| Владимир Плотников | 14.09.17 22:32 |
| Хотел обойтись отзвуком. С утра. А к вечеру…
Добровольный планктон Левиафана, или Сказ про то, как однажды Гоголь переоделся Пушкиным, да встретил Хармса в рясе Селина… «Что скажем в итоге? Какую тему из намеченных тем завершим? Завершим все. Если оскорбляющая Дух Божий (ср. Еф.4:30) телевизионная революция не будет прекращена затеявшими её революционерами, если церковь Божия не противостанет сатане, и если ПУШКИНСКАЯ ЗВЕЗДА непреложно будет стоять над Россией, то придёт 2037 год, который во столько раз будет страшнее 1937 года, во сколько раз телевизор и интернет громче поют льстивые песни об империи и свободе, чем пел их поэт Пушкин»… Начну вот с этого, м.б., неожиданного «итога» (в рамках дискуссии о новом светоборческом фолианте «Загадка 2037 года») Григория Селина - протоиерея-публициста Русской православной церкви и внештатного гасителя звезд, горячо ратующего за то, что цензуре культа необходимо держать руку на пульсе литературы, дабы не зажигались вредоносные культовые «звезды» новых Пушкиных и Достоевских. Тех самых, идеи и искания коих – предмет нынешнего семинара молодых критиков. Хошь, не хошь, а призрак воинствующего отца Григория не оставлял меня и на сайте «РП», хотя в ходе сегодняшней дискуссии он был помянут ровно раз (да и то в скобках) у Вячеслава Лютого. (В скобках же: молчу, насколько уместно звезде… непреложно… стоять… да еще над Россией). Теперь о том, что же навеяло по прочтении выступлений? Более всего радует воля и ясность мысли, не схваченной покуда тисками «веры» (как все чаше видим – фарисейской). Практически в размышлении у каждого находишь что-то не общее. Это хорошо. Важно еще, чтоб эти необщие мысли как-то послужили общей идее. А идея у нас одна – спасение. Не личное - через индивидуальную молитву душеспасения или спущенное по разнарядке покаяние за чужие грехи. А - всего народа. Через поиск единения, как путь к победе, а значит - Жизни. Экуменизм по боку, тем более что, по Достоевскому, без «всечеловечно-всеотзычиво-вселенского» русского народа человечеству не спастись. В этом уверен: если даже век «обезроссиянного мира» несколько затянется, - пожравшие овец хищники погрызут так и друг друга. От лирики к урокам. Александр Казинцев и Григорий Шувалов правы, беря под сомнение абсолютную непогрешимость даже гениев. Хотя столь критический взгляд не терпит радикальности и категоричности. На аккуратности и взвешенности справедливо настаивает та же Людмила Владимирова, ставшая, по сути, равноправным партнером по семинару Яна Сафронова весьма тонко показала во что трансформируются ныне классические образцы русской женщины (то есть нравственный тип), когда исконные добродетели - верность, долг и материнство - для нынешних, причем не последних авторов, компромиссно (или конформистски?) отступают перед тремя «э»: эгоизм, эпатаж, эротика. «Женщины ведомы, главной ценностью в жизни они почитают удовлетворение своего желания, неважно, какого рода: мести в первом случае (В.П.: «Обитель» Захара Прилепина) или полового влечения во втором (В.П.: «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной). Нравственная целостность личности отходит на второй план, в противоположность Татьяне главное для этих женщин - сама ситуация, а не её последствия. Минутный результат. Галина и Зулейха – вариант Татьяны, выбравшей в конце романа Онегина. «Нет, есть глубокие и твердые души, которые не могут сознательно отдать святыню свою на позор, хотя бы и из бесконечного сострадания. Нет, Татьяна не могла пойти за Онегиным» (В.П.: Достоевский). Татьяна не могла, но для приведённого типа современной литературной героини в этом заключается единственный выход. Для неё сила в том, чтобы пойти за Онегиным несмотря ни на что, буквально, несмотря ни на что… Просто «модные» нынче, сильные относительно бессилия века героини сияют ярче, они писателям удобнее, их передать легче – они не столь тонки, как Татьяна». В этом - ужас, ибо сей «выбор» (или как поется в шлягере новой «веры брежнева»: «я знаю пароль, я вижу ориентир»*) всерьёз колеблет всю систему координат (даже прежнего Брежнева - Ильича). Ибо самый дремучий человек, и тот, интуитивно чует различие между добром и злом. Но в угоду моде ему суют ориентиры, полярные традиционным, превращающие извилины в перпендикуляры. А «перпендикулярные мозги», увы, неспособны уже понять то, что понятно талантливому критику Яне Сафроновой: «Так вот на вопрос, в ком же мы находим идеал русского народа сейчас, я отвечу – всё в тех же Татьяне Лариной, Лизе Калитиной, Наташе Ростовой, Полине Вихровой, девушках такого типа, такой степени совершенства — понятие нравственности в веках не потерялось, не изменилось, эта категория неварьируема». И далее, анализируя ремарку Достоевского: «Но манера глядеть свысока сделала то, что Онегин совсем даже не узнал Татьяну, когда встретил ее в первый раз, в глуши, в скромном образе чистой, невинной девушки, так оробевшей пред ним с первого разу. Он не сумел отличить в бедной девочке законченности и совершенства и действительно, может быть, принял ее за "нравственный эмбрион"»… - Яна делает неутешительный вывод: - «Так вот и современный читатель (и писатель) мне видится таким Онегиным: когда новая Татьяна явится ему в литературе, он может её просто не разглядеть. Задача же критики на данном этапе — правильно расставить акценты, не выдавать антигероинь за сильных русских женщин, суметь донести, что сила в нравственности, а не в её преодолении». В продолжение темы («…Татьяна Ларина – нравственный идеал русского человека») Андрей Галамага с пристрастием старается убедить, что самыми жизненно-достоверными и символьно-яркими образами в русской классике являются женщины. Это мнение субъективное, хотя во многом из того, что приведено в качестве примера, критик прав. Просто каждый найдет совпадения, а с чем-то не согласится. Например, у Булгакова на фоне довольно схематичных мастера и Маргариты, которая, притом что Маргарит в романе ровно две! - полнокровнее и энергичнее анемичного любовника в своем неистовстве служения не мастеру и даже не лично сатане, а – великому роману, причастность к которому делает и ее бессмертной… Так вот, мне кажется, на фоне этих схем куда живее и сочнее образы второго и даже третьего разряда, как те же, вот ведь парадокс, потусторонние ребята из свиты Воланда, да и почти все московские жертвы испортившего их «квартирного вопроса»… В этой связи весьма кстати был помянут В.Г. Белинский с его булатным штампом мужской доминации: «только Пушкину удалось, в лице Татьяны, схватить несколько черт русской женщины, да и то ему необходимо было сделать ее светскою дамою, чтоб сообщить ее характеру определенность и самобытность». Неистовый Виссарион и приклеил к Татьяне Лариной, этой «высшей ступени развития» характера русской женщины, практически «акушерский» ярлычок: «нравственный эмбрион». Однако, несмотря на известную пренебрежительность, в чем-то Белинский проявил некую «охранительную прозорливость». Достаточно вспомнить, кем аукнулась нам та («эмбрионально нравственная») Татьяна в разборе Яны Сафроновой. Но тормоза спущены, и в наши дни экспансия эмансипе (тех, при Белинском только лишь подымающих папиросный мундштук к крашеным губкам, феминисток-суфражисток) тотально подмяла всю культуру. Скажем больше: Сафронова щадяще проанализировала «относительно положительные» женские образы в не худшей нише отечественной литературы-XXI. Тогда как, если оборотиться к мировой сцене, - сплошной же и голимый матриархат. Только не семейно-охранительный, а сексуально-охренительный и, главное, муже-подавительный. Примеров тьма. Но выберем по весу. В самом планетарно-популярном (то есть по-своему общественно-лакмусовом) теле-сериале «Игра престолов» хищные и не очень представительницы слабого пола побивают сильную половину не только на мечах – это был бы просто спец-эффект, пусть и с душистым осадком. Нет же, они – самые умные, динамичные, экспрессивные – короче, супер-пассионарки. Мудрено ли, что под финиш именно бабы седлают один за другим все некогда мужские престолы Семи королевств?! А крутейшая из них – белокурая бестия во главе смуглой орды – уверенно движется, а то и летит (на крыльях дракона) к мировому трону. Вот вам и «блондинка за рулем». И это, увы, тенденция, тренд, мейнстрим (кайфуйте, западники, англоманы). В менее «глобальных» сагах, например, наших как бы регионально-исторических, пардон, лубочных сериалах, - те же «гендерные перекосы»: «Великая» про душечку Екатерину II, «Софья» - про византийскую умничку для дикого русского Иванушки-дурачка за номером 3… И вовсе не Онегин, а все уже особи вчера еще сильного рода – слабые и лишние. Ну, так и: «Ату их, ату!»… В итоге, героев-мужчин помалу, но повсюду отщелкивают - с антресолей к плинтусу. Как тараканов. Далее… Совершенно согласен с Андреем Тимофеевым, что художественная правда несовместима с оголтелой субъективностью, как и трубным гласом правдоруба, если это, конечно, не конъюнктурно обусловленный войной или иным катаклизмом памфлет («Убей его», «Наука ненависти»). Поэтому «как же сложно сказать о чём-то максимально точно и полно от лица одного человека, пусть даже от лица всезнающего автора! Мне кажется, именно с этим стремлением к максимальному выражению правды жизни и связано появление многочисленных рассказчиков в поздних прозаических вещах Пушкина… В конечном счёте, полная правда без единой фальшивой ноты – вот то, чего добивались в своих поздних произведениях Пушкин и Достоевский. И это и было, на мой взгляд, соблюдением той самой художественно-нравственной меры. Собственно говоря, умение выразить эту полную многогранную глубокую правду и определяло, и определяет по сей день степень художественности литературного произведения». Повествование от разных лиц: устное и письменное, сухой строкой документа и даже протокольной таблицей, «потоком сознания» или герметическим методом менипеи, глазами и устами персонажей пристрастных беспристрастных, близких и далеких, - всё-всё это довольно благотворно с точки зрения диалектического и панорамного, а не сиюминутно-тоннельного видения и отображения действительности. А вот Роман Круглов и Иван Образцов с разных фокусов обозначили оздоровительно-подъёмную задачу: внедрить в шизо-минорную литературу «трёх Д» (депрессанс, деграданс, декаданс) жизнеутверждающие ноты: чистой и высокой радостности, плюс здорового и живительного смеха. Вячеслав Лютый акцентировал внимание на уникальном, но исключительно важном феномене творца: «Всякий пишущий знает, что сочинения писателя и его жизнь – вещи, которые можно совместить лишь отчасти. Известно высказывание Чехова о том, что ему не интересно приватное житьё-бытьё автора – достаточно самого произведения, дабы полюбить его или со скукой отложить, а то и отринуть». За образец взят, конечно, Пушкин, которому недаром принадлежит ключ к оценке великого человека: «Гений и злодейство – две вещи несовместные». И Пушкин, как никто в литературе, явил именно гармонию гения в добре и добра в гении. Ибо в его жизни и творчестве совместились гениальная и при этом нравственная литература (уже феномен, особенно для тех, кто ныне определяет и олицетворяет даже нобелевский стандарт). Но и это не всё. Его литература зиждется на здоровом, нравственном и, по высшему счету, если не совершенному (условности света и нравы века никто не отменял), то подлинно положительному «Я» творца. Мы отлично знаем и ежедневно зрим, как разлёт между талантливым, красивым произведением и талантливым, но некрасивым человеческим «эго» создателя вредят современной литературе, особенно, воспитательной ее миссии. Если большинству античных писателей или автору «Слова о полку Игореве» в личном плане проще, то «нынешним инженерам человеческих душ» никак не укрыться от досужих «мобильных зрачков». И никакие экивоки с кивками на бессмертные творения не уберегут эти творения от аналогии с твАрцом. Похоже, что Гоголь сильно погорячился, дав флаг в руки дантесам, мартыновым, идалиям полетикам XXI века, которые наловчились яд и бредни облекать в удобоваримую форму «бульварного чтива», получая за русскоязычные «буки» (book) нерусские «Букеры»: «А как же, сам Гоголь сказал, что я - это Пушкин через двести лет»**. Так что православный (не магический) «кристалл характера» Пушкина остается загадкой и рентгеном для тех, кто, веруя, думает, а не слепо верит футурологам в рясах, расщёлкивающим, как орешки, «Загадки 2037 года». Пожалуй, самое глубокое и, оттого, ожесточенно перелопачиваемое умозаключение Достоевского в пушкинской речи – вот этот абзац: «будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в неё с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!»… То есть спасение мира через русскую всечеловечную любовь и братскую отзывчивость. И Победа-1945 – это крайняя и самая дорогая форма все той же любви и отзывчивости, как и кто бы не спихивал ее на волевой акт Вождя. Именно эту пронизывающую все творчество Писателя идею и взял за основу своего критического эссе Василий Дворцов. Отсюда и вывод, который должен подытожить семинар, ибо в конечном счете он касается статуса, роли и значения самого писателя: «Писатель – миротворец. Сегодня мир на пороге самой страшной войны. И что может сегодня писатель для, если не объединения, то примирения? Осознать, прочувствовать, уверовать и вжиться в ту сверхидею, чтобы великой целью зажечь, подвигнуть своих читателей хоть на миг, да освободиться от шелухи политических мнений, вырваться из стадности и эготизма и безбоязненно открыться, сродниться соборностью. Если, конечно, он настоящий писатель». Это очень важно, но крайне сложно. Может быть, более сложно, чем важно. Ведь лет полтораста был у русского писателя этот статус, порой, и мировой. По крайней мере, в России и СССР властитель душ и зажигал, и двигал. Настоящий писатель. Настоящие писатели и сейчас о своем предназначении помнят. Но не двигают и не зажигают. Разве что местами хранят огонь. Они теперь сами порядком задвинуты и едва ли не загашены. Не только либерально-демократической медиа-мафией. Как видим теперь вот, набрав силу, один из самых массовых, авторитетных, авторитарных и, казалось бы, консервативно-охранительных институтов, что так лелеяли и воспевали писатели-патриоты все последние лет сорок, вдруг как огрызнётся: ««У нас нет литературы», — восклицал критик (В.П.: Белинский), стоя у её колыбели. «А не лучше ли, если бы её у нас и не было?» – спрашиваю я, стоя у её могилы и оглядываясь на пройденный мною и моими предшественниками в обнимку с этой самой литературой путь от рассмотренных Белинским начал до нынешнего 2012 года? Не душеполезнее ли была бы для русской жизни родная для неё Евангельская нищета и святоотеческое убожество взамен того поэтико-прозаического богатства и просвещенческого изобилия, которое широким потоком разлилось в России, а затем в СССР, как предрёк Белинский?»… Автор - всё тот же гаситель звезд Георгий Селин, с которого начали. «Утешимся», что и современной русской науке во главе с Ломоносовым от «погромщика культуры» перепало не меньше: «В получении материальных знаний успехи российского просвещения со времён М.В. Ломоносова трудно переоценить. Только вот достигнут был этот успех в ущерб знаниям духовным, потому что с деятельности Ломоносова начинается в высшей российской школе разделение религиозного и светского образования. «Ломоносов – это Петр нашей литературы», — воскликнул Белинский, а мы бы к его словам добавили: «и образования», поскольку переворот, совершённый Ломоносовым в образовании, сродни Петровскому перевороту в российской жизни. Как Петр поставил церковь в услужение государству, так Ломоносов освободил науку от веры. Со времён Ломоносова русское образование перестало быть русским, поскольку перестало образовывать учащихся по русскому образу, т.е. давать им русский образ жизни и поведения. Кто же тогда стал образовывать просвещённого российского человека? Православная Греко-Российская Кафолическая Церковь? Отнюдь нет, нравственно образовывать его взялась вот эта самая литература, у могилы которой мы сейчас стоим». Что ж, после таких «откровений» в 3–м тысячелетии от Р.Х. почему-то невольно начинаешь вспоминать и понимать чеховские и даже ильфо-петровские «пародии» на попов и поповощину. И вовсе даже не карикатурно уже выглядят советские кино-гапоны и все прочие «батюшки», что густо-псово проклинали «звезду Пушкина (Толстого, Достоевского)» и профундовым басом ликовали, когда «звезды» гасли… Вот так к «забытому» словосочетанию «церковное мракобесие» и пристраивается более длинное и тоже еще вчера опальное: «Религия - это опиум для народа». Пока, правда, (и слава, Богу), «благодаря» отдельным ортодоксам-душеедам в рясах и с гасилом***. Но ведь, вспомним: все «крестовые походы», изуверства Торквемад и демагогия Савонарол начинались ровно так же: с отдельных камланий юродов, истериков и фанатиков. Что это: пробный камень из первых семисот, пока плоских, бумажных страниц? Радует, что отпор толкователям «Загадки 2037 года» дают не только «День литературы» и «Литературная Россия», но и участники круглого стола «РП» Вячеслав Лютый с Андреем Тимофеевым… - Не спасёшься своей литературой!», – слышу глас из «Загадки 2037». Всё вроде правильно, спасает иное. Но если в нашей вере совсем не будет той «литературности», которая подняла Новый Завет над всей магией и теологической юриспруденцией Древнего мира, окажемся в мрачнейшей из утопий. Атака о. Георгия Селина на Пушкина и Достоевского честно показывает, за кого примется эта утопия, если станет реальностью, - предостерегает оппонент опасного попа А. Татаринов. Это точно, и кто только не «примется» отодвигать литературу от народа притом, что сами тягачи и толкачи «страшно далеки от народа» - дальше декабристов, не говоря про ничтожного для них Герцена. И явится новый культ о трех драконьих мордах: культурно—религиозно-государственный. Или же не явится? Покуда химеру олицетворяют отдельные служители культа, как на подбор жгучие брюнеты (там блондинки, поньмаш, тут брунеты, куда русаку податься?). В отличие от киношных блондинок крещеные брюнеты жутко агрессивны, правда, предельно ограничены. Не только Богом в полете мысли, а и начальством в рычагах власти. За исключеньем «непреложно» длинных языков. Будем надеяться, что мудрое начальство таки ограничит «полет мысли» тех, кто дискредитирует саму церковь после столь мучительной реабилитации. Кстати, то, куда может завести «мрачнейшая из утопий», довольно ясно осознают даже «не наши», что убедительно и демонстрируют в той же лакмусовой «всемирной эпопее» («Игра престолов»). Имя утопии - диктатура «Его Воробейшества» - едва ли не самая кошмарная, в силу своей узнаваемой реалистичности, часть сериала. Что в кино, что в жизни одержимые воробейшества ставят на управляемых невеж и неучей, девиз которых: «А нам всё вкусно». Правда, в Третьем тысячелетии их никто уже не назовет «святая простота». Они добровольный планктон Левиафана. А теперь личные выводы из семинарских упражнений. Первое. Мы пытаемся ответами на «вечные вопросы» приблизиться к разгадке Души (нравственного начала) русского народа, а после него – простого человека мира (раньше говорили – людей доброй воли). Понять не для того, чтобы сразу найти ключ к душе, а хотя бы для начала – самим стать понятней этому народу. Для чего? Чтоб - второе: донести не говорильную абракадабру до сердца народного, а то, благодаря чему народ осознАет свою правду, нравственность и самость. Не как высокие или непонятные слова, а как присущие ему качества. А осознав, почувствует себя не быдлом, и это уже признак силы. Пока же у нас всё выходит по Базарову. Метко ж и в строку выстрелил Андрей Галамага тургеневским фрагментом: ««Иногда Базаров отправлялся на деревню и, подтрунивая по обыкновению, вступал в беседу с каким-нибудь мужиком... – О чем толковал? – спросил у него другой мужик средних лет и угрюмого вида, издали, с порога своей избы, присутствовавший при беседе его с Базаровым. – О недоимке – что ль? – Какое о недоимке, братец ты мой! – отвечал первый мужик, и в голосе его уже не было следа патриархальной певучести, а, напротив, слышалась какая-то небрежная суровость, – так, болтал кое-что; язык почесать захотелось. Известно, барин; разве он что понимает? – Где понять! – отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба они принялись рассуждать о своих делах и нуждах»... Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового...». При этом не соглашусь с Андреем Галамагой, что Базаров всего лишь жалкий позер. Полный ноль не породил бы подражателей по всему миру, дав понятие целому течению – нигилизм. Позер не вдохновил бы великих артистов на воплощение его образа, не взволновал бы миллионы читателей разных эпох. Да и не был начинающий тот врач ни рвач, ни карьерист. Был, по-своему, подвижником и трудягой. Однако народ не понял интеллигентного трудягу, потому что в речах Базарова и манерах было много наносного, чужого. Или же малообразованный мужик просто «не дорос» до полезного и доброго, что пытался донести не теми словами чудак-барин. И вот это самый страшный удар: именно странный барин более всего ненавидел языковые выкрутасы, искренне призывая: «не говори красиво». Третье. Но и народ при природной сметке и мудрости своей, в массе, весьма упёрт и, по-своему, заносчив по отношению к барам и интеллигентам. Он тоже не желает (да и чего толкового ждать от белоручек?) брать у них то, чего не понимает и именно потому, что не понимает. А где не понимает, там не верит. Четвертое. Между барином-интеллигентом и мужиком-пахарем была и есть пропасть - языковая, знаковая или, если поумничать, онтологическая. И, боюсь, все наши семинары с круглыми столами будут народу полезны и нужны не более чем базар Базарова, который, заметьте, говорил совсем не так «красиво». И споры наши останутся на бумаге, электронном носителе, а в сущности – на уровне ученой говорильни, до тех пор, пока язык наш играет чисто сервисную функцию для понимающих (и то не всегда) его интеллектуалов, пекущихся о непонимающем их таком далеком народе. Пятое. Так будет до тех пор, пока не поймем: текст должны понимать люди, а не одни лишь узкие специалисты, которым, как правило, очень нравится жонглировать невыговариваемыми (и ежегодно как грибы множащимися) терминами без сопутствующих расшифровок, да при этом еще наслаждаться произведенным эффектом собственного превосходства. Только ведь народ таким умничаньем не восторгается, а вертит вокруг виска. Пусть существует общепринятый для монографий и конференций научный стиль, понятный лишь специалистам. Но очень спорный вопрос: а верно ли и умно ли это? Не насаждается ли сей «квази-язык» искусственно, чтобы воздвигнуть стену не только между учеными и народом, но также и между самими представителями разных дисциплин, узких специализаций и профилей? Этакая нарочито взращенная кучка «элит», постоянно почкующихся и обособляющихся благодаря ими же конструируемому «элитарному новоязу» - великому путанику и разделителю. Так сказать, язык, как «словарный раздорщик». А в итоге-то что? - полное отсутствие даже предпосылок к единению и взаимопониманию. Плюс логическое подозрение: не для того ли все это, чтобы скрыть и отдалить истину? Могут возразить: но вы же не требуете от «технарей-естественников», оперирующих латиницей и прочими англицизмами, чтобы они переводили, упрощали и русифицировали устоявшиеся понятия? Что верно, то верно. Только ведь читателей такой «прикладной» литературы немного. Зато общественные и культурные проблемы касаются абсолютно всех, болезненно затрагивая интересы очень многих, и этих многих не совсем честно отлучать от социологии, философии, экономики высоколобо закругленными иностранизмами. Пойдем дальше: как, подскажите, быть с «персонажами» исследований, которые зачастую не ориентируются в том понятийном винегрете, простите, аппарате, которым нас потчуют авторы таких исследований. И что удивительно, авторы умудряются это делать на основе высказанных персонажами слов и определений, вполне вразумительных и всем понятных! Или уважаемые исследователи попросту не заинтересованы в том, чтобы их однозначно и четко поняла не только узкая когорта «избранных», а ВСЕ? Как Пушкина. Тем более что в их числе не только простой народ, но и те из «символьной элиты» нации, которые в специализированных словарях «не копенгагены». Вот и получается, что единицы искренне ищут правды, а остальные на идее поиска истины строят карьеру. Наживают капитал и создают школы, учения, системы и даже общественные институты для утоления собственного честолюбия, при этом возводя барьер ясной и прямой мысли. В-шестых, за все это спасибо круглому столу. Без него бы не вызрело… * Это не игра слов в «веру Брежнева», есть такой поп-эмбрион – Вера Брежнева. ** «Пушкин… это русской человек в его развитии, в каком он, может быть, явится чрез двести лет» (Н.В. Гоголь). *** Гасило – в Древней Руси кистень. 14.09.2017. |
| Иван | 9.09.17 15:30 |
| Есть довольно интересные мысли, но и пустой воды налито много... |
| Андрей Тимофеев | 8.09.17 21:48 |
| Дорогие коллеги, как приятно читать аргументированные комментарии по существу (вне зависимости от того, готов ли ты с ними целиком согласиться или нет), как например, комментарий Людмилы Владимировой! И как жалко видеть комментарии, достаточно поверхностные, не касающиеся собственно публикации! |
| Юрий Барабанов | 8.09.17 08:04 |
| Господин Павел. Вам не стыдно повторять зады советской пропаганды? |
| Павел | 7.09.17 21:49 |
| Юрию Барабанову
А я заметил, что все, кто сегодня считает советских писателей подонками, являются подонками уже самыми настоящими, и даже не скрывают, что работают на Госдеп США и с этого имеют зарубежные премии. А каким же подонком надо быть, чтобы работать на подонков бесплатно, ради тупого удовольствия. |
| Юрий Барабанов | 7.09.17 11:23 |
| В эпоху Достоевского Российская Империя была мощным европейским государством, переживающим трудности реформ; перед русской элитой стояли задачи интеллектуального и духовного самоопределения - драматизм ситуации ярко и предельно чётко явлен в "Вехах".
Сегодня российская интеллигенция повторяет общие места дореволюционной публицистики. Чтить Достоевского, уважать его гений - что это значит? Не азиатская комплиментарная болтовня! Нужно набраться мужества для постановки насущных вопросов: что такое РФ, ЧТО ВООБЩЕ ПРОИСХОДИТ? Хватит прятать головы в песок. |
| Людмила Владимирова | 7.09.17 00:43 |
|
Представленный материал интересен, важен, требует внимания и, возможно, неоднократного прочтения и широкого обсуждения. Каждый из выступивших внёс свою посильную лепту в осознание значения «Пушкинской речи» Ф.М. Достоевского и – несоответствия некоторых положений её реалиям нашего времени, даже – ошибок Достоевского. Далеко не со всеми выступавшими, отдельными мыслями могу согласиться. Так, нисколько не сомневаюсь, что глубокоуважаемый Александр Иванович Казинцев знаком с ПОСЛЕДНИМ выпуском «Дневника писателя» (январь 1881 г.). Своего рода ЗАВЕЩАНИЕМ великого Русского Писателя! Так отчего бы не вспомнить исключительно важные, на мой взгляд, положения из этого выпуска? АЛЕКСАНДР КАЗИНЦЕВ пишет: «Наконец предельно алогичный тезис речи о "служении" Европе: "...Что делала Россия во все два века в своей политике как не служила Европе, может быть, гораздо больше, чем себе самой?"». «Достоевский видел назначение русского народа в том, чтобы "внести примирение в европейские противоречия". Но, во-первых, европейцы нас об этом не просили. Жизненный опыт показывает, как опасно навязываться с непрошенными благодеяниями.» «А если уж говорить о мировоззрении, то "единение" Европы во многом основано на антироссийской платформе.» И – т.д. Напомню хоть немного из главки «Геок-Тепе. Что такое для нас Азия?» (Дневник писателя, январь 1881). ФЁДОР ДОСТОЕВСКИЙ: «Россия не в одной только Европе, но и в Азии; потому что русский не только европеец, но и азиат. Мало того: в Азии, может быть, еще больше наших надежд, чем в Европе. Мало того: в грядущих судьбах наших, может быть, Азия-то и есть наш главный исход! Я предчувствую негодование, с которым прочтут иные это ретроградное предположение мое (а оно для меня аксиома). Да, если есть один из важнейших корней, который надо бы у нас оздоровить, так это именно взгляд наш на Азию. Надо прогнать лакейскую боязнь, что нас назовут в Европе азиатскими варварами и скажут про нас, что мы азиаты еще более чем европейцы. Этот стыд, что нас Европа сочтет азиатами, преследует нас уж чуть не два века. Но особенно этот стыд усилился в нас в нынешнем девятнадцатом веке и дошел почти до чего-то панического, дошел до "металла и жупела" московских купчих. Этот ошибочный стыд наш, этот ошибочный наш взгляд на себя единственно как только на европейцев, а не азиатов (каковыми мы никогда не переставали пребывать), – этот стыд и этот ошибочный взгляд дорого, очень дорого стоили нам в эти два века, и мы поплатились за него и утратою духовной самостоятельности нашей, и неудачной европейской политикой нашей, и, наконец, деньгами, деньгами, которых бог знает сколько ушло у нас на то, чтобы доказать Европе, что мы только европейцы, а не азиаты. Но толчок Петра, вдвинувшего нас в Европу, необходимый и спасительный вначале, был все-таки слишком силен, и тут отчасти уже не мы виноваты. И чего-чего мы не делали, чтоб Европа признала нас за своих, за европейцев, за одних только европейцев, а не за татар. Мы лезли к Европе поминутно и неустанно, сами напрашивались во все ее дела и делишки. Мы то пугали ее силой, посылали туда наши армии "спасать царей", то склонялись опять перед нею, как не надо бы было, и уверяли ее, что мы созданы лишь, чтоб служить Европе и сделать ее счастливою.» «Не мы ли способствовали укреплению германских держав, не мы ли создали им силу до того, что они, может быть, теперь и сильнее нас стали? Да, сказать, что это мы способствовали их росту и силе, вовсе не преувеличенно выйдет. Не мы ли, по их зову, ходили укрощать их междоусобие, не мы ли оберегали их тыл, когда им могла угрожать беда? И вот – не они ли, напротив, выходили к нам в тыл, когда нам угрожала беда, или грозили выйти нам в тыл, когда нам грозила другая беда? Кончилось тем, что теперь всякий-то в Европе, всякий там образ и язык держит у себя за пазухой давно уже припасенный на нас камень и ждет только первого столкновения. Вот что мы выиграли в Европе, столь ей служа? Одну ее ненависть! Мы сыграли там роль Репетилова, который, гоняясь за фортуной, приданого взял шиш, по службе ничего.» Да, Фёдор Михайлович и тут не скрывает «тезис о "служении" Европе», но вслушайтесь, КАК он об этом пишет! – «Но почему эта ее (Европы – Л.В.) ненависть к нам, почему они все не могут никак в нас увериться раз навсегда, поверить в безвредность нашу, поверить, что мы их друзья и слуги, добрые слуги, и что даже всё европейское назначение наше – это служить Европе и ее благоденствию. (Потому что разве не так, не то же ли самое делали мы во всё столетие, разве сделали мы что для себя, разве добились чего себе? Всё на Европу пошло!) Нет, они не могут увериться в нас! Главная причина именно в том состоит, что они не могут никак нас своими признать. Они ни за что и никогда не поверят, что мы воистину можем участвовать вместе с ними и наравне с ними в дальнейших судьбах их цивилизации. Они признали нас чуждыми своей цивилизации, пришельцами, самозванцами. Они признают нас за воров, укравших у них их просвещение, в их платья перерядившихся. Турки, семиты им ближе по духу, чем мы, арийцы. Всему этому есть одна чрезвычайная причина: идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество – вот причина! И это несмотря на то, что наши "русские европейцы" изо всех сил уверяют Европу, что у нас нет никакой идеи, да и впредь быть не может, что Россия и не способна иметь идею, а способна лишь подражать, что дело тем и кончится, что мы всё будем подражать и что мы вовсе не азиаты, не варвары, а совсем, совсем как они, европейцы. Но Европа нашим русским европейцам на этот раз, по крайней мере, не поверила. Напротив, в этом случае она, так сказать, совпала в заключениях своих с славянофилами нашими, хотя их не знает вовсе и только разве слышала об них кое-что. Совпадение же именно в том, что и Европа верит, как и славянофилы, что у нас есть "идея", своя, особенная и не европейская, что Россия может и способна иметь идею. Про сущность этой идеи нашей Европа, конечно, еще ничего не знает, – ибо если б знала, так тотчас же бы успокоилась, даже обрадовалась. Но узнает непременно когда-нибудь, и именно когда наступит самая критическая минута в судьбах ее. Но теперь она не верит; признавая за нами идею, она боится ее. И наконец, мерзим мы ей, мерзим, даже лично, хотя там и бывают иногда с нами вежливы.» О, похоже мы уже не несём никакой ИДЕИ, даже конституционно отказались!.. И снова повторит Фёдор Михайлович: «Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно, считает низшими себя как людей, как породу, а иногда так мерзим мы им, мерзим вовсе, особенно когда им на шею бросаемся с братскими поцелуями. Но от окна в Европу отвернуться трудно, тут фатум. А между тем Азия – да ведь это и впрямь может быть наш исход в нашем будущем, – опять восклицаю это! И если бы совершилось у нас хоть отчасти усвоение этой идеи – о, какой бы корень был тогда оздоровлен! Азия, азиатская наша Россия, – ведь это тоже наш больной корень, который не то что освежить, а совсем воскресить и пересоздать надо! Принцип, новый принцип, новый взгляд на дело – вот что необходимо!» В общем, настоятельно приглашаю возобновить в памяти (а кому-то и впервые прочесть...) крайне важную, на мой взгляд, ПОСЛЕДНЮЮ запись «Дневника писателя» Ф. М. Достоевского! Ведь БОЛЬНО же читать у него, тем паче, сопоставляя с некоторыми положениями участников семинара (кстати, у троих, к сожалению, нетвёрдое понимание, когда глагольное окончание: -ть, теряет мягкий знак): «Я про будущее великое значение в Европе народа русского (в которое верую) сказал было одно словцо прошлого года на пушкинских празднествах в Москве, – и меня все потом забросали грязью и бранью, даже и из тех, которые меня обнимали тогда за слова мои, – точно я какое мерзкое, подлейшее дело сделал, сказав тогда мое слово. Но, может быть, не забудется это слово мое. Об этом, впрочем, теперь довольно. Но всё же мы вправе о перевоспитании нашем и об исходе нашем из Египта позаботиться. Ибо мы сами из Европы сделали для себя как бы какой-то духовный Египет.» С уважением, Л. Владимирова (Одесса). |
| архивариус | 5.09.17 23:12 |
| Вот такая она, русская литература, - не угодила юрам. |
| Юрий Барабанов | 3.09.17 21:44 |
| В России литература заместила философию. Вместо школы систематической мысли российская интеллигенция получила роковой опыт социальной демагогии и пустопорожней морализаторской болтовни. Достоевский и Толстой заразили русскую интеллигенцию чумой народопоклонства. Был совсем короткий период, когда русская элита пыталась пробудить интеллигенцию к рефлексии (сборник "Вехи"). Но ...было уже поздно. Русская интеллигенция слепо двигалась к пропасти. Дело кончилось созданием в 1934 Союза Писателей, объединившего социально-политических подонков России. До сих пор не очистились от этой банды графоманов. |
| Виктор Бараков | 3.09.17 20:30 |
| Мы всему миру помогаем, даже когда не просят, прощаем всем долги (и даже не ожидаем от других подобного), спасаем Европу (и не только), получаем плевки в качестве благодарности, но снова и снова спасаем... Разве это не всемирная отзывчивость? |