| |
Записано со слов моей тётушки Павлины Ивановны Большаковой. Упомянутый ею брат Андрей – мой папа.
Родилась я в 1934 году в д.Толоконцево Омской области, Крутинского района. Я была двенадцатым ребёнком у родителей. Правда, в живых к году моего появления на свет оставалось семь, и вот я, восьмая. Долго-долго меня называли поскрёбышем, так ведётся давно у простых людей, младшие дети - поскрёбыши. В добавок, я была маленькая, миниатюрная, и подрастая оставалась такой.
Когда через год старшая моя сестра родила первенца, моего племянника, я в первый раз стала тётей. Но сестра Наташа сразу попала в больницу, и мама кормила грудью и внука, и меня. Раньше ведь матери долго не отсаживали детей от груди. Племяш мой, таким образом, стал мне и молочным братцем. Так и росли мы с ним под присмотром мамы-бабушки, потому что Наташа работала дояркой, и малыш Толя находился с нами целый день.
Сказать, что наша крестьянская многодетная семья купалась в роскоши, значит сильно погрешить против истины. Тем не менее, жили сыто, потому что работали все от мала до велика, своим трудом добывали хлеб насущный. Наёмных работников не было.
Наступил 1937 год, год репрессий, оставшийся в истории страны говорящей, печальной датой. Не стану вдаваться в подробности, потому как плохо помню, как всё происходило. Факт тот, что семья вынужденно переехала в соседнюю, Тюменскую область в один из отдалённых совхозов Абатского района, так как забрав всё имущество, скот и инвентарь, нас выселили из дома и отпустили на все четыре стороны. Говорили, что меня, трёхлетнюю, несла на плечах одна из старших сестёр, Мария, двенадцати лет.
Нашу большую семью выручило кузнечное ремесло отца, да швейная машинка «Зингер», доставшаяся маме от золовки (сестры мужа), на той машинке мама строчила день и ночь. Старшие братья, Иван и Фёдор, помогали отцу в кузнице.
Со временем и на новом месте мы устроились вполне сносно. Обзавелись огородом, скотиной. А вот осознанная память ко мне пришла, как мне думается, от сострадания.
Шёл 1938 год. Однажды летом Наташа и Мария принесли на покрывале Андрея с обожжёнными ступнями ног. Детвора ведь бегала босиком. Братья, Саша и Андрей, постоянно пропадали в кузнице, где ненавязчиво учились ремеслу, а где просто играли. Они ведь были ещё детьми, Саше -12, Андрею -10 лет.
Древесный уголь для горнила мужики выжигали сами. На задах кузницы была выкопана узкая, длинная яма. Там и жгли они древесину. Мальчишки подсмотрели, что по срезу глиняного пласта от жары образовываются лёгкие, разнообразной формы камешки вроде керамзита. Ребята добывали их на пульки для рогаток.
Угли на дне ямы обманчиво подёрнулись толстым слоем пепла. Самые привлекательные камешки выглядывали на противоположной стороне. Андрей прыгнул, но не рассчитал, сорвался вниз. Столб искр, истошный крик мальчишки. Выскочили мужики, вытащили его, всё могло быть ещё хуже, кабы он упал туда всем телом.
Дома мама положила его на широком топчане в кухне, подняла травмированные ноги на подушку для оттока крови. Смазывала гусиным жиром, накрывала чистой тряпочкой.
Андрей не плакал от боли, лишь стонал, слёзы текли сами. Я сидела у него в изголовье, гладила по волосам, утешала как могла. Очень долго заживали у него раны.
Самые яркие воспоминания детства у меня связаны с красным цветом. Все любили меня в семье как младшего ребёнка, особенно тятя. Однажды он пришёл с работы, я сидела на тёплой лежанке русской печи, он протянул мне на вытянутых руках богатый каравай хлеба, а наверху сидела красивая матрёшка. Головка у неё была сделана из фарфора, а туловище из яркой красной ткани, имитирующей сарафан. Душа моя замерла от счастья. Это была единственная моя покупная игрушка, остальные мы, дети, делали себе сами. Из соломы, лоскутков тканей, пакли девочки шили кукол. Мальчишки мастерили коньки и салазки из дерева, из шерсти животных – мячи. Санки-ледянки - из замороженной коровьей лепёшки, политой водой. Особенно интересно устраивались коньки: к вырезанному из дерева полозу натягивалась толстая проволока. Всё это сооружение потом крепилось к валенкам верёвками.
Зимой Саша и Андрей ловили для меня силками птиц. Особенно любила я красных снегирей. Они летали у меня среди веток маминого фикуса и китайской розы, что росли до потолка в больших кадках, пока мама не выдворяла птиц на волю.
А ещё летом на грядках живым пламенем полыхал алый мак. Созревший был лакомством для нас, ребятишек. Ни о каких наркотиках мы слыхом не слыхивали. Мак использовали в сдобной стряпне, начиняли им булочки, рулеты, пирожки.
Чуть подросла я, и у меня появились свои обязанности по дому, по хозяйству: прибирала в доме, водилась с племянниками, которых у меня было уже трое, пасла гусиный выводок, приносила воду, поливала и полола огород, бегала в лес, собирала травы: душицу, лабазник для чая, полевой лук, грибы и ягоды. Ходила с мамой на покос: где подгрести сено, где поворочать для просушки. Позже стала уносить молоко на молоканку. За молоко с крестьянами рассчитывались маслом, обратом. До сих пор помню запах этого натурального душистого масла. Обрат шёл на простоквашу, творог и корм поросяткам, теляткам.
Год от года жизнь в стране становилась лучше, легче жилось и крестьянству, на село пришла кое-какая техника. Трое старших из детей уже жили отдельно, с родителями оставались две сестры, два брата и я. В феврале 1941 мне исполнилось семь лет, и я собиралась по осени в школу. Братья, Саша и Андрей учились в седьмом и пятом классах.
В июне в нашу жизнь ворвалась война. Мужское население в деревне резко поубавилось. Крестьянству пришлось «подтянуть пояса», излишки продуктов нужно было сдавать на благо фронта. Потом и вовсе установили продналог, который нужно было выполнять каждой семье по предписанию.
Нашему тяте (было ему 53 года) и брату Ивану дали «бронь», свою победу они ковали в кузнице, день и ночь пропадая там. Только Ивана направили в Омск на танковый завод в кузнечный цех. Фёдор по состоянию здоровья был не годен на фронт (очень рано он уйдёт из жизни), работал с отцом в кузнице.
Мария, окончившая семь классов, прошла курсы трактористов и пошла работать на трёхколёсном тракторе. Легко сказать, «пошла работать», как же боялась шестнадцатилетняя девчонка этой гремящей железной громады. Как-то прибежала к тяте в кузню со слезами: «Тятя, не слушается меня этот железный конь!»
Позже сестра Ульяна уехала на станцию Маслянская, а Мария в Омск.
Школа в селе была семилетняя, потому Саша не стал больше учиться, а пошёл работать к тяте и Феде в помощники, в кузню. Андрей поступил в шестой, а я в первый класс.
Уже к исходу 1941-го года мужчинам стало очень трудно прокормить семью. Андрей бросил школу и тоже пошёл в кузню к тяте, молотобойцем. У Фёдора была уже своя семья.
В Сибирь хлынули эвакуированные и депортированные переселенцы. Мы жили в центре села в совхозном, так называемом бараке на две семьи. Места в нём было несколько больше, чем в частных домиках, потому до расселения в наш дом привозили всех приезжих. И без этого, кто только не стоял у нас на квартире: то родственники, то знакомые.
Отлично помню, как пристрастилась наша семья к чтению книг. Родители были безграмотные. На квартире у нас стоял киномеханик Архип Беспалов. Книги он читал, как строчил из пулемёта. Вечером, после трудового дня и ужина, мы: тятя, Саша, Андрей и я усаживались на скамью под окнами, Архип с керосиновой лампой и кружкой воды взбирался на полати (спальное место – нары, под потолком) и скороговоркой читал нам книжки сериалами. Так мы прослушали всего Жюля Верна и Дюма (отца). Закончив одну книжку, Архип приносил из библиотеки следующую.
Несмотря на скудность, у нас, военных детей, было удивительное стремление и желание учиться. За неимением бумаги писали между строчек газет самодельными чернилами из сажи. Один учебник по каждому предмету на класс, и как же бережно мы с ними обходились!
Одежду шила мама. Вещи носили по очереди. Одна телогрейка, одни обутки на двоих сыновей. Тятя сам шил обувь. Смастерил и мне какие-то опорки.
В 1943 году наша семья понесла первую горькую потерю, если не считать довоенных утрат. Летом заболел мой племянник - молочный братик Толя. На шее у него образовался нарыв, мальчишка корчился в бреду от боли и жара. Местная медичка ничем не помогла.
Современный человек скажет, как же мол, так, не спасли ребёнка?! А как это было сделать? До района сорок пять километров с гаком, лошади в совхозе на вес золота, все взрослые заняты тяжким трудом. Кто бы и на чём его туда доставил?
Уповали на Господа Бога, ждали, что нарыв лопнет, и Толе станет легче. Но он прорвался внутрь и произошло заражение крови. В муках и беспамятстве умирал талантливый мальчишка, он ведь уже отучился в первом классе, перешёл во второй, а какой был старательный, всё мастерил что-то своими руками, подсматривал за дядей Андреем.
На всю жизнь осталась у меня досада. Перед смертью Толя приходил в себя и всё звал свою молочную сестричку, а я была в лесу на заготовке пищи, и вернулась только к его холодным ножкам …
Моей первой учительницей стала эвакуированная ленинградка. Она постоянно говорила маме: «Боюсь, как бы она не умерла у меня на уроке, уж до того слабая девочка». Это уже начался откровенный голод.
Выживали как могли. Мальчишки добывали весной яйца диких птиц, упругих, как резина, если сварить их. С весны я собирала в лесу уже не просто травы на чай, но и съедобные: медуницу, лебеду, крапиву, солодку, луковицы диких лилий - саранок. Грибы и ягоды были большой удачей и весомой добавкой к столу. Братья вытягивали из озера корни рогоза, мама сушила их, молола на муку. Если удавалось подобрать оброненный с воза жмых – выжимки из подсолнечника на корм скоту, то это было большой удачей!
Осенью после уборки урожая на полях появлялись стаи ребятишек. Как воробьи ходили они, собирая опавшие колоски. Приходили на поле с раннего утра. Первую добычу жарили в лесочке на пличке (большая металлическая лопата под которой разводили огонь). Набивали рот жареной пшеницей, жевали подолгу, чтобы насытиться, насладиться хлебным вкусом. Остальное уносили домой. Всё бы ничего, но добыча сия доставалась через кнут по спине от объездчика, если не успеешь убежать, увернуться вовремя. Мальчишки осенью в поле водой выгоняли из нор хомяков и забирали у зверушек зимний запас: злаковые и бобовые зёрна.
Нас, школьников, привлекали в помощь совхозу. Голыми руками мы пололи злостные колючие сорняки летом, осенью ходили убирать турнепс (кормовая культура для скота), мы, ребятишки, вечно голодные, объедались этим сырым овощем, чтобы хоть как-то утолить голод. А вот на морковь нас даже не отправляли, знали, что будет большой урон урожая, будем есть её грязную вопреки всяким запретам и увещеваниям.
Однажды зимой в деревню привезли калмыков, и оставили у нас до расселения. Мама не брезговала никем, делилась едой и кровом.
Это я смутно помню, а рассказывал Андрей: «У женщин и девочек были чёрные как смоль, жёсткие, как конская грива, волосы до пят, шевелящиеся от вшей».
Этот отчаянный, смелый народ почему-то впал в немилость и их везли в теплушках - грузовых вагонах, а нередко и в вагонах, предназначенных для перевозки скота. Погибали они в дороге, заражались сыпным тифом, разносчиками которого являются вши-кровососы. Укусит такая козявка здорового человека и заболеет тот страшной болезнью.
В деревне началась эпидемия тифа. Не миновала эта беда и нашу семью. Из всех заболели младшие: Андрей и я.
Мама уложила нас в малюсенькую угловую комнатку на две кровати об одном окне. Случилось это зимой, перед Новым 1944–м годом. Что было дальше, оба мы не помнили. Температура, беспамятство и бред.
Это потом мама расскажет, что дела были так плохи, что она держала в печи на загнетке чугун с тёплой водой. Обмыть тело того, кто умрёт первый …
Очнулась я оттого, что будто что-то ритмично стукало за окном снаружи. Обвела глазами комнату, потрогала голову, там был жёсткий ёршик – всё что осталось от моих роскошных, тяжёлых кос.
Посмотрела на Андрея, он лежал ко мне в профиль с закрытыми глазами, голова его тоже была обрита.
Сил говорить не было. Чуть повернулась и увидела рядом с кроватью табурет, а на нём блюдце с патокой. Патока – густой сироп, по консистенции похожий на мёд, сироп этот получается при переработке сахаросодержащего сырья, свёклы, например. Это, по-видимому, то, чем мама пыталась поддерживать в нас угасающую, как свеча жизнь.
Сил встать не было, даже дышать было трудно полной грудью, потому что кружилась голова. Потихоньку сползла с кровати на пол, и там, отдышавшись, поползла на четырёх конечностях к окну. Зацепилась руками за подоконник, подтянулась, положив подбородок на него.
- Что там? – вдруг услышала слабый голос брата за спиной, оказывается Андрей тоже очнулся.
- Весна пришла, - сказала я, потому что весёлая капель дробно шлёпалась по оттаявшей завалинке. – А ещё - солнце всходит прямо из нашего колодца.
Картинка за окном была именно такая: красный диск восходящего солнца как раз коснулся края сруба, и казалось, что оно вынырнуло, умывшись студёной водичкой, из глубины колодца, который находился метрах в четырёхстах от нашего дома.
Мне вдруг так остро захотелось жить и нестерпимо - есть … Я снова опустилась на колени и поползла к маме на кухню. Следом за мной так же на четырёх конечностях выполз Андрей. Мама всплеснула руками, когда увидела нас:
- Ребятишки! Значит, к житью! – быстро начала собирать нам на стол то, что было.
В меню была мелкая, как воробьиные яйца картошка, и сдобренный молочком кипяток – что показалось нам с братом райской пищей. Запасы картошки тогда подходили к концу, так что и сажать потом оказалось нечего. Мудрая наша мама вырезала глазки – это белые ростки на картошке, вырезаются они с мякотью для их питания, срез присыпается золой, чтоб не загнили. Это добро мама завязывала в узелок и хранила в подполье. Вот ими потом и засадили поле.
А когда окончательно сошёл снег, мы, наконец оправившиеся от болезни, выкапывали на огороде сохранившуюся в земле подмороженную картошку из которой мама пекла, как и все женщины, лепёшки-тошнотики. Называли их так оттого, что тошнило от них сильно и голодный желудок давал о себе знать ещё острее.
В 1944 году Саше исполнилось восемнадцать лет и ему пришла повестка по мобилизации на войну. Как же горько плакала наша мама:
- Когда закончится эта проклятая война?! Через два года Андрюшу призовут. И останешься ты с нами одна, Полюшка.
Её тоска передалась и нам, этот день врезался в нашу память. Потянулись долгие дни ожидания вестей с фронта. Потом пришло сообщение из госпиталя, наш Саша был тяжело ранен в ногу, рана не заживала, грозила ампутация. Слава Богу, брат излечился и продолжил свой боевой путь в своей дивизии в составе группы войск Первого Прибалтийского фронта, и остался жив, но всю оставшуюся жизнь маялся с ногой. Последствием ранения стал остеомиелит – это когда гниёт костный мозг, сама кость, и окружающие её ткани.
Весна сорок пятого года. Да, она пришла с победным маем, но голод не кончался ещё долго. И отголосок ей проклятой – смерть тяти в 47-ом, в возрасте 59 лет, Феди в 54-ом, в 38 лет…
В феврале 2025-го мне исполнился 91 год. Слава Всевышнему, я ещё на своих ногах и в ясной памяти. Жизнь моя была пёстрая, было в ней хорошее и плохое. Так уж случилось, что последнего как-то больше. Но в самые трудные минуты меня всегда согревало то солнце над колодцем на моей малой, милой родине. Слепяще-румяное, только что окунувшееся в ледниковую свежесть самой вкусной в мире воды и подхваченное воротом-журавлём, явившееся во всей красе пред глазами воскресших после смертельной болезни сибирских ребятишек, на чьи неокрепшие плечи лёг столь тяжкий груз военного лихолетья.
Андреева Ирина Андреевна родилась в Тюменской области в многодетной крестьянской семье.
После окончания Тюменского машиностроительного техникума работала мастером на строительстве жилых и производственных объектов. Затем секретарем в НИИСХ Северного Зауралья.
Автор одиннадцати книг деревенской прозы и иллюстраций к ним. Публиковалась в альманахах «Врата Сибири», «Живое слово», «Бийский вестник», «Ковчег»; журналах «Александръ», «Сибирское богатство», «Душевные встречи», «Подъём», «Москва», «Литкультпривет», «Юный натуралист».
Член СП России с 2015г. Дипломант литературных конкурсов.
Живёт в пригороде Тюмени. |
|
