и пошёл вверх по течению, тщательно осматривая дно. На месте приводнения  мотоцикла обнаружил лишь деревянный ящик с инструментом. Почувствовав в ногах ломоту от студёной воды, Степан  вышел на берег и побежал к шумевшему в метрах двухстах мелкому галечному перекату — если сумку унесло течением, то она должна была застрять на нём. Увы, на гальке белела лишь размокшая коробка с зефиром.

Степан прошёлся ещё несколько раз по речке вверх, вниз. Безрезультатно. Ноги опять нестерпимо заломило. Выйдя на берег, надёргал сухой травы и сунул её под кучу сучьев, нанесённых в половодье. Доставая из нагрудного кармана зажигалку, нащупал похрустывающую пачку — там была его зарплата. Приободрённый Степан вздохнул: хоть эти деньги уцелели!

Через минуту костёр полыхал в полную силу. Развесив на воткнутых в песок палках штаны, носки, сапоги, охотовед собрал уцелевший груз и разложил его вокруг огня для просушки. Всё делал автоматически, без конца поглядывая на речку: вдруг сумка проплывёт.

Согревшись, опять зашёл в воду, но в косых лучах заходящего солнца она вглубь уже не просматривалась. Стало ясно, что поиски придётся отложить до завтра. А пока солнце не совсем село, лучше осмотреть мотоцикл: можно ли восстановить его?

Осмотр ещё больше расстроил Степана. Удар был настолько силён, что выбило половину спиц из колёс. Проржавевшую раму в двух местах разорвало, руль погнуло, а бока искорёжило так, будто по ним кувалдой били.

«Даже на запчасти не сгодится... Ну, с «Уралом» как-нибудь разберусь, а  вот деньги мужикам где взять?.. Деньги немалые… Нет, завтра, как солнце поднимется, буду искать, пока не найду.  Не иголка же… А если не найду?.. Придётся занимать. У кого?.. Как не вовремя всё это. Послезавтра у Маруси день рождения!» — проносилось  в голове.

Степан вышел на берег и нервно заходил взад-вперёд.  Мысленно перебрав всю родню и знакомых, он пришёл к выводу, что занять можно  будет только у Подковы. Тот частенько ссужал сельчанам под проценты. Но даст ли он такую крупную  сумму?

Надев подсохшую одежду, Степан задумался: где ночевать? До города километров тринадцать. Если быстрым шагом — часа два. А на попутке вообще  минут десять. Правда, шансов на неё мало — за всё время лишь две машины прошумели.

Поколебавшись, Степан всё же решил идти в город: ведь и начальству надо доложить о случившемся. Спрятав выловленный груз в кустах, он поднялся на дорогу.

***

Начальник охотуправления рассказ Степана об аварии и порче бланков выслушал на удивление спокойно.

— От беды, Степан Ермилович, никто не застрахован. Слава Богу, сам цел. Бланки вообще не проблема. Мы их в типографии сразу на три года отпечатали. Да и мотоцикл твой давно пора списать — два срока отслужил. Все уж поменяли, а ты всё ездишь... Пиши объяснительную, дальше моя забота. Начальник ГАИ свой человек. Думаю, с учёта снимем без проблем. Вот только дать тебе взамен  пока  нечего.

Степан не верил своим ушам: так просто разрешилась одна из двух проблем. Он почему-то сразу уверовал, что, вернувшись, найдёт и сумку. Воодушевлённый тем, что не придётся обращаться к Подкове, он заторопился к речке. Но, как в народе говорят, лишь чёрта помяни, он тут как тут. Сзади послышалось натужное урчание мотора, и из-за поворота выкатился на малом ходу знакомый «ГАЗ-66».

Увидев охотоведа, Семён Львович притормозил.

— Здравствуйте, Степан Ермилович! Какими судьбами?

— Пушнину сдавал.

— На вас лица нет. Заболели, что ли?

— Да нет... Мотоцикл вчера угробил... В речку с обрыва слетел. Иду посмотреть, что на запчасти можно снять.

— Неприятная история. Сочувствую! Далеко идти-то?

— До поворота на мост.

— Садитесь, подброшу.

Вода в реке за ночь поднялась и сильно помутнела: похоже, в верховьях прошёл обильный дождь. Искать что-либо в такой мути было бесполезно. Оставалось одно — просить деньги у Подковы. Степан не стал ходить вокруг да около и откровенно рассказал ему о своей беде.

Когда озвучил необходимую сумму, экспедитор аж присвистнул. Вообще-то, он обрадовался, но виду не подал. Причина радости была проста. Подкова давно мечтал заполучить лайку охотоведа. И неудивительно — Мавр имел столь выдающийся экстерьер и навыки, что редко с какой выставки возвращался без медали. К Степану он попал щенком от того самого одногруппника, у которого ночевал в городе. Его отец, известный в стране кинолог, всю жизнь занимался селекцией западносибирских лаек.

Семён Львович понимал, что охотовед ни за что не продаст своего медалиста, а тут такой подходящий момент.  Теперь главное — грамотно  подвести Степана к нужному решению.  Что-что, а вести переговоры прожжённый коммерсант умел.

— Да-а уж! Влипли вы, Степан Ермилович, как кур в ощип! — Проникновенно вздохнув, Подкова продолжил. — Вот вы, поди, думаете, Семён деньги лопатой гребёт. А я ведь в Верхи иной раз в убыток езжу. Знаешь, сколько бензина за рейс жгу? Так он ещё каждый квартал дорожает. А я за все годы ни разу закупочные цены не снизил... А машина! Удивляюсь, как она на таком бездорожье до сих пор не развалилась! Да что тебе объяснять — сам ездишь... Двигатель давно пора менять, но никак не наберу нужной суммы. Всё по мелочам расходится. То резина облысела, то радиатор потёк, то аккумулятор сдох. Контора-то на ремонт ни копейки не даёт. Говорят: «Ты на хозрасчёте».

— Семён Львович, я всё это понимаю, но больше не к кому обратиться! Выручай! На тебя вся надежда. Не подведу. За год, максимум за два, рассчитаюсь с процентами.

Подкова, выдержав паузу, пошёл в атаку:

— Ермилыч, ты же знаешь, охотник я зелёный, а участок на отшибе. Вокруг ни души. Страшновато одному. Толковая собака  хотя бы на  первое время позарез нужна. Вот если б ты Мавра на годик дал, я бы тоже постарался.

Степан опустил голову. Задумчиво водя рукой по лицу, зашуршал щетиной. Собака для него была главной отрадой. Любил он её до дрожи в груди. И Мавр отвечал безоглядной преданностью. Сколько раз, рискуя не только шкурой, но и жизнью, выручал! Но, похоже, выхода нет: придётся согласиться! «Не навсегда ведь»  — уговаривал он сам себя, а вслух сказал:

— Семён Львович, ты ж понимаешь, собака — это не ружьё и не машина. Собака — существо особое. Она привязанность имеет. Не знаю, примет ли тебя?

— Ты не переживай. Я цену Мавра знаю, уж как-нибудь подлажусь.

Степан опять задумался, взвешивая все за и против. Он понимал, что занять такие деньги больше не у кого. После недолгой внутренней борьбы произнёс осевшим голосом:

— Согласен. А как быстро ты всю сумму сможешь набрать?

— Часть у меня есть, а остальное, думаю, друг даст. К нему съездим и сразу в Верхи...

Глава 23

Предательство. Побег

Когда автолавка подкатила к степановскому дому и во двор уверенно зашёл Подкова, у Мавра почему-то похолодело в брюхе. Пёс нутром почуял беду. Улыбчивый, с розовой лысиной человек в потёртом синем халате, противно пахнущий одеколоном, ему никогда не нравился. Его неуловимый, скользкий взгляд вызывал у Мавра озноб, словно от сквозняка. Особенно встревожило лайку то, что хозяина будто подменили: он непривычно ссутулился,  взгляд был хмурым и каким-то потерянным. Собака заглянула ему в лицо: «Что случилось? Чем помочь?» — спрашивала она и, виляя хвостом, демонстрировала готовность исполнить его любое желание.

Степан отвёл глаза и, тяжело вздохнув, прошёл в дом. Вернулся с красной папкой. Мавр сразу узнал её: с ней они всегда ездили на собачьи выставки.

«Значит, ничего страшного, куда-то поедем».

Но хозяин почему-то передал её Лысому, и они сели за стол под кустом  обильно цветущей сирени. Сначала что-то писали, потом долго считали, складывали в пачки разноцветные бумажки. Мавр знал, что за них хозяин получит от Лысого кучу разных пакетов. В одном из них обязательно будут любимые им сладкие камушки.

Он с нетерпением ожидал этого момента. Бумажек много, значит, угощение будет щедрым. Но хозяин почему-то унёс их все в дом. Вернувшись, подошёл к Мавру, обнял за шею, погладил по спине. Поцеловав в нос, прошептал:

— Прости, Мавруша, но по-другому никак.

Степан встал и подвёл  лайку к столу, за которым сидел Подкова.

— Это твой новый хозяин! Слушайся его, — отчётливо, с расстановкой произнёс он.

Мавр, поняв, что его отдают в чужие руки, возмущённо зарычал, резко  попятился: «Я не согласен!». Пёс был уверен, что хозяин одумается и отменит своё решение: ведь он всегда служил ему верой и правдой!

— Гляди-ка! Понял! — пробормотал Подкова.

Взволнованный Степан, едва сдерживая дрожь в голосе, твёрдо повторял:

— Иди, Мавр! Иди! Иди!.. Теперь он твой хозяин.

Не головой, а необъяснимым сверхчутьём Мавр понял, что должен выполнить команду. Он приник к ноге Степана, потёрся об неё плечом — это означало: «Тяжело, но подчиняюсь».

Охотовед благодарно потрепал лайку за загривок и, передав поводок Подкове, решительно подтолкнул растерянного пса к калитке. Семён Львович чтобы расположить его, хотел было погладить пса, но, заметив в его глазах сатанинский блеск, передумал.

— Не укусит? — спросил он с тревогой.

— Как вести себя будешь, — горько улыбнулся Степан. Помолчав, добавил, напирая на каждое слово. — Главное, не обижай. Собака существо преданное. Её обидеть — большой грех.

— Не беспокойся! Притрёмся! — заверил Подкова и осторожно, как бы проверяя настрой Мавра, всё же провёл рукой по спине. Лайка внутренне напряглась, но стерпела.

— Я тут намордник на всякий случай прихватил. Надену пока.

— Валяй, коли взял.

Намотав на руку поводок, прикреплённый карабином к ошейнику, Семён Львович повёл собаку к машине. Мавр не сопротивлялся, но у калитки обернулся, всё ещё надеясь, что хозяин его позовёт. Но того уже не было.

Посадив лайку в кабину, Подкова  без задержки  выехал из Верхов. Ему надо  было ещё заехать на участок. Подремонтировать там крышу промысловой избушки.

Оставив, как обычно, машину прямо на дороге (кроме него и Степана тут мало кто ездил), закинул на спину рюкзак с провиантом, на плечо — обёрнутый полиэтиленом рулон рубероида и, взяв на поводок Мавра, зашагал к зимовью.

Когда переходили ключ, из-под поваленной осины выскочила лиса. Ринувшийся за ней Мавр с такой силой дёрнул поводок, что Подкова, влекомый тяжёлым рулоном, со всего размаха впечатался лицом в сырую землю.

Очищаясь от налипшей грязи, он прохрипел: «У, сука, убью!». Эти слова Мавру не были знакомы, но в их интонации слышалась такая злость, что шерсть на загривке вздыбилась, а в горле вскипело рычание. Момент был серьёзный.

— Ты чего?! Виноват, а ещё крысишься! Раз такой прыткий, сам тащи эту дуру!

Подкова достал из рюкзака верёвку, сложил её пополам. Свободные концы привязал к рулону, а петлю, накинув на загривок собаки, пропустил под мышками передних лап. Приученный таскать нарты, Мавр спокойно потянул чёрное «бревно» по лесной тропе. Оно то и дело застревало между стволов, и тогда Подкове приходилось подправлять рулон. В одной из низинок рубероид скатился в заиленную лужу и засел в ней столь крепко, что Мавр, пытаясь вытащить его, порвал верёвку. Подкове пришлось лезть в болотину, связывать её, и вместе с собакой вытягивать рулон.

Весь перепачканный, он, срывая  раздражение, со всей силы пнул пса. Тот, обнажив два ряда острых зубов, зарычал и посмотрел с такой угрюмой свирепостью, что Семёна Львовича будто огнём опалило. Эго окончательно вывело его из себя. Притянув лайку за поводок к стволу берёзы, он отломил от сухостоины увесистую ветвь и стал наносить собаке удар за ударом. Один из них пришёлся по чувствительному носу. Мавр аж взвыл от боли. Ещё удар, ещё!

— Не смей так смотреть!.. Не смей так смотреть! — орал Подкова, в ярости брызжа слюной.

Пёс понял: если не  смириться, то  Лысый может забить до смерти. Он опустил голову и заскулил. Человек удовлетворённо просипел:

— То-то!

Немного поостыв, добавил:

— Давай шагай, осталось немного...

Мавр никогда не симпатизировал Лысому, но после этого инцидента просто возненавидел его. Подкова же, довольный результатом воспитания, шёл в приподнятом настроении.

— Ну, вот и прибыли! — произнёс он, по-хозяйски оглядывая избушку, лабаз.

Привязав собаку под пихтой, бросил ей кусок ливерной колбасы и принялся за работу. Подправил дверь, оббил тонкой жестью четыре столба, на которых стоял лабаз, — дабы мыши не могли взобраться до сложенных на нём припасов. После этого перекрыл новым рубероидом  порванную упавшим деревом крышу, трубы замазал глиной. Закончив работу, сварил кашу, поел сам и поставил полную миску лежащей под деревом лайке. Но та даже головы не повернула. Ливерная колбаса тоже лежала нетронутой.

В город  выехали  утром. На разбитой, рассекающей заболоченную марь, дороге трясло и бросало так, что Мавр едва сдерживал приступы рвоты. Наконец дорожное полотно стало ровней, и собака перевела дух. Город с лесистой гривки открылся неожиданно и сразу весь — от края и до края.  Запахи, рокот от проносящихся машин, множество тесно стоящих многоглазых домов Мавру были знакомы. Здесь он с хозяином уже не раз бывал.

Поселили его не в конуре, а в чистом сарайчике на краю обширного двора. Пол застелен войлоком, у двери две кастрюли. Одна с водой, вторая с похлёбкой, заправленной кусками мяса. Рядом несколько сахарных косточек. Такая щедрость удивила Мавра. Да и самого Лысого словно подменили. Заходя в сарай, он безостановочно что-то ласково бубнил. Что именно, пёс не понимал — ещё не привык к его голосу. Всё это для Мавра было странным и необъяснимым.

Причина такой перемены в поведении была проста. Если б Мавр мог посмотреть на себя со стороны, то он непременно восхитился бы совершенством своего экстерьера. Подкова и взял лайку не столько для охоты, сколько для заработка на случке. Прекрасная родословная и девять медалей, из них четыре — золотые, на региональных выставках  гарантировали хороший доход от Мавра как производителя.

На пятый день непривычного внимания и мясного изобилия к дому Семёна Львовича подкатила сверкающая машина. Из неё вышла солидная парочка с молодой, изящной лайкой на поводке. Подкова одел Мавру намордник и повёл через двор к гостям.

Послушно следуя за ним, пёс изучал обстановку: калитка закрыта, забор невысокий, лес рядом. На светло-серую сучку и стоящих рядом с ней людей глянул мельком. Всё его внимание было сосредоточено на том, чтобы не упустить удобный момент для побега.

Хозяева лайки внимательно осмотрели кобеля. Мужчина, от которого исходил дурманящий запах, попросил Подкову открыть собаке пасть. Тот, погладив Мавра, снял намордник. Пёс без слов понял, что от него требуется, и с гордостью продемонстрировал ослепительно белые, здоровые зубы. Все довольно заулыбались. Семён Львович — шире всех.

— Умница! — не удержался, похвалил он. Струящаяся улыбка не сходила с его лица. — А нюх у него такой, что любую вещь найдёт. Сейчас убедитесь.

Подкова дал Мавру понюхать ключ и, накинув ему на голову платок, отбросил его метров на пятнадцать. Отстегнув поводок от ошейника, приказал:

—Ищи!

Мавр понял, что удобный момент настал. Он прижался к своему обидчику боком и, задрав заднюю лапу, помочился на брюки. Ошеломлённый Семён Львович принуждённо засмеялся:

— Какой шалун!

Пёс тем временем триумфально прошествовал мимо остолбеневших гостей и одним махом перепрыгнул через ограду.

Скорей, скорей в спасительный лес! Скорей, скорей под его защиту!

Оказавшись в зелёной чаще, Мавр понёсся, перепрыгивая через валежины, пни, огибая кусты. Вот и дорога. Она была знакома — тут они несколько раз проезжали с хозяином, а совсем недавно — с Лысым. Ободрённый пёс побежал по обочине прочь из города. Сзади послышался знакомый гул — Лысый?! Мавр сиганул в кусты. Точно – он! Машина пронеслась, оставив за собой пыльный хвост.

«Значит, в селе появляться нельзя. Ничего страшного, у них с хозяином есть избушка в лесу. О ней Лысый не знает. Поживу там. Буду охранять её. Когда хозяин придёт и увидит, что дом цел, он поймёт, что Мавр самый лучший, самый надёжный друг, и больше Лысому его не отдаст» — такая череда рассуждений пронеслась в голове лайки.

Дождавшись, когда пыль осядет, Мавр вышел на дорогу и затрусил по обочине. Вот и речка зашумела. Сразу после моста вправо должен быть съезд на старую лесовозную дорогу. Всё верно  — память не подвела!

Пёс был горд собой: удались и месть, и побег! Теперь можно передохнуть.

Глава 24

Дружба с Топом

Светает в начале лета рано. Как только засерело утро, Мавр был в пути. Одолев по марям  изрядное расстояние, увидел горы. Где-то в первой гряде должно быть логово Лысого. От него надо держаться подальше. Лучше обойти отрог и до хозяйского участка пробираться лесом. Бежалось так легко, что пёс и не заметил, как достиг цели. Тут всё знакомо. Под защитой патлатых кедров на прогалинах белели пышные клубы ягеля, атласно зеленели плотные листики брусники. На полянке — потемневшая от дождей избушка. Под обрывистым берегом — широкое полукружье серой гальки, намытое вытекающим из распадка ключом.

Мавр помнил, что под крыльцом должна лежать припрятанная им зимой сахарная кость. «Попирую под навесом!» — размечтался он.

Увы! Его ожидало разочарование: кость сгрызли мыши, его любимый угол засыпало наметённым ветром мусором, затянуло паутиной. Всё выглядело уныло и неустроенно. Ожидаемой радости не получилось. Наоборот, на душе стало прескверно. А каково ещё может быть собаке, привыкшей получать утром и вечером полную миску еды, привыкшей, чтоб её мыли, вычёсывали, смазывали ранки и ссадины? Теперь же пищу надо было добывать самому. Охотясь в паре с хозяином, Мавр хорошо умел находить зверя по запаху, держать его до подхода охотника, а вот умерщвлять хозяин ему не позволял. Даже наоборот, как правило,  отгонял его от загнанной добычи и, сделав несколько щелчков фоторужьём, шёл дальше.

Чтобы утихомирить желудок, он сжевал пару клубков ягеля. Невкусно, но голод ослаб. Мавр прилёг на крыльце и задремал. Во сне ему привиделась сахарная кость. Он жадно принюхался. От неё почему-то пахло росомахой. От расстройства пёс даже открыл глаза. Кость исчезла, а вот запах, наоборот, окреп. Похоже, росомаха совсем близко. Лайке даже показалось, что ощущает её взгляд... Точно! Вон в листве блеснули чёрные бусинки, донёсся шелест удаляющихся шагов.

Связываться с вонючкой у Мавра не было желания: в памяти были ещё свежи уроки прежних лет. «Хорошо, что ушла» — обрадовался он и спустился к ручью. Напившись воды, прилёг на песчаном бугре: на нём комарья поменьше. Тут уши уловили лёгкий скрежет гальки. Пёс напрягся. В прибрежных кустах смородины мелькнул тёмный нескладный силуэт. Мавр оторопел — росомаха шла прямо на него.

«Ну что ж, буду биться! К зимовью подпускать нельзя» — решил он и принял боевую стойку.

Росомаха же шла спокойно, не проявляя признаков агрессии. Более того, Мавру показалось, что она рада их встрече. Что-то в её дружелюбном взгляде напомнило ему одного из двух росомашат, которых они с хозяином прежде не раз навещали. Неужели это Топ?! Точно! Он!

Топ же, сбитый с толку абсолютным сходством Мавра с другом детства, был уверен в том, что перед ним Амур. По его напряжённой позе  он решил, что тот всё ещё сердится на него из-за мускусной атаки зимой.

Но вот и собака приветливо закачала из стороны в сторону хвостом-калачом. Топ от радости перекувыркнулся через голову, ещё раз, ещё... Мавр узнал эти коронные прыжки и подбежал к старому знакомому. Только тогда Топ по запаху определил, что это Мавр, а не  Амур.

С этого дня росомаха и пёс стали жить вместе: охотиться на пару было легче и добычливей. Особенно на зайцев. Тут они действовали по простому сценарию. Мавр, преследуя бегающего, как правило, по кругу зайца, выгонял его на затаившуюся в засаде росомаху. Топ выскакивал наперерез и валил косого. Со временем пёс перенял от росомахи и другие приёмы охоты и стал таким же добычливым, как и его широколапый друг.

Единственное, чему Мавр так и не смог научиться, — промышлять ночью. В этом смысле он был обычным псом, законным сыном той первородной Собаки, которую страх перед темнотой и ненависть к луне привели к пещерному костру и побудили обменять свободу на службу человеку.

Не было дня, чтобы Мавр не вспоминал хозяина. «Может, сбегать в село?» — колебался иногда он. Ведь так много важного надо сообщить ему: о том, что они с Топом охраняют избушку. Что она цела. Правда, во время недавней грозы сорвало навес. Что Топ многому научил его, и теперь он сможет лучше помогать хозяину в охоте.

Как он это расскажет, пса не волновало. Он об этом даже не задумывался. Просто знал, что хозяин поймёт, так же, как и сам он понимал его.

Тропу в село Мавр знал с детства: каждый год по нескольку раз пробегал по ней. Но страх оставить без присмотра зимовье каждый раз останавливал его.

Как-то в середине лета он всё же не утерпел и отправился в Верхи. На двери дома висел замок. По совсем слабому запаху хозяина пёс понял, что тот здесь давно не появлялся. Не беда! Выпадет снег, и он как всегда  придёт в свою лесную хижину.

Откуда ему было знать, что Степан, чтобы побыстрей рассчитаться с Подковой, продал корову, бычка и, поскольку ягоды и орехи ещё не поспели, жил и работал на госпромхозовской пасеке, где у него были и свои ульи. Жена же с дочерью уехали в город: Маше надо было перед поступлением в институт ходить на подготовительные курсы.

Глава 25

Новый промысловый сезон

С наступлением холодов в тайге появились люди. Вновь зазвучали выстрелы, забрехали собаки. Пока снег был неглубок, охотники промышляли пешим ходом, но после первого обильного снегопада встали на широкие, окамусованные лыжи. С этого дня белую перину дырявили не унты и валенки, а разрезали на ломти бесконечные витиеватые  борозды.

Как раз в эту пору Подкове поспело время везти в Верхи почту, пенсии, заказанные селянами товары. Выехал он не пятого  числа, как обычно, а на два дня раньше, чтобы спокойно обойти участок и расставить на путиках капканы. Снег не успел уплотниться, и «ГАЗ-66» легко пробивал снежные надувы.

После полудня машина уже стояла у тропы, ведущей к зимушке. Вокруг с едва слышным шорохом сыпал мелкий крупчатый снежок. Белая пелена радовала кружевами заячьих следов и лосиных набродов. Из-за удалённости от села на его участке много лет  не промышляли. Обитатели тайги быстро вычислили эту зону покоя, и зверья тут было заметно больше, чем на других угодьях. Пока шёл к избушке, настрелял рябчиков для еды и для приманки.

В зимовье было стыло, неприютно, пахло затхлым: как-никак больше месяца не заглядывал. Набив в железную печь смолистых поленьев, запалил бересту. Не прошло и трёх минут, как пламя забушевало в тесном чреве. Бока быстро раскалились до малинового цвета. Таёжное жилище под весёлое потрескивание поленьев ожило, задышало. Очищаясь от затхлости, быстро наполнялось жилым духом. С потолка посыпался отмякший иней. Подкова  весь остаток дня разбирал капканы, регулировал, подпиливал сторожки — готовил их к  установке.

К вечеру избушка приобрела жилой вид. Бревенчатые стены высохли, посветлели. На столе задымилась картошка и поджаренный на сале рябчик.

Попив чай, Семён Львович загасил керосиновую лампу и забрался в спальник. В приоткрытую дверцу из-под хлопьев седого пепла ему приветливо подмигивали угли. Пара головешек ещё хранила невысокое ровное пламя. За бревенчатой стеной посвистывал, нащупывая щели, ветер, а в зимовье тепло, приятно...

Плотно позавтракав, Подкова сложил в рюкзак капканы, куски привезённого с собой мяса для привады; в боковые карманы сунул сало, хлеб, термос с чаем и отправился бить путик. Ниже порога, дымящегося молочными завитками, речку уже перехватило крепким льдом. Придерживаясь за ломкие на морозе ветки краснотала, Подкова съехал на него. Ослабив крепление, чтобы в случае чего успеть скинуть лыжи, охотник  осторожно засеменил по льду. Он никак не мог понять, на самом деле тот под ним пружинисто прогибается или это ему только кажется. И тут от него во все стороны с треском побежали невидимые стрелы. Подкова осторожно простукал лёд посохом. Да нет, вроде держит! Перейдя на другой берег, обнаружил, что собольих следов тут намного больше. Вдохновлённый перспективой богатой добычи, он весь день без устали раскладывал приманку и маскировал ловушки.

* * *

Удаляясь в поисках пропитания всё дальше и дальше, Топ с Мавром вышли на свежую парную колею. Исходящий от неё запах им обоим был хорошо знаком: для Мавра это был тот самый Лысый, что в начале лета избил его, Топ же признал в нём ранившего его Круглолицего. Эти запахи-воспоминания у обоих разбередили старые обиды.

По характеру следа друзья легко определили, в каком направлении прошёл их недруг, и направились в обратную сторону — туда, где стояла его избушка. Двигаясь по двойной, ещё не застывшей  борозде, они вышли к амбарчику — снежной куче с аппетитно краснеющим в глубине пещерки куском мяса. Он источал такой соблазнительный аромат, что Топ сглотнул слюну. Однако, помня, что мясо в таких пещерках всегда охраняет больно кусающаяся железная пасть, обошёл её стороной. Мавр же, взяв в зубы обломок ветки, смело направился к  куче.

Дальнейшие его действия были и вовсе необъяснимыми: он тыкал веткой в снег перед мясом до тех пор, пока тот не вспучился и не раздался резкий металлический лязг. Топ рефлекторно отпрянул. Напарник в это время  безбоязненно протянул лапу к мясу. Рядом валялась ветка с вцепившейся в неё железной пастью.

Топ был потрясён. Мавр же в своих действиях не видел ничего особенного. Так всегда «убивал» железные челюсти его хозяин. У второго амбарчика он повторил эту операцию и, весело покачивая закрученным в бублик хвостом, подошёл к Топу и положил перед ним очередной аппетитный  кусок.

Перекусив, друзья продолжили путь. Проделав эту нехитрую процедуру ещё несколько раз, они так наелись, что стали относить добычу подальше и зарывать её в приметных местах. Эго отнимало довольно много времени, и до логова обидчика они в тот день так и не добрались. Сытые и довольные, заночевали на полпути.

Весь следующий день Подкова расставлял ловушки на втором путике, а утром третьего уехал в село. Друзья, убедившись, что их недруг уехал, отправились за новыми порциями мяса. Избалованный обилием лёгкой добычи, Мавр теперь расстораживал самоловы выборочно — там, где кусок поувесистей. Наблюдая за его уверенными действиями, Топ осмелел настолько, что решил сам «убить» присыпанную снегом железную пасть обломком ветки.

— У-р-р-р-р-р! Получилось!

Когда он расстораживал следующий капкан, послышался шорох. Росомаха вскинулась столбиком.

— Фу-ты! Ложная тревога!

Оказывается, это белка шелушила еловую шишку. Вон ещё одна, другая... Все выкунявшие[12]: с почерневшими спинками и посеребрёнными боками, с кокетливыми кисточками на ушках. Хвосты распушённые, бархатистые. Красавицы, да и только!

Когда поднялись на седловину, от амбарчика молнией метнулся зверёк. По шоколадной шубке с серебристыми искорками Топ сразу определил — соболь! На его задней лапе бренчал капкан с цепочкой, тянущейся к стволику берёзы. Увидев росомаху, соболь замер. В его взгляде мелькнула надежда на спасение. Но, когда показалась трусившая сзади собака, он  зарылся в снег, правда неглубоко — цепочка не пускала.

Поскольку в пещерке мяса уже не было, Топ с Мавром даже не стали подходить.

Обойдя за несколько дней все амбарчики, парочка рассторожила большую часть ловушек. Что-то из привады они съели, что-то прикопали на будущее.

После такой удачной охотничьей эпопеи друзья на какое-то время расстались. Мавр вернулся к зимовью дожидаться хозяина: раз снег лёг, стало быть, скоро придёт. А неугомонный Топ отправился бродить по горам.

Разгуливая по склонам, он время от времени заглядывал на путики и других  охотников. Обнаружив амбарчик, долго кружил вокруг, топтался, принюхивался. Убедившись, что человека поблизости нет, подходил и аккуратно расстораживал железную челюсть. Он стал таким привередливым, что мелочь вроде сойки игнорировал: пока птицу  съешь — всю пасть пухом залепит.

Попавших в капканы соболей, норок Топ прятал поблизости: выкапывал траншейку и, опустив в неё тушку, забрасывал снегом. Затем, крутясь на месте, трамбовал, ставил пахучую метку. Иногда, для большей надёжности, поблизости делал ещё два-три ложных схрона. Случалось, что его тайниками пользовались рыси. Одну из них Топ застукал. Схватка была упорной. Несмотря на превосходство в размерах, рысь вынуждена была уступить  яростному напору возмущённого хозяина.

* * *

Обходя путик, Подкова сначала никак не мог понять: что за чертовщина? Приманка почти везде отсутствовала (осталась только там, где лежала мелкая привада: крылышки, лапки рябчиков), капканы сработали, но в них никого нет. Из металлических дуг торчат лишь обломки   веток. Разгадку подсказали следы: везде походила росомаха и ещё какой-то зверь — вроде, волк. Точно неопытный охотник не смог определить. Это обстоятельство заставило Семёна Львовича крепко задуматься: от бывалых промысловиков он слышал, что, ежели росомаха повадилась на участок, охоты не будет.

Восстанавливая разграбленный путик, он наткнулся в кедраче  на замёрзшего оленя и хорошо натоптанную к нему росомашью тропу. Олень уже был на четверть съеден.

«До чего ж ненасытная! Всё ей мало! Попробую-ка тут капканы поставить!». Подойдя к сбежке, охотник вырезал деревянной лопаткой рядом со следом снежный куб. Вынув его, почистил, утрамбовал площадку уже непосредственно под следом и установил на ней взведённый капкан. Теперь отпечаток следа росомахи от тарелочки капкана разделяла только снежная корка толщиной в сантиметр. Потаск с цепочкой вдавил в пушистую перину, снежный куб вернул на место. Неровности пригладил лопаточкой, а свои следы  засыпал  снегом, сверху «засеял» для верности    воздушными снежинками.

Памятливый Топ сразу обратил внимание на едва заметные нарушения снежного покрова возле его тропки. Чтобы не рисковать, к туше подошёл с другой стороны. Насытившись, ушёл, ступая чётко след в след.

Весь следующий день Подкова обходил Длинный путик, проложенный по гребням отрогов. В избушку вернулся в приподнятом настроении — снял соболюшку. Переночевав, не завтракая, помчался к оленьей туше —  не терпелось проверить самый главный для него капкан. Он почему-то не сомневался в том, что зловредная росомаха попалась, и даже захватил с собой большой рюкзак.

Подходя, издали всё высматривал вытоптанный в снегу круг и меховое пятно на нём, но вместо этого обнаружил возле оленя лишь свежие следы. Всё ещё надеясь на чудо, Семён Львович приблизился почти вплотную. Увы! Росомаха обошла ловушку стороной, а чтобы он не сомневался в том, что она разгадала его коварный замысел — нагадила рядом.

«О, Боже! — простонал зверолов. — Видимо,  запах металла учуяла! Лукьян советовал  капканы  перед установкой опускать в ключевую воду: из-под корочки льда запах железа  не проникает. Надо попробовать!»

Вернувшись в избушку, Подкова взял оставшиеся капканы и окунул их в ближайшую промоину. После того как они заледенели, расставил возле оленя сразу шесть штук: два на подрезку под следами на тропе, остальные  на подходах к  туше.

Проголодавшийся Топ пришёл на вторую ночь. Приглядевшись, он определил, что на его тропе появились две новые ловушки. Зверь осторожно приблизился к ним и рассторожил их, как обычно, обломком ветки.

Всласть поужинав, гордый тем, что в очередной раз перехитрил своего обидчика, Топ решил отгрызть у оленя ногу и перетащить её в более спокойное место.

Работая челюстями, он подходил к ноге то с одной, то с другой стороны, пятился. Вдруг взвился вверх и тут же рухнул на снег, словно кто-то резко осадил: в заднюю лапу вцепилась  железная «пасть» на цепочке. Пытаясь вырваться, зверь беспорядочно  заметался и угодил передней лапой в другой  капкан.

К счастью, его стальные дуги  прихватили лишь когти. Отличаясь поразительной для своих размеров силой, росомаха довольно быстро освободила переднюю лапу. Правда, пришлось пожертвовать двумя когтями. А вот капкан на задней лапе сомкнул челюсти выше широкой ступни и держал намертво. Напрасно Топ рвался, бегал по кругу, зарывался в снежную толщу, грыз ненавистную железку. Многочасовая борьба изнурила его. Настал момент, когда он настолько обессилил, что едва шевелился. Чтобы не замёрзнуть, бедолага вырыл в снегу пещерку и свернулся в ней калачиком.

Глава 26

Везучий Топ

Утром Подкова шёл к приваде в премерзком настроении. Он понимал, что если обнаглевший мародёр обхитрит его и в этот раз, то лучше оставить охоту. За две последние недели в меховой копилке всего одна небольшая соболюшка. Её не хватит даже на покрытие расходов на капканы. В то же время сам азартный  процесс охоты ему всё больше нравился. Даже летом во время поездок в Верхи он всегда на день-два задерживался на участке. Благоустраивал зимовье, расчищал тропы для будущих путиков, пилил сухостой, колол на зиму дрова. А чаще всего просто отдыхал от городской суеты. Но появившийся грабитель порушил все планы, сводил его труды на нет.

Увидев у оленьей туши глубоко вытоптанную арену, Подкова просиял — наконец-то! — и прибавил шагу.

В боковых стенках утрамбованного круга чернели дыры. К одной из них вела туго натянутая цепочка. Охотник ликовал: «Хитра, но я хитрее!».

Дрожащими от счастья руками он расширил лаз и вытащил холодную, но ещё не застывшую росомаху. Разжав дуги, освободил лапу. Потом раскрыл рюкзак, чтобы переложить в него добычу. В этот момент, лежащий на снегу косматый зверь,  вскочил и помчался вниз по косогору. Подкова до того растерялся, что, когда схватил прислонённое к  дереву ружьё,  росомаха уже скрылась.

* * *

Натерпевшийся  боли и страха Топ, далеко  обходя владения заклятого врага, вернулся к Мавру и какое-то время промышлял вместе с ним. Однако клокотавшая в нём жажда мести не давала покоя. В конце концов он набрался смелости и отправился на разведку. На этот раз лайка  последовала за ним. Там, где снег был особенно глубок, они переходили на накатанную тропу двуногого.

Избушка Круглолицего-Лысого встретила их побелевшим от инея окошком. Удостоверившись, что хозяина нет, Топ подошёл к двери. Запустил длинные когти в щель и осторожно открыл её. В нос ударили десятки запахов. Самый сильный из них — ненавистный запах обидчика. Внутри логово оказалось просторней, чем представлялось снаружи. Вдоль стен на полках стояли железные банки, коробки, с потолка свисали туго набитые мешочки, на пристенных крючьях висела одежда. Широкий топчан был застелен шкурами.

Топ первым делом с яростью набросился на вонючий овчинный полушубок, потом переключился на подвешенные к матице  матерчатые мешочки. Прыгая со стола, вонзал в них когти и, раскачиваясь, с треском раздирал ткань. Оттуда струйками сыпались мелкие камушки, белая пыльца. Она щекотала, забивала ноздри. Покончив с мешочками, Топ стал  драть  всё подряд. Мавр поначалу с недоумением наблюдал за другом, но вскоре, заражённый его неистовой яростью, тоже принялся рвать, трепать всё, что попадалось на глаза.

Сбросив на пол стоящие на полках банки, Топ лизнул рассыпавшиеся по полу белые крупинки. Они оказались настолько горько-солёными, что он с отвращением зафыркал и зачем-то вцепился в столешницу. Успокоился лишь тогда, когда отгрыз от неё изрядный кусок. А Мавр в это время с аппетитом поглощал мелкие кристаллики, рассыпанные рядом. После неудачной дегустации Топ не решился последовать его примеру. Окропив нары пахучими выделениями, он напоследок выдавил лапой оконное стекло.

Озирая результаты погрома, росомаха, сладко жмурясь, вытянула пушистый хвост в одну линию со спиной. Эта поза означала: «Отличная работа!». Мавр согласно помахал хвостом: «Да уж! Постарались!»

* * *

          Подойдя к заимке, Семён Львович снял лыжи и принялся старательно отряхиваться от нападавшей с деревьев кухты. Только тут он заметил, что дверь приоткрыта.

Представшая взору разруха сначала ошеломила его, а потом привела в бешенство. В адрес грабителя понеслись такие проклятия и пожелания, что, осуществись они даже наполовину, росомаший род прекратил бы своё существование. Несколько остыв, Подкова обратил внимание на чётко отпечатанный на рассыпанной муке след. Похоже, волчий. Выходит, росомаха бесчинствовала не одна — с ней был волк. Хотя волк с росомахой — это абсурд!

И тут незадачливого охотника прожгла догадка: «Неужели Мавр?! Как же он с росомахой-то сошёлся?.. Стоп, стоп, а не тот ли это росомашёнок, что у Пули жил? Тогда понятно, почему он такой наглый».

С этого момента зловредная парочка занимала все его мысли. Как же их изничтожить?! Собак нет, да и стрелок он никудышный. Капканы, как ни обрабатывай, они чуют и, даже попав, уходят. Надо придумать что-то более надёжное.

Наскоро устранив последствия погрома, Подкова поехал в Верхи. Не стал даже проверять капканы — зачем лишний раз огорчаться? И так ясно — добычи в них не будет.

Завершив в селе торговые дела, прошёлся  по домам штатных охотников: может, кто чего и подскажет. Из опытных промысловиков  застал лишь деда Ермила.

Старик встретил хозяина автолавки настороженно, но за стол всё же пригласил. Пока старуха ставила самовар, пропустили втихаря по маленькой. Видя, что дед подобрел, Подкова рассказал о своей беде, утаив только, что на пару с росомахой орудует собака.

— Да уж! Не позавидуешь тебе. Росомаха — хитрая животина. Мне тоже от неё досталось, — тут дед замолчал, раздумывая, дать совет или нет. Поколебавшись, произнёс: — Вот что я тебе скажу. Есть один способ избавиться от неё — яд стрихнин. Но он под запретом. Даже Степан не смог получить. Ежели  добудешь — росомахе конец.

— Найду, лишь бы толк был. Мы ведь с разными конторами и городами работаем. Где-нибудь отыщем... А как им пользоваться?

— Проще простого. Берёшь небольшой — так, чтобы зараз в пасть взяла, — кусок мяса, делаешь надрез и таблетку поглубже закладываешь. Тока опосля руки хорошо помой. Дюже опасная штуковина. До войны мой брательник через неё отравился. Три дня блевал. Чуть не окочурился. И ещё: на приваду, штоб птицы не склевали, два-три пера положи, тогда не тронут.

Не сразу, но Подкова раздобыл-таки упаковку стрихнина. Жажда реванша в тот же день погнала его в тайгу. Пройдя по Дальнему путику, он отыскал свежие следы росомахи. Разложив приваду, Семён Львович три дня безвылазно просидел в зимовье — боялся вспугнуть.

Но его задумка сработала наполовину. Приманку со стрихнином съел Мавр. Топа же, обладающего более тонким нюхом, смутил едва уловимый непривычный запах, исходящий от аппетитных кусков мяса. Появившиеся вскоре изменения в поведении друга только усилили его подозрения. Лайка вдруг принялась жалобно скулить. Затем начались конвульсии, сопровождающиеся рвотой. Когда спазмы в желудке отпускали, Мавра начинали одолевать видения.

Вот он, чтобы спасти хозяина, вцепляется в медвежий зад. Вот после удачной охоты подходит к костру, садится рядом с другими собаками и зачарованно наблюдает за изменчивой игрой красных язычков. Вот уже сам хозяин выручает его, застрелив наседающего медведя. Вот они возвращаются с добычей, пораненные и помятые, полные взаимной любви... И тут до него донёсся неповторимый голос хозяина. Он звучал где-то рядом. Пёс кинулся на голос и провалился в чёрную бездну...

Топ, конечно, не понимал, от чего умер Мавр, но интуитивно связал смерть друга со странно пахнущим мясом.

* * *

Промысловики, завершая сезон, расстораживали последние капканы, опускали пасти, кулёмки. Иные, загрузив волокуши, уже ушли с добычей в село.

Когда исходящие от людей запахи ослабли, а следы от их длинных «лап» стали пахнуть лишь снегом, Топ принялся педантично наведываться в избушки и других охотников. Забравшись внутрь, остервенело рвал, грыз всё, что попадалось на глаза.

Он понимал, что его разбои не могут оставаться безнаказанными. Что могущественные двуногие будут добиваться его смерти. Поэтому ему  следует быть особенно внимательным и осторожным. Перед каждым шагом осматриваться и принюхиваться — не таится ли в снегу лязгающая челюсть. А самое лучшее — покинуть этот край. Тем более что после смерти друга здесь ничто не держало. Воинственный пыл остыл, а переполнявшая сердце жажда мести была сполна удовлетворена.

Снег растаял, а Топ всё не уходил. Он уже колебался: может, остаться? Тут всё так привычно! Еды в достатке. Да и люди ушли из тайги — чего спешить?

Глава 27

Новый участок

В разгар лета на обширном горельнике поспела малина. Её уродилось так много, что  ветки склонились до земли. Сладкоежка Топ зачастил сюда. Как-то, лакомясь сочными, алыми ягодами, он услышал голоса людей. Привстав на задние лапы, разглядел поднимающуюся по горельнику большую «стаю» двуногих и мельтешивших среди них собак. Они шли прямо на него. Появление людей в тёплое время года было для Топа столь необычным, что он не сомневался: это за ним. Надо бежать!  Куда бежать Топ давно определился — за синевший вдали острозубый хребет, который находился дальше всех от места обитания людей.

На второй день пути он достиг водораздела, представлявшего собой плоский щебнистый гребень, поросший короткой и редкой травой. По нему вилась каменистая тропа, набитая за многие годы медведями. Кое-где видны их свежие лёжки: клочья шерсти, помёт, примятые, погрызенные ветки. Ниже — тощие языки кедрового стланика. Жадно цеплялись в каменистую почву карликовые берёзы.  Изредка, где-нибудь в затишке, можно было встретить невысокую, скрюченную ветрами и морозами лиственницу.

От ближнего скального зубца ветерок донёс запах мохноногого канюка. Вскарабкавшись по уступам, Топ обнаружил гнездо — хаотичное нагромождение сучьев с плоским дном. Вокруг валялось много погадок — комочков непереваренной шерсти и костей грызунов, отрыгнутых птицами из желудка. Птенцов в гнезде не было. Видимо, уже встали на крыло.

Отсюда были видны три расходящиеся веером кряжа, разделённые межгорными долинами. Их склоны за многие тысячелетия изрезали ручьи и ледниковые сходы. Над ними на уровне облаков парили беркуты. В одной из долин слезой поблёскивало озеро. Прежде чем начать спуск к нему, осторожный зверь ещё раз внимательно прощупал глазами незнакомую местность. Не обнаружив ни единого намёка на присутствие людей (остальное его не беспокоило), запрыгал по шаткому курумнику вниз.

Путь к водоёму преграждал перестойный пихтач с участками многоярусных ветровалов. Свисавшие с нижних ветвей сизые бороды лишайника то и дело облепляли морду паутиной. Приходилось смахивать её лапой.

Вот и озеро. Над водой мечутся крикливые чайки. В высокой траве тихо переговариваются гуси. Топ притормозил — попробовать подкрасться?

 Опыт подсказывал, что днём эту сторожкую птицу  не добыть, и он побрёл  дальше, принюхиваясь к витавшим вокруг запахам. Вскоре ветер нанёс самый чудный и желанный из них. От этого аромата Топ всякий раз терял контроль над собой. Эго был запах мёда. Лихорадочно процеживая воздух, определил источник — старая сосна.

Проворно взобравшись на неё, нашёл в ребристой коре крохотное, отполированное до блеска отверстие, сквозь которое туда-сюда неутомимо курсировали пчёлы. Аромат, сочащийся из дырочки, пьянил. Чтобы расширить отверстие, Топ обхватил одной лапой ребристый ствол, а второй стал  расковыривать леток. Немного увеличив его, дальше заработал зубами. Грыз, не обращая внимания на укусы рассвирепевших хозяек. Они жалили не только покрытую короткой шерстью морду, но умудрялись с противным жужжанием протискиваться сквозь густую шерсть к животу, груди и вонзать свои копьеподобные жала в места, где шкура понежнее и почувствительнее.

Расширив отверстие, Топ принялся отрывать куски сот, истекающие янтарными тянучками. С жадностью поглощая их прямо с прилипшими пчёлами, он время от времени потирал искусанный нос тыльной стороной лапы. В его урчании слышались как восторг от неповторимого наслаждения, так и страдальческие нотки от болезненных укусов.

Наевшись,  отправился к озеру — после сладкого хотелось пить. Утолив жажду, взобрался на утёс и вытянулся на прогретой за день плоской глыбе. Зверь был в прекрасном расположении духа — новое место пленило его.

Глава 28

Счастливые молодожёны

Очередное лето выдалось тёплым и щедрым на пищу. Буйная растительность не только скрадывала шаги, но и хорошо маскировала Топа. Эго значительно облегчало охоту. В покое и сытости он заматерел, налился подкожным жиром. Шерсть на спине и боках залоснилась, а на ногах и животе стала отливать вороновым крылом.

Как и положено  в эту пору, Топа стало одолевать любовное томление. Хотелось ласки и нежного общения с себе подобной. В прошлом году у него уже была семья «[13]» но, выкормив потомство, они расстались.

Теперь в поисках подруги он, оставляя на холмиках и камнях любовные послания, удвоил суточный ход. Обследовал распадки, поднимался на окрестные вершины, но своей прежней партнёрши не находил. Зато на стрелке хребта обнаружил след другой соплеменницы. От него исходил до того притягательный дух, что Топ от охватившего волнения задышал шумно и часто.

По чередованию размеренного шага с лёгкими прыжками он определил, что это молодая, полная сил росомашка. Вытянув вперёд влажный чёрный нос, Топ помчался, следуя за  ароматной струйкой. Вот и мочевая метка. Понюхав её, он буквально опьянел: по телу волной прокатилась сладкая дрожь. Ему захотелось пропитаться запахом этого влажного пятна. Топ припал к нему и, извиваясь, стал тереться о землю.  Затем вскочил и помчался, забыв обо всём на свете.

Нагнав росомашку, замер от восхищения. До чего красивы были её глаза, шубка с золотистой шлеёй! Покорённый самец принялся галантно прохаживаться перед красавицей, делать свечки. Но она не реагировала.

Отдышавшись, кавалер предпринял последнюю попытку: разбежался и, высоко подпрыгнув, перевернулся в воздухе. Приземлившись, с надеждой глянул на избранницу. Но она смотрела так, как будто ожидала большего, а не дождавшись, разочарованно потрусила дальше.

Всё ещё на что-то надеясь, незадачливый ухажёр последовал за ней. Покачивая хвостом, он всячески проявлял свою симпатию. Однако стоило ему попытаться приблизиться, как росомашка зло щерилась.

Топа обескуражил  явный провал, но он не терял надежды найти себе пару. Проходя в день десятки километров, выловил, наконец, в струях ветра ещё один волнительный дух. Следуя за ним по лесной тропе, догнал самку с полуторагодовалой дочкой «[14]».

Мамаша отреагировала на его появление  благосклонно. Чтобы закрепить успех, Топ был обходителен, как никогда. Его старания оценили. Выражая симпатию, росомаха подошла и обнюхала его. Когда то же самое попыталась сделать взрослая дочь, мать злобно цвыркнула на неё.

Познакомившись, звери встали на задние лапы и, тыкаясь чёрными носами, перешли к «поцелуям». Успешная вечерняя охота ещё больше скрепила их союз.

С появлением галантного жениха общество дочери стало тяготить самку. Она всё больше охладевала к ней. Держала её на расстоянии, а к концу второго дня окончательно прогнала. Через неделю уже самому Топу пришлось отстаивать право на обожаемую подругу перед другим самцом. Порванные уши и многочисленные шрамы на морде конкурента выдавали в нём заядлого драчуна.

Бесцеремонно подойдя к Топу, он угрожающе обнажил клыки, но, когда их взгляды скрестились, пришелец уловил в глазах Топа такую силу и уверенность, что смутился и, наигранно ворча, удалился. А Топ с Лаской продолжили наслаждаться любовными играми.

Летняя пора для пернатых и четвероногих обитателей тайги — самая благодатная: тепло и кормов вокруг хоть отбавляй. Под пологом прогретого леса созревали, сменяя друг друга, жимолость, земляника, черника, костяника, голубика. Отъедались на щедрых дарах тайги выводки тетеревов, рябчиков, глухарей. Без устали пополняли свои кладовые шустрые белки, подвижные, как ртуть, бурундуки.

С середины лета даже такие хищники, как медведь и соболь, переключаются на вегетарианское меню. Не осталась в стороне и наша парочка. Их стол разнообразили сладкие, сочные ягоды, молочные орешки кедрового стланика. Не ленились они забираться и на высоченные кедры. Там, среди пучков длинной хвои, гроздьями висели уже потяжелевшие связки шишек. Росомахи сбрасывали их на землю. Быстро спустившись, собирали в кучу и, сев рядом, расплющивали каждую шишку зубами. Когтями выбирали ещё мягковатые орешки и, тщательно разжевав скорлупку, с наслаждением проглатывали ядрышки.

Как-то на росомах, только заваливших косулю, вышла волчья стая. Молодожёны приготовились к обороне, но серые даже не остановились. Отвернув морды, они протрусили стороной: в эту пору все сыты.

* * *

        Незаметно подкралась пора жёлтых листьев. С севера наползала армада тяжёлых, низких туч, и, как бы разминаясь, медленно и лениво закрапал холодный дождь. Вскоре полило так, что росомахи вынуждены были укрываться под елью. Водяная пелена временами становилась столь плотной, что контуры ближних деревьев размывались. Монотонный шум бессчётных капель, усиленный порывами ветра, сливался с рокотом быстро набухающего ручья. Затаились звери, птицы. Притихли даже кедровки с сороками.

Обложило основательно: дождь лил, то стихая, то усиливаясь, трое суток. Тайга пропиталась водой до такой степени, что влага проникла даже сквозь самые густые кроны елей. Мучительный озноб не оставлял промокшую парочку ни на минуту. Чтобы не замёрзнуть в отсыревших шубах, звери вырыли под корнями ели нору и забрались в неё. Когда голод заставил Топа покинуть  обжитое убежище, он с удивлением обнаружил, что  дождь прекратился, но тайгу накрыла такая волна хлынувшего с севера холода, что  хвоинки елей надели стеклянные чехольчики, а ветки заплыли прозрачной глазурью.

В налетавших порывах ветра ощущался запах медведя. Топ с этими громилами никогда не связывался, но не брезговал пользоваться остатками их трапез. Поводя носом, он шумно засопел.

Запах шёл с озера. Осторожно подкравшись к берегу, Топ обнаружил на оледенелых листьях вмятины от медвежьих лап. На некоторых — замёрзшие капельки крови. Вон и сам миша лежит на боку. Из полураскрытой пасти торчат жёлтые, в обломках коры, клыки. Шерсть на ногах вся в ледышках, на широких лапах смёрзшиеся комочки грязи. На задней — громадный железный капкан. Между мощных дуг белела оголённая кость. С носа свисала сосулька. Всё ясно! Околел, горемыка!

Поев  мяса, напоминающего по вкусу и жёсткости древесину, Топ привёл к туше Ласку. Насытившись, они обосновались неподалёку…

Глава 29

Зима

Начало зимы выдалось студёным, бесснежным. Невысокое бледное солнце скупо делилось теплом. Мороз пронизывал всё живое. Прокалённые стужей стволы звонко лопались. Едва прикрытую снегом почву испещрили глубокие трещины. Холод вливался сквозь них и рвал, скручивал корни деревьев, замораживал закопавшуюся в землю живность.

Мороз был до того силён, что кормившиеся на ольхе рябчики попеременно поджимали то одну, то другую лапку: согревали их внутри  перьевой муфточки: если летом ноги рябчиков оперены только до колена, то сейчас их тёплые, несколько расклёшенные «штанишки» опускались до самых коготков. А на пальцах теперь (так же, как и у глухарей, и тетеревов)  роговая бахрома. Она в два раза увеличивает площадь опоры при ходьбе по снегу, а в гололёд помогает удерживаться на обледенелых ветках.

Добывать пропитание становилось всё сложней. Росомах выручали сделанные осенью запасы. Но вот и они кончились. Топ вспомнил, что на мшистых рединах, на бруснике всю прошлую зиму держались большие стаи куропаток и одиночные глухари. Может, и сейчас они там?

 Увы! На снегу ни единой лунки, да и ягод почти нет.

Середина зимы для росомах самое голодное время. Старые заначки съедены, а зайцы и олени по неглубокому снегу легко уходили от них, тихоходов. Олени к тому же ещё полны сил — запасы осеннего жира не иссякли, да и ягель пока легко копытить. Вот навалят снега, тогда шансы уйти от росомах у них  невелики. А сейчас  супругам приходилось довольствоваться чужими объедками. Мяса на них немного — в основном кости, но и над ними потрудиться стоило. Особенно над трубчатыми — ведь внутри них  необычайно сытный костный мозг. Мощные челюсти и крепкие зубы росомах помогали  добраться до этого лакомства.

Ситуация изменилась после обильного снегопада с затяжной метелью. Теперь вероятность успеха в охоте у обладателей лап-снегоступов заметно возросла. Как только непогода угомонилась, Топ отправился в пихтач, обвешанный бородатыми лишайниками. Там жила кабарга —  миниатюрный и как будто сгорбленный из-за непропорционально длинных задних ног олень с большими грустными глазами. Топ уже несколько раз пытался догнать его, но безуспешно. Олень всякий раз играючи уходил по натоптанным тропкам. Нынче их засыпало, и кабарга вряд ли сумеет бежать столь прытко.

Притаившись в том месте, где тропки скрещивались, Топ подкараулил олешка. Увидев летящий мохнатый шар, кабарожка сумела в немыслимом отскоке увернуться от когтей и запрыгала, увязая миниатюрными копытцами в пухлой перине, к скале. Топ кинулся вдогонку. Задевая ветки, он оставлял за собой снежные шлейфы. Через несколько минут перепачканный кровью ловкий хищник уже нёс добычу к своей избраннице. С этого дня Топ с Лаской не испытывали недостатка в пище.

В зиме тем временем наметился перелом. И хотя морозы ещё кусались, разгоравшееся солнце несло первую весть о скорой весне. Это было очень кстати — у Ласки подходила пора щениться. Настал день, когда она повела Топа в глухой, заметённый снегом распадок с несколькими башнеобразными останцами в изголовье. Чтобы надёжно спрятать выводковое логово от непрошеных гостей, супруги вырыли в снежной толще многометровый канал. Его конец удачно упёрся в просторную скальную нишу. Здесь, прямо на камнях, чуть прикрытых ветками и листьями, они  устроили «родильную палату».

Глава 30

Новое потомство

Три незрячих щенка появились на свет ночью. Счастливая мать тщательно вылизала каждого с головы до хвостика. Первые дни малышей покрывала не шёрстка, а кремовая, слегка вьющаяся подпушь, с более длинными и тёмными волосками на лапках. Сами подошвы ещё долго были голыми.

Детёныши, оккупировав вкусно пахнущее, тёплое и мягкое материнское брюхо, либо спали, либо энергично сосали густое молоко. Теперь вся забота о пропитании легла на Топа. В жилистом  мясе павших оленей не было недостатка, а вот за парным надо было побегать…

На двадцатый день глаза малышей открылись, но в них ещё долго стояла голубовато-молочная муть.

Как ни противилась зима, но настал день, когда весна, вооружённая жаркими лучами ожившего солнца, окончательно одолела её. Пропитанные тёплой влагой пузатые тучи в два приёма «съели» отмякшие сугробы. После этого надолго установилась ясная солнечная погода. Ласковые апрельские ветры мигом высушили южные склоны. На открытых бугорках проклюнулись сиреневыми платочками цветки сон-травы. Их уже обхаживал дородный, с оранжевым загривком шмель. Преображались и деревья: лиственницы покрылись лёгкой, седоватой дымкой, «заплакали» берёзы, ветви сосен затопорщились розовато-кремовыми свечками, припудренными белой пыльцой.

Подбадривая пока ещё неловких щенят, Ласка вывела их на волю. Яркий свет ослепил глаза и поразил малышей. «Как просторно вокруг! Сколько красок! Какой горячий шар над головой!» — вероятно, думалось им.

Они осторожно обследовали камни, заросли кедрового стланика, от которого шёл пьянящий смолистый дух. Мамаша отщипывала пупки хвои и жевала. Ребятня следовала её примеру.

Внешне схожие, малыши сильно отличались по характеру. Старший — спокойный, медлительный — любил полежать. Младшие сестрёнки, наоборот, постоянно были в движении. Наевшись, боролись, гонялись друг за дружкой, кувыркались, изгибались так, что казалось, будто они лишены костей. От вечной возни и беготни перед логовом всё было вытоптано. Пытаясь расшевелить братца, они прыгали на него, кусали за уши, хватали за хвост, а тот только сладко жмурился. Лишь изредка отмахивался либо, набычив голову, недовольно урчал.

* * *

Занятый заботами о пропитании, Топ выкраивал  время и на воспитание детей. Учил подкрадываться, пластаться по земле, надолго затаиваться и молниеносно, без промаха нападать. Учёба шла ежедневно: к осени малыши должны быть подготовлены  к самостоятельной жизни.

А учителем он был строгим. Не обращая внимания на отчаянные вопли, без колебаний наказывал неслуха болезненным шлепком либо рыкал так, что провинившийся от ужаса припадал к земле. Если это не помогало, хватал не в меру расшалившегося отпрыска за холку и хорошенько встряхивал. Так что детёныши слушались отца не только с полуслова, но и с полувзгляда.

Добывать пищу Топ обучал на практике. Для этого он  приносил ещё живую добычу и подзывал потомство. Тут уж братцу не было равных. Он первым набрасывался на жертву и трепал её, пока та не затихала. Как-то отец положил перед детьми крыло куропатки. Старший на неподвижную добычу не прореагировал. Сестрёнок же вид перьев привёл в необычайное возбуждение. Они припали к земле и не сводили с «добычи» глаз. Ползком подкрались на расстояние прыжка и дружно набросились на «птицу». Упираясь в землю лапками, начали тянуть изо всех сил, каждая в свою сторону. Испугавшись неожиданно  загалдевших на дереве ворон, они разжали пасти и замерли. Отец покачал головой, как бы говоря: «Не обращайте внимания, это не опасно». Тут наплыла бесцветная туча, посыпалась морось. Малышня озябла, заскулила, охотничий пыл  сразу угас. Ласка  поспешила увести их  под буреломный отвал…

В конце мая семья спустилась в долину. Здесь, на речной пойме, уже вовсю зеленели не только осины, но и лиственницы, а загустевший лес оглашался звонким пением лесных птах.

Детвора росла быстро. В три месяца они внешне уже мало отличались от родителей, только были в четыре раза меньше весом. После каждой удачной охоты и сопутствующей ей трапезы молодняк принимался беззаботно резвиться: гоняться друг за другом, кувыркаться, нападать из засады. Взрослые не отставали. Кувыркались, прыгали вместе с ними. Тут уж начиналась общая свалка.

Мирно и безмятежно протекали долгие летние дни. Семья обычно отдыхала в пещерке возле родничка, бьющего прямо из под корней ели. В ней не докучала мошкара и прочие кровососы, а в жару было прохладно. У входа на каменной плите частенько грелись на солнце свернувшиеся в клубок змеи. Когда росомахи проходили мимо, те, шелестя кожей, расползались по своим убежищам. Звери не обращали на них внимания — еды и без того хватало.

К июлю, когда стали поспевать ягоды, выводок перебрался в горельник. Первой вызрела жимолость. Тёмно-синие продолговатые ягоды имели приятный, кисло-сладкий с лёгкой горчинкой вкус. Следом подошла черника, красящая язык в чёрный цвет.

Вот и любимая голубика поспела. Невысокие, с коричневыми стеблями кустики были столь густо усыпаны тёмно-синими, будто припудренными плодами, что за ними почти не было видно листочков. Набив желудки, звери ложились на спину и, радуясь солнцу, переворачивались с боку на бок. Лениво помахивая хвостами, урчали от сытого блаженства.

В начале сентября неожиданно выпал снег. Не сбросившие листву ветви под его тяжестью ломались, а некоторые, согнувшись до земли, образовали шатры. Снег вызвал необычайный восторг у молодняка. Они купались, резвились, барахтались в искрящемся снежном пуху. Опрокидываясь на спину, скатывались со склона. Взбирались обратно и, раскачавшись на гибких ветвях черёмухи, плюхались в снег и вновь съезжали вниз. Особенно им нравилось то, что мягкий, пушистый покров приятно холодит ступни. Дурачились так до тех пор, пока мать строгим стрекотом не призывала их к себе.

Топ с наступлением холодов оставил семейство и принялся, как обычно, бродяжничать в одиночку. Обойдя несколько отрогов и ключей, он не встретил ни одной достойной внимания добычи. Приходилось довольствоваться лишь нерасторопными куропатками. Ему всё чаще вспоминались тропы двуногих, на которых всегда можно было поживиться мясом из амбарчиков. Эта лёгкая добыча дразнила, не давала покоя.

ЧАСТЬ III

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Уничтожение диких животных — это предостережение людям, указывающее на то, что ожидает их самих в недалёком будущем.
Бернгард Гржимек

Глава 31

Плен

С очередной почтой Подкова привёз Степану бандероль из охотуправления. Отдавая её, не преминул напомнить:

— Степан Ермилович, долг-то не весь погашен. За просрочку уже проценты пошли.

— Да помню, помню. Рассчитаюсь. Но и ты не забывай, что Мавра должен вернуть.

— Сколько объяснять — сбежал он от меня почти сразу.

— Это не моя проблема. Ко мне он не приходил. Так что и с тебя проценты будут.

Подкова хотел было что-то возразить, но передумал и поспешно вышел.

Степан распечатал бандероль. В ней было несколько пачек бланков по учёту и письмо с заданием отловить и доставить в город одну росомаху. В отдельной коробочке капсулы для усыпления животного и инструкция по их применению. Также сообщалось, что в охотуправление пришёл для него мотоцикл. Наконец-то!

Окрылённый, охотовед засобирался в тайгу. Расспросив мужиков, где кто видел в последний раз росомашьи следы, решил начать поиски с перевальной седловины у Сахарной Головы.

Росомашьих следов там действительно было много. Соорудив три амбарчика, в крайних оставил по глухариному крылу, а в средний положил аппетитный кусок оленины. В него предварительно вложил две капсулы снотворного. Между амбарчиками, для привлечения росомахи, разбросал накроху. Сам устроился в буреломе, метрах в ста пятидесяти. Чтобы не замёрзнуть, накидал на снег лапника и забрался в меховой спальник.

Росомаха появилась в тот же вечер. Охотовед с удивлением наблюдал, как она отгрызла ветку и, потыкав ею у входа, ушла. Степан сообразил, что это та самая росомаха, которая безнаказанно опустошает путики промысловиков и гадит в их избушках.

«Почему она ушла? Что ей не понравилось? Может, смутило отсутствие капкана? Теперь сюда вряд ли вернётся».

Когда рассвело, Степан вытащил из пещерки приманку со снотворным и перебрался в соседнюю ложбину, где тоже встречались следы росомахи. Соорудил новые амбарчики и, установив на входе капканы, положил в пещерки приваду.

Две ночи дежурства прошли впустую. Степан уже подумывал сменить место, но на третью его терпение было вознаграждено.

Прежде чем приблизиться к амбарчику, росомаха долго нарезала вокруг него круги, подходя с каждым разом ближе. Принюхивалась, присматривалась. Наконец отгрызла ветку. Когда железные челюсти вцепились в неё, безбоязненно вытащила мясо. Съев его, запрыгала дальше.

Выждав минут двадцать, Степан, изумлённый столь осмысленным поведением зверя, вылез из спальника и пошёл по следу. Опустошив вторую пещерку, зверь направился в долину. Прыжки становились всё короче. Прежде прямая строчка завиляла. Метров через четыреста охотовед наткнулся на росомаху, лежащую за валежиной. Увидев его, она с трудом встала и, сделав несколько неуверенных шагов, опять легла. Охотовед, дождавшись, когда зверь окончательно уснёт, подошёл. Росомаха на его приближение не прореагировала.

Степан никогда не признал бы в этом матёром, холёном звере милого, весёлого увальня — Топа, если б не характерное белое пятнышко на груди.

Так вот кто донимал Подкову! Ай да Топ! Прямо-таки таёжный мститель! Робин Гуд!

Пока зверь не проснулся, охотовед поспешил связать ему лапы. При этом, для надёжности,  задние притянул к передним. После чего надел на голову мешок из плотной ткани. Накидав на снег еловых веток, уложил на них спящего пленника, а сам побежал за оставленными в засаде вещами. Степан торопился — действие препарата  не продолжительно.

Засунув росомаху в спальный мешок (обездвиженный зверь быстро замерзает), обвязал его верёвкой и, выбирая путь почище, повёз спящего пленника к избушке.

Очнувшись, Топ никак не мог понять, что с ним происходит. Во тьме и непривычной тесноте его затуманенный препаратом мозг фиксировал лишь мягкие толчки. Потом его приподняли и вывалили на что-то твёрдое. Колпак с головы слетел, и Топ зажмурился от света. Когда глаза привыкли, огляделся. Он находился в бревенчатой, пахнущей дымом избушке. Она была ему хорошо знакома. Это её они с Мавром сторожили. А вон и хозяин Мавра. Сидит, наблюдает.

«Наверное, думает, что это я убил его собаку, и решил отомстить. Как же ему объяснить, что Мавр умер от плохого мяса?».

Топ заворочался, пытаясь встать, чтобы позой, выражающей дружелюбие, «сказать», что он не причастен к смерти  собаки. Но прочные путы не позволили ему даже приподняться. Стремясь освободиться от них, он извивался, дёргался всем телом, но безрезультатно.

Зверя охватила паника. Прежде он никогда не испытывал ощущения такой беспомощности. От нервного перенапряжения Топ забился в конвульсиях. Подобная реакция не обеспокоила охотоведа. Он знал, что у диких зверей, особенно взрослых хищников, попавших в неволю, такие припадки не редкость. Конвульсии тем временем становились всё слабее и, наконец,  прекратились. Степан подошёл к росомахе и присел напротив.

— Не бойся, Топ! Я тебе ничего плохого не сделаю. Ты меня узнал? — охотовед погладил росомаху по спине.

Топ опять попытался выразительным взглядом донести до человека, что он неповинен в гибели собаки.

Степан чувствовал, что зверь пытается ему что-то «сказать», но истолковал по-своему.

— Топ, дорогой, мы, конечно, друзья, но я тебя не отпущу. Поедешь в зоопарк. Там кормят, лечат. Тут тебе опасно оставаться. Ты так насолил здешним охотникам, что они рано или поздно тебя убьют. Зоопарк — твоё спасение.

По тому, что зверь немного успокоился, Степан решил, что он его понял.

Переночевав в зимовье, охотовед на следующий день перевёз Топа домой. Сколотив из толстых плах клетку, стал ожидать пятого декабря, когда должна была  приехать автолавка. Степану не хотелось лишний раз обращаться к Подкове, но по-иному росомаху в город не доставить. А не хотелось потому, что опять начнёт ныть насчёт долга, обвинять его в том, что он сам и выкрал Мавра.

Эту поездку Топ запомнил на всю жизнь: на ухабистой, с ребристыми намётами снега дороге постоянно трясло, кидало из стороны в сторону, больно било о деревянные стенки клетки. От едких, щиплющих нос и глаза выхлопных газов его тошнило.

В городе Степан связался с  сотрудником охотуправления, и они вместе  сдали росомаху в багажное отделение аэропорта. Уходя, охотовед обернулся:

— Прощай, Топ! Пусть на новом месте тебе будет хорошо.

 В этот миг он  даже не предполагал, что им  ещё предстоит  встретиться  при весьма необычных обстоятельствах.

Глава 32

Неволя

В зоопарке Топа поместили в клетку из железных прутьев, стоящую в отдельном помещении. Весь день к нему подходили люди в синих халатах и восхищались:

— Красавец!

— А мех-то какой: пышный, блестящий!

— Такой росомахи у нас ещё не было!

После томительного двухнедельного карантина под присмотром ветеринарного врача Топа перевели в просторный вольер. На металлическую сетку повесили табличку: «Росомаха. Самый крупный представитель семейства куньих. Возраст  4 года. Кличка Платон».

Вправо и влево от Топа тянулись вольеры с другими обитателями зоопарка. Очутившись после тесной клетки в просторном, обтянутом сеткой вольере с грудой камней и массивных коряг в центре, Топ опрометью бросился к  стенке, ища лазейку, но тщетно — повсюду упирался в  стальное сито. Попробовал разорвать его зубами, да лишь сколол эмаль на одном из них.

Цепляясь когтями за ячейки, взобрался наверх. Однако металлическая  сетка была повсюду. Тогда Топ начал рыть когтями землю, но вскоре упёрся в бетонный пол. Убедившись, что отведённое ему пространство не имеет выхода, зверь  на время сник. Съев оставленное ему мясо, забрался в бревенчатое логово.

Ночь прошла спокойно, а утром вокруг зашумело, забурлило: в проходы хлынул разношёрстный поток двуногих. Топа поразило невообразимое число запахов, исходящих от них. Он довольно быстро привык к тому, что люди толпились возле его ограды, и старался не обращать на них внимания. Если кто допекал, нервно скалился и забирался в убежище. Единственный двуногий, приход которого радовал Топа, — это белобородый человек в синем комбинезоне, который каждый день кормил его и убирал внутри вольера.

Справа, за сеткой жила волчица. Она смирилась со своим положением, и даже летевшие в неё камешки не будили в ней духа мщения. С утра до вечера лежала, положив голову на лапы, с равнодушным видом поглядывая на посетителей исподлобья. По ночам же наводила  воем тоску на всю округу. Зато в вольере слева всегда кипела жизнь: в отдельных секциях деловито сновали огненные колонки, с достоинством прогуливались знающие себе цену красавцы-соболя.

Когда утром раздавался тугой, округлый звук  «Платон! Платон!», Топ знал, что сейчас  получит порцию мяса, и вылезал из выкопанной под бревенчатым логовом норы. Высокий, с белой шерстью на морде человек подкатывал тележку и, выложив еду, начинал с ним беседовать. Что он говорил — Топ не понимал, но ласковые нотки в голосе успокаивали его, возвращали в  счастливое детство.

Как-то белобородый смотритель принёс в вольер металлический шар. Топ сразу принялся с азартом катать его по полу. Потом запустил под него длинные когти и, когда ему удалось поднять шар, прижав его к груди, перекувыркнулся с тяжёлой, скользкой игрушкой через голову. И так несколько раз подряд. При этом его небольшие живые глазки светились такими жизнерадостными огоньками, а мешковатые движения выражали такое веселье, что человек невольно заулыбался.

— Ну ты, Платоша, даёшь! Циркач! А говорили: осторожно, осторожно! Зверь, мол, злобный, пакостливый. Ну какой же ты злобный — вон какой весельчак да игрун!

Несмотря на хорошее питание, просторный, удобный вольер, неволя тяготила бродягу Топа. Стоило ему закрыть глаза, как память уносила к лесистым распадкам, бурливым ключам, услужливо  воскрешала моменты удачных охот, игр с нежной подругой. Эти воспоминания наполняли сердце тоской и вызывали страстное желание  добиться воли.

Наступило время долгого, высокого солнца и по дорожкам зоопарка сразу забегало больше маленьких звонкоголосых человечьих детёнышей. Крики, постоянный гвалт утомляли зверей. Топ  стал раздражительным и большую часть времени прятался в норе.

В один из таких дней обитателей зоопарка не покормили. Стемнело, но никто из смотрителей так и не появился. Привыкшие к чёткому распорядку, голодные звери выли, ревели,  скулили, грызли, бодали сетку и железные прутья.

Только на следующий день по зоопарку поплыли запахи, предвещающие еду. Донеслись шаги, скрип колёс. Следом показались два человека. Белобородого среди них не было. На тележке стояли два бачка с похлёбкой, фляга с водой и ящик с мясом. Раздавая еду, люди переговаривались между собой. Тот, что толкал тележку, сразу не понравился Топу. Пустые рыбьи глаза, тонкие губы, искривлённый улыбкой рот, а главное, запах, шедший от него, выдавали злобную натуру. Бросив росомахе кусок мяса, люди прошли дальше.

На следующий день Рыбий Глаз опять появился, но уже один. Подойдя к вольеру Топа, он прочитал вслух: «Росомаха... Платон». Возле двери табличка поменьше: «Внимание! Входя и выходя, запирай замок».

Оглядев Топа, он пропел:

— Пла-а-а-тон, из тебя выйдет хороший ша-а-а-пон! — и заржал, довольный сочинённой рифмой.

Топ же продолжал катать шар.

— Что, брат, хорошо жить на дармовых харчах? Играй да играй!

Введённый в заблуждение добродушием и игривостью симпатичного «медвежонка», он зашёл в вольер, чтобы навести в нём порядок, а дверку только прикрыл. В тот же миг бурая молния метнулась в образовавшуюся щель и сажеными махами понеслась между клеток.

Глава 33

Свобода!

Выскочив на улицу, Топ помчался, высоко вскидывая зад, отчего в какие-то моменты все четыре лапы не касались земли. Бежал без остановки, подгоняемый страхом и криками людей, заглушаемым рёвом накатывающихся то сзади, то с боков железных чудищ. Прохожие в страхе шарахались  от него в стороны. С демонически горящими глазами и хриплым пенным придыхом, Топ и впрямь был ужасен.

У столба с круглым красным глазом на него чуть не наехал железный дом на колёсах («точь-в-точь как у Круглолицего» — отметил Топ). Перепуганный зверь понял, что из этого кишащего людьми и машинами муравейника ему сейчас не выбраться. Надо где-то спрятаться и дождаться ночи...

Когда шум вокруг стих, зверь выбрался из убежища и при свете фонарей пошёл, подчиняясь врождённому  инстинкту ориентировки, на северо-восток — туда, где находился его родной горный массив.

Перед рассветом  высокие и многоглазые каменные дома сменили деревянные поменьше. За ними уже просматривался лес. Скорей под его защиту! Вбежав в высветленную белыми стволами берёзовую чащу, беглец перешёл на размеренный шаг. Жадно вдыхая чистый, настоянный на травах и листьях воздух, Топ с наслаждением углублялся в родную стихию. На пути торчали одряхлевшие пни, зияли, карауля неловких, рытвины, обрамлённые ажурным папоротником. Топа весь этот  кавардак только радовал: он обрёл самое дорогое для дикого зверя — свободу! От избытка чувств Топ запрыгал, закувыркался, путаясь в высокой траве.

Двигаясь в выбранном направлении, он невольно оглядывался на каждый треск и шорох. Если обзор закрывали кусты, вставал столбиком: смотрел, не преследуют ли его. Убедившись, что погони нет, опускался на передние лапы и продолжал путь.

За месяцы, проведённые в неволе, Топ отвык от длительных переходов, и сейчас его сердце билось так, что, казалось, вот-вот разорвёт грудную клетку. Следовало отдохнуть и перевести дух. Взбежав на лесистый увал, он растянулся на траве, с наслаждением вдыхая лесные запахи.

Ненавистную вонь железных чудищ сменили ароматы прелой листвы, сырой земли. Над головой, на кончиках сосновых веточек, светились полупрозрачные капельки смолы. Они наполняли воздух любимым с детства запахом.

Передохнув и успокоившись, беглец побежал ещё резвее. Как весной птиц тянет на север на родные гнездовья, так и Топа генная память вела туда, где он родился.

Завершался первый день свободы. На смену тягучим сумеркам как-то незаметно пришла ночь, а Топ всё  нёсся сломя голову. Далеко позади остались огни человечьего жилья. Но вот впереди сквозь чуть шелестящие от ветра кусты опять мелькнул слабый свет. Проступили тёмные силуэты домов. «Там могут быть собаки, обойду-ка стороной» — решил он.

Как ни велико было  желание  Топа побыстрее удалиться от города, желудок всё настойчивей требовал пищи. Он, конечно, подкреплялся на ходу травой и ягодами, но, чтобы восстановить силы, необходимо было мясо. Тут очень кстати из-под берега шумно сорвалась пара крякв и понеслась по воде, оставляя на ней две дорожки жемчужных кружков. Одна из уток, всем видом убеждая росомаху, что ранена, стала отставать. Но опытный хищник на неё даже не глянул. Сразу полез в траву. В ямке между кочек обнаружил пятерых утят и одно яйцо. Они составили его  завтрак  и обед одновременно.

На исходе дня Топ, пересекая плотную, отполированную бобрами тропу, увидел уныло бредущее по берегу пухлявое, похожее на бочонок существо. Оно мрачно поглядывало по сторонам. Иногда останавливалось и рылось в береговом мусоре. Это создание было похоже на косматую короткомордую собаку. Топ прикинул: размером с меня, но больно неуклюж — справлюсь в два счёта.

И тут до него донеслись едва уловимые шорохи. Он замер и, двигая ушами, огляделся. Косматое создание тут же куда-то исчезло. В глубине леса замелькали призрачные тени. Из-за высокой травы и густого кустарника Топ не сразу распознал в них свору собак. Разойдясь в цепь, они окружали его. Что-то зловещее было в их молчании и слаженных движениях.

Убегать бессмысленно — догонят. Тратить драгоценный мускус жалко — дорога длинная, ещё не раз может пригодиться. Топ  благоразумно отступил к дереву и, вскарабкавшись по стволу до первой толстой ветки, растянулся на развилке во всю длину. Разномастная стая расселась под ним: решили взять измором!

Из-за горы выкатилась и зашныряла в разрывах туч лимонная долька луны. Тут собаки отчего-то заволновались, вскочили и побежали, то и дело оглядываясь. По их следам вскоре протрусили волки. Учуяв запах росомахи, они на неё едва глянули: знали, что от вонючки следует держаться подальше. Вскоре чуткую тишину леса разорвали душераздирающие  визги.

Топ же долго ещё лежал на развилке дерева, принюхиваясь и всматриваясь во всё, что происходило внизу. Убедившись, что ему больше ничего не угрожает, спрыгнул в траву. В ней его внимание привлекла то разгорающаяся, то почти гаснущая точка. Раздвинув стебельки, разглядел маленького жучка, излучающего мягко тлеющий свет. У себя  на родине он таких не встречал.

Шёл третий день свободы.

Чтобы экономней расходовать силы, Топ старался пользоваться наторёнными звериными тропами…

Лес расступился, пошли болота, измазанные слоистыми пластами тумана. Куда ни глянь — кочкарник, топи, вода. Сколько уже Топ за свою жизнь перевидал их. Одни чистые, безлесные, с тесно стоящими в ржавой воде высокими кочками. Другие — изумрудная гладь, напоминающая луг с одинокими берёзками, а ступишь — волны кругами расходятся. По таким зыбунам могут ходить лишь широколапые росомахи. Все остальные звери ищут обход. Но самые пакостные и труднопроходимые болота таятся в густых, мшистых чащобах. Они представляют собой бесконечную череду затхлых, пузырящихся ям, опутанных корнями деревьев. На таких болотинах ухо следует держать востро даже росомахам — того и гляди, угодишь в западню.

 Топ  спешил достичь  темнеющей впереди возвышенности. Шёл,  приминая осоку между кочек,  неглубоких  заиленных луж. Он торопился ещё и потому, что  какая-либо добыча тут была маловероятна, а организм всё настойчивей требовал мяса.

Неожиданно из-за густой стены осоки открылся бойкий водоток, полный рыбы. Высовывая рты, они хватали насекомых, тучами вьющихся над водой. Топ стал прикидывать, откуда лучше подойти, чтобы не спугнуть стайку. В этот момент впереди в тумане кто-то зашевелился. Проступили нечёткие очертания горбоносого лося с вильчатыми рогами, говорящими о его молодости.

Осторожно озираясь, он выходил из заводи, где спасался от гнуса. В слегка колеблющихся от лёгкого ветерка  струях тумана животное напоминало сказочное видение. Бык то и дело кашлял, фыркал, пытаясь освободиться от раскормившихся в слизистой оболочке носа личинок оводов.

Лось с каждым шагом приближался и скоро должен был оказаться рядом с Топом. У того взыграл азарт охотника: смогу ли одолеть? Хоть и молодой бык, но попробуй, доберись до вены или шейных сухожилий: прочная кожа и густая шерсть — надёжная защита от клыков.

А лось уже совсем близко. Теперь он казался Топу просто огромным. Однако голод порой толкает на совершенно безрассудные поступки. Помощник-ветер тянул на росомаху, и сохатый не слышал её запаха. Когда он поравнялся с Топом, тот прыгнул. Метил в шею, но чуть промахнулся. Быстро перебирая когтистыми лапами по мокрой шерсти, добрался до загривка и, работая мощными челюстями, стал остервенело рвать, грызть шкуру.

Обезумевший от боли и ужаса, лось понёсся по болоту, пытаясь скинуть страшного наездника, но длинные когти росомахи держали надёжно. Долго носился, роняя пену, великан, но, когда Топ, наконец, перекусил шейные сухожилия, увенчанная шерстистыми, ещё не окостеневшими рогами голова безвольно упала на грудь. Сохатый зашатался и рухнул в густую осоку...

Утолив голод, росомаха прилегла. Когда она вновь приступила к трапезе, ей показалось, что лось как-то странно дёрнулся. Топ насторожился и приподнял голову. В этот момент передняя нога-ходуля «выстрелила» из-под брюха прямо  в морду. Придя в сознание, Топ еле разомкнул челюсти. Половина передних зубов была выбита. По очереди выталкивая языком их обломки, с радостью убедился, что клыки целы. Спёкшаяся кровь закупорила распухшие ноздри так плотно, что дышать росомаха могла только ртом. Пройдя к воде,  опустил в неё морду. Потихоньку фыркая, бедолага прочистил носовые проходы и вернулся к своему трофею. Но как ни подступался к туше, оторвать даже небольшой кусочек мяса травмированной пастью не смог. А есть хотелось. Зверь огляделся. На холме возле болота могут быть куропатки. Надо проверить.

Ему повезло: куропатки там действительно были. Подкрепившись, Топ зашёл в лес. Тут его характер резко менялся. На смену светлому, преимущественно лиственному, начался дремучий, тёмнохвойный. Под его плотным сводом редко увидишь кустарники, подлесок, траву. Устланная пышным моховым ковром земля бугрилась старыми обомшелыми валежинами, колодами, дряхлыми пнями. Молчаливая, угрюмая и бескрайняя, как океан, страна — тайга! Видимость из-за густых, зелёных лап, обвешанных бородами лишайника, упала до трёх-пяти метров. Лишь изредка встречались открытые пространства, утыканные чёрными скелетами горелых стволов.  Хорошо, что у зверей имеется  внутренний компас. Без него в такой чаще можно плутать годами.

***

Шёл Топ в основном ночью, когда вероятность встречи с двуногими была минимальна. Перед рассветом выбирал скрытное место для отдыха и чутко дремал. С приближением сумерек подкреплялся, чем придётся, и продолжал путь.

Когда дорогу преграждала речка, Топ безбоязненно входил в воду и, загребая широкими лапами, как вёслами, переплывал на другой берег. Дважды его путь преграждали большие полноводные реки. На них, как ни старался Топ плыть прямо, мощное течение сносило на километр, а то и на два…

Глава 34

Долгая дорога домой

Косматый зверь брёл нескончаемой сумрачной тайгой двадцатый день. Его шаг по-прежнему был ровным, чётким, как и в первые дни пути. По  почти прямой линии следа было ясно, что он точно знает, куда идёт. Позади остались сотни километров. О том, что его ждёт впереди и когда покажутся горы, где он родился, Топ не знал. Он просто шёл, подчиняясь зову родины. Когда появлялись попутные звериные тропы,  пользовался ими. Это было не только удобно, но и полезно — то и дело набегали зайцы, олени.

В одной из долин Топ уловил запах дыма. Снедаемый любопытством, он круто отклонился от своего направления. На галечном берегу шустрой речушки чадил дымокур. Рядом убежище двуногого из туго натянутой безволосой шкуры цвета пожухшей травы. Поодаль по колено в воде человек. Зачерпывая корытцем гальку с песком, он покачивал его, сливая содержимое в речку. Эта странная процедура повторялась всё время, пока Топ наблюдал за ним. Как ни силился зверь понять смысл этих однообразных движений, так и не смог найти им объяснение. В нём даже пробудилось сочувствие к этому несчастному, занятому бессмысленным перекатыванием камушков в корыте.

* * *

Завершался второй месяц пути. Равнины с мрачными мшистыми ельниками всё чаще чередовались с холмистыми возвышенностями, заставленными бронзовыми колоннами сосен.

С наступлением тьмы тайгу теперь частенько тревожил страстный рёв-стон сохатых. Настала пора, когда быки разыскивают нежных подруг и бьются с соперниками за право быть их возлюбленными. Мычание неслось с разных сторон и эхом металось по лесу. Один лось простонал совсем рядом. Вскоре оттуда донёсся стук рогов, прерывистое дыхание и треск сучьев под копытами. Вот в орешнике замелькали охристые «лопаты» с многочисленными отростками, налитые кровью глаза, вздыбленная на загривке шерсть, широкая грудь, поджарый круп таёжных великанов. Быки, упёршись рогами, месили копытами землю, отстаивая право огулять стоящую поодаль лосиху. В это же время главный информатор — ветер — принёс Топу волнующую весть — где-то рядом косой. Росомаха медленно двинулась на этот запах...

Ночь неохотно сдавала свои позиции, но медленно восходящее светило с каждой минутой неузнаваемо преображало мир: гасило звёзды, сдирало мрак сначала с макушек холмов, затем и со склонов, обнажая ложбины. Вот и кедровки проскрежетали побудку. Повылезали из земляных норок и молниями замельтешили по лесу бурундуки, слетели с деревьев в траву кормиться ягодами рябчики. Тайга пробуждалась, а Топ, вычистив шершавым языком морду и лапы от крови наполовину съеденного зайца, наоборот, готовился ко сну на мягкой рыжей перине из накопившейся за многие годы  хвои.

На следующем переходе его ожидал приятный сюрприз: между  стволов сосен проглянули зазубрины гор. Вид разрывавших линию горизонта сизых зубцов необычайно воодушевил Топа — значит, дом близок! Он любил горы. Ему нравилось чередование серых потоков из громадных валунов с зелёными языками кедрового стланика. Нравились шумно сбегавшие по дну распадков пенистые ключи. Нравилось наблюдать, как из узких холодных расщелин, заваленных гранитными глыбами, выползают, цепляясь за выступы скал, клочья тумана. Долина, по которой поднимался Топ,  постепенно  сужаясь, превращалась в тесное ущелье.

Придерживаясь правого склона, Топ продолжал упорно углубляться в  замысловатый лабиринт гор. Скалистое ущелье всё поднималось и поднималось уступами, местами почти отвесно. Чем выше взбирался Топ, тем холоднее делался воздух. В расщелинах забелели снежники. Их становилось всё больше. Изголовье ущелья и вовсе оказалось сплошь забито крупнозернистым снегом. Слева, на севере, высился остроконечный ослепительно белый пик, безраздельно господствовавший над всей округой. Он венчал суровый, безжизненный водораздел одного из хребтов.

Перевалив через него и спустившись в долину, Топ опять попал в лето. Полное безветрие, богатейшее разнотравье, стаи куропаток, сосновые боры очаровали уставшего путешественника, и он решил задержаться тут.

Обосновался на межгорном плато, ограждённом от северных ветров гребнем, состоящим из множества игольчатых скал. Его подножье подпирали заросли кедрового стланика. На загнутых вверх ветках висели гроздья бурых с фиолетовым отливом шишечек. Спрятанные в них орешки обеспечивали сытую жизнь многим обитателям этих мест.

Глава 35

Медведь

День ото дня холодало. Северный ветер безостановочно гнал в тёплые края стаи птиц, а по земле перебирались в глухие  дебри медведи. Там, в  заваленных снегом берлогах, они спокойно проспят до весны. Могучие звери шли напролом, каждый своей дорогой, оставляя дымящиеся в прохладном воздухе колбаски из непереваренных кедровых скорлупок: прежде чем залечь в берлогу, они должны полностью освободить кишечник.

Топа приближение зимы не пугало. Пищи было в достатке. В один из промозглых, ветреных  дней он после удачной охоты на куропаток брёл по неровно затвердевшей от утренника земле к ручью. Под лапами гремел пожухлый лист, потрескивал в лужах новорождённый ледок. День только начинался, но, благодаря повалившим из туч хлопьям снега, было светлее обычного. Белые мухи бесшумно падали весь день. К вечеру тайгу укрыло белым одеялом. Поднявшийся ветер загонял снежинки в щели, полости, надувал за скалами сугробы. За долгую зиму там вырастут целые холмы. Зайцы и куропатки, не успевшие сменить свой серенький наряд на белый, были  теперь хорошо заметны. Это облегчало Топу охоту. После очередной успешной вылазки он, как обычно, взобрался на свой любимый наблюдательный пункт — скалистый утёс. Соскрёб когтями налипший на широкие ступни снег и, пригретый полуденным солнцем, свернулся в клубок. Разбудил  треск веток. По долине брёл мосластый медведь. Коричневая шерсть, слипшаяся от смолы и репьев, свешивалась с боков клочьями. По тому, как часто косолапый отдыхал, было понятно, что он идёт из последних сил: то ли болен, то ли стар.

Топ сразу определил — миша не жилец, но он так плотно поел, что поленился преследовать топтыгина. Только через день, когда желудок опустел, он двинулся по его следу. Там, где медведь ложился, от груди отпечатывался глубокий жёлоб. По нему и вмятинам от острых локтей было видно, насколько худ зверь.

Всё говорило о том, что у Топа хороший шанс заиметь гору мяса. Чем дальше, тем чаще лёжки. Редкая, особенно на животе, медвежья шуба не защищала зверя от мороза. В одном месте в остекленевший снег впаялись коричневые шерстинки — похоже, долго лежал. Следы вели к источнику с солоноватой водой. Он не замерзал даже в сильные морозы. Особенно любили посещать его копытные.

Здесь снега было меньше, и вместо борозды тянулась цепочка ямистых отпечатков. В них проступали алые пятна: похоже, голые ступни топтыгина полопались и кровоточили. Возле источника медвежьи следы смешались с волчьими. По ним Топ видел, что серые взяли бедолагу в кольцо и атаковали. К пятнам крови прибавились клочья шерсти, как медвежьей, так и волчьей. Ветер успел согнать их в снежные стаканы. Миша каким-то чудом вырвался из волчьего оцепления, и толчея следов тянулась, сходясь и расходясь, вдоль берега ещё метров  сто. Развязка наступила под обрывом.

Частокол белеющих рёбер обозначил место пиршества волчьей стаи. На истоптанном снегу валялась недоеденная голова. Это всё, что осталось от некогда могучего зверя.

Сделав большой круг, Топ убедился, что серые покинули эту территорию, и вернулся к останкам медведя. Прожив здесь три недели, он доел не только голову, но и перемолол, перетёр крепкими коренными зубами мозговые кости. На медвежий дух как-то забрёл старый волк. Твёрдый, тяжёлый взгляд выдавал в нём нелюдимого бирюка. Топ отдыхал в это время неподалёку. Он был сыт и не стал отстаивать свои права. Серый попытался погрызть оставшиеся кости, однако зубы старика не смогли с ними справиться. Похватав от безысходности пропитанный кровью снег, волк так и удалился ни с чем. Когда от медведя ничего не осталось, и Топ покинул это место.

* * *

Зима достигла пика своего могущества. Украшенные алмазной бахромой деревья трещали от стужи. В эти дни мало кто отваживался высунуть нос из своих убежищ — мороз сразу пробирал до нутра. Один лишь ворон, украшенный заиндевелыми бакенбардами, продолжал шуршать крыльями над тайгой, оставляя за собой след кристаллизованного пара. Заметив кого-либо, он от удивления оглашал промороженное пространство раскатистым «к-р-р-у-у!».

Топ тоже отлёживался в глубокой снежной норе. Однако голод заставил на третий день  выбраться. Вышел не в сумерках, а днём — солнце всё же смягчало стужу.

Мороз сразу вцепился когтистой лапой в морду. Пронзив калёными иглами ноздри, вытек из глаз слепящей влагой. А лоб заломило так, словно с головой провалился в полынью.

В тугом, жгучем воздухе Топ не чувствовал ни единого запаха — всё выстудило. Теперь вся надежда на глаза. Изучая на снежной пелене немногочисленные следы, он видел только старые. Чтобы не обморозить нос, Топ периодически прятал его под мышку. Подушки лап, несмотря на то,  что густо опушены шерстью, тоже приходилось по очереди вжимать в мохнатое брюхо.

Из распадка донёсся странный стук: как будто кто-то стучал дубиной по стволу. Спустившись пониже, Топ увидел однорогого сохатого, бившего оставшейся «лопатой» по стволу берёзы: лесной великан решил избавиться от второго рога —  видимо устал ходить с перекошенной на один бок головой.

Неожиданно сверху посыпалась, кружась, шелуха кедровых шишек — не белка ли? Увы! Это были недоступные Топу клесты! Дойдя до круто обрывающегося склона, он свернулся в клубок и скатился на дно впадины, оставляя за собой гладкий, волнистый жёлоб. Отряхнувшись, двинулся вдоль заваленного снегом русла. Его внимание привлекла струйка пара, поднимающаяся из-под каменного козырька. Взобравшись на снежный намёт, Топ увидел отверстие, густо обрамлённое пушистым инеем. Что же там внутри? Может, берлога? Принюхался — медведем не пахнет.

Протискиваясь в чёрный зев, он коснулся головой игольчатой завесы. Холодная осыпь прошелестела по спине. Когда глаза немного привыкли к мраку, он разглядел  приземистый грот. Стены ребристые, с выходами слоистых пород. Здесь было заметно теплей. Любознательный зверь решил осмотреть пещеру. Осторожно ступая по камням, он прошёл в более просторный зал. Тут чувствовался сквозняк. Двигаясь навстречу воздушному потоку, Топ услышал мелодичные звуки. Как будто серебряный молоточек бил по наковальне: тинь, тинь, тинь... Чем дальше он шёл, тем громче тинькало, и прозрачней становилась тьма. Пройдя поворот, Топ увидел сноп голубоватого света, льющегося сквозь высокий узкий пролом. Снег, окаймлявший его, от тёплого воздуха таял, и капли со звоном падали в озерцо.

На берегу лежали крупные кости каких-то животных. Голодный путешественник попытался погрызть их, но бросил: на вкус — обычный камень. В воздухе что-то прошуршало. Топ поднял голову и разглядел тёмные комочки. Это были летучие мыши, свисавшие с шершавого свода вниз головой. Их было много: сотни, если не тысячи.

Цепляясь когтями за неровности стены, Топ вскарабкался повыше и снял один комочек. Мяса немного, но оно оказалось нежным и приятным на вкус. Радости росомахи не было предела. Топ даже подпрыгнул от восторга: теперь можно не беспокоиться о пропитании! А если учесть, что в этом каменном мешке тепло и полно воды, будущее представлялось сытым и спокойным.

Глава 36

Перевал

Пещера и летучие мыши помогли Топу  пережить необычайно  суровую зиму. Когда мороз слабел, он выходил охотиться наружу: летучих мышей, до которых  можно было  дотянуться, становилось всё меньше. На плато уже попахивало весной. Снег кое-где залоснился настом. Деревья, тронутые первыми вздохами тепла, оживлённо зашептались. У приствольных кругов завитал едва уловимый запах прелых листьев, прошлогодней травы и влажного мха. С проплешин доносился дикий хохот ошалевших от весенних страстей  куропаток, перемежающийся с жизнерадостным теньканьем весёлых синичек.

Как только сошёл снег и подсохла земля, Топ продолжил путь в родные края. Со скальной гряды хорошо просматривалась вереница конусовидных гольцов Головного Хребта.  Уходя на север, они  растворялись в лёгкой дымке.  В глубоких морщинах пепельных склонов лежали не успевшие растаять плотные надувы. Топа потрясла мощь и высота этой горной цепи.

 Водораздела неутомимый путник достиг за дневной переход. С него открылся вид на более низкие отроги, переходящие у горизонта в зелёную равнину, поблёскивающую плошками озёр. Казалось, дальше уже нет ничего, кроме этой изумрудной глади. Но где-то там, вдали, должен быть ещё один горный массив, к которому так стремится Топ.

Издавая трубные крики, над ним пролетел на север журавлиный клин. Теперь в нём звучала ликующая радость, не то что осенью. Тогда журавли, покидая родовые долины,  курлыкали протяжно и печально.

Предвкушение встречи с родным краем подстегнуло Топа: прыгая с камня на камень, он устремился вниз вдоль ручья…

Глава 38

На родине

Когда ровную линию горизонта вновь изломали лиловые зубцы, у Топа не было сомнения — это его горы! В центре взор ласкал приметный белоголовый купол, по бокам — столообразные вершины пониже.

Последние километры одолел без единой остановки. Взойдя на первый кряж, прилёг отдохнуть в тени  разлапистых кедров. Воздух, густо насыщенный ароматом хвои, хотелось вдыхать бесконечно долго. Гряды гор от него разбегались так далеко, что казалось, нет им ни конца ни края. На самом же деле этот горный массив был не столь  велик:  порядка восьмидесяти километров в самой широкой части.

Здесь Топу всё было знакомо. Прямо перед ним — родной участок. Там он встретился с Лаской... Найдёт ли её? Этот вопрос волновал его больше всего. Подлетела сорока и, прыгая по веткам, с воодушевлением что-то протараторила. Видимо  поприветствовала старого знакомого.

В надежде разыскать  свою подругу Топ направился к пещерке, в которой они частенько отдыхали или прятались от мошки. Вот и ложбинка с родничком-живуном, бьющим из-под узловатых корней. Его даже в самые сильные холода обмётывало льдом лишь у берегов. Где-то тут и должен быть проход в пещерку. Точно — вот он!

Забравшись в сухой грот, Топ с волнением обнюхал мох, листья, устилавшие каменный пол. Они до сих пор хранили родные запахи, но свежих среди них не было. Улёгшись на прохладную плиту, он прикрыл глаза. Давние, уже полузабытые события вдруг стали всплывать из тайников памяти, звучать и видеться будто наяву. Вспомнилось, как счастливо и беззаботно они с Лобастым жили у двуногих, с каким воодушевлением он осваивал науку самостоятельной жизни, как выручил его Амур, как с Мавром наказали Круглолицего, как с Лаской растили малышей.

 «Эх, найти бы её!». Топ страстно желал встречи с милой его сердцу росомашкой ещё и потому, что настало время гона. Но, сколько ни ходил, ни колесил он по участку и за его пределами, следов подруги не обнаружил. Ушла! Куда? Неизвестно.

Поскольку в пещерке даже в самые знойные дни было прохладно и не докучал гнус, Топ в ней и поселился. Жил, придерживаясь простого распорядка. В течение дня, спасаясь от жары, дремал в гроте. С приближением вечера вставал и отправлялся на охоту. Вернее, даже не на охоту, а на кормёжку: как известно, летом у росомах с питанием проблем нет. Тут тебе и сочные коренья, и мёд, и яйца, и птицы, и грызуны.

Как ни странно, через какое-то время Топа потянуло к двуногим. Во сне ему всё чаще виделись пышнотелая хозяйка, добрейший Пуля. Как хорошо и весело жилось с ними! Эти сны-воспоминания бередили душу зверя, но он всё не решался сходить в село.

Глава 39

Разгул браконьерства

В начале осени Подкова наряду с товарами повседневного спроса привёз в Верхи два снегохода «Буран» и предложил  промысловикам, про которых знал, что те втихаря браконьерят, взять в аренду.  «Доверенные» охотники не отказались. По условиям договора они должны были в течение двух лет ежегодно сдавать  по двести килограммов брусники, клюквы, по восемьдесят штук рябчиков, двадцать тетеревов, десять глухарей, а главное — по полторы тонны мяса. Чтобы охотовед не поднял шум, какого именно мяса, в договоре не указали. По выполнению этих условий снегоходы переходили в собственность охотника.

В следующий заезд парк пополнился ещё двумя машинами и бочками бензина к ним. Обладатели скоростной, не знающей усталости техники, охотники теперь могли загнать любого зверя. Оставалось только дождаться, когда ляжет снег. А лёг он буквально день в день с открытием промыслового сезона — 15 октября. Уже через неделю выбеленные окрестности покрыла густая сеть следов от зубчатых  траков. Две гусеницы и одна опорно-поворотная лыжина позволяли «Буранам» без особого труда передвигаться по таёжной глухомани, легко раздвигая подрост своим полукруглым носом.

Ребристые ленты на снегу появились даже в прежде недоступных местах. Рядом, зачастую — следы в ужасе бежавшего зверя. О развязке красноречиво повествовал окровавленный снег.

Добычливей всего охота была на безлесых горельниках и марях. Да и непролазная тайга день ото дня делалась всё более доступной: стремясь побольше заработать, опьянённые лёгкой добычей, браконьеры не ленились растаскивать завалы, пропиливать мотопилами в них проходы.

Заготовки мяса у Подковы резко выросли. Он ликовал — доходы с каждого рейса утроились, и деньги, вложенные в снегоходы, отбились в первый же сезон. А алчные арендаторы радовались, что обзавелись такими замечательными помощниками. Увещевания же Степана не превышать нормы отстрела не останавливали их: милиция далеко, а охотовед пошумит, пошумит да перестанет — ему тут жить.

Больно было Степану Ермиловичу видеть, как  скудеет тайга, но время было лихое — мир перевернулся: зло торжествовало! Иные мужики словно с цепи сорвались. Чем бессовестней и наглей вёл себя человек, тем больше зарабатывал. Казалось, что этому безумству не будет конца...

Пусто стало в тайге. Прежде каждый шаг в лесу был наполнен сладостным ожиданием: вот сейчас из-за куста выскочит заяц или из снежной спальни вылетит красавец глухарь. Теперь это всё  осталось в прошлом.

Глава 40

Ласка

Окрестная тайга за два года превратилась в безжизненную пустыню. Можно было пройти несколько вёрст, а на снегу встретить лишь миниатюрные строчки мышиных следов, разделённые кое-где тоненькой ниточкой от хвоста. Среди зверей уцелели лишь те, кто посмекалистей. Одни из них забрались на неприступные для снегоходов крутяки, другие и вовсе покинули этот горный массив.

Бродя зимой по осиротевшим распадкам в поисках чего-либо съестного, Топ вдруг оживился: ветер принёс давно искомый, но уже успевший несколько стереться в памяти дух. Прихватив  носом запашистую струйку, он побежал, следуя ей, веря и не веря: это был запах Ласки. Вскоре увидел и её следы, чётко отпечатанные на уплотнённом ветрами снегу. Они неторопливо виляли среди деревьев. Топ очумел от радости. Вдруг  след пошёл прямо, без отклонений, а шаг стал шире. «Интересно, куда это она заспешила?» Топ припустил что было сил: ему не терпелось увидеться с росомашкой.

Вскоре Ласка и вовсе перешла на махи. Похоже, её что-то встревожило. Сбоку появилась широкая ребристая лента, оставляемая железным чудищем, на котором теперь ездили  двуногие. В носу от едкого запаха  гари засвербило.

Ласка бежала к изголовью распадка. Широкая лента, спрямляя изгибы, не отставала. И тут Топ упёрся в небольшой вытоптанный круг весь в пятнах крови. Следы Ласки в этом месте обрывались...

Потрясённый Топ был готов вцепиться в горло и разорвать двуногого, убившего его подругу, но понимал, что железное чудище ему не только не одолеть, но и не догнать. В соседнем  распадке тоже появились ребристые ленты. У одной из них лежали головы и внутренности трёх оленей. Топ понял: люди достигли такого могущества, что могут убивать столько, сколько захотят. И, если он не хочет повторить судьбу Ласки, лучше покинуть эти места. Куда идти, он давно решил, — на север! Однако выход  откладывался со дня на день — с обжитым участком всегда тяжело расставаться. К тому же  припекавшее солнце расквасило снежный покров, и двуногие стали покидать тайгу.

Надежды на то, что быстро тающий снег, как обычно, обнажит останки погибших в морозы животных, не оправдались: в опустевшей тайге их и не могло быть.

Топу давно хотелось нежной, парной зайчатины. По схваченному утренником глянцевому снегу, ещё сохранившемуся  на северных склонах, загнать косого было несложно. Наст в это время столь прочен, что на нём оставались лишь царапины от когтей. Зверь вспомнил, что на днях на берегу Ворчалки упала здоровенная осина, и он ныряющими прыжками направился туда: зайцы обожают мясистую, горьковатую кору этого дерева. Но, увы! Ни одного следочка — повсюду лишь девственный наст. Пришлось опять довольствоваться мышами. Хорошо, хоть их было в достатке.

Во сне Топу стали видеться то громадные туши лосей, то табунки доверчивых куропаток. Голод и эти навязчивые видения, в конце концов,  принудили  его оставить омертвевшую тайгу.

Глава 41

На севере

Топ спустился с хребта к широкой, полноводной, местами распадающейся на узкие рукава реке и зашагал туда, откуда ветер всегда приносил холод и дожди. Гладь равнины изредка пучили длинные песчаные увалы, поросшие соснами. Пружинистый слой из опавших хвоинок под ними чередовался с серебристыми коврами шарообразных клубов ягеля. На солнцепёке он был низким и хрупким: стоило наступить на мшистый клубок, он с лёгким хрустом рассыпался. А вот в тенистых и влажных местах ягель превращался в упругую противоположность: стоило наступить — податливо проминался, а как только Топ убирал лапу —  принимал исходную форму.

Болотистые участки устилал хлипкий ковёр, сотканный из корней травянистых растений и низкорослых кустарников. Эту изумрудную гладь местами разрывали голубые блюдца озёр. Вокруг них в изобилии гнездились водоплавающие. Вечерами от их криков вибрировал воздух. В этом многоголосье можно было различить и надрывное кряканье уток, и гоготание гусей, и пронзительный свист куликов. Птиц влекли сюда богатые корма и недоступность их гнездовий для вороватых лис и песцов.

Топ же благодаря широким лапам ходил по этим топям свободно. Бесцеремонно сгоняя с гнёзд мамаш, он с удовольствием лакомился лежащими в них яйцами, отдавая предпочтение крупным гусиным: надкусывал скорлупу и высасывал содержимое через образовавшееся отверстие. Опорожнённые таким образом яйца внешне выглядели целыми. Топ, в отличие от песцов, клал их обратно в гнездо. После такого хитроумного ограбления  гусыни продолжали добросовестно высиживать пустышки.

Шагая по берегу одной из проток, Топ вышел на широкий, со слабым течением плёс. От него нёсся шум, напоминающий треск сучьев. Зверь привстал на задние лапы: протоку переплывали дикие олени. Плывущие животные держались так плотно между собой, что их ветвистые рога, стукаясь друг о друга, издавали этот необычный треск.

Запрыгивая на берег, олени шумно отряхивались, после чего жадно хватали подвижными мясистыми губами всё, что росло под ногами: кустики карликовой берёзы, ивового стланика,  брусники; но предпочтение  отдавали сытному ягелю.

Топ дождался, когда эта лавина двинется дальше, и тоже  переплыл протоку. Вскоре он обнаружил, что за стадом оленей следуют две росомашьи семьи. Осторожный зверь поначалу держался на некотором удалении от них. Но, видя, что его появление соплеменниками воспринято доброжелательно, присоединился к ним.

Охотились, вернее сказать, пасли оленей росомахи просто: ложились в двадцати-тридцати метрах от пережёвывающего жвачку стада и наблюдали. Определив, кто послабей, гнали  несколько десятков метров. Если чувствовали, что с ходу не взять, оставляли в покое. А если намеченная жертва бежала не прытко, продолжали погоню. Когда животное начинало сдавать, делали резкий рывок и валили с ног. Иных и преследовать не приходилось: доставали в несколько прыжков.

Правда, один олень, круто повернувшись навстречу преследователям, встал на дыбы и принялся так неистово молотить передними ногами воздух, что росомахи, поражённые необычной храбростью животного, отступили.

Топ среди сородичей оказался самым сильным и дерзким. Он мог схватить оленя за шею и ещё живого таскать по земле из стороны в сторону, хотя вес жертвы в четыре-пять раз превосходил его собственный.

Несмотря на обилие мяса, росомахи никогда не оставляли костей — разгрызали даже самые толстые. Особенно долго приходилось возиться с рогами. Удерживая основной ствол передними лапами, они, с усилием ворочая головой, перепиливали-перетирали его коренными зубами. Тут уж хищники не считались со временем: роговые опилки были их излюбленным лакомством.

Иногда намеченного к трапезе оленя выручала близость реки или озера. Хотя росомахи хорошие пловцы, в воду они заходят неохотно. Поначалу самые азартные пытались продолжать преследование и по воде, но олени, будучи намного выше в ногах, дождавшись, когда преследователи подплывут, с хриплым мычанием били их копытами. После пары таких уроков росомахи перестали  рисковать.

Смекалистый Топ изобрёл более безопасный способ охоты. Приблизившись к стаду, он падал навзничь и, тяжело дыша, начинал кататься из стороны в сторону, якобы корчиться в судорогах. Олени прекращали кормиться и с любопытством наблюдали за странным поведением хищника. В это время его соплеменники подкрадывались к стаду почти вплотную и атаковали, как правило, успешно.

Правда, в жаркие дни эта хитрость не давала нужного результата. Облепленным слепнями и оводами животным было не до зрелищ. Они безостановочно били по брюху и бокам задними и передними ногами. Либо стряхивали резким подёргиванием шкуры вонзивших в них острые носы-стилеты кровососов.

В лесотундре встречались и домашние олени, но росомахи с ними не связывались: они находились под охраной некрупных, но необычайно голосистых оленогонных собак и их двуногих хозяев. Зачем рисковать, если еды и так достаточно?

К середине лета, когда арктическое солнце, едва коснувшись далёких холмов,  отскочило вверх, росомахи переключились на другую,  более лёгкую и доступную добычу: на линных гусей. Встав цепью, они отрезали беспомощным птицам дорогу к воде и гнали в тундру, где давили сначала тех, кто на виду, а потом добирали затаившихся в зарослях карликовой берёзы.

В конце лета тундра  закишела расплодившимися леммингами и пищухами. Топ первым переключился на разжиревших на разнотравье и сочных корешках грызунов.

Животы у росомах от такой обильной кормёжки округлились, чёрные смородинки глаз весело и беззаботно заблестели. Охватившее Топа любовное томление побудило его сойтись с одной из самочек, но через месяц она стала тяготить его своей бестолковостью. Когда глупышка в очередной раз испортила охоту, он оставил её.

Росомахи не брезговали и отъевшимися за лето песцами. Топ презирал этих «собачат» за трусость, но давил и ел с удовольствием.

В начале осени, когда миновала пора комаров, стада копытных хлынули обратно в тайгу «[15]». Пасшие их росомахи двинулись следом. Топ же остался: зачем уходить, когда вокруг столько еды и двуногие не докучают. Он с недоумением смотрел вслед удаляющейся лавине оленей и бегущим за ними сородичам. В это время в небе что-то загудело, и из-за низких облаков вынырнула огромная зелёная птица. Покружив над тундрой, она хищно зависла над оленями. До Топа донеслись резкие щелчки огнебойных палок. Стадо разделилось на две части и в панике понеслось в разные стороны. Несколько оленей осталось лежать на земле. Росомахи же гурьбой кинулись обратно. Сделав крутой вираж,  птица полетела за ними. Опять донеслись щелчки.

Топ видел, как его бывшая подруга волчком закрутилась на месте, а её отец сунулся в траву, словно провалился в глубокую яму. Рокочущая громада опустилась рядом. Из неё выпрыгнули двуногие и, забрав убитых, вернулись к убитым оленям. Топ был потрясён: ведь и он мог оказаться среди них!

Световой день тем временем становился всё короче, а тени длиннее. После нескольких волн холода тундру накрыли снега. Робко выплывавший по утрам диск потускневшего солнца, прокатившись вдоль линии горизонта с востока на запад, спешил укрыться от пронизывающих ветров за холмами.

Настал день, когда к земле пробился  последний, жиденький луч. Это был прощальный привет светила, покидающего этот край на три недели. Следующие два дня небосвод в полдень ещё подсвечивался невидимым уже солнцем, но на третий день полярная ночь окончательно вступила в свои права.

Жизнь съёжилась, попряталась в сугробы, расползлась по глубоким норам. Каждый выживал, как мог. В этом оледенелом полуночном крае мороз порой достигал такой силы, что белая сова, распушив перья, превращалась  в  шар.

Топ хоронился от стужи и пронизывающего ветра, зарываясь в снег. Полярная ночь его жизнь не осложнила. Он и прежде предпочитал охотиться в сумерках или темноте. Но кишевший всевозможной живностью край теперь словно вымер. Выручали устроенные с лета запасы. Не все схроны уцелели, но и оставшихся было достаточно…

Глава 42

Авария

Весна и лето прошли в сытости и покое. Однако с приближением зимы в душе Топа стало расти беспокойство. Безлесая тундра начала раздражать  его своим монотонным  однообразием. Пробудилась тоска по  привычным горам и тайге. Ему стало казаться, что нет на свете места краше и богаче, чем его родной край. Конечно, там много двуногих с громобойными палками, но ведь Топ хорошо изучил их повадки и был уверен, что сумеет избежать опасных встреч и ловушек. Он почему-то напрочь забыл,   как  голодал там.

Была ещё одна причина, по которой его потянуло на родину. Тут ему не хватало некоей состязательности с прямоходящими. Раньше он гордился тем, что, сколько бы они ни ставили на него капканов, сколько бы ни гоняли по тайге, он всегда выходил победителем. Это соревнование было для него своего рода увлекательной,  правда,  сопряжённой со смертельным риском,  игрой.

Очередная волна морозов явилась последним толчком: он  отправился на родину. Чтобы облегчить путь, воспользовался самой удобной дорогой — широкой лентой закатанной в лёд реки. Правда, были в этом выборе и свои минусы. Не имея преград, ветер на некоторых участках разгонялся так, что сквозь мутную позёмку не всегда можно было разобрать, где же русло.

Бежал Топ по косым, тянущимся поперёк реки застругам практически без остановок. На берег выходил лишь подкрепиться и передохнуть где-нибудь в затишке. Любимых белых куропаток добывал ночью из снежных спален, а если голод давал о себе знать днём, засекал их на белоснежном покрове по чёрным бусинкам глаз и нескольким тёмным перьям в хвосте (эти перья помогают куропаткам не терять друг друга в полёте).

Когда до родных гор оставалось полтора, от силы два перехода, Топ решил побаловать себя зайчатиной. В заваленной снегом ложбине, обрамлённой с трёх сторон чешуйчатыми стволами лиственниц, снег был исчиркан не только набродами столовавшихся куропаток, но и топаниной беляков. Затаившись у хорошо наторённой тропы, хищник стал поджидать косого. Вот и он.

Прыжок! Матёрый беляк ловко увернулся. Топ же завершил прыжок  крайне неудачно:  чуть присыпанный снегом острый  смолистый сучок  пробил ступню  лапы насквозь. Росомаха сгоряча кинулась было в погоню, но почти сразу встала — из-за застрявшего обломка каждый прыжок отдавался острой болью. Пришлось сесть и  выдернуть занозу зубами. Боль сразу ослабла. Заяц тем временем убежал так далеко, что преследовать его не было смысла.

 Зализав рану, Топ побрёл с намерением добыть хотя бы куропатку. Увидев след рыси, свернул на него, надеясь поживиться остатками её трапезы. Пройдя  с километр, разглядел за застругом рысь. Рядом с ней лежал недоеденный беляк. Крапчатая кошечка, заметив Топа, устрашающе зашипела, нервно задвигала ушами. В этот момент с неба донёсся слабый рокот. Он становился всё явственней. Топ узнал его: так же рокотала зелёная птица, напавшая на стадо оленей и убившая семью росомах.

Приглядевшись, засёк на фоне свинцовых туч и самого грозного стервятника. Он быстро рос в размерах. Похоже, птица тоже заметила их — стала снижаться. Когда она зависла над росомахой, вокруг поднялась снежная круговерть, а от нестерпимого грохота заложило уши. Топ, помня, что его сородичей в аналогичной ситуации не спасло даже бегство, нырнул в снег и, зарываясь в него,  старался  уйти в сторону.

Он не видел, как открылась дверца, и человек направил на убегавшую кошку карабин. Как из него вылетали огонь и клубки дыма. Как рысь, кувыркнувшись через голову, неловко распласталась на пушистой перине. Зато слышал, что рокот вдруг резко усилился, и земля содрогнулась от удара. После этого наступила пугающая тишина.

Топ замер и ещё с полчаса не шевелился.  От горячего дыхания снег перед его носом протаял и не мешал дышать. Время шло, а тишина никем не нарушалась. Осторожно высунув морду из убежища, росомаха увидела, что грозная птица лежит на почерневшем снегу в нескольких прыжках от него. С её зелёной спины свисают узкие крылья, а из-под смятого брюха идёт дым. На грязном снегу распластались  человек, чуть поодаль — мёртвая рысь.

Раздался скрип, и дыра в боку птицы расширилась. Из неё показалась голова двуногого. Топ тут же скрылся в снежной норе и опять обратился в слух. Сверху временами доносились непонятные звуки: стук, скрежет. Вслушиваясь в них, росомаха не заметила, как заснула.

***

Степан Ермилович при падении вертолёта легко отделался: расшиб голову, колено и, судя по острой боли при вдохе, кажется, сломал ребро. Его спасло то, что  был пристёгнут к сиденью. Он всегда бравировал тем, что игнорировал ремень безопасности, но в этот раз, когда они взлетали с Трофимова участка, словно подчиняясь чьей-то безмолвной команде, почему-то не только застегнул его, а  даже затянул до упора, плотно прижав себя тем самым к  спинке.

«Никак ангел-хранитель подсказал!» — с благодарностью подумал Степан, глядя повлажневшими глазами в небо. Опираясь на стенку, он пробрался в кабину. Командир полулежал, уткнувшись лицом в залитую кровью приборную доску.

— Иван Петрович, как ты?

Ответа не последовало. Осторожно приподняв его голову, Степан содрогнулся от застывшего  взгляда расширенных зрачков. Взяв себя в руки, прижал к запястью командира палец — пульс не прощупывался. Сомнений не было — командир мёртв. Бездыханное тело второго пилота лежало на почерневшем  снегу — при ударе его выбросило в открытую дверь и рубануло лопастью.

Мысли  лихорадочно полетели одна за другой. «Надеяться на помощь бессмысленно: на всю округу был один вертолёт, и тот теперь разбит... До Верхов не больше пятидесяти километров, а до промысловых избушек и того меньше... За три дня всяко одолею, но прежде надо второго пилота в вертолёт  затащить...» — размышлял он.

Поскольку стёкла кабины были разбиты, охотовед, дабы звери не попортили тела вертолётчиков, перенёс их в мятый, но без разрывов салон. Порылся в сумках. Добыча скудная — четыре пирожка с картошкой. Зато оленины и дичи, сданной промысловиками, не на одну сотню ртов хватит. Нарубив топориком мороженой мякоти, сложил её в полиэтиленовый пакет и засунул в рюкзак.

Пока собирался, солнце перевалило зенит. Подойдя к распахнутой двери, охотовед попытался с ходу спуститься, но не тут-то было — земля почему-то поплыла: то удалялась, то приближалась, то вообще уходила вбок.

— Вот это да! Похоже, сотрясение мозга!

Он с минуту не мог понять, куда ставить ногу. Поймав, наконец, момент, когда примятый снег замер, встал на него. Притянув обрывком стального тросика деформированную дверцу к фюзеляжу, поковылял на юг, с трудом переставляя травмированную конечность. Поначалу каждый шаг давался через силу, но постепенно мышцы и связки разогрелись. Скованность ослабла.  Боль притупились, а  на душе становилось всё горше и горше: Степан считал, что именно он повинен в гибели людей.

Когда в иллюминатор увидел одновременно росомаху и рысь, его ликованию не было предела: звери возвращаются в их леса! Окликнув командира, выразительно затыкал пальцем в стекло. Тот заулыбался и, сбавив до предела высоту, подал знак второму пилоту сделать фотографии. Парень же, открыв дверь, вместо этого принялся палить из карабина. Командир обернулся на выстрелы и что-то прокричал. В этот миг вертолёт качнулся и резко пошёл вниз...

Глава 43

Тяжёлая дорога

Топа разбудил приближающийся хруст снега и шумное дыхание. Шаги всё ближе! Неужели обнаружили? Нет, удаляются!.. Росомаха осторожно высунула нос и поцедила воздух. В нём появилось несколько новых запахов. Один из них Топу показался знакомым. Где он слышал его?

Ого! Так это же запах того странного двуногого, который в детстве подкармливал его, а после поймал и отвёз в тесном ящике в громадный человечий муравейник. Надо быть начеку — от него можно ожидать любого подвоха.

Топ выбрался из снежной норы спустя час после того, как стихли шаги. Вокруг царило такое безмолвие, что уши улавливали шёпот падающих снежинок. Железная птица уже не чадила. Снег вокруг был в ямистых следах двуного. Вот тут он срубил и очистил от веток берёзку и пошёл туда же, куда держал путь Топ.

Вскоре зверь догнал  его. Человек шёл медленно, опираясь на палку. Но это была не огнемётная, а обычная палка — из той срубленной берёзки. Топ забежал далеко вперёд, дабы воочию убедиться, что нюх не обманул его. Да, это был тот самый двуногий с мордой, густо заросшей шерстью.

* * *

Степан, прислонившись к дереву, восстанавливал дыхание: сломанное ребро мешало дышать полной грудью. Стоило вдохнуть чуть глубже, как бок пронзала колющая боль, а лоб покрывался испариной. Ко всему прочему, земля под ногами опять закачалась. Ему бы полежать дня два-три, но нет — надо идти.

Отдыхая, Степан  в который раз прокручивал события сегодняшнего дня. «И далась нам эта клюквенная настойка! Взяли бы с собой и вечером дома посмаковали... Эх! Задним-то умом все сильны!».

Зная, что зверя в их тайге почти не осталось, а попытки остановить браконьерский беспредел не находили поддержки ни у начальства, ни у милиции, Степан Ермилович в прошлом году договорился в областном земельном комитете, чтобы госпромхозу выделили промысловые участки на Главном Хребте, и закрепил их за семерыми   честными охотниками. Самый ближний участок находился в ста восьмидесяти километрах от Верхов. Для пешей заброски далековато. Хорошо, что командир авиаотряда пошёл навстречу землякам: выделил единственный исправный вертолёт. Правда, пришлось пообещать ему трёх соболей для жены.

А с Подковой и охотниками, выбившими практически всю живность на снегоходах, договора на аренду старых участков расторг. Но главным своим достижением Степан считал увольнение Подковы из потребсоюза. Теперь на автолавке к ним приезжал сын Макарыча.

Уже в первый же рейс жители села с удивлением обнаружили ощутимую разницу в закупочных ценах. Оказывается, Подкова занижал их на тридцать процентов. Люди кляли пройдоху и радовались, что теперь будут получать за свой труд заметно больше. Из снегоходов на ходу остался лишь Лукьяновский. Поскольку участка  его лишили,  он, когда у него поспевала брага, напивался и, сев на «Буран» бесцельно гонял по озеру, горланя: «Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг", пощады никто не желает».

Нынче Степану удалось облететь все новые участки и принять у промысловиков заготовленное мясо, пушнину; раздать продукты, боеприпасы до конца сезона. На последнем хлебосольный Трофим угостил клюквенной настойкой. Для пробы по кружке выпили, потом повеселили душу второй.

— Хорошо у тебя, Трофим! Такая красота вокруг! Пожить бы пару недель, — вздыхал расчувствовавшийся второй пилот.

Промысловик оживился:

— Так в чём дело? Оставайтесь! Поохотимся, погуляем маненько! Настойки хватит!

— Спасибо, отец! Нам пора. Давай по последней.

«Вот ведь! И в самом деле последняя получилась» — тяжело вздохнув,  Степан  побрёл дальше.

Укрытая снегом марь в этом месте даже зимой не промерзала: будто кто подогревал изнутри. При каждом шаге под снегом чавкало. Унты от налипавших комьев отяжелели. Это беспокоило путника: «Хватит ли сил дойти до ближней избушки?». При воспоминании о зимовье в голове сразу зароились вопросы: цела ли там будет печурка? Найдётся ли что поесть?

Беспокоился он не случайно. В последние годы многие промысловики из-за отсутствия зверя побросали свои участки. Если в прежние времена невозможно было представить зимовье без железной печки, дров возле неё, подвешенных под потолком полотняных мешочков с сухарями, солью и крупой, то сейчас в ином и спичек не сыщешь.

 «Хорошо бы на Петрову избушку выйти. Она ближе всех будет. У него наверняка порядок — хозяйственный старик... Обсушусь, обогреюсь, чайку попью, отлежусь в тепле, а потом домой» — размечтался охотовед.

Короткий зимний день отгорал. Марь местами пучилась невысокими гривками, утыканными худосочными елями. На одной из них Степан и решил обустроиться на ночь. Отдышавшись, первым делом сбил с унтов оледеневшие ошмётки. После этого натаскал кучу сушняка. Наломав мелких веточек, вынул из кармана коробок спичек, завёрнутый в полиэтиленовый пакет, и высек огонь. Порывистый ветер, как ни укрывался охотовед, тут же задул пламя. В ход пошла вторая, третья спичка — все гасли.

«Не торопись! Подожди, когда порыв ослабнет» — уговаривал он сам себя. Наконец огонь перекинулся на сухие палочки. Через пару минут перед Степаном уже полыхал жаркий костёр. Окрестности сразу скрыла стена непроницаемого мрака. Мечущееся на ветру, словно лисий хвост, пламя временами вырывало отдельные куски пространства, но через секунду они вновь исчезали во тьме. Одежда заклубилась паром.

Немного согревшись, охотовед стянул унты и повесил промокшие носки на воткнутые палки сушиться. Сами унты грел издали: боялся  покоробить кожу. Икры ног то и дело стягивало болезненной судорогой. Чтобы избавиться от неё, приходилось подолгу массировать одеревеневшие мышцы.

Сухие ветви, тонкие стволы прогорали быстро, и Степан вынужден был за ночь несколько раз отправляться за дровами. А ходить нужно было всё дальше и дальше — поблизости осталась лишь трухлявая осина. Но даже тогда, когда костёр горел в полную силу, спать толком не получалось. Приходилось каждые пять минут поворачиваться к огню то грудью, то спиной: пока грудь согреется, спина заледенеет. Рассвет встретил как избавление. Ночёвка сил  не прибавила,  напротив — убавила. «И чего я спальник с лыжами не взял? Не на себе ж было нести» — расстраивался охотовед.

Настрогав оленины, Степан позавтракал и, проваливаясь между кочек, продолжил путь через болотистую марь. На одной из гривок наткнулся на кусты, увешанные плодами шиповника. Съев их вприкуску с двумя оставшимися пирожками, путник, обласканный лучами солнца, прилёг, подложив под голову рюкзак. От тепла и сытости по телу растеклась такая приятная истома, что он задремал.

Степан не видел, как по нему проплыла размашистая тень и на матовую спину соседнего сугроба неслышно спланировал орлан-белохвост. Сложив огромные крылья, стервятник пытливо вглядывался в неподвижно лежащего человека. Крылья подрагивали от нетерпения, крючковатый с зазубринами клюв то и дело хищно приоткрывался. Решив, что человек мёртв, орлан издал торжествующий клёкот. Степан приоткрыл глаз и увидел рядом с собой громадную птицу.

— Ишь, ты! Моей плоти захотел? Шиш тебе! — произнёс он и потянулся за посохом.

Стервятник, сверкнув жёлтыми глазищами, нехотя отлетел. Степан же поспешил встать. Перед ним  сразу  всё поплыло, в глазах потемнело. Опёршись на посох, он всё-таки устоял. Когда  стало лучше, зашагал под звуки негодующей перебранки снежинок, безжалостно сминаемых оледенелыми подошвами.

До вечера одолел ещё порядка семи километров. На горизонте в  сизом мареве уже проступали  знакомые с детства силуэты гор с куполом Сахарной Головы в центре.

Выбрав место, где было больше всего сухостоин, Степан, прежде чем рыть в снегу яму под кострище, привычным движением попытался скинуть рюкзак и... взвыл от ужаса — его за спиной не было. Вспомнилось, что после перекуса рюкзак подложил под голову... Выходит, там оставил…  Слава Богу, что спички в кармане. Правда, всего семь штук. Чиркнул одной — головка прошипела, но так и не вспыхнула: видимо, отсырела. Степан вынул оставшиеся и разложил вместе с коробком на ствол сушиться. Солнце, хоть и склонилось к горизонту, ещё пригревало. Минут через двадцать предпринял вторую попытку — на этот раз удачную.

Огонь, задавленный густым дымом, наконец,  пробился крохотным язычком пламени. И вот уже трепещет,  увенчанный  золотистыми искрами, жаркий  костёр. Немного обсохнув, Степан стал вырезать ножом из  снега кирпичи для отражающей стенки.  Благодаря ей вертеться ночью не пришлось.

Утром с новой силой напомнил о себе голод. Порылся в карманах — ни единой крошки. Нашёл только скомканный фантик от конфеты. Развернул — «Мишка на Севере». Жена дала в дорогу. Вспомнив про рюкзак, полный мяса, Степан выругался, но не возвращаться же за ним. Преодолевая приступы тошноты и головокружения, он встал и побрёл к темнеющим зубцам. Поначалу шёл  с трудом, но    мышцы   шаг за шагом разминались, а  боль в колене отступала.

— Эх! Если б были  лыжи, уже чаи б гонял! — в который раз попрекал  себя охотовед. — На них куда быстрей…  Да кто ж думал, что так получится!

К полудню  почувствовал, что выдыхается. Тем не менее, подгоняемый бьющими в спину студёными вздохами ветра, продолжал с тупым отчаянием брести, утопая временами в снежных намётах по пояс. Вконец вымотавшись, понял — надо делать  снегоступы! Без них никак!

Нарезав ножом гибких ивовых веток, сплёл две округлые площадки. Разрезал ремень на три полоски. Двумя притянул получившиеся снегоступы к унтам, а третьей подвязал штаны. Поскольку теперь ноги почти не проваливались, идти стало намного легче.

«И чего сразу не сделал? Столько мучился! — удивлялся сам себе Степан. — Бестолковым становлюсь. Старею, что ли?»

В разрыве туч показался слепящий глаз солнца. Сразу потеплело. Обласканный его лучами, охотовед решил передохнуть. Привалившись к стволу ели, долго полулежал, перебирая всплывавшие в воспалённом мозгу обрывки воспоминаний и мыслей, не имея сил связать их воедино...

Вот он ловит на реке вещи, выпавшие из люльки мотоцикла, вот палит из тяжеленного, выше его, дедова ружья и безбожно мажет, вот радуется весеннему буйству пернатых на озере, вот мастерит из перчатки соску для росомашат...

Веки то и дело смеживались. Путник не заметил, как впал в забытьё. Проснулся от того, что кто-то царапал его бушлат из солдатского сукна. Огляделся — никого.  Только снег сыпет. В голове настойчиво зазвучало: «Вставай! Иди! Вставай, иди!»

Степан подчинился. Прочитав единственную известную с детства молитву «Отче наш», пошёл, опираясь, дабы не перегружать травмированное колено, на посох. Впереди, в метрах ста от него, сквозь заволакивающую глаза пелену просматривалось тёмное пятно. Поначалу охотовед не обращал на него внимания — мало ли с чего съехал снег и обнажил черноту. Но как только он двинулся, пятно стало удаляться. И, что интересно, удаляться в сторону Верхов. А может, это ему померещилось от голода? Отгоняя морок, путник потёр глаза. Пятно не исчезло, всё так же мутно маячило впереди. Степан остановится, и оно замрёт.

«Кто это может быть? Наверное, волк, выжидает, когда отдам концы… Нет, скорее всего, деревенская собака… ведёт в деревню. Хотя нет, собака подошла бы... Может, одичавшая?»

Пытаясь догнать таинственного проводника, Степан неимоверным усилием воли заставил себя прибавить шаг. Прошёл час, но расстояние не сокращалось. Тем временем задувший с севера ветер оттеснил облака за горизонт. Эта перемена не радовала путника: знал, что следом покрепчает мороз. И точно: бороду и воротник бушлата вскоре стал выбеливать иней. В воздухе густо замельтешили искорки  изморози. Чтобы ночью не замёрзнуть, надо было поторопиться с выбором места  ночёвки и заготовить побольше дров.

Устроился под защитой бурелома. Лес здесь был поосновательней, и Степану удалось свалить для костра три выбеленные временем  смолистые сухостоины. Уложив их так, чтобы две оказались снизу, а третья сверху, запалил под ними костёр. Когда стволы объяло пламенем, от них пошло  ровное, щедрое тепло, и Степан проспал несколько часов, что называется, без задних ног. Разбудила пронзившая, как стрела, мысль: «Замерзаю!».

Лесины прогорели. Обнажившаяся земля, пропитанные влагой от растаявшего снега трава и листья вокруг кострища ещё парили, но фиолетовые язычки пламени едва попыхивали. Одна головешка, стрельнув, вздрогнула, будто в агонии, и рассыпалась в прах. Лишь слабая струйка дыма говорила о том, что жар всё ещё прячется где-то в углях. Степан  понял,  как   сильно застыл  он на окрепшем морозе, только когда попытался встать. Руки ещё ощущал, а вот ног как будто не было.

«Надо оживить костёр, иначе околею!» — подумал Степан. Собрав волю в кулак, подтянул  оставшийся хворост,  раздул огонь. Когда пламя окрепло, придвинул к костру недогоревшие концы стволов. Немного согревшись,  снял  унты. Белые, как мрамор, пальцы не сгибались. Чтобы восстановить кровообращение, Степан принялся растирать их зернистым снегом. Минут через пять пальцы стало  покалывать. По мере восстановления кровообращения боль нарастала. Вскоре,  не имея сил  терпеть,  он,  скрючившись на снегу, вопил на всю округу:

— А-а-а-а!.. Мы ещё-ё  по-о-охо-одим!!!.. А-а-а!

Вытерев насухо порозовевшие пальцы, надел тёплые носки, подремонтировал снегоступы и поковылял дальше по руслу ручья. Тут Степан с тревогой заметил, что   со зрением у него  не лады:  вдруг, ни с того ни с сего всё расплывалось, теряло очертания, меняло цвет. Да и головные боли усилились. Тёмное пятно впереди исчезло, но появилось ощущение, будто Степана  кто-то  преследует. Обернётся — никого! Однако это ощущение было до того явственным, что он продолжал то и дело оглядываться.

«Неужто смерть? Не она  сейчас мелькнула среди деревьев? Выжидает своего часа, гадина.  Не дождёшься!»

Временами одолевали слуховые галлюцинации. Степан отчётливо слышал то лай собак, то голоса людей, то колокольный набат. Он уже не сознавал толком, куда и зачем идёт. В мозгу пульсировала одна мысль: не останавливайся... не останавливайся...  иди…

Наконец в цепочке уже отчётливо видимых гор показался приметный проём со скалой-пальцем. Степан сразу узнал это место — километрах в пяти от него отцово зимовье.

— Как я промахнулся? Целил ведь на Петрову избушку. О, Боже! Дай мне силы...

А расстраиваться была причина: от этого места до села  намного дальше. К тому же, впереди  два перевала. Они невысокие, но  сейчас  ему и по ровному-то идти тяжко.

Опять задул, тараня горы серыми и плоскими, как льдины, тучами, северный ветер. Сухая  снежная крупа змеистыми ручейками потекла по белому руслу. Ветер напирал, заходя то с одной стороны, то с другой. На прямых участках он разгонялся так, что снег, свиваясь в плотные смерчи, валил с ног. Холодные кристаллы забивали рот, глаза... Каждый шаг давался с огромным трудом, но Степан брёл и брёл за вновь замаячившим впереди «проводником». Когда силы оставляли его, приваливался, словно умирающий зверь, к дереву и, прикрыв глаза, отдыхал. Не шевелиться было  для него самым большим  наслаждением.  Хотелось, чтобы оно длилось как можно дольше, но затягивать отдых опасно — заснёшь, и  смерть не упустит своего шанса.

Открыв глаза после очередного передыха, Степан  обнаружил лежащую у ног куропатку. Она была ещё тёплая. Охотовед  не удивился:  он воспринял это за дар лесного духа. Мужики рассказывали  и о более удивительных случаях.

Сняв  шкурку  прямо с перьями, путник, почти не жуя, съел мясистую грудинку и  почти сразу ощутил прилив сил. Зашагалось немного бодрее.

 Смеркалось, а избушки всё не было. И проводник куда-то пропал. Степан растерялся. Он перестал  понимать, где он и куда идёт. А тьма тем временем  сгущалась.

«Придётся  опять ночевать у костра» — обречённо  подумал охотовед.

Кое-как свалив несколько сушин,  запалил предпоследней спичкой огонь. Ели вокруг стояли разлапистые, и Степан устроил  из их ветвей роскошное, пружинящее ложе. Рухнув на него, почти сразу провалился в бездну. Костёр прогорел, а измученный путник продолжал спать. Разбудили мягкие и настойчивые толчки в спину. Открыв глаза,  огляделся…  Никого! Видимо, опять померещилось.

 Затянув недогоревшие  хвосты сушин на чуть тлеющие угли, дождался, когда огонь охватит их, и опять свернулся на хвойной постели. Мороз под утро совсем  озверел. Когда  через пару часов Степан вновь попытался освежить костёр, ни руки, ни ноги не слушались. Да и дрова кончились.

«Ну, вот и всё!» — лениво   подумал он и закрыл глаза.  Но возникшие перед  мысленным взором  лица жены и дочери пронзили сознание:

— Как же они без меня?! Такое горе им… Нет, сдаваться нельзя!

Перебарывая апатию, Степан завалился набок, затем, с нескольких попыток, лёг  на живот. Самым трудным оказалось подтянуть под себя одеревеневшие ноги и встать на колени. Когда это удалось, принялся, опираясь на посох, по частям поднимать тело.

Перед тем как сделать первый шаг, долго стоял, шатаясь и дрожа от непрекращающегося озноба. На него в эти минуты страшно было смотреть. Глаза глубоко запали, почерневшая, потрескавшаяся от мороза кожа на лбу и остро выступающих скулах свисала струпьями. Зубы стучали, сотрясая подбородок и спутавшуюся бороду.

«Куда идти? Ах, да! Вон проводник... Вперёд! За ним!» — скомандовал сам себе Степан. Но, провалившись в снег, сообразил, что не надел снегоступы. Один нашёл сразу — лежал у  края лапника,  а от второго остался лишь покоробленный кусок  ремня — остальное сгорело в костре. Видимо, пока спал, нечаянно столкнул   ногами.

 Снежный покров в горах заметно глубже и рыхлей. Поэтому каждый шаг   требует немалых усилий. Что делать? Степан, недолго думая,   переломил несколько  густых ветвей ели пополам и, положив их друг на друга,  притянул остатком ремня к подошве унта. Получилась широкая, надёжная площадка. Опираясь на неё, можно было худо-бедно передвигаться. Правда, через час  кровь с такой силой  запульсировала в голове, что, казалось, вот-вот разорвёт черепную коробку. Слуховые галлюцинации   обострились, глаза заволокла белая муть с плавающими в ней огненными кругами. Возникая ниоткуда, они наплывали один на другой, переплетались в цветистый клубок, после чего разбегались, чтобы вновь соединиться.

 Всё  вокруг теряло очертания. Степан теперь различал лишь контуры ближних деревьев. Цветные, мерцающие  круги вертелись всё быстрее и быстрее. В голове стал нарастать противный гул, опять забухали  колокола.  Неожиданно  всё пропало —  путник потерял сознание.

Глава 44

Урок

— Ермилыч!..  Ермилыч! Ты меня  слышишь?

Степан с усилием открыл залепленные оледеневшими ресницами глаза и  промычал что-то нечленораздельное.

Чья-то сильная рука  приподняла ему голову и поднесла кружку с горячим чаем. После нескольких глотков живительного напитка взгляд охотоведа стал осмысленным. Он огляделся. Напротив него сидел на корточках Лукьян. Поодаль стоял снегоход. Вокруг тайга.

«Искали! Не бросили!»  — с благодарностью подумал Степан. Напряжение сразу  спало, он расслабился  и  погрузился в целительный  сон. Очнулся  почти через сутки  уже дома. Здесь было тепло. Пахло дымком самовара, свежезаваренным чаем, геранью, стоящей в горшках на подоконниках, и тем духом надёжного семейного гнезда, которое свивают любящие супруги годами.

Жена, осторожно смазывая ноги, лицо и руки гусиным жиром, рассказала ему, что, когда вертолёт не вернулся, командир авиаотряда утром, взяв двоих опытных таёжников, вылетел на «аннушке» с лыжными шасси на поиски.

— Место крушения нашли, вывезли и  погибших и  груз. По следам поняли, что ты ушёл в сторону Верхов. Мужики  на лыжах  сразу вышли навстречу. А Лукьян  на снегоходе    на следующий  день — всё ремонтировал свою тарахтелку. Он и отыскал тебя. Фельдшер — отец Сергий — сказал, что чуть припоздай, сердце от мороза  остановилось бы… 

Вечером, узнав, что Степану получшело, к нему заглянул и сам батюшка.

— Ну, как он?

— Слава Богу, ожил.

 Следом ввалились соседские мужики. От радостного возбуждения они то и дело поглаживали приятеля  по плечу,  как бы убеждаясь, что  живой.

— Спасибо, ребята! Спасибо!..  Большое спасибо! — только и бормотал  растроганный Степан. — А вам,  Лукьян Митрофаныч,  отдельная благодарность!

— Ты не меня благодарить должен, а росомаху. То бишь Топа. Я его  по белой отметине на груди признал. Он к тебе и привёл. Так бы не сыскал — всего замело…  Дикий зверь, а  с понятием.  Честно скажу,  была мысль: вот бы стрельнуть на шапку. Но Господь отвёл от греха — ружья-то не захватил второпях. Топ сразу смекнул, что  не опасен. Подбежал, глянул на меня и обратно в ельник. А  сам всё оглядывается, как бы зовёт. Ну, я и  за ним. На прогалине  он встал. В снегу  порылся и  отбежал.   Я к раскопу. Гляжу — из снега бушлат торчит. Вот такая, брат,  история.

— Ну и дела!  Фантастика! А я никак в толк не мог взять, кто впереди меня  идёт. Оказывается, Топ… Какой умница!..  А где он?

— Как увидел, что тебя откопал, ушёл в горы. Представляешь, даже не обернулся. Вроде как обидели его чем.

Степан потупил взор и  чуть слышно прошептал:

— Так оно и есть,  обидели... Сильно обидели…

Уфа, 2015 год

ПРИМЕЧАНИЯ