ПРАЗДНИК С ЯНВАРЯ ПО ДЕКАБРЬ

Созвездие «Южный Крест» не видно в северных широтах. И даже на экваторе оно заметно лишь над самым горизонтом – маленький крестик в небе, начертанный среди множества больших и малых звезд и созвездий...

Для человека, родившегося в умеренных или северных широтах, где жаркое лето – лишь краткий миг, о котором он мечтает большую часть года, экватор – понятие абстрактное. Абстрактное – до тех пор, пока он, этот человек, вдруг не оказывается в один прекрасный день сам в том месте, которое называется экватор.

...Восточную окраину Африки омывает теплый, как лужа воды в жаркий день, Индийский океан. И по одну сторону от экватора, захватывая часть его, лежит Кения, известная своими национальными парками с одомашненными туристами, жителями и животными, а по другую – совершенно удивительная, еще не затоптанная ботинками путешественников страна, называемая Сомали, по-местному Сомало. Экватор прокладывает свой путь по самой южной части Сомали, отражаясь в бездонном ночном небе такими большими и яркими звездами, которых нет больше нигде на свете.

Столица Сомали Могадишо находится на берегу Индийского океана, чуть-чуть севернее экватора. А чуть южнее лежит, сваливаясь одним боком в океан, городок под названием Кисимайо – маленький, с неширокими, прямыми улочками, в зелени пальм, кактусов, фикусов и других горшочно-подоконничных растений, которые в Африке растут прямо из земли – прямо из земли и до самого неба.

В сухой период года добраться на машине от Могадишо до Кисимайо, петляя между колючими древо-кустами саванны, можно за день. Но в сезон дождей – а сезон дождей здесь случается дважды в году! – это сделать непросто: малейшее понижение на местности заливается дождями до краев, так что на месте грунтовой дороги образуются узенькие озерца, которое тянутся, бывает, от горизонта до горизонта. И потому в столице есть местный авиарейс Могадишо – Кисимайо: вы садитесь в маленький самолетик, заталкиваете себе в рот жвачку и летите вдоль кромки океана над Африкой, наслаждаясь красками ее растительности и бликами перламутрового прибоя.

И все же в сезон дождей по африканским джунглям гораздо интереснее путешествовать на машине, чем лететь на самолете – справа и слева от вас проплывают заросли кактусов и высоких зонтичных деревьев, а на обочинах дороги, не обращая на вас внимания, копаются в траве гривастые, как львы, бабуины, – а впереди, вдруг, неизвестно откуда, над вами вдруг появляется небольшое облачко, тотчас превращающееся в большую грозовую тучу, и молнии – толщиной в телеграфный столб! – через каждые три-четыре секунды начинают бить с неба по земле с такой мощью, что земля содрогается, будто от ядерных бомб, – это стоит увидеть хотя бы раз в жизни.

От Кисимайо, через экватор, где стоит постамент от памятника Муссолини (поставленного итальянцами в те недалекие времена, когда эта часть света была под опекой Италии),– чуть в стороне от побережья проложено бетонное шоссе, которое заканчивается на сотом километре глухой, но, однако ж, центральной, по местным понятиям, деревенькой – под названием Джелиб. А деревенька эта стоит в нижнем течении полноводной реки, не пересыхающей даже в засушливые периоды, – реки Джубы.

Отсюда, из Джелиба – в часе хода на моторной лодке вверх по течению! – можно добраться уже до самых древних африканских лесов, где поднимаешь голову вверх – а неба не видно; и отсюда же, но в другую сторону, можно доплыть на моторке – правда, в Джелибе моторок пока нет, – до самого устья, где Джуба впадает в океан. Но я не советовал бы кому-либо плыть на моторке в сторону океана, чтобы выбраться из непроходимых африканских джунглей на чистую воду – во-первых, это довольно сложно: там слишком заросшие берега, и непросто найти сухое место для остановки, когда вам надоест объезжать коряги; да и небезопасно: стада бегемотов – существ до крайности любопытных, могут внести в ваш вояж что-нибудь непредвиденное, а крокодилы тотчас этим воспользуются; во-вторых, вверх против течения, вглубь континента, плыть безопаснее: если иссякнут запасы бензина и закончатся патроны, которыми вы отстреливались от крокодилов, можно будет повернуть лодку назад и уже без мотора сплавиться вниз по течению; к тому же плыть на лодке вверх интереснее: на первых десяти километрах по правому берегу встречаются красивые деревушки – в несколько тростниковых хижин! – с непременными крокодилами, подремывающими рядом с крутой тропой, по которой деревенские жители спускаются вниз, к реке, за водой, надобной для всякого домашнего дела; а манговые и кустарниковые заросли, с пальмами на берегах, по мере вашего продвижения вперед, постепенно сменяются экваториальным лесом, местами столь могучим, что солнце там едва просвечивает сквозь высоченную крону – стволы деревьев, обвитые лианами, так плотно смыкаются кроной между собой, что полностью заслоняют собою небо. И, конечно, все живое предпочитает наслаждаться жизнью именно здесь, на берегах реки... Конечно, если вы надумали путешествовать в межень, когда воды мало, слоны могут перегородить реку и причинить вам некоторые неудобства. Но – что делать? – без некоторых трудностей или неудобств в Африке не бывает… Сюда, к реке, ведут и отсюда уходят все звериные тропы. Среди нависших над водой кустов иногда проглядывает морда леопарда, только что съевшего обезьяну и утоляющего жажду после хорошей еды, а в воде, естественно, плавают крокодилы и бегемоты… Так что гораздо интереснее плыть вглубь континента, нежели в сторону океана. И, если останетесь живы – будет что вспомнить и о чем рассказать.

Вглубь континента – это, конечно, сильно и громко сказано. Этот континент – лишь часть той огромной земли, которая вначале плавала по всему безбрежному океану, а потом начала раскалываться на куски, обозначая Африку, Азию и все остальное, что теперь разделяет нас большими морями, океанами и нацеленными друг на друга боеголовками.

Но, думаю, человеку, который живет где-то в северной половине нашего с вами земного шара, там, где долгая осень сменяется еще более долгой зимой, за которой весна видится как маячок где-то в неизмеримой дали, а солнце, как далекий фонарик перед калиткой, в которую как только вошел и душою погрелся, так сразу же снова и вышел обратно в сумерки, – такому человеку нужно хотя бы однажды в жизни побывать в Африке, подышать воздухом своей колыбели, посмотреть из этой колыбели на звездное ночное небо – в звоне цикад и бурчания тамтамов! – и ощутить себя младенцем перед своим Создателем, младенцем с широко раскрытыми глазами, а не мудрецом с хитрым прищуром глаз и убеждением, что он уже все видел и все в своей жизни знает. Каждому из нас нужно побывать на экваторе, например, в Сомали: месяц здесь тянется как год, а год как полжизни – настолько много впечатлений, раздумий и ощущений дает каждый день в Африке. Я пробыл там полтора года и когда вернулся в свою московскую квартиру, был приятно поражен, что жизнь в Москве все еще топчется на том же месте, где я ее и оставил. Будто вышел на минуту-другую во двор – не закрывая за собою дверь! – и почти тотчас пришел обратно.

…Я прилетел в Сомали весной – нашей весной, то есть в марте, когда у нас, в средней России, еще грязь, мокрота и сырость, хотя и солнечные дни уже не редкость.

Я приехал по контракту на объект «Фаноле» – наши ребята из московского проектного института проводили там изыскательские работы и занимались водохозяйственными расчетами для строительства на реке Джубе плотины и водохранилища – для освоения массивов орошения. (Название реки пишется европейцами через два «б» – Джубба. Но в Сомали – через одно: Джуба! И я, естественно, следую местному произношению и написанию...)

В аэропорту Могадишо, как только к самолету подкатили трап и стюардесса открыла тугую дверь, в лицо мне дохнул знакомый с детства воздух – влажный, перегретый воздух парилки, в которой только что крепко поддали пару. Не хватало только друзей, с которыми я хожу в Москве в баню, да хорошего березового веника. Да еще, быть может, пивка – бочкового, разумеется, а не бутылочного, с консервантами.

Эффект был потрясающий: жарища – градусов за сорок! – и влажный воздух деревенской бани. Именно деревенской: в городской такого не бывает.

Солнце светило так ярко, что смотреть вверх, просто на небо, было невозможно. Я взглянул на пассажиров, вместе с которыми прилетел из Европы, – мы все как один стали вдруг похожи на японцев: на месте глаз – две раскосые щелочки, из-под которых едва проглядывали зрачки…

Да, конечно, Африка – наша колыбель. И, в сравнении с высоченными и могучими африканскими пальмами, все другие – средиземноморские и наши, черноморские, в Крыму! – лишь подобие того, что есть на самом деле. Колыбель... И здешним жителям, в отличие от нас, северян, не нужно ждать долгой зимой, когда же наступит короткое и кроткое лето, чтобы успеть хоть немного согреться и подзагореть. Здешние жители так загорели, что никакая баня с самой хорошей парилкой уже не смоет с их тел коричневого – до черноты! – загара. Лишь ладони да подошвы ног остались у африканцев белыми – как и у нас, загорающих лишь от случая к случаю…

Надо сказать, что ощущение нереальности всего окружающего до такой степени присутствует в душе каждого «белотелого», впервые оказавшегося на прародине, что привыкнуть к этой нереальности почти невозможно: необъятные пальмы сменяются необъятным океанским пляжем, бесконечный пляж сменяется бесконечностью морской дали, а бесконечность дали – ничто по сравнению с высотой неба, поднимающегося к солнцу и растворяющегося в космосе.

Но запомнился мне первый день не высокими пальмами вдоль дороги и не бесконечностью океанской дали, а струйками пота, стекающими по моему мокрому телу под плотным костюмом, в котором я приехал, – и ощущением блаженства, когда я очутился в гостиничном номере, где жужжал кондиционер. В комнате было прохладно – будто вышел из бани на улицу. Причем, удовольствие от смены температуры можно было продлевать сколь угодно долго: высунешь голову в коридор – будто снова тебя окатили паром, а дверь закрыл – и опять в прохладе кондиционера. Можно мотать головой, пока она не закружится. После чего выпить черный кофе и перекурить. Вот это – настоящий африканский сервис!

Да, родившиеся в Африке не знают, что такое лето. Потому что не знают, что такое зима. Родившиеся в Африке не знают – что такое жаркое лето или холодное лето. У них лето всегда одинаковое: жаркое. По-нашему, то есть со стороны, – значит, хорошее. Хотя это слово – хорошее! – применимо только к началу дня – свежему, великолепному утру. И человек, не знающий, что такое плохая погода в начале лета в России – когда так долго ждал его еще с зимы и потом весной! – и что такое пасмурный день, затянутый с утра холодными моросящими облаками, когда хочется света, благодати и тепла, – такой человек никогда в полной мере не оценит настоящего теплого и благодатного солнечного утра в Африке.

Я проснулся в гостинице в Могадишо в свое первое африканское утро – окна были еще зашторены, и в комнате еще веяло прохладой, – умылся, оделся, спустился вниз, на первый этаж, – и вышел на улицу. И сразу – будто бы в просмотровом зале большой киностудии включили экран: в глаза резко ударил слепящий свет солнечного безоблачного неба – и я опять стал похож на японца.

На площади перед гостиницей было еще безлюдно и веяло прохладой; и все вокруг – от бездонного неба и до самой земли! – источало жизнь, пропитываясь первыми лучами солнца. И было так необыкновенно на душе, что все тут казалось раем: быстрый миг кратковременной радости карася, выброшенного из холодильника на подогревающуюся сковородку – миг краткого ощущения тепла перед тем, как сковородка раскалится.

Не успел я насладиться райским мгновением, пока обозревал окрестности площади вокруг гостиницы, как солнце – могучее, пылающее светило! – быстро поднялось над крышами домов и включило все свои конфорки.

Из Джелиба – с контракта! – за мной должна была придти машина, иначе до тех мест, где мне предстояло работать, не добраться. Но весна – она и в Африке весна, и африканские дороги в это время года такие же непроезжие, как и у нас в России – у нас, правда, они непроезжие в течение всего года. Так что машина за мной не приехала, и я весь день просидел в гостинице. А ночью вдруг ливанул дождь. Дождь – это не то слово, которое уместно здесь употребить. Просто сверху плеснуло – как из душа, в котором открыли кран сразу до отказа, – и тотчас за окном исчезло все, до тех пор парившееся под ночными неоновыми огнями. С неба дохнуло как кашлянуло; а прокашлявшись, громыхнуло – да так, что встряхнуло все вокруг. Потом окатило – от земли до верхушек пальм. И через пару-другую минут затихло: будто попробовало – все ли работает? – и отключилось. Но гром в Африке – его надо слышать: он гремит не где-то сбоку, как во всех других местах на планете, а буквально в сантиметре над вашей макушкой. И гремит так, что мозги в вашей черепушке подпрыгивают, как горох в сите, и левое полушарие оказывается на месте правого, а правое – на месте левого; после чего они медленно перетекают обратно в свои места... Хотя настоящий гром – это, конечно, не в Могадишо в гостиничном комплексе, где журчит кондиционер и поблескивают зеркала на стенах. Настоящий гром – это там, на дороге от Могадишо в Джелиб, в поселок, где я прожил полтора года; там, на дороге, где тебя вдруг застал ливень в самом центре происходящего таинства – где небо соединяется с землей, а земля с небом. А ты сидишь в маленькой кабинке своего грузовичка, который едва справляется с потоками воды, прокатывающимися волнами по дороге и заливающими весь твой грузовик вместе с ветровым стеклом, за которым тотчас все становится невидимым, – и вдруг полыхает молнией на сотню-другую метров вокруг, а ты едва успеваешь сжаться от предстоящего удара; и вдруг небо раскалывается звуком на мелкие части, – и в тебе, где-то в глубине родовой памяти, всплывает нечто такое, что ты, может быть, испытывал только в детстве во сне: восторг при сотворении мира...

Я просидел в гостинице два дня, поджидая машину из Джелиба, где работали по контракту наши «руссико-специалисто». На третий день позвонили из русского консульства, сказали, что нужно подождать еще с неделю – когда закончатся дожди и начнут подсыхать дороги. И предупредили, что ходить в чужом городе одному – не рекомендуется. Мало ли что…

Что ж, неделя так неделя! Рано утром, едва рассвело, я вышел из гостиницы – и пошел-побрел по всем лавкам-магазинам, наполняясь восторгом от обилия товаров, которых еще никогда не видел, – и предвкушая удовольствие от ближайшего будущего, когда у меня будут в кармане деньги и я начну покупать «для дома» все самое необходимое, что мне нужно.

Но товаров, относящихся, по-моему мнению, к категории самых для меня необходимых, было такое множество, что уже часа через два я вспотел от перенапряжения. Мысли мои роились, как пчелы в начале лета, глаза бегали туда-сюда, не в силах остановиться на чем-либо конкретном; я чувствовал, что силы мои на исходе. Мудро решив, что когда у меня будут деньги, надо тут, в Магадишо, брать все подряд, а уже потом раздумывать над тем, что и зачем, – я вышел из последней лавки и направился в сторону пляжа, от которого уже явственно слышался шум волн и веяло свежестью.

Пляжей оказалось несколько: пляж итальянского посольства, пляж русского посольства, немецкого и еще каких-то других – и везде там стояли у них неплохие каменные коттеджики для своих купающе-отдыхающих. В одном из таких коттеджиков я распознал и своих земляков – по русской народной речи… Неплохо устроились.

Самое удивительное для глаза постороннего на могадишском пляже – это малочисленность местных купальщиков. Только рыбаки на двух-трех лодках вытаскивали утреннюю добычу на плоский песчаный берег, да несколько коричневых мальчонок катали друг друга на огромных панцирях морских черепах.

А пляж – великолепный! Сто метров в ширину, несколько километров в длину, без единого камешка, песок желтый, мягкий – чудо, а не песок! Небо – прозрачное. Солнце – хоть купайся в нем… Был бы такой пляж у нас под Москвой – все наши фабрики и заводы простаивали бы, учреждения не работали, министерства не функционировали, на улицах не было бы машин, а потому и заторов; экология была бы на высшем уровне, как в допромышленную эпоху; политики забыли бы о народе – и благосостояние народа поднялось бы на довоенный уровень; радио и телевидение вещало бы только на заграницу и весь вред от них приносил бы нам только пользу; все были бы счастливы, потому что возвращались домой с пляжа только бы на выходные дни – чтобы затовариться продуктами на следующую неделю.

Да, здесь, в Могадишо, было лето. Это такое время года в Сомали – лето. Других времен года тут нет. Поэтому я не стал спешить с загаром и, в отличие от своих правил, провалялся на песке не более часа, изредка бегая в океан, чтобы погрузиться в его неправдоподобно теплые воды и покачаться на волнах. А после полудня ушел под навес в наш посольский коттеджик, где счастливо и просидел в кресле-качалке до самого вечера – изредка попивая кофе и выкуривая сигарету. Там было уютно, надежно, и придраться ко мне – что я без компании! – было явно некому: от наших посольских я ничем здесь не отличался.

Но, Боже, как короток день на экваторе! Масса света, солнца, – вроде бы и световой день должен быть соответствующий: длинный и нескончаемый, с маленьким перерывом от вечерней зари до утренней. Ан нет! Только что все еще горело и сверкало, а за шесть часов вечера перевалило – и вдруг закат! Да такой быстрый, почти мгновенный: едва солнце булькнуло в горячую воду Индийского океана, как сразу потух и весь день – будто раскаленный камень упал в воду и тотчас с шипением погас; пять-десять минут после захода солнца – и под ногами уже ничего не видно; еще пять-десять минут – и кругом темень, и нужно бежать в пещеру, чтобы успеть спрятаться на ночь от мамонтов и саблезубых тигров. А после шести утра – так же стремительно начинается новый отсчет суток… День на экваторе заканчивается в половине седьмого. И начинается ровно через двенадцать часов. И небольшой плюс-минус в течение года…

Очень понравилось мне кофепитие. Выпить чашечку крепкого, настоящего кофе, сваренного быстро и умело за две-три минуты на углу какой-нибудь улицы, – здесь имеет большое значение. Чашечка маленькая – граммов на пятьдесят. Но действует на мозги, как кувалда. Или как острое шило: кому по какому месту приятнее. Пожалуй, вначале – острое шило, а уже потом – кувалда. Подходишь к кофейному автомату – после того, как мозги на солнце уже расплавились! – на ногах едва держишься, руки безвольно, как у сонного орангутанга, висят вдоль туловища; ноги подкашиваются, в голове – манная каша, перед глазами все плывет; руку в карман за шиллингом засунул – вынимать лень; остатки воли в кулак собрал – медяк на прилавок положил; минуту-две ждешь, когда кофе сварится. А выпил эти пятьдесят граммов в чашечке – и вдруг сразу проснулся! В голове защелкало, в мозгах появилась какая-то мысль, и – руки в ноги! – побежал дальше. По всем лавкам, по магазинам, по улицам и переулкам – до следующей кофейни! Это вам не тот кофе, из которого сегодняшние московские «специалистико» уже выжали весь кофеин, а цены за свое… за свой продукт назначают такие, что голова кружится еще до того, как вы пришли домой и выпили чашку этого «нескафе» или «арабико».

Так что, когда возвращаешься, разморенный и полусонный от обилия солнца, с могадишского пляжа в гостиницу и выпиваешь где-нибудь по пути маленькую чашечку настоящего – без предварительного оскопления – кофе, то уже через минуту чувствуешь, что ты еще жив, и в голове твоей еще шевелятся какие-то мысли – что естественно и не безобразно...

…После пляжа и кофейного автомата я зашел в гостиницу, остудил голову под кондиционером, поужинал на четвертом этаже, спустился вниз и отдохнул от всех впечатлений. А ближе к ночи пошел прогуляться по улицам ночного Могадишо – любопытно пройтись по тротуарам нашей цивилизации, в которой никогда не разберешь, где ее начало и где конец…

Маленькие ларьки с маленькими неоновыми вывесками над входом, и большие магазины с большими витринами, кока-кола, сигареты, кофейные автоматы под раскидистыми пальмами – все это так щедро наполняло вечерне-ночную столицу Сомали и так приятно, прямо-таки счастливо покоилось в тепло-горячем – но уже не жарком! – воздухе, что обыкновенная прогулка воспринималась как путешествие в будущее и прошлое одновременно. В жарких странах люди рано лежатся спать – и скоро на улицах осталось совсем мало прохожих. Я чувствовал себя свободным и независимым, как охотник на бизонов – с винтовкой и биноклем, но без бизонов, которых уже перестреляли до меня.

…Направляясь в гостиницу после ночной прогулки, я заметил большой кинотеатр, откуда доносились звуки демонстрируемого фильма. Касса, как я быстро понял, работала здесь постоянно: кто-то покупал билет и заходил в зал, кто-то из него выходил – народная тропа была все время в движении; я тоже купил билет и, выпив очередную чашку кофе, уселся в середине зала. Сзади, за моей спиной, чуть в стороне, сел сомалиец – молодой, курчавый, худощавый парнишка, похожий на студентика, подрабатывающего в свободное от учебы время: я его уже видел несколько раз в городе, но стоило мне обернуться в его сторону, он тотчас пропадал; но потом счастливо – как феникс из пепла! – возникал вновь. У меня, конечно, мелькала мысль, что наши ясные соколы из системы безопасности, которые вкалывают тут, в иностранном государстве, могут издали сопровождать меня – как иностранца, только что приехавшего в чужую страну, чтобы продать ей секретные материалы; но чтобы этим подрабатывали и местные студентики...

Едва я уселся в кресло, вдруг громыхнул гром – да так, что зазвенело в ушах. Я поднял голову – сверху темнело небо, и на нем тускло поблескивали звездочки. Через мгновение хлынул ливень. И сейчас же поверх здания кинотеатра, перекрывая его две половины, поползла огромная и тяжеленная раздвижная крыша. Скрежет стоял такой, что какое-то время не было слышно ни голосов с экрана, ни шума дождя, хлещущего по пустым стульям в зале, оставшимся после сбежавших с них зрителей. Правда, они быстро вернулись: деньги заплачены – значит, товар нужно взять весь.

Фильм шел на итальянском языке: когда все в зале смеялись, я плакал, когда все плакали – я смеялся, а когда все начинали вдруг жестикулировать – когда, по их мнению, шел интересный эпизод, – я курил сигареты; впрочем, курили вокруг меня почти все. Но фильм был захватывающий. Я понял это по тому, как всепоглощающе смотрел на экран мой студентик: действие фильма так приковывало его внимание, и с такой детской непосредственностью он переживал за героев на экране, что смотреть поочередно то на экран, то на меня – не сбежал ли? – ему явно было неловко. И он пересел поближе ко мне и осторожно ухватился двумя пальцами за мою рубашку – чтоб не потерять меня. Так мы и смотрели весь фильм вместе. Лишь у гостиницы мы расстались: я в очередной раз обернулся – и он, смущаясь, спрятался за угол дома.

Но первый пляжный день оказался для меня непростым. Дело в том, что загорать под экваториальным солнцем нельзя в первый день более пятнадцати-двадцати минут. Покрыться загаром тело за эти минуты, естественно, не успевает. Но вот сгореть до волдырей – это да, вполне. Даже моя дубовая кожа, которая выдерживает дневную поджарку на Крымском полуострове, здесь не выдержала нагрузки: ночью в гостинице, где я приходил в себя после разнообразия дневных ощущений, она покрылась сотнями мелких, почти незаметных пузырьков. Это не были волдыри в обычном нашем понимании. Солнце на экваторе настолько быстро прожигает кожу, что ожог не успевает распространиться глубоко внутрь: пузырь вздувается лишь на самом верхнем участке кожи, так что его просто не чувствуешь. Но когда смотришь на себя в зеркало – в первый раз страшно.

Потом, через месяц-два, я привык к африканскому солнцу и мог находиться без одежды по полдня. Но и загореть я не загорел, лишь покрывался желтеньким – даже не коричневым! – загаром, что погружало мою тщеславную душу в стыд перед всеми – в перспективе! – моими конкурентами, загорающими на крымских пляжах...

Ночью опять гремел гром, и хлестал по крышам ливень. И утром тоже. И весь следующий день прошел в грозах и ливнях. Десять-пятнадцать минут грозы – полчаса синего неба; потом опять ливень. И воздух – будто из небесных садов. Но запахов цветов или зелени в Африке нет – только ощущение озона от частых разрядов грозы: как на трансформаторной подстанции в подмосковном сосновом бору, где что-то замкнуло, пробило, закоротило, а монтер, обслуживающий подстанцию, ушел на обед, причем, несколько дней назад.

Да, хорошо в Могадиш-шо! Эх, хорош-шо живут-балуются.

Но все слишком хорошее имеет свойство быстро заканчиваться. И однажды утром приехал чиновник из нашего посольства и привез мне билет на местный самолет, летающий из Могадишо в Кисимайо. Кисимайо – городок в ста километрах от «русского» поселка Фаноле. Билет – за счет контракта. А что им делать, нашим чинушам за границей: надо же отправлять меня на работу!

НА ЭКВАТОРЕ

Полет на небольшом самолете над африканскими джунглями – это как обзорная экскурсия, устроенная местной авиакомпанией за ваш счет. Главное в этой экскурсии – занять место у окошка, чтобы чувствовать себя в центре событий. И надеяться, что деньги вы отдали не зря. Не помешает занять и еще одно место – у окошка с другой стороны. Тогда вы сможете наслаждаться тайной мыслью, что летите бесплатно – и бегать от одного окна к другому, подсчитывая в уме барыш при варианте в три или четыре окошка. И если у вас останется время, можете посмотреть вниз: с одного борта вы увидите джунгли, а с другого – край океана, размытого со стороны берега мутной дождевой водой.

Минут через тридцать самолетик пересекает экватор и сразу же опускается на землю, в нескольких сотнях метрах от океана. В аэропорту Кисимайо.

Кисимайо – городок, похожий на курортный поселок для отпускников. Но – только с местными жителями и без отпускников. К тому же в Кисимайо есть морской порт, а значит и масса товаров со всего света. Это последнее обстоятельство играло немалую роль для нас, работающих по контракту и приезжающих сюда из Джелиба на выходной – покупаться и походить по магазинам. В нашем распоряжении был «Икарус», на нем мы за час-полтора добирались из своего поселка до городка на побережье. Вначале подъезжали к магазинчикам, отоваривались на всю следующую неделю продуктами, примеривались к ценам на кримплен, китайским кастрюлькам, японским фонарикам и магнитофонам, небольшим приемникам и прочей всячине, которой множество пылилось на полках, – а уж после торговых точек снова взгромождались в автобус и, как на пароходе, рулили на пляж. Пляж в Кисимайо не похож на Могадишский: здесь просто небольшой заливчик, окруженный рифами. А дно заливчика выстлано коралловыми садами – у меня до сих пор стоят на полках в московской квартире прекрасные куски белого, как снег, этого удивительного творения природы! Куски самые разнообразные – похожие на ветвистые рога оленей, на ветки экзотического кустарника, на ростки мха, папоротника, высокогорного лишайника… Правда, для того, чтобы коралл стал белым и чистым, его приходилось отмывать по несколько часов струей пресной воды – вот тогда он сияет белизной и кажется иногда прозрачным.

...В кисимайском аэропорту меня ждала машина. Мы с шофером быстро перекинули мои сумки-коробки в грузовик и покатили дальше – в наш поселок на берегу Джубы, в ста километрах от океана.

ПОСЕЛОК НА БЕРЕГУ ДЖУБЫ

Шоссе от Кисимайо до Джелиба – великолепное. Широкое, ровное, без кюветов – можно свернуть на полном ходу в любую сторону и, не снижая скорости, мчаться дальше, ломая под собой кусты и деревья. Если, конечно, вам это очень нужно. Или ваш шофер успел набраться местного рому, после которого в глазах начинает двоиться, так что и не знаешь, по какому шоссе нужно ехать – по правому или по левому. А если не нужно и рома поблизости не оказалось – можно катить, никуда не сворачивая.

Шоссе вначале тянется вдоль песчаных дюн, за которыми просматривается водная гладь и полоска коралловых рифов на горизонте. Это – с правой стороны по ходу движения. А слева – зонтикообразная крона редких дерев, не загораживающих собой обширность саванны. В этой кустарниковой приокеанской саванне животных немного, но иногда можно заметить где-нибудь в стороне страуса, а вдоль обочин, бывает, сидят-почесываются бабуины; чаще всего попадаются санитары-марабу и хмурые, неопрятные грифы с длинными, морщинистыми шеями, – они группами собираются на шоссе около какой-нибудь падали и лениво расклевывают ее, глотают, давятся и, потревоженные машиной, взлетают медленно и лениво, будто делают вам одолжение.

Минут пятнадцать-двадцать хорошей езды от Кисимайо – и справа, у самой кромки воды, красиво всплывает туристический комплекс: кафе, ресторан, уютные столики-беседки и площадка со страусами и некоторыми другими животными, которых удалось отловить для того, чтобы поразить воображение туриста, сумевшего приехать в Сомали. Комплекс – совсем новый, и туристов – кроме нас, советико-руссико, – пока нет. И только мы в то время оставляли там свои заработанные шиллинги, возвращаясь из города с оставшимися после разнообразных покупок деньгами. Так что доход с нас был небольшой: бутылка рома на брата да иногда кусок лангуста. Правда, лангуст стоил недешево: выгоднее было взять вместо лангуста вторую бутылку, в запас. А запас, как говорят… Ну, по-разному говорят, а суть одна: запас есть – на душе увереннее.

Дальше дорога идет некоторое время вдоль океана, а потом резко сворачивает в сторону. И еще минут через пять-десять мы останавливаемся на экваторе. Незабываемые ощущения. Когда переезжаешь экватор на автобусе после посещения туристического комплекса, и если в автобусе достаточно народа, остановка здесь превращается в ритуал: всем непременно хочется запечатлеть себя на фоне бетонного постамента, оставшегося от памятника говорливому Дуче-Муссолини. Кто может, выходит из автобуса и в очередной раз фотографируется на фоне постамента, который тотчас плотно загораживается толпой; а те, кому лень выходить, высовываются из окон и дают советы тем, кто вышел, – что им следует делать дальше. А дальше – надо толкать автобус руками, чтобы символически переехать экватор. Это международная традиция, и тем, кто после посещения турцентра эту традицию забыл, сегодня не повезло.

Еще минут сорок хорошей езды – и шоссе заканчивается. Дорога сужается до ширины деревенской улочки, стелющейся между глиняными, плетеными из камыша и соломы, домиками. Это и есть Джелиб.

Поселок проектировщиков – чуть в стороне от Джелиба, на берегу Джубы.

Что можно сказать в двух словах об Африке, когда вспоминаешь ее потом? В двух словах – это первая ночь вне цивилизации. Не в гостинице, в Могадишо, где семена технократии уже проросли корнями во всех сферах столичной жизни, а в Джелибе – не испачканном ее следами. Первая ночь в Джелибе, вернее, в нашем поселке, в доме, приспособленном под офис и, частично, под временное жилье, – первая ночь была незабываема, как детский сон, оставшийся в памяти на всю жизнь.

Меня поместили в одну из комнаток в этом доме – «пенальчик» на одного-двух человек. В таких же домиках-пенальчиках, стоящих в ряд до самой реки, размещались и все остальные, работающие на контракте. В таких домиках нет окон в обычном понимании этого слова. Окна здесь – это просто решетки-ставни, а вместо стекла – москитная сетка. Без москитной здесь действительно никак нельзя: когда начинаются дожди, вокруг появляется несметное количество насекомых. А деревянные жалюзи вместо стекла – чтобы помещение хотя бы немного продувалось. А раз нет стекла, то все звуки проникают в дом свободно и просто – как если бы мы вместе с вами сидели на завалинке снаружи и о чем-нибудь лалакали.

Свет в нашем поселке нарабатывал дизельный генератор, тарахтящий, когда его включали – то есть весь вечер! – как отбойный молоток. И когда дизелист – часов в десять вечера – перекрывал ему кислород, весь поселок погружался в такую тишину, что звенело в ушах.

Мы приехали из Кисимайо вечером, когда отбойный молоток уже вкалывал как папа Карло своим долотом. Я едва успел втащить свои сундуки в комнатку, обтянутую москитной сеткой, и перекусить запасами, которые привез с собой из Москвы, – как электричество погасло, и мою темную комнатенку наполнил прозрачный звон. А через мгновение этот звон сменился звуками столь удивительными и непривычными даже для меня, всю жизнь работающего в поле, на изысканиях, и привыкшего к движению звуков в раскрепощенной природе, что я невольно подсел к окну-ставенке – насладиться музыкой африканской ночи. Она лилась отовсюду, как ручейки при обильном дожде: кваканье лягушек, пронзительный стрекот цикад, шуршание травы и больших ветвистых деревьев напротив дома; музыку эту, как и всякое музыкальное произведение, невозможно описать словами, ее лишь можно слушать и ею наслаждаться. Причем, вся эта какофония исполнялась под аккомпанемент африканских тамтамов со стороны сомалийского поселка в километре от нашего. Ощущение было такое, будто я попал в помещение некоего невидимого театра, где за невидимым занавесом сидят и бьют в барабаны барабанщики, на невидимой сцене шуршат – вместо декораций! – пальмы и манговые деревья, а где-то в оркестровой яме – но с хорошими микрофонами! – сидят и квакают лягушки. А на темной крыше сверчат сверчки.

Гулкая дробь барабанов, не умолкая ни на минуту, неслась со стороны Джелиба и с окрестных полей – и самым необычным образом наполняла африканскую землю человеческим присутствием.

С наступлением темноты в комнате появились комары. Москитная сетка, натянутая поверх деревянных жалюзей, защищала от них, похоже, лишь отчасти: самые голодные – они же и самые наглые! – выползли из-под кровати, из-под дверей, из всех щелей, в которых прятались солнечным днем, и принялись летать по комнате на бреющем полете, как ночные бомбардировщики. Точнее сказать, пикирующие! И, надо сказать в бомбардировщиках сидели настоящие ассы: били они почти без промаха. Так что при каждом подлете и пикировании приходилось устраивать им продолжительные овации, время от времени почесываясь и вслушиваясь в темноту: с какой стороны летит следующая эскадрилья.

Тело мое все было мокро: влажность в ночные часы еще более усилилась – а деться некуда. Через час я лег в кровать, но уснуть в постели, которая тоже стала в миг мокрой, не так просто. Промучившись часа два, я поднялся с кровати и опять подсел к окну. Взошла луна – и сквозь москитную сетку на жалюзях стали видны окрестности: сочный лунный свет заливал все вокруг.

Я вышел из дома и присел на лавку возле входной двери. Кваканье лягушек стало еще более оглушительным, а бормотание далеких тамтамов на фоне пронзительного звона цикад слилось в одну нескончаемую симфонию, в которой не было ни пауз, ни разделений на части – исполнялась единая песнь, песнь всех, кто родился на африканской земле и считал ее своим домом.

Деревья, поднимающиеся по краю поселка, странно шевелились, хотя ветра не было. Там что-то происходило – будто большие стога сена кто-то вез на подводах по деревенской улице. Но – молча, без скрипа колес, как бандиты. Не в силах сдержать любопытство, я встал и пошел, было, в том направлении – чтобы посмотреть. Взгляд мой еще более обострился, и я вдруг различил между высокой кроны деревьев спины слонов – да, это слоны шествовали на водопой к реке – неспеша, уверенно и абсолютно бесшумно. Через наш поселок! Увиденное потрясло меня своей обыденностью: вот так, просто и без всяких лишних аффектов сосуществует в Африке жизнь всех в ней живущих. Но это же экзотика!

Правда, настоящая «экзотика» началась для меня чуть позже, когда я перебрался в передвижной металлический вагончик на водомерном посту…

А заснул я в первую свою ночь в Джелибе только под утро: смочил под краном простыню, выжал ее и натянул на себя. Приятная прохлада помогла на какое-то время забыться – и я счастливо погрузился в сон.

Проснулся поздно. Проектировщики уже сидели за своими чертежами в офисе – тут же, в этом доме, в квадратном холле; изыскатели – геологи, топографы, почвоведы – уже разъехались по своим работам.

Первый день после приезда считается днем нерабочим: я мог неспеша распаковывать чемоданы, бродить по поселку, смотреть на реку, которая, кстати, и являлась объектом моей работы – я должен был готовить материалы по водному режиму Джубы. Плотина для регулирования водного режима проектировалось выше по течению реки, километрах в сорока от поселка. Между прочим, весьма нужное и полезное дело для каждой реки, которая наполняется водой до краев в периоды дождей, а потом мелеет или пересыхает, когда наступает самое важное для земли время – время созревания урожая...

Руководителя проектировщиков и изыскателей я хорошо знал: это был главный инженер проекта из нашего института Юра Асташкин. А всего «наших», из института, – было двенадцать. Половина изыскателей, половина проектировщиков. И еще человек пятьдесят – строителей из Армении, которые должны были возводить по нашим чертежам плотину на Джубе, а пока что строили бетонные дома на месте старых, фанерных – для жилья в поселке.

– Значит, здесь, на Джубе, у тебя пять водпостов, – сказал Асташкин. – Водпосты – по всей длине реки, а река берет свое начало в Эфиопии, отсюда два-три дня езды на автомобиле. Так что верхний створ находится почти на границе с ней. Туда надо ездить хотя бы раз в месяц: проверять работу местного гидролога, записывающего уровни воды, и делать там контрольные замеры.

Два напольных вентилятора продували холл насквозь, но жара уже начала проникать внутрь дома.

– Помощников у тебя пятеро: пять сомалийцев, умеющих немного писать, немного считать и оформленных на контракт техниками-гидрологами; и еще несколько местных жителей, которые работают наблюдателями – записывают на водпостах ежедневные уровни воды. Основной пост – в Кайтое, где будет плотина. Там стоит передвижной вагончик – привез Толя Микляев, он здесь за главного геолога. В вагончике можно ночевать, чтобы не тратить туда на дорогу каждый день по несколько часов. А сейчас, в сезон дождей, туда и вообще сложно проехать. Микляев, когда там что-то надо, работает по шесть дней, а на выходной приезжает сюда. Как на праздник. Установил там дизель-генератор, так что есть даже свет: включаешь мотор, нажимаешь на кнопку – и живешь, как на даче в Подмосковье. – Асташкин хитро ухмыльнулся. – Инструменты и моторная лодка – на складе. Машину дадим, шофер есть. Не забудь, что купаться в реке нельзя: кругом крокодилы и прочая живность. В лес далеко не заходи – там звери живут. По земле и по траве босиком не ходи – много змей-пятиминуток: если укусит – через пять минут морто.

– Морто?

– Это – по-итальянски! – дать дуба. Помереть, значит... Так что, если укусит, – к нашему доктору не спеши: доехать не успеешь. Да и противоядия у нас нет. – Асташкин посмотрел себе под ноги. – Конечно, лучше ходить в брезентовых сапогах. Армяне-строители все ходят в них. Ты не привез с собой брезентовые сапоги?

– Нет, не привез, – сказал я. – В Москве такие не продаются.

– Жаль. – Асташкин вздохнул. – Искренне жаль. У меня здесь тоже нет брезентовых сапог.

На ногах у Асташкина были шлепанцы – японские «даси», удобные для всякого дела. И, насколько я мог заметить, большинство сомалийцев здесь ходит именно в таких дасях – легких шлепанцах через большой палец.

– А в японских дасях можно ходить? – спросил я с завистью.

– На складе у нас нет. Есть рабочие ботинки – но в них спаришься. – Асташкин посмотрел по сторонам. – Я тебе дам в долг денег: купишь в соседнем магазинчике такие же, как у меня, в них удобно.

– А если укусит?

– Змея? – Асташкин посмотрел на меня. – Укусит – значит, судьба... Как говорится, аллах дал – аллах и взял… Около воды тоже стоять нежелательно – крокодилы не разбирают, кто стоит: дикое животное или царь всей природы человек.

– А как же работать на реке?

– Пока находишься в лодке – никто тебя не тронет.

– Но это точно?

– Сто процентов.

– А крокодилы об этом знают?

– Вряд ли. В случае чего, обращайся в международный комитет по охране прав человека. – Асташкин ухмыльнулся. – Не забудь вечером придти в офис – у нас каждый день занятия по итальянскому языку. Лекции читает наш переводчик.

– Во как! Он что – профессор?

– Да нет. Молодой парнишка, только что закончил институт. Правда, здесь его зовут докторо, тут так принято. – Асташкин подумал. – Конечно, докторо – это и есть профессор. Хотя я, например… А меня – никто. Ладно. Занятия – по распоряжению начальника контракта Асатряна. Пропустишь – вкатит выговор. И я тоже.

Ну что ж, если день нерабочий, можно пойти погулять. Осмотреться. Побродить возле поселка, поглядеть на реку. Себя показать. А то сразу – лекции, занятия...

До берега метров пятьдесят – несколько шагов по широкой тропинке, заканчивающейся крутым спуском к воде.

Я подошел поближе. Река широкая. Вода коричневая, мутная, скорости приличные. На том берегу – высокие пальмы, поднимающиеся из плотного, зеленого массива; на этой стороне – разреженная роща из красивых, ветвистых манговых деревьев. На ветвях – множество больших, зеленых плодов, напоминающих плоские бляшки недозрелых дынек. Манговая роща – слева; справа берег закрыт высокими бамбуковыми зарослями, некоторые стволы бамбука – очень толстые, сантиметров по пятнадцать в диаметре.

Стадо мартышек выскочило из зарослей, расселось на траве рядом с тропинкой и, почесываясь и поглядывая по сторонам, стало наблюдать за мной. Они – за мной, я – за ними. По-моему, мы не уступали друг другу в любопытстве.

– Эй! – негромко крикнул я в их сторону. – Рыбяты!

Обезьянье стадо замерло, как на параде при команде «смирно», и, подняв кверху свои белесые бровки, уставилось на меня, не мигая и не шевелясь, будто боясь пропустить что-нибудь самое важное из того, что я – как новенький здесь! – сейчас скажу им.

– Вольно! – скомандовал я. – Две минуты на перекур!

Мартышки вышли из оцепенения и принялись опять чесаться и смотреть по сторонам – как и положено всем человекообразным при такой команде.

Я вытащил из кармана сигареты и закурил, поджидая, не подтянется ли стадо к вожаку, то есть ко мне, и не станут ли ребята выклянчивать у меня сигаретки – из тех, кто побойчее и понаглее.

– Ну что, тунеядцы, – сказал я, сообразив, что они ждут, вероятно, какого-нибудь от меня угощения. – Кругом жратвы полно, а вы все побираетесь?

Понятно, наши-то мужики, с контракта, наверняка приходят сюда после обеда: поглазеть на своих родственников. И, конечно, приносят им что-нибудь из объедков. Представляю, с каким интересом обе компании таращат друг на друга глаза.

– Марш отсюда, побирушки! – приказал я.

Мартышки внимательно слушали.

– Жратвы нет! – Я показал им пустые руки. – Сам еще не завтракал. Экономлю.

Компания, будто сочувствуя мне, стала не спеша разбредаться по берегу.

Сверху, с макушки ближайшего мангового дерева, раздался какой-то шорох. Я поднял голову: наверху, на толстых ветвях лежали – именно лежали, а не сидели и не стояли – несколько больших, почти огромных, по сравнению с мартышками, бабуинов. Некоторые из них, свесив головы на бок, снисходительно – как представители высшей расы! – смотрели в мою сторону. Все остальные – просто отдыхали. И просто не обращали на меня внимания.

Бабуинье стадо нежилось на утреннем солнце, как пляжники-дикари где-нибудь на ялтинском пляже в Крыму. С единственным отличием от ялтинцев – бабуины лежали не на песке, а на раскидистых толстых ветвях. Но причудливые позы отдыхающих были точно такими же, как и у наших пляжников: заложенные за голову, под затылок руки и свесившиеся, раскинутые по сторонам – в изнеможении от полного безделья! – ноги.

Кто-то из них помочился сверху – мне под ноги пролилась небольшая струйка.

– Сволочи! – не удержавшись от порицания, сказал я. – Вот откуда начинается неуважение к старшим! Ведете здесь себя кое-как.

Я окинул взглядом реку – метров под двести шириной, – выкинул сигарету и пошел обратно в поселок. Но уже как хозяин.

БАСКАЛИЯ

Баскалия – это, значит, саванна. Сомалийская кустарниковая саванна, в которой нет просторных территорий, не занятых деревьями или кустарником. Всё вокруг в невысоких тонких деревцах с горизонтально вытянутыми хилыми веточками, а на земле, вместо травы, – колючки. Реденькие травинки – и колючки. Так что особо здесь не разбежишься. Правда, чем дальше от поселка, тем деревья выше и толще, а веточки мощнее. Но и колючки больше…

Через день, получив инструменты, бортовой «Уазик» и устные инструкции начальника контракта о том, как следует вести себя русскому человеку на работе за рубежом – не появляться на людях в рваной одежде, быть трезвым и благоприятно отзываться о своих начальниках, – я уехал на главный водпост на реке, в сорока километрах от нашего поселка. Со мной выехала команда сомалийских гидрологов – пятеро молодых ребят, умеющих писать, считать и давать умные советы.

– Дорогу, водпосты и все остальное покажет тебе Мухаммед Нур, – сказал Асташкин. – Мухаммед будет твоим помощником: он работает на этом контракте уже больше двух лет. Парень способный: научился говорить немного по-русски. Так что будет у тебя, ко всему прочему, и переводчиком. По условиям контракта ты считаешься экспертом. Как, кстати, и я. То есть ты должен контролировать правильность выполнения работ. – Асташкин хохотнул. – Так что, если научишь сомалийских ребят своей работе, значит, можешь потом отдыхать. А до тех пор придется вкалывать самому: работу я буду спрашивать с тебя, а не с них. Капито, джали?

– Что такое капито?

– Это значит: понял, приятель? Джали – это приятель.

– Какой же я тебе приятель? Я – твой подчиненный.

– Значит, понял.

...Дорога на наш главный водпост шла параллельно реке, но чуть в стороне, – через невысокий лес. И дорогой назвать то, по чему катились колеса нашего «Уазика», трудно было назвать дорогой: вместо нее тянулась вырубленная в лесу просека с глубокой колеей, утопающей в дождевой воде и грязи.

Жара стояла неимоверная. Солнце палило так, будто старалось согреть всю землю разом – от Арктики до Антарктики. А в кабине было еще жарче: мотор в Уазике находится в самой кабине – посередине между шофером и пассажиром, так что в этой машине даже и в прохладную погоду тепло. А уж в Африке-то... С меня ручьями лил пот, я высовывался в окно, стараясь поймать лицом хоть какое-то дуновение воздуха, но встречный поток тоже был как из печки. В кузове, на досочке, приспособленной для пассажиров, сидела моя «рабочая группа». Старший из рабочей группы – Мухаммед Нур – сидел рядом со мной на капоте двигателя и о чем-то болтал с шофером-сомалийцем. Не знаю, чем Мухаммеду нравилось это место, но и потом, во все последующие наши поездки, когда мы отправлялись всей нашей командой на работу, и когда возвращались домой, Мухаммед неизменно сидел на своем любимом капоте.

Итальянский язык мои техники знали почти так же свободно, как и свой сомалийский. Причем, не только мои техники: итальянский – худо ли бедно! – знают большинство сомалийцев, особенно те, которые работают в лавках и магазинах. И со всеми иностранцами сомалийцы изъясняются именно на итальянском…

...Просека впереди сузилась, и в глубокой колее, наезженной тяжелыми «КРАЗами», проступили большущие лепешки помета, каждая величиной с корыто.

– Элефант, – уважительно произнес Мухаммед, показывая глазами на кучи. – Страда-элефант (дорога слонов).

Между слоновьими лепешками виднелись следы от ступней – углубления, шириной в среднего размера сосновые пни после вырубки леса – только перевернутые вниз.

Выкручивая руль вправо и влево, шофер с трудом прокладывал себе путь по страде, причем, местами лунки-следы были столь внушительными, что вкатись мы туда колесом – там бы его и оставили. Но следы неожиданно свернули в сторону, и колея выровнялась. Хотя несколько раз мы все же забуксовали.

Вдруг – опять как ниоткуда! – хлынул ливень, и все вокруг потонуло в плотных завесях небесных потоков. Впереди едва проглядывал капот машины.

Но ливень – также вдруг! – перестал. Небо вокруг опять стало синим и чистым, и солнце засверкало, как и прежде. Вообще, ливни в Африке – это не у нас, в России. У нас хлынул ливень – сразу похолодало, и погода изменилась. А тут – как горсть семечек, брошенных под ноги: только что было – и уже нет.

Мы добирались до Кайтоя почти полдня. И когда въехали в широкую, открытую со всех сторон пойму, густо заросшую слоновником – высокой и густой травой в полтора-два человеческих роста, – силы наши были уже на исходе.

Впереди, между плюшево-коричневыми стволами кокосовых пальм, блеснула река и несколько соломенных хижин на ее берегу. Именно здесь, в излучине, перекрывая широкую пойму, и должно было в скором времени начаться строительство плотины, чтобы перехватывать дождевые паводки с верхнего и среднего течения Джубы. И та или иная величина емкости водохранилища и высота плотины во многом зависели от моих гидрологических данных и расчетов… Да, ирригация, мелиорация, регулирование рек – то, чем занимался наш московский Гипроводхоз – есть непременное условие человеческого благоустройства. У нас в России, например, до нашей – вернее, не нашей! – революции все малые реки и речушки были зарегулированы плотинками – и весенняя вода давала многочисленным мельницам энергию, а близлежащим полям – влагу, которой подпитывалась земля в сухое время года… Потом мы проектировали водохранилища, и проектировали хорошо и надежно; десятки стран делали нам заказы на такую работу – и мы делали ее лучше канадцев и американцев, которые занимаются тем же, но гораздо в больших масштабах; и никто нам не сказал ни единого плохого слова о нашей работе – кроме своих невежд и купленных говорунов. А уж какой крик был, когда мы начали изыскательские работы на Оби, чтобы определить, как правильнее зааккумулировать и отвести лишнюю воду из огромных пойменных низин, затопляемых ежегодно в Западной Сибири и делающей эти земли непригодными ни для чего… А ведь как к месту пришлось бы высыхающее Аральское море, в которое можно сбрасывать лишний сток сибирской полноводной реки – и для заболоченной Сибири полезно, и для безводного Казахстана… Нет! Невежды всех мастей и профессий, крикуны и чинуши-регулировщики всегда успевают – если им кто-то разрешил! – взбежать на трибуну и высказать «свое личное мнение».

…Мы проехали по краю сомалийской деревни – пять тростниковых хижин и небольшая площадка между ними! – и углубились снова в слоновник: наш водпост находился выше по реке. Впереди, перед капотом, ничего не было видно – только высоченная трава и узенькая дорожка по ширине машины; понятно, что пойма здесь заливается водой в многоводные годы на многие километры. Хорошее место, чтобы перехватить здесь паводковые воды и поставить небольшую плотинку для регулирования стока. Типа Ассуанской – но раз в двести поменьше.

Наконец, мы выбрались на первую террасу, и опять приблизились к руслу. Нетронутые джунгли, и вдруг – вытоптанная площадка в густющем слоновнике рядом с манговой рощей, а в середине площадки – вагончик. Наш, знакомый до боли металлический передвижной вагончик, в которых мы, бывает, живем и работаем в полях Приволжья, Заволжья и всех прилегающих к Приволжью и Заволжью краях и регионах нашей необъятной страны.

Мы подрулили поближе – сбоку вагончика, под навесом, стоит дизелек-генератор, по другую сторону – будка с душем; к душу тянется шланг из скважины. Молодцы, геологи, организовали для себя такую благодать! Правильно говорил мне Асташкин: как на даче...

– Тут начальник – Толя Микляев, – важно сказал Мухаммед, вылезая вслед за мной из кабины. – Капа.

По-местному капа – это начальник. Например, я – капа по гидрологии. А Мухаммед – капа в сомалийской гидрологической группе.

Я зашел в вагончик – ключ мне выдал Асташкин, – посмотрел, что там есть внутри. А внутри, как всегда, – тамбур с круглой железной печкой для предварительной борьбы с морозом в условиях Заполярья, и два изолированных отделения: справа и слева. В каждом по два спальных места в двухэтажном порядке. То есть на четыре человека. Правда, мы в такие вагончики – в условиях Заполярья! – набивались и под двадцать.

Ну что ж, одно отделение с двухэтажной конструкцией теперь будет моим… Здесь можно ночевать, чтобы не тратить время на дорогу – как это делает Толя Микляев.

– А в каком месте наш водпост? – Свой вопрос Мухаммеду я дополнил соответствующей жестикуляцией.

– Наша поста – дальше, – ответствовал Мухаммед. – Надо ехать на машина. Семисят миля.

– Семьдесят километров?

– Да, да. Семисят километра.

– Так мы и до вечера туда не доедем…

– Не семисят – семь. – Мухаммед показывает на пальцах. – Семь энглишь миля. На машина.

Что ж, поехали на машина.

Мы выехали из слоновника, выбрались на дорогу-просеку и, проваливаясь в глубокие лужи и подпрыгивая на буграх, двинулись дальше. Через полчаса кустарниковая саванна сменилась лесом. Настоящим лесом. Необхватные стволы деревьев, перевитые толстыми, как морские канаты, лианами поднимались справа и слева; крона над нашими головами почти смыкалась – и солнце сквозь эту крону почти не проглядывалось. По деревьям прыгали черные, похожие на отъевшихся котов, обезьяны. Кактусовые заросли жирными гроздьями выплывали из леса и как сторожевые будки, обтянутые колючей проволокой, тянулись вдоль дороги.

Жара стояла невыносимая, и я быстро допил свою долю воды, припасенную утром.

Через час или чуть больше Джуба показалась, наконец, в просвете между зелеными зарослями. Нечто, похожее на деревянный сарайчик, стояло на самом берегу.

– Наша калабуша, – не без гордости произнес Мухаммед, вылезая из кабины. – Тута наша работа.

Водпост. Вот, наконец-то мы и приехали на работу. Даже деревянный сарайчик есть.

– Хороша калабушка. – Я подошел, потрогал шершавые двери из старых досок. – Калабуша – это по-сомалийски сарайчик?

– Можно сарайчик, – согласился Муххамед. – От элефанта куча – тоже калабуша. – Мухаммед показал руками большой круг, обозначающий кучу слоновьего помета. – Все тута калабуша.

– Значит, мой вагончик, в котором я буду ночевать, – тоже калабуша, – сказал я, доставая тетрадку и карандаш. – Это очень удобно: похоже, я быстро выучу итальянский язык.

– Капито, капито. – Мухаммед тоже вынул из штанов маленькую тетрадку и показал мне. – Я отшень быстро учу по-русски. Одно слово – один день, два слова... И все – здесь, – он постучал себе по лбу.

– Мухаммед, а что такое капито?

– О! Это значить – понималь. Я, значить, понималь.

– Мухаммед, ты хороший переводчик, – я спрятал свою писанину. – Ты – капа-переводчик.

– О! Вот. – Мухаммед был польщен. – Надо поехаль сейчас домой – скоро ночь, темно. Когда ночь, ехаль нельзя. Надо работай домани.

– А что такое домани?

– Эт-то значить, завтра.

– Допа домани! – сказал я, вспомнив любимое выражение переводчика на вчерашнем уроке итальянского языка: допа домани – значит, после завтра.

– Допа домани, допа домани! – согласился Мухаммед. – Допа домани – эт-то еще лучша! – Он широко улыбнулся, показав белые, как снег, зубы. – Очень плоха страда. Дорога.

– Но домани лучше, – сказал я.

– Да, завтра лучше, – опять согласился Мухаммед. – Допа домани – эт-то не очень хорош.

Славно побеседовали. Если б не вчерашняя лекция – не о чем было бы говорить.

Мухаммед открыл маленьким ключиком замок, висевший на дверке, – и я прошел внутрь сарая. В углу, в ящиках, лежал инструментарий, гидрологические приборы; по стенкам – лопата, лом и, конечно, кувалда – главный российский инструмент для всех видов работ; в центре – столик, на столике – несколько журналов для записей наблюдений. Что ж, если все здесь есть, значит, можно начинать работу.

Я открыл ящики, посмотрел, все ли на месте. Все было на месте; я присел за столик, посмотрел последние записи. Они были датированы прошлым годом – тогда здесь работал гидролог из нашего института в Москве. А срок контракта у него закончился – отослали назад. Потом полгода оформляли другого, то есть меня...

Мухаммед ждал около входа.

– Завтра надо привозить сюда лодка, – мой помощник посмотрел на часы. – И мотору для лодка. А сейчас надо скоро ехаль домой Джелиб. Скоро ночка, темно! Дорога опасно.

Бригада «техников», сидевших в кузове Уазика, дружно похрапывала, свесив курчавые головы к коленям.

На следующий день, приехав на водпост в Кайтое, мы обнаружили, что в наш сарайчик кто-то пытался ночью залезть, причем, оригинальным способом: дверь была нетронута, замок на ней цел, а крыша – вроде как бы сдвинута в сторону: крайняя доска на ней свисала вниз. Но как вор мог залезть на крышу без какой-нибудь подставки...

Четверо помощников молча взирали на нас с Мухаммедом из кузова машины. Потом спустились вниз, подошли, тоже посмотрели. Кто-то из них показал Мухаммеду царапины на задней стенке сарая. Мы посмотрели повнимательнее – это были глубокие следы от когтей.

– Леон приходила, – объяснил мне Мухаммед просто – как отрезал кусок хлеба.

– Леон, лев? Что ему здесь надо?

Али – наш шофер – подогнал машину поближе, мы с Мухаммедом залезли на кабину, заглянули сверху на крышу. В середине ее зияла большая – метр на метр – дыра; одна из досок под толью выковырнута наружу, две другие сдвинуты в сторону.

– Леон кушать хотела, – сочувственно сказал Мухаммед. – Пришла голодный, понюхаль – человек! Залезаль на крыша, смотрель – где персонка?

– Что такое персонка?

– Эт-то человек, персонка. Я персонка, ты персонка.

– Я – капа! – сказал я.

– О! Я тоже капа! – с гордостью сказал Мухаммед. – Они – персонка! — Мухаммед показал в сторону наших помощников.

– Слушай, капа, а как леон забрался на крыша? Она же высокая!

– О! – Мухаммед спрыгнул с кабины, показал мне следы когтей на досках. – Леон умей хорошо прыгай! – Мухаммед показал мне, как леон умеет хорошо запрыгивать по стенке на крышу. – Леон имей очень сильный когтя! Вот.

Надо ведь! Не поленился леон потратить время, чтобы залезть на крышу и посмотреть: нет ли здесь, в калабушке, какой-нибудь хорошей, вкусной персонки!

– А я-то думал, здесь можно, при случае, переночевать – если поздно будем заканчивать работу, – сказал задумчиво я.

– Нет, нет! – Мухаммед помотал головой. – Здесь слип неззя! Слип, спать – только в железный вагончик. Вагончик очень хорош для слип. – Мухаммед подумал. – Но работа заканчивай здесь поздно неззя, – дал он совет.

Мы поправили с моими помощниками крышу, и вопрос о ночевке в этом сарае был для меня навсегда снят.

Потом вшестером стащили с кузова новенькую дюралевую лодку-казанку, спустили ее на воду, привинтили мотор – наш российский «Вихрь» – так что пока я завел его, на моих ладонях вспухли мозоли.

Мы перетянули через реку металлический трос, навесили на лодку гидрологическую лебедку и принялись за работу. Я проводил измерения, Мухаммед записывал. Места в лодке – только для двоих: лебедка занимает пол-лодки. Четверо остальных помощников, время от времени похрапывая и время от времени просыпаясь, давали нам из машины советы: как сидеть в лодке, чтобы не упасть в воду, как правильно отпихнуть проплывающую корягу, чтобы она не зацепилась за трос и не перевернула лодку; как опустить на лебедке прибор на глубину, чтобы – в случае чего! – успеть вытащить его обратно...

Работу мы закончили поздно, и я решил ночевать в микляевском вагончике – в двух километрах от Кайтоя. Ребята довезли меня до места, я вылез из машины, а они уехали на ночевку в соседнюю деревню, где жил Хусейн – наблюдатель-рабочий, записывающий уровни воды в реке. До его деревни было еще с час езды.

Я затащил сумку с продуктами в тамбур – продукты предусмотрительно взял на несколько дней! – и отправился обозревать окрестности.

Окна вагончика выходили на площадку, расчищенную бульдозером от травы; сразу за площадкой поднималась стена из зарослей слоновника. По другую сторону вагончика зеленела манговая роща, а за ней – в сторону берега – там и сям поднимались из невысокой, но сочной травы раскидистые кусты, с которых свисали тысячи маленьких гнезд желтопузых ткачиков – всем известных небольших птах, вьющих свои гнезда на концах тонких веток лозы или другого гибкого кустарника.

Манговые рощи – одно из самых красивых произведений африканской природы. И после работы я всегда шел туда, чтобы отдохнуть в теньке, посмотреть на бабуинов, полакомиться плодами. Манговая роща чем-то похоже на нашу дубовую рощу: такая же большая крона и такая же толщина ветвей; и так же просторно внизу, между деревьями, где мягкая, ровная трава создает впечатление ухоженного парка. Манговые плоды – чрезвычайно вкусны. Но вкусные они, естественно, только спелые. И хотя поспевают манго – как и все в Африке – два раза в год, дождаться, чтобы они поспели, нелегко, не у всех хватает на это терпения. И вездесущие бабуины каждый день ползают по веткам и проверяют – не поспело ли. И начинают проверять сразу после того, как закончился предыдущий урожай. Едва наступает утро, стадо расползается по толстым веткам и начинает экспертизу. Сорвав плод, бабуин осторожно надкусывает его и, если плод твердый, бросает его вниз – причем, не глядя: сорвал, надкусил – бросил. Поэтому к тому времени, когда манго поспевает, вся земля под манговыми деревьями покрывается кучей надкусанных плодов. А уж когда плоды поспеют... Эх, какая вкусная у них мякоть: попробуешь – и остановиться не можешь. Так что и тут у бабуинов терпения не хватает: надкусил одну бляшку, вкусную и сочную, – а ему кажется, что другая, еще более вкусная, непременно достанется ближайшему соратнику. А соратников кругом – хоть в роту выстраивай: стада у бабуинов многочисленные...

Но всего этого я тогда – когда обследовал рощу в первый раз – не знал. И поэтому думал, что бабуины специально кидают на меня сверху незрелые, надкусанные плоды манго, чтобы выразить мне – не умеющему так ловко, как они, лазать по деревьям, – свое презрение.

...Я дошел до берега, прогулялся по вытоптанной слонами песчаной полосе вдоль реки. Берег здесь был невысокий, и широкая тропа, по которой ночью приходили слоны на водопой, спускалась прямо в воду. Следы от слоновьих ног-тумб местами так глубоко были вмяты в почву, что приходилось все время смотреть себе под ноги, чтобы не провалиться.

Побродив-погуляв по роще и по берегу, я вернулся к вагончику. Было уже пять часов, и солнце, продолжая ослепительно сиять на небосклоне, начало приближаться к верхушкам высоких зонтичных деревьев, поднимающихся по краю горизонта. Сказочная картина: верхушки зонтичных африканских деревьев на фоне раскаленного желто-красного неба...

Вагончик одиноко стоял на балках; зеленые москитные сетки закрывали его широкие четыре окна, небольшая лесенка поднималась к единственной двери – посередине. Наши геологи были здесь в последний раз, по-видимому, не так давно: в холодильнике блестела бутыль с холодной водой; тут же, рядом, на газовой плите, стояла закопченная кастрюлька.

Я занял второе – пустующее – отделение, слева от центрального тамбура, застелил матрас на нижней койке, зажег газ и поставил на огонь банку с мясной тушенкой – хорошая еда, когда ты в командировке: подогрел ее, положил в рот, захлопнул его – и все, сыт. Никаких хлопот. До поры до времени, конечно...

И едва я захлопнул рот во второй раз, как солнце коснулось деревов, и солнечный свет, сразу изменив свой цвет и рисунок, накрыл землю чем-то вроде пенки поверх вытопленного в печке молока. Все еще более пожелтело, но не посумерело. В Африке нет сумерек: день быстро и решительно переходит в ночь.

Я вышел из вагончика – густые, раскидистые кусты позади моего вагончика, с которых свисали тысячи витых травяных гнезд, стали быстро наполняться стаями ткачиков, прилетающих с дневной кормежки. Их было такое количество, что временами они закрывали собою небо как облаком, и это облако чиркало по земле тенью, а волна птичьего щебета так хлестко ударяла по ушам, что временами хотелось пригнуться и втянуть, на всякий случай, голову в плечи. Без головы-то здесь...

Сонная в течение дня саванна начала наполняться жизнью. Похрустывали ветки на деревьях, вскрикивали мартышки в прибрежных зарослях; издалека, со стороны пяти хижин в излучине реки, забубнили тамтамы.

И, едва солнце зашло, все погрузилось в ночь. Ночь, одушевленную звуками.

Я вынес из вагончика керосиновый фонарь, зажег фитиль и подвесил фонарь на крюк в двери. Тотчас появилось несметное количество насекомых: они летели на свет, садились на дверь и стены вагончика, падали, вновь взлетали, ползли по моей белой рубашке, по штанам, рукам – их были тысячи, и эта каша с каждой минутой увеличивалась, росла, поедала друг друга и попутно занималась размножением – главным своим делом на этом свете.

Я снял фонарь с крюка, поднялся в вагончик и, захлопнув за собою дверь, подсел к окну.

Ночь была лунная, и луна источала свет не менее яркий, чем солнце при хмурой, пасмурной погоде у нас в средней полосе. Сквозь москитную сетку была отчетливо видна площадка перед вагончиком, чуть дальше стоял под дощатой крышей мотор для генератора и сам генератор, слева виднелась кабина для душа и толстый шланг, протянутый из скважины. Вокруг вагончика – несколько акаций; еще дальше в сторону от реки – высокая трава, за которой уже начинался лес. Молодцы геологи: такое местечко себе отгрохали! Правда, для того, чтобы включить насос, а заодно и свет, нужно было включить вначале генератор, а чтобы включить генератор, надо было завести мотор. А вот бензина-то в баке – не было. Обидно мне, досадно мне… Ну – ладно. Как говаривал Высоцкий… Знакомая ситуация.

Я достал из сумки переносной фонарь – хороший, японский, на четыре батарейки, только что купил, – и снова вышел из вагончика. Но сразу включать фонарик не стал.

Небо висело над головой, сияя большими, яркими звездами: атмосфера в Африке чистая и прозрачная, в воздухе нет ни пыли, ни смога, и лунный свет свободно, не рассеиваясь, достигает поверхности земли. На ручных часах можно различить стрелки.

Комары и москиты теперь казались не столь многочисленны, как при свете керосинового фонаря, так что я свободно мог опять прогуляться вокруг вагончика, пройти немного в сторону реки. Но в душе поскребывало: один, никого поблизости... А для зверей ночь – время охоты.

Что-то насторожило меня. Я посветил фонариком – и тугой, яркий луч лег поверх высокой травы-слоновника, упершись в спины слонов, шествующих в сторону реки. Ни одного звука не было слышно, ни единого хруста под их ногами: слоны шли гуськом, друг за другом, как привидения в ночи – толстые и огромные, как тогда, в Джелибе! – и слоновник был им чуть повыше брюха. Половина туловища плыла поверх травы, а половина скрывалась внутри – как борт корабля ниже ватерлинии... Зрелище было впечатляющее, и, поскольку шли они уверенно и спокойно, никто резких движений не делал – кроме меня, конечно, вмиг оказавшегося опять около вагончика, а точнее – на второй ступеньке его лестницы! – я погасил свой фонарь и стал рассматривать их при лунном свете. Слоны шли метрах в пятнадцати от меня, совсем рядом. И не обращали на меня и на мой вагончик абсолютно никакого внимания.

Минут через пять они растворились в ночи, и я опять остался в одиночестве. Но в одиночестве был только я; все остальное вокруг дышало, шевелилось, издавало какие-то звуки; чуть слышно продолжали бубнить тамтамы, отпугивая с кукурузных полей зверье, сонно вскрикивали птицы, что-то шуршало в манговой роще. И движение этих звуков неслышными вибрациями присутствовало во всем. Ощущение постороннего – вот что это такое было. И кто здесь посторонний – не нужно было и гадать. И кто здесь царь природы – животное или человек – тоже. И стану ли я царем, если мне дать в руки ружье, – неизвестно. Инородным телом – да, пожалуй. Но не царем. И не частью природы. Когда с ружьем – это уже не ее частью.

И поскольку за моей спиной стоял крепкий, надежный, железный вагон, который можно сдвинуть с места лишь трактором, да и то, если он, этот вагон, стоит на колесах, а не на балках без колес, как сейчас, – ощущение безопасности наполнило меня восторгом: ну разве мог я мечтать о том, чтобы оказаться в самом сердце Африки, чувствовать движение ее душ и смотреть на все это воочию, своими глазами, а не глазами Сенкевича или Дроздова, путешествующих по всему миру и потом, позевывая, повествующих о своих впечатлениях, сидя в мягких креслах какой-нибудь телестудии.

Некоторое время я наслаждался этой мыслью. Потом решил сварить кофе, чтобы с чашечкой и сигаретой продолжить праздник души.

Я поднялся в вагончик, зажег газ, вскипятил воду. И, сварив кофе, подсел к окну. И вдруг где-то рядом – из слоновника! – раздался рык льва. Я насторожился – лев опять рыкнул, да так, что у меня мурашки пробежали по коже. Где-то совсем рядом! Он же мог подкрасться ко мне, когда я стоял внизу, на земле! Бог мой, а я-то шастал там взад-вперед, думал, что я здесь главный...

И вдруг рев льва – уже рев, а не рык! – расколол ночь по другую сторону от окна, у которого я сидел с чашечкой кофе. Как удар хлыста – резко и гулко! – отпружинил он от земли к небу и вместе с листьями осыпался обратно...

Опять рыкнуло – где-то рядом. И опять рев льва – но с другой стороны. Значит, их несколько…

Вот это экзотика!

Я покрепче прихлопнул дверь и запер ее на внутренний засов. Потом подтащил тяжелый баллон с газом и подпер им дверь, чтобы уж все было надежно. И, сварив еще одну чашечку кофе и взяв сигарету, опять подсел к окну – чтобы продолжить праздник.

Невероятно, как мне повезло: в первую же ночь услышать львов! Ощущение было потрясающее.

Громогласный рев льва раздавался с одного и того же места – в стороне от вагончика; короткое рыканье – то приближалось ко мне, то отдалялось от меня. Причем, от короткого рыканья второго иногда вздрагивала сетка, натянутая на окне. Я счастливо поеживался, чувствуя себя, как наблюдатель-зоолог, сидящий внутри террариума – внутри и за толстой стенкой. Вагончик был, конечно, отличным укрытием, железные стены его надежны, а двери крепко заперты.

И вдруг в какое-то время я понял – понял всей своей кожей и всей шевелюрой на голове! – что москитная сетка на просторном окне – это все, что отделяет меня ото львов, которые бродят в слоновнике вокруг вагончика! И что сетка никак не сможет защитить меня, если они подойдут к окну и захотят посмотреть – что за персонка сидит тут внутри и пьет ароматный, душистый кофе! Ведь если лев учуял мое присутствие в сарайчике на берегу Джубы – в который я заходил на какие-то десять-пятнадцать минут! – и выломал там полкрыши, то что же говорить о какой-то москитной сеточке, натянутой на широкое окно, как футбольная сетка на ворота. А ведь окон-то в вагоне – четыре!

Мороз волной прокатился у меня по спине; я тихонечко – чтоб меня не было слышно! – привстал, отошел от окошка и суетливо посмотрел: куда бы здесь можно спрятаться? Но спрятаться было явно некуда. Я подумал, что можно залезть под койку – но это было глупо: из-под койки он достанет. Наверх, на вторую кровать, которая над первой? Допрыгнет.

Я вышел на цыпочках в тамбур, где стояла газовая плита и где я варил кофе. Тамбур был мал и тесен и отделен от обеих комнат тяжелыми дверями – такими громоздкими, какие умеют делать только у нас в России. Умеют же, сволочи, делать что-то нужное! А мы их только ругаем. Вот ведь, пригодилось!.. Я сел на табуретку и перевел дух: здесь было самое надежное место для ночевки.

Я притащил матрас, бросил его на пол и устроил себе отличную постель! И, попивая кофе и покуривая, провалялся там до самого утра, слушая сквозь сон и сновидения рев львов за стенками.

Утром, едва рассвело, снаружи послышалось тарахтение мотора, и Мухаммед со своей компанией подкатил на «Уазике» к моему вагончику. Я был почти счастлив и, спустившись по лестничке вниз, встретил моего помощника чуть ли не с распростертыми объятиями. И рассказал ему, как я сидел всю ночь в тамбуре, когда рядом бродили голодные львы в поисках добычи – они наверняка учуяли меня, сказал я, потому и бродили вокруг да около. Не поймали в калабушке на водпосту – и пришли сюда. Они охотятся за мной!

– Леоно? – Мухаммед широко улыбнулся. – О, тут много живет леон. Очень много. – Мухаммед добро посмотрел на меня. – Но когда ты слип в своей домка, не нужно бояться леон. Вот. В наша сомалия-деревня леон в домка не приходит, нет. И элефант не приходит. Почему к тебе пришла?

Я был огорчен.

– Значит, в вагончике можно спокойно ночевать и никого не бояться?

– Да, да, конечно. Можно отшень хорошо слип! Капа Микляев всегда хорошо слип!

– А как же звери? Слоны тут бродят, леоны гуляют…

– Капа спит, а мотор – пугай-пугай леона!

– Какой мотор?

– Мотора. Енератор! Енератор – пугай всех леона в баскалия. А в сомалийска деревня леона пугай-пугай тамтамо. Отшень хорошо пугай! И леоно, и элефант!

– Что ж ты мне не сказал, что надо заводить ночью мотор? Я же не знал!

– Почему не зналь? Ты капа, ты должен зналь.

– Но в баке нет бензина!

– Петроль? Петроль – в бочка. Вон – бочка! – Мухаммед показал рукой в сторону ржавой бочки, торчащей из кустов.

Я был огорчен еще раз.

Мы погрузили инструменты в кузов и поехали на водпост. Но по дороге, сделав крюк к деревне на берегу реки, шофер притормозил, и Мухаммед зашел в одну из хижин. Минут через пять он вернулся.

– Да, ночью правда были леон, – немного растерянно сказал он. – Я думаль, твоя шутит… А ты света вчера делаль? Мотор!

– Мухаммед, как я мог делаль свет, если в баке для мотора нет бензина?

– О! – Мухаммед поднял брови. – Петроль в бочка есть. Надо обязательна заводиль мотор. Мотор отшень громко работай ночь – леон подходи боясся.

Понятно.

– Понятно. Но неужели леоны такие наглые – охотятся на персонок? Вчера-то…

– Нет, капа. Леон искаль не тебя. Он искаль вчера покушать антилоп – и попал в петля!

1 2 3 4 5 6

           Следующая >>>