| |
* * *
Я знаю: то, что я пишу сейчас -
всего лишь дневниковые страницы,
Лишь торопливый, сбивчивый рассказ
участника событий, очевидца.
В нём - ни метафор броских, ни прикрас,
и меж стихом и прозой нет границы.
Среди творений, радующих глаз
и слух. Ему в веках не сохраниться...
Но и другое знаю: если вдруг
я брошу сей неблагодарный труд -
не ощутит, не разглядит потомок,
кем были мы, чем жили в эти дни,
какие обжигали нас огни,
кто созидатель был, а кто - подонок...
1991-1993
ОТВЕРЖЕННЫЕ
Бомжи, пережившие зиму,
прогретою дышат землёй.
И жутко, и невыносимо
им было минувшей зимой.
И мёрзли, и мокли, и дохли,
но выжили, вышли, обсохли,
покинув подвальный уют.
И курят отраву, и пьют...
Но мне-то до этих вонючих
отбросов казалось бы что,
сидящих на мусорных кучах
в облезлых и драных пальто?
Не я ж виноват в этой жути
в их доле, в их боли тугой!
Но главное в том, что, по сути,
и сам я - такой же изгой.
По самому высшему счету,
в стране, где родился и рос,
И честно всю жизнь проработал,
я тоже сегодня - отброс.
И ваша судьба под откосом,
как взорванный поезд гниёт,
и все вы сегодня - отбросы
по имени русский народ.
Верховным валютным кагалом
и ратью кремлёвских братков
отброшены даже от малых,
от нами взращённых плодов.
Отвержены мы этой ратью
от нашей земли, от страны,
способные лишь на проклятья,
мы вымереть обречены.
Отвержены мы, и такими
до тех мы останемся пор,
пока не отбросим, не скинем
с себя этот лютый позор.
2007 г.
* * *
Какое нынче время у России? –
Бывали пострашнее времена…
Но никакие смуты, ни война
такую долю ей не приносили –
когда она неверием полна,
живя и в озлобленье и в бессилье,
и всё переворочено до дна,
и связаны у Птицы-Тройки крылья…
Черна и всё чернее наша быль.
Изгоним ли удушливую гниль,
пока Чума не клюнула нас в темя,
и, продышавшись, встанем ли с колен?
И сотворим ли мы иное время,
идя сквозь время падающих стен?..
* * *
Закономерность беззаконья –
у нас единственный закон.
И мы хватаемся за колья,
заколоколив языком.
И понимаем, как спросонья,
что не осталось ни кола.
Закономерность беззаконья
все увела - и продала.
И мы молчим. И в горле комья.
И наша воля - под замком.
Закономерность беззаконья -
у нас единственный закон.
1999
К 20-ЛЕТИЮ НАЧАЛА СМУТЫ
Как будто в трюме корабля, который
то рухнет вбок, то встанет кверху дном,
без лоции, без смысла, без опоры
мы двадцать лет живём... И - не живём.
На что ушло двадцатилетье это? –
На стыд, на бред, на бойню, на развал.
Хозяева страны пред целым светом
устроили кровавый карнавал.
Моё - уже седое - поколенье,
на что же ты за эти двадцать лет
растратило и силы, и уменье,
каким добром оставило свой след?
- Мы горло драли, мы - митинговали,
короновали бесов, как вождей.
Статисты в том кровавом карнавале,
мы потеряли в нём своих детей!
Мы растеряли всё... А ведь могли бы
наш зрелый пыл пустить не на распад,
и не крушить - а класть за глыбой глыбу
в грядущий мир - и в нём растить внучат..
Но это страшное двадцатилетье,
где первой плетью просвистел Апрель,
нас всех накрыло дьявольскою сетью
и всю Россию грохнуло на мель.
И мы стоим теперь среди обломков...
И надо нам собрать остаток сил!
Не то - позором станем для потомков.
И предки проклянут нас из могил...
2005
* * *
С октября во мне - два главных ощущенья.
В каждом - эхо залпов пушечных звучит.
Оттого, что жив остался, - удивленье,
Оттого, что жив остался - жгучий стыд.
1993
* * *
Блажен, кто погиб в наши смутные дни
За Сербию и Приднестровье,
Блажен, кто гасил под Батумом огни
Своей негасимою кровью.
Но трижды бессмертен и трижды блажен,
Кто, грозным не внемля запретам,
Погиб в октябре у пылающих стен
Российского Дома Советов.
Из пуль и снарядов терновый венец
Рукою, в убийстве умелой,
Возложен на черный сгоревший дворец,
Вчера еще мраморно-белый.
У этих расстрелянных пушками стен
Под кровлей державного дома
Распяты они на свинцовом кресте
За верность народу родному!
За верность России, за веру в нее,
За то, чтоб Отчизна не стала
Землей, где заморское правит ворье
Толпою тупой и усталой.
За это стояли они и дрались,
А не за дворцовые своды.
А танки - вдавили в кровавую слизь
Отважную совесть народа.
Не армией русской, самим Сатаной
Расстреляны судьбы людские,
И угольно-черный дворец над страной -
Как символ распятой России.
Как черные угли в московских церквях -
Одежды и облики вдовьи.
Затихла, в немотный опущена страх,
Столица, умытая кровью.
И только за толщей Кремлевской стены,
Облизан холуйскою стаей,
Блаженствует сивый посол Сатаны,
Кровавый триумф обмывая.
В блаженстве палач, но блаженны они,
Кто пал на октябрьской Пресне,
И каждый из павших в грядущие дни
Для новой России воскреснет.
|
* * *
Как легко быть печальным пророком
в нашей богохранимой стране
и вещать о столетье жестоком,
что наступит в кровавом огне.
Можно было надёжно и смело
на Руси с незапамятных пор
прорицать и чуму, и расстрелы,
лихолетье, и голод, и мор.
И предсказывать запросто можно
злодеянья грядущих властей:
русским людям поверить несложно
в правду самых недобрых вестей.
Мы не верим пророчествам добрым:
через миг, через век, через час
плюнут в душу нам, двинут под рёбра,
не бывает иначе у нас!
Не бывает... Но в смерчах напастей
как же всё-таки хочется мне
стать однажды оракулом счастья
в нашей богохранимой стране.
Чтоб моим предсказаньям поверил
истомлённый судьбой человек.
Чтобы ласковый ветер повеял
на Россию... хотя б через век!
1998
***
Молюсь за тех и за других.
М. Волошин, 1919
Раздирают в эти дни на части Русь,
кто – налево, кто – направо, кто и к черту!
Ни за тех, ни за других я не молюсь,
и за третьих не молюсь. И за четвёртых…
Раздирают – и зовут любую часть
настоящею Россией и единой.
Всё у них! – а вот хватаются за власть,
как с казною утопающий – за льдину.
Не за них мои молитвы, не за них
ежедневно нам врезающих по дых,
загоняющих своей искусной ложью
и в отчаяние нас, и в бездорожье.
…Лишь за тех, кто чёрным дням наперекор
каждый на поле своём, как прежде, пашет,
кто остался в лютой буре моряком –
лишь за них… Да за младенцев. Русских. Наших.
2003
* * *
Когда страна охвачена в расколе
кострами и побегами в Сибирь,
на Севере, вдали от царской воли,
бунтует Соловецкий монастырь.
«Нам не указ латинская химера.
Нам Никоново слово не указ.
Не предадим же, братья, древней веры,
да защитят святые стены нас!»
Из валунов построенные своды
ни ядрам, ни тарану не пробить,
И в бороду плюется воевода,
монахов не сумевший укротить.
Не дрогнут осаждённые, покуда
восстанию восьмой не минет год.
Среди монахов сыщется иуда
и выдаст под стеною тайный ход.
И досыта напьются кровью плахи.
И плеть гулять, и стон гулять пойдёт.
И будут укрощенные монахи
вмерзать нагими в беломорский лёд.
А волны, налетая в клочьях пены,
суровой сутью полнят свой рассказ -
что не спасут нас никакие стены,
пока иуда ходит среди нас.
ОКАЯННЫЕ ДНИ
Как страшно видеть, что не нужен
поэт - народу... в час, когда
народ и слаб, и безоружен,
и не осталось ни следа
ни от его былого света,
ни от его духовных сил,
и только голосом поэта
проникшись, он бы воскресил
своё предназначенье в мире,
и в вечности, и в небесах...
Но нет! Людишки топят в «мыле»
экранном свой растущий страх.
Поэт - не нужен!
Даже медью
ему не платят.
В свой черёд
голодной или пьяной смертью -
с народом вместе - он умрёт...
2004
* * *
Как смола ядовитая, тянется
Смута нашего хмурого дня…
Ах, душа моя, вечная странница,
Не спеши улетать от меня!
Как полночный измученный пьяница,
Рухнул век у своей же двери.
Ах, душа моя, вечная странница,
Нам бы только дожить до зари!
Заиграет она, забагрянится,
В поле вешнем прогреет ростки…
Ах, душа моя, вечная странница,
Мы и хуже знавали деньки.
…Что, душа моя, вечная странница,
Тяжко в стуже звенеть соловьем?
Всё пройдет… А Россия – останется!
Ради этого мы и живём.
1992
* * *
Меня рябина медом угостила,
И, значит, вновь от суеты и вздора
Душе пора в родные Палестины,
В мои Святые Пушкинские Горы.
Там по весне над буйным яроводьем
Поёт свирель Тригорского холма,
И серебром в морозном новогодье
Звенит синеволосая зима.
Там Лукоморье двери отворит...
Там вся земля стихами говорит!
Там золотой листвой душа Поэта
Над Соротью осеннею парит.
И русские волшебные глаголы
По-прежнему летят с его пера,
И нам в Святые Пушкинские Горы
Пора, мой друг, давным-давно пора.
ВОЛЯ
Вольная пахота, вольная птаха...
Самая рабская доля.
Нет у меня перед нею страха.
Я выбираю волю,
Ваши машины и кабинеты,
жирные ваши оклады —
не было их у меня и нету.
Мне ничего не надо.
Не бессребреник я, и все же
я выбираю снова
золото часа, что вольно прожит,
золото вольного слова.
Знаю — на этой тропе о лаврах
даже и мыслить глупо.
Не было их никогда — и ладно,
съем и без лавров супа.
К сердцу я приложу подорожник,
если заноет больно.
Вспахивай небо, свободный художник,
что ни на есть подневольный.
Есть лишь одна услада —
слово мое живое.
Мне ничего не надо.
Я выбираю волю.
1990 |
Станислав Александрович Золотцев родился 21 апреля 1947 в д. Крёстки, Псковской области, в семье сельских псковских учителей, внук крестьян и мастеровых. Детство провел в д. Крестки. Окончил школу рабочей молодежи в Пскове. Работал слесарем на псковском заводе и строителем на Кировском заводе в Ленинграде.