Жизнь удивляет, поражает, учит.

Хорошо, когда ты ещё в детском жёлтом пуху, и вдруг найдется наставник, поможет с малых лет постигнуть путеводную направляющую. Но даже если минует тебя такая удача, то, встав на крыло, сам опытно можешь прийти к истине и благодати. Тогда будет тебе достигнутая цель ещё большим подарком, как заслуженная награда, орден святой на грудь. Твоя личная заслуга!

Только не каждому благодать дается, не случилось и у меня. Потому что я грешник. За жизнь оброс грехами, как в лесу старый пень лишайником. Так много накопил их, что и не счесть, не отмолить, не освободиться. Уже и привык жить в грехах, как в трясине, по-другому себя и не помню. От того это болотное спокойствие обречённого: не изменить ничего, не поправить.

Кровоточит особенно один грех — обидел я отца.

Господь грехи человеку прощает, покайся только. И каюсь я, давно каюсь. Наверное, уже прощен Богом этот грех. Только сам себя простить не могу, не прощу никогда.

Случилось то более полувека назад. Мне восемь лет, отцу тридцать семь. Год назад умерла моя мама, его жена. Остался отец один со мною и старшим на два года братом. Так и жили втроем. Сейчас не могу понять, как мой дорогой папа справлялся с нами. Жили в неблагоустроенном доме без воды, отопления и даже без электричества, с керосиновой лампой. При ней уроки делали, книжки читали. Одно хорошо — спать рано ложились. Но от того, что родные друг другу — всё равно семья, в сиротском смысле, конечно.

Как стиралось белье, убирался дом и готовилась еда — не особо вспоминается. Кажется, что всё было нормально. Помнятся хлеб с маргарином, отварная картошка, да чай с кусковым сахаром. Разносолов не видели. Мечтал, как сейчас помню, о том, что бы оказаться на ракете в космосе меж звёзд, что б книг бы побольше, да шоколадных конфет и колбасы копченой.

Со всем хозяйством папа справлялся, да и мы с братом никогда не капризничали. Всё, что он говорил, всё, что велел, то исполняли. Летом носили с речки воду ведром, какой объём взять силенки позволяли, а зимой лёд долбили топором да ломиком, набивали кадушку и на санках в дом тянули. Лед около печки таял, появлялась вода, вот и вся премудрость. Пилили на дрова чурки, а потом кололи их на поленья. Печку топили сами. Когда папа приходил с работы, то дом уже прогревался. На ночь слушали по слаботочному радио аудиопостановки: пьесы, рассказы, сказки – все в одной кровати в обнимку с папой. А потом до утра – по своим местам.

По воскресеньям ходили в общую баню. Отец первым делом в парную, а мы плескались и как могли мылись. Потом папа домывал нас уже усталый, даже чуть-чуть сердитый, обрабатывая места, куда мы не очень-то любили добираться, мол, как-нибудь и без их помывки обойдемся. Но всё равно скольжение его сильных рук по нашим телам было родным и ласковым.

После бани могли зайти в общую столовую пообедать, но не каждый раз. Наверное, когда позволяли деньги, а заработки тогда были маленькие. Ещё бы! Только десяток с небольшим лет, как окончилась Отечественная война! Наш папа провел в армии почти семь лет, с тридцать восьмого по сорок четвертый год до самого своего тяжёлого ранения. Вернулся с фронта по инвалидности, так что учиться ему не пришлось. Служил на мелкой должности со своими семью классами.

После бани и произошло. Брат по случаю гостил у деда и бабушки — родителей нашей мамы, так что наш колхоз оказался неполным. Как обычно заглянули в столовую, а там отцу встретилась знакомая фронтовая компания. Что ж, время такое, каждый второй — фронтовик. Так они всегда назывались, когда знакомились или просто встречались. Пожмут друг другу руки и обязательно спросят:

– Ты фронтовик?

– Фронтовик.

Дальше ещё раз поздороваются, но уже как-то по-иному, по-свойски, привет, мол, родной. По плечам взаимно похлопают, а то и обнимутся. И в объяснимом взаимном притяжении обязательно попытаются выпить «фронтовые» сто грамм.

А в тот раз в столовой собралась целая компания. Фронтовая компания — это не просто так, не случайная выпивка, а настоящая праздничная встреча, с воспоминаниями, как полагалось после горячего боя на передышке да перекуре.

Словно затонул мой отец в этом дружеском мире прошедших войну мужиков. Взгляд молодцевато вспыхнул, морщины разгладились, и ранней седины вроде как не бывало. Навстречу ему такое же дружеское сияние глаз и улыбок, да на тёплое пожатие сразу несколько больших рук потянулось. Помолодел, подтянулся и расслабился отец на время, забывшись от житейских забот и тяжбы вдовца.

Хотя вся компания обратила внимание сначала именно на меня. Б

Похвалы, бодрящие слова, как раз для мальчишки, так и посыпались со всех сторон. В ускоренном порядке прибыла моя еда, обильная сверх меры – не с одним, а с двумя компотами.

А потом всё, я как бы не у дел оказался. Дальше как будто выключили меня фронтовики из своего эфира, начав межсобойную беседу о боях-походах. Съев и выпив всё, что оказалось передо мной поставлено, я заскучал.

Брат уже неделю жил у стариков, и время мне тянуть приходилось одному. Без брата даже в свою мальчишечью стаю вливаться не очень-то хотелось, поэтому каждый день ждал отца, когда же тот возвратится с работы. От ожидания уставал, томился, бывало и слеза вылуплялась из глаз, когда тот почему-то задерживался. И потому очень хотелось всё воскресенье с отцом побыть. Вроде своими детскими делами заниматься, а, всё равно, ощущать его рядом. Выскочишь иной раз на улицу поиграть с дружками, но в тебе крепится чувство — ты не один дома. Не забываемо больно, что без матери, что это только половинка счастья, но под отцовским крылом покойно, тепло.

Соображаю, что увлеклись фронтовики и мой отец тоже. Ещё бы! Кто, как не они друг друга понимают с полуслова, там, где надо — попечалятся, выпьют за павших. Потом поднимут стаканы за живых и уже весело вспомнят солдатские байки, те самые ядрёные, из блиндажей и окопов.

Съев своё и выпив два компота, я не выдержал своей оставленности, и начал тихонько канючить: «Пойдём, папа, да пойдём». За френч полувоенный дергать стал. А френч — это особая песня! Был он защитного тёмно-зелёного цвета, застегивался снизу до воротника, никаких тебе лацканов и проема для галстука. Обязательно белый подворотничок подшит. Во френче человек подтянут, наглухо до подбородка закрыт, выправка и важность. Карманы — тоже своя статья: два верхних нагрудных, настоящих, вместительных, а два внизу по бокам ещё просторнее. На мне тоже был френч, только школьный, шевиотовый и чернявый. Но по фасону — такой же настоящий полувоенный.

Дёрг, дёрг отца, а он не замечает, а когда заметил, даже сердиться стал. «Подожди», – говорит. Чувствуется, что ему уходить от такой компании никак не хочется. Будни гражданские, тыловые, конечно, хороши, покой в них, мир. Но, сорвала война из этого мира отцовское поколение и навечно запечатлилась в нём навсегда. И, главное, никому, не прошедшему фронт, несомое внутри не объяснишь. Только тоже фронтовики тебя поймут, и потому лишь среди них такой редкий выход накопленных чувств облегчает душу. Как тут оторваться! Нет сил от братского притяжения отойти.

В общем, стало ясно, что пришёл конец моему воскресному желанию с отцом весь день вместе побыть. Нужно смиряться. Тем более он достал из нагрудного кармана рублишко старыми деньгами, совсем старыми, ничего почти уже не стоившими, но, всё равно, для меня редкими, и говорит: «Иди домой один, а в магазине чего-нибудь себе купи». Надо соглашаться. Тем более, фронтовики уже совсем не ободряюще, а укоризненно на подёргивание отцова френча поглядывают и как-то не очень лестно о моей капризной персоне высказываются.

Принял я этот рублишко, зажал в кулачке, и покинул замкнутую в себе, задушевную лишь друг для друга компанию. Знал, что просидят они вместе до самого позднего вечера. Так что, до свидания, мой дорогой папочка, придешь к ночи, и отдыхать тебе нужно, завтра опять работа. А я в стороне! Обида детская, хуже её, кажется, в жизни ничего не бывает!

Двинул к дому по длинной дороге — Якутский тракт называется. На тракте километровые столбы поставлены, по ним я знал, что от столовой до нашего дома ровно километр. На полпути магазинчик продуктовый. Рублик ладошку жжёт, зашёл, а там народу полно, очередина к прилавку. До самообслуживания ещё не дожили. Встал среди взрослых, зажали они меня, где-то меж их поясниц и животов толкаюсь.

Очередь медленно идёт. Все серьёзные покупки делают, не на рубль. Продуктов набирают, в сумки хозяйственные, у кого какая, складывают. Продавщица одна – и товар отпускает, и деньги принимает, и на счетах туда-сюда костяшки гоняет: сколько денег приняла, чего покупка стоит, какова сдача. Рубли, копейки туда-сюда. Да ещё сама на весах с гирьками соль и муку отвешивает, потом в бумагу заворачивает – полиэтиленовых пакетов в помине не было, фабричной фасовки никакой. Вот уж время – деньги, а тут я со своим несерьезным рублём затесался.

Полчаса, наверное, стою. Совсем среди взрослых затерялся, как грибок средь кустарника. Тоска на душе. И на отца сердитый — не могу как! Вдруг, как только о нём подумал, папа в магазин и заходит. Только позже я понял, что отцовские чувства сильнее братских фронтовых оказались. За мной зашёл по пути к дому.

Отец как-то сразу жалким оказался в магазинном деловом круговороте, растерянным. В толкучке ни в очередь встать, ни назад к двери двинуться. То дед палкой его заденет, то тетки толкать начнут, чего, мол мешаешься, ни туда, ни сюда.

Отец меня за взрослыми не разглядел. Вид у него повинным сделался, лишний он какой-то, ненужный, совсем не фронтовик-ветеран.

– Мужик, потерял чего? Ищешь вчерашний день?

– Собутыльника ищет. Алкаш, стразу видно, – добавляет кто-то.

Выпившим отец выглядел, этого не скроешь. Казалось, что каждый хочет сказать ему что-нибудь грубое, оскорбить, мол, отвали, дай народу дорогу. Жалкий у него вид, даже мне понятно.

Я стою, его вижу, но не открываюсь, а злорадствую: «Так тебе и надо», – думаю. Наоборот, в толпу вжимаюсь, прячусь. Ушёл он.

Я ещё долго в очереди томился. Наконец, донесла меня толпа до прилавка, купил какой-то несчастный коржик. Народ надо мной даже посмеялся: стоило ли за такой мелкотой время терять!

– Ну, ты и дурень! – Только продавщица и пожалела, – попросил бы, отпустила без очереди.

– И вы тоже хороши! – уже взрослых упрекнула.

Побрёл я домой и не заметил, как сжевал коржик. И настроение вдруг поменялось. Обида на папу исчезла, испарилась на ярком солнышке, и удовольствия от мести как не бывало. Наоборот, накатило что-то на душу. Как вспомню, каким он жалким был, а злорадствовал. Детская виноватость подкатила, как после дурной шалости, какую навсегда скрыть бы хотелось. Прежде всего, от себя. Но тут-то не спрячешься, не замолчишь, не заиграешь, потому что всё приключившееся меж самых родных — меж мной и папой. Куда роднее.

Нет сомнений — корит он сейчас себя. Хоть молчи, хоть кричи, но я-то знаю полную раскладку события, а папа нет, явно думает, что именно он виноват. Остался там со своими товарищами, бросил сынка малого, ещё и сироту. Страданий у которого и так много, без матери с малых лет. Надо бы эти страдания стараться отцу сглаживать любыми путями.

Пришёл я домой, про коржик уже совсем забыл, как не бывало его. Папа дома, печку растапливает. Сало на доске горкой кубиков нарублено. Картошку уже почистил, на сале жарить собрался, как я люблю. В глазах его вину вижу. Суетится, как-то неловко туда-сюда двигается. Легко мне стало: любим я!

Дальше по-обычному время пошло: мне книжка в руки сама прыгнула, и отец словно в тень ушел. Чем занят, о чём думает, хорошо ли ему или не очень — за чтением от меня как горох от стенки отскочило.

Поскакали дни, недели, месяцы. Годы! И вдруг вспомнилось уже после смерти папы. Ранней смерти, войной приближенной. Сократила она его жизнь, сжала. Четыре фронтовых года за десять мирных годков зачислились. Сорок первый, болота под Ленинградом, несчетно дней в окопах, где по колено вода днем и ночью, а из еды только осенняя клюква, да самокрутка с махоркой.

Вдруг меня ударило! В то отвоёванное доброе время, когда в столовой чудом выжившие мужики нежданно рядом оказались, как в том окопе на линии сметрельного огня, разорвал я своим капризом их встречу. Оторвал их друг от друга, не дал порадоваться общением победителям. Словно бомбовым налетом разметало окопное товарищество, а ведь они понимали, наверняка знали,  что кто-то уже не вернется на новую встречу.

Фронтовики все герои, все, кто прошел войну. Пехотинцы и танкисты, сапёры и связисты. Дни и ночи, дождь, снег, мороз — не было у них передышки, впереди смерть или увечье, и редкий у кого шанс на полноценную жизнь. Умытые кровью своих и чужих ран, все они герои до единого, потому что прошли сквозь почти неминуемую смерть.

Пронзила меня стыдом и болью давняя вина перед моим дорогим папой, единым со мной всем, чем только может быть един отец с сыном. Я и похож на него, особенно теперь, в возрасте. Так же дышу, так же сплю, хожу и, наверное, думаю так же. но и есть то, в чём я всегда буду ниже его. В нём, тридцатисемилетнем, было нечто недосягаемо величественное. Это любовь к нам, своим ребятишкам, что росли без матери — наполовину сироты. Какую же душу надо было иметь, что бы ещё не старому отдать себя всецело нам, чтобы день за днём стараться скрасить нашу жизнь.

Боль вспыхнула в груди, как удар электротоком, испытанный в том же детстве, когда из любопытства потрогал контакты розетки. Крышка потрескалась и осыпалась, оставив две коротеньких трубочки, как два глаза нечистой силы. Они так и тянули меня. Но лишь чуть коснулся, как сразу обожгло не обычной болью, а какой-то жужжащей, встряхнувшей руку до онемения, до ужаса от ненормальной, сверхъестественной злой силы. Жгучая боль!

Понял я, что тогда произошло с отцом. Да, он оттолкнул скулящего, ластившегося к нему сына, не желавшего расстаться даже ненадолго. Но не злобно оттолкнул, не грубо, наоборот, ласково и умоляюще, прося дать ему мужской передышки в общении с такими же фронтовиками.

Когда же ушёл сын в печали, даже, может, иозлобившись, то вдруг в отцовском сердце появился душевный «ценник». Что дороже? Фронтовая прошлая память или родительская нынешняя любовь? Словно упал на донышко чувств поплавок, но не утонул, а всплыл тут же. Любовь к детям перевесила всё иное. Оставил тогда папа дружескую компанию и бросился вслед за сыном. В магазин заскочил, да только я спрятался. И пошагал отец к дому виновато. А я тогда позлорадствовал, мол, настигла тебя моя месть!

Хотя папа её не почуял, только своей вине отдался.

В самое темечко клюнула меня птица совести. Запустила в голову мысли до скончания моего века о тяжком грехе перед родителем моим, жизнь подарившим и мир завоевавшим. Только теперь всё во мне встало как надо, яснее ясного: я отца обидел, а он несправедливо со своей виной прожил.

Вот он грех, мой грех — отцовской чуткой души не распознать. Только теперь я понял, как обидел его невидимо, не осязаемо ранил, может быть, больнее даже фронтовых осколков и пуль. Те он чувствовал телом, но душа не болела. А здесь душа его страдала! Думал, что сам рану сыну нанес.

А было-то все наоборот! Сын на месте врага оказался, подлостью подловил его душу, да еще радовался: на тебе месть мою!

Как показали годы, я был под таким прикрытием, какое ощущает каждый ребенок, когда рядом мать или отец. Чувство родной, родовой защиты, родившего тебя.

Как то на нашей поселковой улице под окном завиднелась ватажка моих товарищей. Они там чем-то занимались, перемещаясь то к нашему дому, то вдруг разом исчезая. Загорелось и мне побегать. Ещё бы! Тыл мой был прикрыт, папа уже дома, и не о чем больше думать. Выскочил я, влился в какую-то игру. Набегались и уселись отдышаться на лавочку возле нашего палисадника. Средь нас был худенький как прутик, но голосистый парнишка. Филюша. Вдруг он неожиданно тоненько запел.

– Тихие ивы склонились к пруду.
Ветер плывет над водой,
А на границе стоит на посту
Русский солдат часовой.

Целую ночь он не спал, не дремал,
Землю родную стерег…

Спел еще несколько куплетов. Никогда раньше я этой песни не слышал, да и позже не пришлось. Но почему-то взяла она меня тогда за душу, дрогнул я, чуть не заплакал. Попросил Филюшу спеть еще раз.

Годы прошли, вдруг ударила молния: ведь о нём, о моём родном отце была та песня! Это он, мой папа, не спал, не дремал, землю родную стерёг. А как схлынула нечисть с нашей Родины, так и сам ушел тихонько в тень. Что ж, исполнил долг перед Родиной и отойди. Так что ли по жизни?

Может, и так. Родина огромна, многолика. Но, как мать, конечно, всех своих детей помнит, привечает, как может. Сыны её просты и скромны, не суетны перед нею.

Главное, понять: Родина – это мы. Мы. Вот и передана тебе забота воздать отцу по заслугам – твоим родным вниманием. Уцелел он в огне войны, и самую дорогую награду в тебе получил. До сих пор щемит, кровоточит мое сердце от того, что в тот далёкий, всем обычный день поступил я подло. И покаяние мое уже не коснется отца. Гляжу на его фотографию на своем столе: молодой лейтенант в кителе с медалями. Молодой, лет тридцати.

Гляжу и плачу.

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: