Рассказ первый

Бурхан Джумаматов водил пассажирский автобус из областного центра на рудник Алтын-Кухсор, крепко севший в самом начале рудных Киргизских гор. Утром выезжает с автовокзала, к вечеру добирается по сложной гористой дороге до рудника, там ночует в гостинице. Утром в обратный рейс. Так два раза в неделю.

Бурхан – мужик крепкий. Высокий сухощавый, но не худой, а наоборот, сбитый и твердый, как шпала, мощный в ногах, хищно разлапистый длинными руками с огромными шоферскими лапами.

В рейс Бурхан всегда уходил с хорошим настроением. Любил свободу, движение, очень уважал своих пассажиров. Без них жизнь казалась скучной, бессмысленной. Шутил всю дорогу, покрикивая в переговорное устройство веселые замечания, и всегда, когда просили, притормаживал не только на остановках, но и по нужде в любом месте. Под особое настроение, какое бывало часто, пел. Его репертуар был не очень разнообразен, зато интернационален. Начинал он обычно с русской песни «Эх, дороги!», потом переходил на родные киргизские, мог по-татарски, по-узбекски, по-казахски. Главное, что все песни он знал полностью, не сбивался, правильно выводил мелодию. Без музыки, но здесь в пассажирском автобусе среди людей, да еще иногда с подпевом, обязательно кто-нибудь находился, его пение брало за душу и даже до слезинки.

Бывало, захватывал из дома еду, но, усевшись за водительское место, впадал в легкое воздушное состояние яркой птицы, попавшей в стаю воробьев и воробышков, и неведомая радость своего превосходства охватывала его. Он вел машину, а пассажиры отдавались ему, следовали стаей, как за вожаком. Тогда, примерно на полпути, он доставал свой пакет с едой, останавливался, шел проверять билеты, одновременно ломал на куски свежайшую утреннюю лепешку, раздавал ее. От хлеба на Востоке не отказываются, и лепешки на всех не хватало. Тогда Бурхан открывал уже все свои припасы. Ехал дальше сам голодный, но счастливый, породнившийся с пассажирами. Еще бы, переломил с ними хлеб! Вел автобус бережно, плавно. А как иначе, вез родственников!

В маленькой рудничной гостиничке, больше похожей на гостеприимную квартиру на шесть комнат с общим кухонным залом, хозяйничала моложавая Жанна Забежкина, русская женщина настоящей славянской красоты. Полная в самую необходимую меру, с выдающимися качествами впереди и сзади, русая, голубоглазая. Не принцесса – царица. Только одинокая. Шахтерский рудник был многолюден разными народами, и оттого жители его находились между собой в счастливом общении, когда нет главных и нет второстепенных. С большой зарплатой, хорошим снабжением и общими праздниками разных религий, естественно, с употреблением спиртного. Муж Жанны, Забежкин, обольстился в свое время высоким заработком, южным теплом, вывез ее из родной деревни, устроился хорошо. Получил квартиру, но потом допраздновался до того, что с работы его уволили, а она отчислила его из семьи за полной ненадобностью. Он уехал из Средней Азии, не оставив о себе ни одного следа, а Жанна осталась. И произошло то, что и должно было произойти. Шофер автобуса, могучий Бурхан регулярный постоялец и энтузиаст веселого человеческого общения не мог спокойно пропустить мимо себя эту красоту.

Поначалу были шутливые разговоры по границам позволяемой сдержанности между хорошими знакомыми. Вечерние допоздна чаепития на общей кухне не только вдвоем, но и в компании с другими постояльцами, среди которых, практически, не было случайных.  На дальний рудник приезжали одни и те же люди: специалисты-горняки или кто-либо из районных контор по постоянным делам. Выходили почти семейные посиделки у самовара, который действительно был такой же бокастый с изящными изгибами, как Жанна. Вместе с самоваром она завершала уют спокойного общения приезжих на разные отвлеченные от работы темы: от политики до любовных историй.

Бурхан не употреблял спиртного вообще. Никогда и ни разу, как он говорил, когда гости иногда вечеровали с легкой выпивкой одной бутылки вина на несколько человек. Трезвый, веселый, общительный, да еще и наполненный настоящей мужской силой, какая проявлялась в каждом его движении, Бурхан волновал Жанну, может быть, больше, чем она его.  Он все же был женат, имелись двое сыновей, еще совсем маленьких: пяти и шести лет. Жену он иногда поминал по разному поводу во время совместных разговоров, всегда к месту, просто и скромно. Звал ее Гузелька. Моя Гузелька, да моя Гузелька. Поэтому Жанна таила свои чувства, никогда не переходила через необходимую грань. Никак не завлекала Бурхана, даже хотя бы крошечным каким-нибудь намеком.

Скоро он перестал поминать Гузельку, уже вел себя, как будто свободный холостой мужик, а потом настали вечера за самоваром, когда Бурхан уходил спать последним. Они задерживались с Жанной вдвоем еще на полчаса, час. Разговаривали каждый о чем-то своем. Он цветисто с подробностями рассказывал о семейных традициях киргизов, часто подшучивал над ними. Поведал ей о правилах мусульманского развода через трижды произнесенные мужем жене слово «талак». В таком случае она должна была немедленно покинуть его дом в том, в чем застало ее последнее слово, не взяв с собой ничего. Но вместе с детьми, что очень важно подчеркивалось. Казалось такая на развод легкость мужчине, но имелся и крепкий ему противовес в обычае по возвращению жены и детей обратно в дом мужа через ночное общение ее с чужим, невидимым в темноте мужчиной. Тот невидимый должен был обязательно с ней переспать. Так что прежде, чем произнести «талак», мужику стоило хорошенько подумать.

Настал, наконец, такой вечер, когда Жанна провела часть ночи в комнате Бурхана. Какое-то время они таились. Долго. Потом он перестал ночевать в гостинице, а, приехав и поставив автобус под ее окнами, сам уходил к Жанне. Ее квартира была в доме рядом. В день его приезда Жанну вечером заменяла другая администраторша молоденькая татарочка Кашапова. Она тоже чаевала с гостями у самовара, но стеснялась, без радушия и покойных манер Жанны. Разговоры тогда были скучными, в основном о работе.  Уже без шуток, анекдотов и рассказов про жизнь.

Утром Бурхан уезжал, и до его следующего появления, снова возобновлялись вечерние посиделки у самовара: увлекательные, добрые и интересные.

С Жанной у него сложились такие отношения, как будто он жил здесь в Алтын-Кухсоре, а туда, в областной городок, уезжал в командировку. В ее квартире Бурхан быстро освоился, открывал ее уже своим ключом, ждал Жанну с работы, но не праздничал, а что-нибудь делал. Чаще всего готовил плов или бешбармак. На все он был мастер, и еда выходила с его рук такая, какую не попробуешь и в ресторане.

Возвращаясь в родной дом, Бурхан чувствовал какое-то отчуждение, словно входил в него каждый раз заново. В такие дни особенно любил и ласкал сыновей, и они липли к нему.

Ночью с поджарой Гузелькой ему было скучно. Он перебирал ее ребрышки, как волны стиральной доски, не ощущая ничего живого, хотя она горела как сухая ветка под солнцем. Его память упрямо хранила легкие переливы Жанниного прохладного тела.

Прошел год двойной жизни Бурхана. Спокойный, устоявшийся, ставший привычным. Его семья ничего об этом не знала. Хороший официальный заработок водителя междугороднего автобуса позволял обеспечивать жену и детей. Но еще больше Бурхан имел неофициальных денег, левых, как он говорил. За длинную, больше ста пятидесяти километров дорогу, мимо десятков поселков и кишлаков, постоянно подсаживались попутные пассажиры на разные прогоны: короткие и длинные. Для них у него были припасены специальные скамеечки. Чистые и удобные. Если не хватало свободных мест, они расставлялись между рядами и годились для двух человек. Неофициальные деньги Бурхан  получал наличными, привык к ним, считал их абсолютно своими и правильными. Суммы в месяц получались даже больше чем зарплата, он тратился ими легко и свободно, не отчитываясь ни перед кем. Перепадало и семье, и Жанне.

Он купил ей мебельный гарнитур, был счастлив, видя, как она радовалась этому приобретению. Постоянно, с умиляющим удовольствием протирала специальными маслами полированные части, стекло. Гордо, каждый месяц со своей зарплаты подкупала новинки, которыми заполняла полки и долго ходила весь вечер, любуясь на какую-нибудь вазочку или чашку.

Бурхан так втянулся в сожительство с Жанной, что образ жизни по-русски  ему стал казаться лучше, чем быть в своей восточной среде. И когда она в очередной отпуск стала собираться к себе на Алтай, он твердо решил ехать с ней. Она была рада. Одно дело приехать к родителям одинокой бабой без семьи, без детей, а другое - привезти на показ своего мужика, пусть не русского, но такого из себя видного, да еще общительного, услужливого, веселого, не пьющего, табаку не курящего. Показать такого в деревне – обзавидуются.

Три недели на Алтае, в густых лесах и прозрачных озерах, среди людей, полюбивших его и ни в чем не стеснявших – привели Бурхана в тихий восторг. Он про себя решил: как только вернется, то разведется с Гузелькой, возьмет Жанну в охапку и переберется сюда в эти, так понравившиеся ему места.

Когда Бурхан вернулся домой – ему не стоило беспокоиться, на развод заявление собралась подавать жена. Она узнала о его похождениях, только как он уехал с Жанной на Алтай. Поразилась сама себе за свое полное простодушие последние два года.

Но Гузелька была еще та Гузелька! Развод в суде – это мелочь, пустяк. Только для вида она объявила Бурхану об этом.

- Ты еще мне ответишь за свои шашни, - примерно так сказала она ему при встрече.

- Забыл, что я из рода Шургабских беков и ты не ровня мне. Все твои предки пасли наших баранов. Работали на нас. Если бы не Советская власть, то ты бы не автобусом рулил, а ишака погонял, и сам рядом босиком бежал.

Он еще не знал, что отвечать. Даже разочаровался, что не он, мужчина, решение принимает, а жена, второй человек в семье после него.

- Раз живем по-русски, то по-русски наш род с тобой расправится, - продолжала грозить ему Гузелька, - камнями не побьем, в тюрьму пойдешь за многоженство. Понял! За многоженство! Советская власть знает, как таких жеребцов уздой вязать.

Тут-то дошел до Бурхана Гузелькин план. Он думал, что она рыдать будет, когда он ей развод объявит, на колени упадет и сапоги оближет. Он тогда ее гордо ногой отодвинет и пойдет своей дорогой. Ничего в доме не возьмет. Разве что новый чешский плащ? По блату достал, на Алтае не купишь, да еще две пары новых туфель. Жалко. Никак остановиться не мог, пока домой ехал, перебирал в голове свои вещи. Решил чемодан все же собрать.

Оказалось, что Гузелька плакать не собиралась. Наоборот, в гнев впала. Точно! Кровь Шургабских беков за сто лет еще из нее не выветрилась. Бурхан знал по рассказам стариков, кто такие были эти беки. Обычаев мусульманских они держались, когда женщина ниже мужчины быть должна. Но это между собой, а против других у Шургабских всегда другой подход. За обиду их женщине мстили, как за обиду своего мужчины и даже еще сильнее.

Бурхан потряс головой – вдруг рассеется эта напасть, но все вокруг было прежним. Гузелька ругалась без крика, только слова ее выносили в пространство не пустые звуки, а реальные угрозы ему, Бурхану. Он не сомневался – не пустые, Шургабцы слов на ветер не бросают, друг за друга на смерть пойдут.

Через два дня его вызвали к следователю, сразу пришло чувство опасности и стало ясно – Гузелька все говорила не зря.

Следователь, молодой, видно, что сильный парень, встретил не приветливо. Как нахмурил брови и строго глянул, так и не менялся в лице.

Сначала ругал, как говорят в местном народе: гнал общий «гап». Обращался грубо.

- Ты опозорил нашу женщину, связался с русской. Если бы со своей нацией, то еще простительно. С мусульманкой, - уточнил он.

- Шургабцы в нашем народе – не простые люди, а уважаемые особы. При Советской власти тоже высоко сидят, потому что умные. Культурные. Я тоже Шургабец, чтоб ты знал; пощады не будет.

- В чем же я виноват? – вскричал Бурхан. Такое начало его взволновало и испугало.

- Какое такое преступление совершил, чтобы мне от вас угрозы слышать? Разводиться собрался – это так. Но детей не бросаю. Всю жизнь, пока живой, одевать, кормить и учить буду. Люди сотнями разводятся. Закон позволяет, не старые времена и беков давно нет. Кого перебили, кто в Афганистан ушел, оттуда тоже не слышно ни про каких Шургабцах!

Следователя почему-то рассердили именно последние слова.

- Тысячу уж, наверное, лет Шургабский бек народ здесь в узде держал, правильной жизни учил. Попробовал бы ты при нем опозорить Шургабскую женщину – тебя камнями приказал бы забить!

- Да какой позор, - опять вскричал  Бурхан  удивленный таким разговором в современной государственной конторе, - обычный развод, по суду, по загсу.

Я ей «три талак» не говорил, Аллах знает, что дальше будет.

- Аллаха вспомнил! – повысил грозно голос следователь, - точно, так и есть: весь ты пережитками прошлого живешь, феодально-байские отношения устроил, двоеженец! - закончил он, неожиданно совершив скачок от обвинений в нарушении обычаев к советским идеалам. И Бурхану стало понятно, куда правит свое давление следователь. Ему представился не следователь – заяц, путающий следы, со своей тропки прыгнувший в сторону и бросившийся бежать по другому пути.

 Бурхану стало смешно. Он неожиданно для следователя заулыбался и, кажется, подмигнул ему. А тот, заведенный самим собой в гнев, разозлился до потери соображения и вдруг толкнул стол, за которым они сидели друг против друга. Толкнул так сильно, что жестким ребром столешницы больно ударил Бурхана в грудь.

 Но того уже нельзя было удержать от веселья.

 Все следствие потом он находился в отчаянном приподнятом настроении. Еще громче пел свои песни в автобусе и еще щедрее угощал пассажиров хлебом.

Не до веселья было только Жанне. Допрашивать ее следователь приехал в Алтын-Кухсор. Причем на автобусе Бурхана, после песен и хлеба которого совсем рассвирепел, и допрашивал ее как опасную преступницу.

Небольшой шахтерский поселок вспыхнул подробностями сожительства Бурхана и Жанны. Пошли разговоры о них интереснее, чем кино. Ему это было безразлично. Под подпиской о невыезде его перевели на маршрут в городе, и в Алтын-Кухсоре он больше не появлялся.

Жанна же попала в настоящий капкан женских пересудов и мужских насмешек. Жить стало невыносимо, и она уехала насовсем. Вскоре в жилконтору пришло охранное свидетельство на ее квартиру – бронь, оказалось, что Жанна устроилась на работу за Полярным кругом Тюменского Севера, заключила договор там на три года. В ее квартиру на это время перебралась молоденькая Кашакова, которая теперь стала хозяйкой гостиницы.

Шургабское землячество никак не проявляло себя в обычной жизни, но когда что-либо: беда или радость касались отдельного человека из их рода, то они вставали все, как один, рядом.

Прокурор района был тоже Шургабец. Именно он однажды проездом заглянув в Алтын-Кухсор, поинтересовался в поселковой милиции об оперативной обстановке в поселке и там услышал историю Бурхана и Жанны. Оперативная обстановка ему была не к чему. Спросил просто так, для разговора. Тоже для разговора - посмеяться, удивиться – ему передали обычную сплетню.

Но прокурор знал Гузельку как свою землячку и даже дальнюю родственницу. Он возмутился, но виду не подал и только когда вернулся в райцентр затеял историю с возбуждением уголовного дела против Бурхана за двоеженство. Сначала хотел хорошенько его пугнуть, но увлекся и решил довести дело до суда. Велел следователю подготовить доказательства под статью, предъявить обвинение и передать все на рассмотрение суда.

Председатель суда Расулев полистал странички небольшого тома и позвонил прокурору:

- Уважаемый, - обратился он к нему, как к старшему, хотя они были одногодки, - состава преступления нет, невозможно вынести обвинительный приговор.

Председатель к Шургабцам не имел никакого отношения и не испытывал солидарности ни с Гузелькой, ни с прокурором.

 Тот тотчас же приехал в суд и вежливо стал уговаривать Расулева.

- Надо пропустить дело, уважаемый. Мы же должны помогать друг другу бороться с преступниками. А этот Джумаматов очень опасный. Даже общественно опасный, - прокурор уводил глаза куда-то в поднебесье и тянул туда обе руки, как в молитве.

- Пережиток прошлого, двоеженец, республику опозорил. Что о нас в Москве подумают, если оправдаете его? Скажут, нет настоящей борьбы с преступностью, с феодально-байскими пережитками, если такого негодяя, как Джумаматов отпустите. Нет уж, дорогой, надо судить и строго. Чтоб другим семью на стороне заводить примера не было.

Председатель суда слушал, но не соглашался с прокурором. Под одной крышей не жили. У него свой дом, у нее свой. Казаны-чайники разные, - сказал. Нет двоеженства.

 Однако тот знал другие ходы. Назавтра в кабинете председателя звякнул особый телефон -  связь с райкомом партии.

- Товарищ Расулев, -  ровно и мягко сказал первый секретарь райкома, - вы, пожалуйста, к феодально-байским проявлениям отнеситесь построже. Дело о многоженстве уже в ЦК республики на контроле, результат вообще в Москву в Политбюро сообщать будем. Проявите бдительность. Не надо осечки! – закончил первый секретарь.

Такого пожелания председатель суда ослушаться не мог.

Судебное заседание провели с размахом, в выездном порядке в клубе рудника Алтын-Кухсор. Приехала и Жанна, ее заставила местная прокуратура, куда с просьбой официально обратился председатель суда.

Любопытных собралось много. Всем хотелось поглазеть, как красавца-Бурхана будут судить за любовную связь с Жанной Забежкиной. Над ним посмеивались, но не с сочувствием. Вообще подъедала зависть молодости, красоте свободе. Оттого большинству публики хотелось им наказания. Хорошо бы выпороть на площади или заставить стоять у позорного столба, чтобы люди могли, проходя мимо, обругать и еще лучше, плюнуть, пусть хоть под ноги.

Бурхан держался молодцом. На публику глядел и улыбался, объяснения давал весело.

- Встречались, пили-ели, спали вместе, - язык у него был хорошо подвешен, он рассказывал суду, словно доверял лучшему другу свои тайны.

Председатель суда удостоверился в том, что был прав: нет тут никакого преступления. Нехорошо, конечно, вели себя эти любовники, но не казнить же их за это? И его увлекали рассказы Бурхана, Жанны, свидетелей – все проходило как вечеринка сплетен на лавочке у дома.

- Концерт, да и только, цирк, -  толкались в его голове мысли, и председатель невольно улыбался глазами, сдерживался, чтобы лицо оставалось строгим. Таких преступников перед ним еще не было!

Обвинитель просил назначить Бурхану  три года лишения свободы. Это был гром, молния, публика обмерла. Пока шел процесс, все уже впали в шуточное состояние и такой развязки не ждали.

Адвокат бледнел и пытался склонить суд к оправданию обвиняемого. Он говорил:

- Любовь была, а семьи не было. Это не двоеженство, а черт знает что такое. Конечно, антисемейное, но просто человеческое. Последнее слово Бурхана было великолепным.

- Простите меня, жена и дети, - говорил он, - и ты, Жанна, прости. Что я мог с собой поделать, если мне одной бабы мало? Отсижу, вернусь, но не обещаю, что с одной буду жить! И в том же духе горевал от своей мужской силы.

 Когда суд ушел совещаться, народ вывалился из клуба, как после интересного кино. Жанна незаметно ускользнула куда-то в сторону и исчезла. Ее больше в тех местах не видели. Приговор был объявлен быстро, такое ощущение, что текст судья подготовил заранее, осталось только поставить несколько последних точек.

- Два года лишения свободы условно, но с обязательным привлечением к труду, - таков оказался окончательный вердикт.

Никто не жалел Бурхана, не плакал по нему, не жалели Гузельку – она как-то словно испарилась из фабулы дела. Все расходились из клуба, как после веселого спектакля. Некоторые, особо активные по жизни женщины, поискали глазами Жанну. Их подмывало хорошенько ее облаять по-простому, а, может быть даже повыдергивать волосы, но ее и след простыл.

Бурхан, обнимал за плечи жену, вел к своему автомобилю, домой им предстояло ехать вместе. Впрочем и на суд они ехали дружной парочкой. Он хотел подвести и ее родственника прокурора, но у того была служебная машина.

- Ничего, Гузелька, проживем, -  Бурхан утешал ее, будто не она затеяла это судилище, а была несчастной женой, у которой отобрали мужа.

- Работать буду там на стройке. Повезет, может шоферить, грузы возить дадут.  Проживем, и там заработаю. Голодать не будете не ты, не дети!

Рассказ второй

Темно. Всегда темно. Десятилетняя Масуда просыпается в темноте. Она слепая от рождения и не знает снов, потому - что никогда не видела света.

Нос дышит и ощущает запахи, рот ест, ему бывает очень вкусно. Уши слышат. Масуда не понимает, зачем ей глаза. Они лишние, только ловят пылинки, слезятся и болят. С ними неудобно.

Она хорошо слышит и любит разные шумы, особенно голоса. Среди них самый любимый – мамин.  Он всегда встречает ее после сна, говорит ласковые слова, потом мама целует ее, гладит, прижимает к себе, к живому телу. Мама не печка, не обжигает, но греет лучше всех, а потом заплетает ей косички. Масуда любит их трогать, они такие приятные, тоненькие, натянутые, как струнки рубаба, переборы их так приятно слушать.

Сегодня Масуда проснулась в полной тишине. Темно и тихо. Это не правильно и непонятно.  Она встала с узенького матраца курпачи и, вытянув руки, нашла стенку. Все. Теперь можно легко двигаться к маме. Она спит напротив, через три шажка вдоль стены.

Масуда ногой касается ее курпачи, приседает и осторожно  ведет рукой по одеялу. Мама здесь, только не шевелится и не дышит.

Масуда легонько трогает ее, потом посильнее, нащупывает плечо и начинает трясти. Мама лежит холодная и не отзывается.

Масуда привыкла жить трудно с постоянными препятствиями. Она запинается о них, падает, натыкается на стены и может разбить нос, пораниться или ушибиться о какие-то углы. Поэтому испугать ее не так-то просто. Препятствия перед ней постоянно.

Но мама? Она всегда рядом, если не теплом груди, то ласковым голосом. Теперь она тоже здесь, только холодная и молчит. Это выше терпеливости Масуды, она заплакал тихонько, а потом все громче и громче и опять стала звать маму. Уже кричала, когда в комнату вбежала Дильбар, хозяйка дома.

- Что ты, доченька? - она ловит Масуду, обнимает, прижимает к себе.

- Мама не просыпается, не встречает меня, не говорит, не шевелится. Так никогда не было.

Дильбар отодвигает ее в сторону от мамы, а потом уводит из этой комнаты в другую, к своим детям: двум малышам двойняшкам Фирузу и Фирузе. Обнимает Масуду, шепчет ей ласковые слова, почему-то капает на нее слезами. Почему она плачет – непонятно, но делает это молча, только дышит громко, как больная.

- Не уводите меня, я хочу к маме, - Масуда уперлась ножками в пол и не хотела идти дальше.

- Твоя мама умерла, доченька, и Азраиль забрал ее душу. Она уже на небесах и скоро будет спать в земле до Судного дня.

Масуда опять заплакала. Она никогда не видела людей, только на ощупь знала их, лучше всех отца и мать. Отец год назад погиб в шахте. Его хоронили, и она на слух помнила весь порядок, разговоры, молитвы, причитания, сопровождавшие похороны.

После всех поминальных дат мама сказала ей, что теперь они уедут из шахтерского поселка в кишлак, где живут ее родственники.

Добирались трудно. С пересадками и ночевками в разных местах. Когда, наконец, приехали на место, то оказалось, что никаких родственников здесь нет, а больше нигде на всем свете у мамы других родных не было.

Как они приютились в доме Зафара, мужа Дильбар, Масуда не знала. Мама просто привела ее сюда и сказала, что они пока поживут у этих добрых людей.

Разницы между днем и ночью у Масуды не было, и время для нее определялось - сколько раз она спала. Выходило пять раз. Все остальное время мама плакала или тяжело дышала. Все время шептала молитву, просила Аллаха помочь им с дочкой.

Сегодня, когда спала, Масуда слышала сквозь сон какой-то писк, но кто издавал этот тоненький жалобный звук, она не знала. Только показалось, что это мама.

Теперь она умерла, и ее похоронят сегодня до времени сна. Как теперь она будет жить одна, Масуда не знала. У нее ушли все мысли, и она застыла на одном месте, том самом, куда привела ее Дильбар и посадила на курпачу. Она долго сидела неподвижно, только одно было у нее в голове: хорошо бы оказаться мертвой рядом с мамой рядом в могиле. Так хорошо бы им там, наверное, лежать рядом, тесно прижавшись и никогда не разлучаться больше. Главное, не надо ничего видеть. Там, в могиле всегда темно, и глаза не нужны.

Рядом возились на ковре маленькие дети Дильбар: Фируз и Фируза. Они барахтались между собой, сопели и кряхтели, забирались на Масуду, хватая ее за руки и трогая лицо. Она с необыкновенным чувством любви к ним прихватывала к себе живое тепло маленьких тел и тоже бережно проводила ладонью по их лицам, представляя себе, какие они.

После похорон мужчины собрались в чайхане, и старики стали обсуждать, кто возьмет на попечение сироту. Здесь никаких ее родственников не было, и существуют ли они вообще где-нибудь в другом месте – неизвестно. Мулла прочел соответствующую молитву, объявив, что обеспечивающий сироту непременно будет в раю, а дом, в котором позаботятся о ней, станет лучшим мусульманским домом.

Все молчали. Старики держали себя за бороды, остальные переглядывались между собой. Каждый мужчина здесь в чайхане был готов взять на попечение Масуду. Но первым должно быть слово Зафара, его дом уже приютил ее, поэтому честь первого слова – его.

Зефар не раздумывал:

- Я беру ее себе, - сказал он, - у меня двое маленьких детей, она будет третьей. Никто не возражал и не спорил. Раз Зафар уже сделал первый шаг, принял к себе мать и дочь, то ему принадлежит первое право проявить доброе дело перед Аллахом, заслужить великую милость оказаться в раю без всяких других условий. Тем более, он еще молод, всего двадцать пять лет, силен, имеет в доме достаток и здоровую жену. Мулла объявил, что по Корану Масуда не может стать ему и его жене дочерью и показал это на пальцах – большой и указательный никогда не сходятся. Она вам не родная по крови, у нее были свои родители. Тем более будет богоугодной забота о ней, чужой.

На том и порешили. На следующий день в сельсовете Масуду записали в дом Зафара. Дома Зафар сразу предупредил жену:

- Дильбар, ты не можешь называть ее дочкой. Мулла сказал, что этого делать нельзя. Пусть она будет тебе сестра, как для тебя, так и для меня.

Дильбар уже приручила Масуду к себе, полюбила искренне, как дочь. Теперь стала звать ее сестренка, сестра.

Масуда и сама не хотела ни к кому в дочери. У нее только одна мама, другой не будет! Поэтому слово «сестренка» стало ей больше по душе. А Зафар стал ей «дядя».

Годы шли. Кишлак привык к Масуде и она к его людям, хотя не видела ни одного лица, а на ощупь знала только тех, кто был рядом.

Вместе с Фирузом и Фирузой сидела у телевизора, на слух принимала мультики, но ей больше нравилась музыка, концерты, не надо было думать о том, какие они там артисты, просто слушать – этого хватало, чтобы стать хотя бы на время такой, как все.

Фируз и Фируза  пошли в школу, дома учили уроки, писали и читали вслух стихи. Она тихонько пристраивалась в уголке, слушала их, повторяя некоторые строки. Не смела просить, а уж тем более требовать, чтобы как-то занимались с ней.

Вот ей исполнилось четырнадцать лет, потом семнадцать и она вдруг стала чувствовать себя по-другому, уже не ребенком. Ощущалось тело, ставшее большим и мягким, особенно в некоторых местах.

Дильбар по-прежнему называла ее сестренкой, учила и помогала в появившихся новых женских делах. Изменился Зафар. Кажется, как раньше разговаривал с ней и голос тот же. Но все же другой. Это для Дильбар звучал одинаково, а для Масуды совсем нет. Она чувствовала интуицией слепых в его голосе какие-то новые оттенки, они вдруг по-иному попадают в ее сознание. Отчего это происходит, она не понимала.

Настало время, когда Зафар объявил, что Масуда уже взрослая, ее нужно отделять от детей. На следующей неделе к дому будет пристраиваться отдельная комната для Масуды. Дильбар возражала:

- Пусть будет в комнате с детьми, она слепая и не может жить отдельно. Ей всегда должен кто-то помогать, поддерживать, покормить, чаю налить. Фирузка, прямо как мамка возле нее. Зачем слепой отдельная комната?

Дильбар думала не только об этом. Она имела свои смутные мысли, не радовавшие ее. Но возможно ли такое? Хотя, кто знает. Мусульманская вера допускает многоженство. Тем более, Масуда чужой им человек. Злости на нее не было. Привыкла и полюбила – сестра!

- Я так решил, - сказал он твердо, и больше этот вопрос в семье не обсуждался. Слово мужа, мужчины – это закон.

- Хашаром построим, я уже людей предупредил. В субботу начнем, а ты готовь все к плову. Фируз нам помогать будет. Вы с Фирузой вдвоем справитесь. Барана сосед зарежет, а рис я уже купил. Хашар – замечательное событие – в течение дня всем миром возводился дом или его часть, под крышу. Дальше - только отделка. Утром на пустом месте вспыхивала стройка, а вечером уже можно было ночевать в новой комнате-пристрое.

Дильбар стояла перед мужем, опустив взгляд в землю и не двигалась.

Зафар вздохнул, ему была понятна ее печаль. Что тут думать. Он затеял взять в жены слепую Масуду и должен был объявить это Дильбар.

- Дильбар! – он взволновался и повысил голос, - Дильбар! Эту несчастную некому защитить, мы перед Аллахом за нее отвечаем. Нам, значит, думать, как ей дальше жить. Она выросла: видишь – наполнилась телом, как тыква. Гладкая, твердая. Нельзя оставлять без удобрения, завянет, сгниет. Жить ей дать надо.

Сидели в мехманхоне (веранде) вдвоем, большой чайник чая не заметили, как выпили.

- Мулла сказал, что мне на ней жениться можно. Масуда – не дочь, не родня. Крови общей у нас нет. Коран разрешает.

- В милицию заберут, - Дильбар говорила тихо. Ее заботило только это.

- Советская власть не разрешает два раза жену брать.

- Наш кишлак дальний, где она здесь Советская власть? Только сельсовет. Хушкадам-ако, да участковый Зубайдулло - свои люди. Против кишлака не пойдут, а мы в чайхане уже не один раз об этом говорили. Кишлачный народ Масуду нам передал, но и на себя заботы взял. Вспомни: сколько еды и одежды для нее люди нам передали. Считай на общем попечении, не на нашем жила. Поэтому и сейчас, когда она как тыква стала – народ решил, кому ее в жены взять. Сказали:

- В твоем доме Масуда выросла, значит и дальше пусть у тебя живет.  

- Ты, Дильбар, все равно любимой женой останешься, а Фируз и Фируза – любимыми детьми будут. А дальше – как Аллаху будет угодно.

Возвели глинобитный пристрой к дому, поставили внутри отдельную металлическую печку: чай греть, да тепло зимой держать. Серьезная еда по-прежнему оставалась совместной. Постелили на пол ковер, занесли по стенам курпачи, матрасы, одеяла, подушки – все. Жилье готово.

С Масудой разговаривали порознь. Сначала Зафар объявил, что берет ее в жены и вышел, а дальше с ней занялась Дильбар на долгие часы и несколько дней. Все было: слезы, рыдания обеих, обнимки и бесконечные рассказы Масуде ничего не смыслящей, слепой от рождения еще девчонке.

Регистрировать брак с Масудой в Сельсовете было нельзя, хотя кишлак обсуждал и такую возможность. Общество людей, здесь, в отдаленных предгорьях привыкло само организовывать свою жизнь. Но и как быть без брачного обряда – тоже не понимали. Поэтому, когда Зафар ввел Масуду в ее новое жилище, то, прежде всего, пришел Мулла, переломил лепешку. Половинку передал Зафару, половинку Масуде, прочитал нужные молитвы – поженил их.

Как началась в этом доме новая жизнь, знали только трое: муж и две его женщины. Одна здоровая, другая слепая.

Пошли дни, недели, месяцы. Натянулся на нитку жизни год, потом другой. Жители кишлака отнеслись к новой семье серьезно, уважительно. Ни иронии, ни насмешек, ни вообще какого-либо слова или даже намека – никогда не услышали и не увидели Зафар, Дильбар и Масуда. Дети так же, как и взрослые, не затрагивали Фируза и Фирузу.

Самым обычным и естественным образом стала беременность Масуды.

В фельдшерском пункте зафиксировали это событие и завели медицинскую карту без всяких, вообще, каких-либо сомнений на Масуду Кульбединову – фамилию Зафара.

Приходил Мулла и объяснял Масуде, что Аллах даровал ей великую милость и прямой путь в Рай. Время благодарить Всевышнего и терпеть, не полагаясь на врачебную помощь. Дом истинно верующего сам поможет ей. Дом – это значило Дильбар.

 Та ухаживала за Масудой, как старшая сестра, рассказывала и подсказывала в нужные минуты все необходимое.

Рождение ребенка, девочки, прошло дома, ни о каком роддоме даже не вспоминали. В кишлаке было достаточно своих повитух, которые принимали в свои руки нового человека

Масуда ничего не видела, кто рядом с ней и кто принимает ребенка, но она знала, что скромность ее обеспечена, потому рожала  легко и быстро.

Девочка вышла крупненькая. Как положено, ей в ушко прочли молитвы, омыли и приложили рядом с мамочкой, которая тут же назвала ее Рузия – что означает «счастливая». Видимо в долгие часы одиночества слепая услаждала себя поиском лучшего в мире имени.

Масуда из одного периода жизни перешла в другой – четвертый.

Первый – это от своего рождения до смерти матери;

Второй – в семье Зафара и Дильбар;

Третий  – с начала сожительства с ним;

Четвертый –  теперь, когда у нее родилась своя дочь.

С этого дня именно она овладела всем, что могло быть в жизни Масуды. Редкие ночные приходы Зафара стали просто дежурным обременением, от которого избавиться было нельзя, приходилось терпеть, как надоедливую процедуру, такую как еда, сон, туалет. Всем остальным в жизни овладела Рузия. Она была необыкновенным ребенком. Естественно зрячим. Но еще и очень подвижным, веселым и звонким. С раннего утра и до вечера она чирикала на весь двор, гоняя цыплят, дергая за хвосты попадавшихся ей кошку и собачонку-пустолайку.

Главное, Рузия оказалась очень ласковой, гораздо против всех в этом доме. Она постоянно висла на Масуде, лазая по ней, обнимая и целуя. Не отходила от Фируза и Фирузы то прося, то требуя поиграть с ней в разные, придуманные забавы. Могла долго ходить за Дильбар  и пытаться повторять за ней ее дела. Хватать щепки для печки, носить и расставлять чашки на достархан, ломать лепешки и всякую другую работу женщины - хозяйки дома.

Рузия схватывала на лету услышанные хоть один раз слова, особенно за детьми. Вслед за ними она стала звать Дильбар мамой, звала мамочкой Масуду. Не размышляла и не удивлялась тому, что у нее две мамы, а отец один.

В первый класс кишлачной крошечной школы Рузия не то что пошла – побежала, так ей не терпелось тянуться за Фирузом и Фирузой, записана она была, как и положено Кутьбединовой, дочерью Зафара.

Советская власть дала людям  этих предгорий все, о чем только можно было мечтать. Отбирала только веру в Бога и старалась искоренить обычаи, какие не совпадали с коммунистической моралью. Методов преодоления их было много: пропаганда нового; агитация за освоение достижений безбожного быта; рейды в поисках тайных религиозных школ. Конечно же, подавление на корню даже в ростках проявлений вредных пережитков прошлого. Таких, как распространение Корана, отправление разных религиозных обрядов, калыма за невесту и тому подобное. Это считалось даже уголовным преступлением. Предполагалось, что такое преследование освободит людей от ненужных непомерных расходов. Уголовным грехом считалось и многоженство. Определялось оно в Кодексе, как совместное проживание мужчины под одной крышей и ведение общего хозяйства с двумя женщинами. Точное попадание в Зафара Кульбединова!

Каким образом этот факт добрался до районного начальства не ясно, да и не важно. В кишлак приехал следователь и за пару дней выяснил, что ему было нужно. Бесхитростные и простодушные сельчане рассказывали все, как есть, не хитрили, не изворачивались. Следователь уехал, а потом несколько раз вызывал Зафара в район для предъявления ему обвинения и совершения других формальных процессуальных действий.

Информация о таком злостном феодально-байском пережитке пошла на самый верх партийной вертикали, встречая на пути с каждым скачком все большее возмущение в европейских уже кабинетах, потеряв по пути все живые человеческие качества.

Сверху вниз виделись игрушечные фигуры, неожиданно впавшие в средневековую ересь и хаос, которые требовалось расставить по соответствующим клеткам, а не нужные просто удалить.

Здесь на месте Зафару сочувствовали все: следователь, прокурор и судья в том числе. Но что делать? Выйти из дела? Значит, потерять должность, а значит, вообще все, что получено за предыдущую жизнь. Нельзя! И напустив на лица суровую непримиримость к пережиткам, те, кому положено, принялись вершить правосудие; оконченное следствием дело пошло в суд.

Весь кишлак переживал за Зафара и его большую семью. С самого своего появления здесь Масуда стала дочерью кишлака, родственницей каждого его жителя, а Кульбединовы за добровольное опекунство над ней поднялись в степени уважения к ним вровень с Муллой, и председателем Сельсовета Хушкадамам, которого все звали «Сельсовет Хушкадам».

В чайхане, где по вечерам собирались старики, постоянно обсуждали эту ситуацию и  ломали головы – чем бы помочь Зафару. Оказалось, что мужской ум все же слабее женского, не такой смекалистый.

Решение пришло от женщины. Неожиданное, но радикальное. Предложила его Дильбар, жена Зафара.

- Нам нужно развестись, - просто до гениальности, обыденно, как  приготовить чай, - сказала она Сельсовету Хушкадаму, специально зайдя к нему в кабинет.

- Развод, - повторила она, - тогда у Зафара останется одна жена – Масуда, а я пусть буду брошенной, отвергнутой и с детьми уйду из его дома.

Сельсовет Хушкадам оторопел от таких слов, как такая мысль не пришла в голову ни одному из седобородых аксакалов, ни ему самому, мудрейшему из них, как считал он себя, но посетила голову женщины, которая за семью должна держаться, как дерево за землю.

- Я это сказала Зафару, но он поругал меня и заявление в суд на развод писать отказался: лучше тюрьма – это его слова. Поэтому на развод подам я, вы только помогите написать заявление!

Дильбар  волновалась, слова почти кричала, и в самом конце, когда она замолчала, по ее лицу потекли слезы.

В чайхане вечером мужчины обсудили эту идею и признали ее достойной к исполнению. Возражений Зафара никто не слушал.

- Дело о расторжении брака супругов Кульбединовых рассмотрел судья, которому предстояло судить Зафара за многоженство. Он это знал, поэтому принял решение о разводе, хотя Зафар был категорически против. Судья ему сочувствовал и в разводе видел какой-никакой выход из создавшегося положения. О Дильбар и детях думали во вторую очередь, только один Зафар мучился несправедливостью к ней.

Прокурор района, получив копию свидетельства о разводе, хотел немедленно прекратить уголовное дело. Но прокурор области запретил ему это делать и пригрозил серьезным взысканием даже за такие мысли.

- Суд оправдает, фактически уже многоженства нет, - пытался сказать маленький прокурор.

- Суду, кто нужно подскажет, как правильно судить, - строго поучал большой прокурор - тем более многоженство четко по Корану и против Советского закона. Для воспитания населения еще отсталого важно показать непримиримую борьбу государства с  феодально-байскими пережитками.

Судье, естественно, действительно подсказали. Накануне процесса вежливо пригласили в райком партии и первый секретарь за совместным чаепитием сочувственно и проникновенно убеждал в необходимости справедливого обвинительного приговора.

- Обязательно нужен приговор, как же иначе, что подумают о республике в Москве. Если закрыть на это глаза, то какой пример мы покажем? Осудить нужно обязательно. Пусть не в тюрьму, на стройку, на годик отправьте, и всем будет хорошо.

Суд состоялся в кишлаке. Актовый зал школы не вмещал народа. Пришли все, даже из соседних мест приходили. Равнодушных среди людей не было. Переживали за Зафара и жалели его громко, выкрикивая слова сочувствия, кто-то тихонько молился.

Народные заседатели не хотели быть в этом деле, отказывались, кто как мог. Пришлось судье вызывать их через райком. Как партийное поручение навязали зав районо и нашли одного врача-коммуниста.

Напрягаться судьям не пришлось. Преступление Зафара лежало на поверхности Уголовного Кодекса. Сельсовет Хушкадам вообще рассказал о том, как всем кишлаком его женили второй раз. Искренне не понимал, почему нельзя оставить семью Кульбединовых в покое – весь народ за это готов прямо здесь и сейчас проголосовать. Когда произнес эти слова Сельсовет Хушкадам, зал ответил частоколом поднятых рук. Трудовых, мозолистых, ни одной пухлой и праздной.  Судья даже прикрикнул на людей, но тут же застыдился – пол зала старики, и они в первых рядах.

Обвинители не знали, что делать с женами. Ни на следствии, ни  здесь в суде. Кто они? Сообщницы преступного Зафара? Участницы, пособницы? Без их существования, как таковых, преступления вообще не было бы.  Раз так: еще до суда размышлял прокурор района, - то им тоже нужно предъявить обвинение. Или как? Прокурор области на такие вопросы сердился, но ничего умного ответить не мог. Ругался.

- Вы еще их детям обвинение предъявите и в детскую колонию отправьте как сопутствующие преступлению элементы!

Но тоже задумался. Как юрист своей собственной профквалификации приходил в тупик.

Когда начался суд над многоженцем Зафаром, необходимые элементы состава его преступления, соучастницы сидели рядом и Дильбар обнимала Масуду, которая ничего не видела, а на слух плохо осознавала, что происходит. Понимала только одно: из-за нее и дочки Рузии Зафара будут наказывать. Только не ясно: или больно бить или погонят куда-то в неведомую, страшную Сибирь – страну дэвов и иблисов.

Обе женщины плакали и только воспитание скромности не позволяло вопить, рвать на себе волосы и расцарапывать лицо. Правда, Масуда несколько раз пыталась упасть на пол, но Дильбар подхватывала ее и шептала какие-то слова.

В публике лили слезы все без исключения женщины, а мужчины молча стискивали зубы и проклинали неведомую власть жестоко, как ножом в сердце, растерзавшей вековые обычаи.

Зафар на суд пришел в чистой рабочей робе, кирзовых сапогах и теплой ватной телогрейке, хотя на дворе стояло лето, с сумкой запасной одежды и еды.

- Могут сразу отправить в тюрьму, -  сказал ему Сельсовет Хушпадам, -  а оттуда в Сибирь, в морозы, надо хорошо подготовиться.

В совещательной комнате судьи не смотрели в глаза друг другу.

- Мы коммунисты, - сказал судья-председатель, -  должны действовать по Уставу партии, потом по закону. Религия и пережитки вообще не в счет. Поэтому назначим ему один год с направлением на стройку народного хозяйства, а под стражу брать сейчас не будем. После, когда приговор вступит в силу, милиция пусть арестовывает.

Приговор огласили. Поднялся крик, вой и плач такой, каким провожают покойников. В этот момент Зафар был для всех жителей кишлака самым лучшим человеком на свете, а Дильбар и Масуда самыми несчастными. Женщины кишлака обнимали и целовали их. Каждая хотела и говорила самые искренние, из самой души слова сочувствия и поддержки, соображала, что принесет в их дом из еды или одежды детям завтра.

Люди расходились в печали. Их обычаи, может не самые цивилизованные, но такие естественные и понятные в этих местах, были попраны властью в очередной раз.

Зафар долго не мог понять, куда идти ему и уходил последним. Две его женщины шли следом. Зрячая бережно вела за руку слепую.

Вверх

Комментариев: