Тая в задумчивости стояла у калитки.

...Когда-то вот так же она не решалась войти в родной двор, вернувшись из школы с первой двойкой. «Ох, батя даст», — думала она. Мать точно уже пришла с работы, а отец — кто его знает, может, ещё в поле, а потом то ли приползёт после попойки, извалявшись в грязи по пути домой, то ли с полдороги под утро встанет, проспавшись, и обратно на работу пойдёт.

«Может, не говорить ничего», — подумала Тая.   Да как не скажешь. Отец на родительские собрания как на праздники ходил. «Какая у тебя дочка, Аркадий! На одни пятёрки учится. Что про неё говорить. Гордись и точка», — слушал он с высоко поднятым носом и домой приходил уже нетрезвым «по поводу». Обмывал табель с оценками, так сказать. Матери радоваться было некогда, она на свинарник в четыре утра уходила, потом за коровой шла, по хозяйству управлялась, а в доме ещё пятеро ртов оставалось. Даром что волк не забегал, как в русской сказке про козлят.

А вокруг степи российские, южные, ветер, волки и правда по ночам выли, была бы хата крайняя в совхозе — совсем страшно было бы. На ночь, конечно, мать всегда приходила, но детской фантазии чего расскажешь — взвизгнут дети, и шасть под кровать, чтобы волк не достал, прямо посреди бела дня.

— Что Иванушка не весел, что головушку повесил? — сказывал сосед через забор, глядя на унылое лицо бывшей отличницы. Дядя Петя вместе с родителями Таи приехал из Беларуси осваивать целину. Мать рассказывала, что он ей в любви объяснялся по дороге, а та уже замужем была за Аркадием, и на признания только шикала и озиралась по сторонам.

И вот, как нарочно, приехали в совхоз, и тут на Аркадия как бес взял— что ни день, то выпивка, что ни утро, то похмелье. А дядя Петя словно глядит на это и посмеивается. То дом обновит, то крышу подлатает, то парней своих на самодельной тележке прокатит. Мать Таи посмотрит, и ещё жальче себя становится. Куда же через забор к соседу уходить — там семья, обсмеют в совхозе, а Пётр своих не бросит, даром только опозоришься.

— Соседка, молока хочешь? — ласково спросил дядя Петя. У Таи в животе буркнуло. Что там какие-то оценки, если можно молока досыта напиться. Мать молоко соседа не жаловала. «Полынью отдаёт, горечь всегда, даже когда кругом клевер один», — говорила она. Тая отхлебнула молока и подивилась. Сладкое, с пенкой, как Тая любила. Словно от их Зорьки.

— Что, вкусное? — засмеялся дядя Петя. — Так это я у твоей матери вчера выторговал. Она мне говорит: «Зачем тебе наше, у тебя своя корова». А потом и ладно, согласилась. Тебе вон форму нужно новую покупать.

Пришла Тая домой, призналась про двойку матери. Та отвечает: «Не говори покуда бате. Может, успеешь исправить ещё. Хотя кто-нибудь ему нашепчет, когда он опять тобой хвастаться на работе начнёт. Гордыня — любимая закуска под выпивку. А люди враз на место поставят, им с ним потом ночь не ночевать. Ну, ты садись, поешь чего».

И тут мать узнала, что Тая молока зорькиного у дяди Пети напилась — и словно подменили её. Давай тряпкой Таю бить. «Чего это ты чужие тарелки облизывать вздумала! Да ещё и этого хвастуна… Своё молоко горькое, так он нашим тебя выпаивает». И почудилось Тае, что осталась от того молока у неё горечь во рту.

...Тая набрала в лёгкие воздуха и толкнула калитку. Заскрипели деревяшки, как долгие, заржавевшие годы. Не родная калитка, а кладбищенская. Вот они, две могилки. Мама. Освободил её отец, помер. Плакала мать, Тая шептала ей что-то, а она в ответ: «Не по нему, дочка, плачу, а по жизни своей». Спокойно стояла Тая перед последним материным пристанищем, отца могилы тут не было, его на старом кладбище схоронили, не оказалось для матери рядом с ним места.

А рядом дяди Пети могилка, чуть дальше — жены его. Так и остались они соседями. Глядит Тая — с бугорка соседа вьюнок полевой ползёт, с белыми цветочками да бутончиками. И мамину могилку обнимает.

Вышла Тая с кладбища. А вот рту горечь.

Вверх

Комментариев: