Антон АНИКИН, доцент Московского института открытого образования
Комплекс Чухонцева, или Заметки с олимпиады

В программу школьной олимпиады 2014 вошло стихотворение Олега Григорьевича Чухонцева «Зычный гудок…» (1972). Задание было непростое – провести комплексный анализ текста. Участвовали в конкурсе несколько сот человек – московских девятиклассников. Речь идет о региональном этапе Всероссийской школьной олимпиады по литературе.

Попробуем выполнить это задание, взяв за образец педагогику Льва Толстого, который в яснополянской школе не только давал детям темы сочинений, но писал сам же на эти темы, причем порой ставил оценку деревенским ребятам выше, чем себе. Почему-то учителя и чиновники не следуют этому примеру, уклоняются от выполнения заданий, которыми озадачивают своих подопечных россиян… А вот мы не уклонимся и разберемся с Чухонцевым.

Стихотворение «Зычный гудок» способно шокировать неокрепшую душу 15–летнего россиянина и оставить на всю жизнь жестокую зарубку. Я бы оставил знакомство с текстом на потом, на какой–то такой этап жизни, когда хорошенько задубеет кожа, все надоест, во всем разуверишься, когда уже почти безразлично, быть или не быть на белом свете…

Стихотворение «Зычный гудок» строится следующим образом. Поэт живописует весну, как делают часто в поэзии, только это не умилительная картина «весна красна», «весна идет, весне дорогу» (на музыку И. Дунаевского), а это мрачная, депрессивная зарисовка, как, собственно, и положено при переживании т.н. весеннего обострения.

Скажем, гоголевский Чичиков, который предается «весеннему расположению», следя за очаровательной блондинкой, этого бы не понял: для этого здоровяка весна – пора любви и проч., даром, что испытывает он эти чувства осенью…

Чухонцев следует другой пушкинской традиции – весеннему отвращению: «я не люблю весны; скучна мне оттепель; вонь, грязь — весной я болен; кровь бродит; чувства, ум тоскою стеснены» («Осень»). Вонь и грязь – буквально: все, что улеглось, талой водой взбаламучено, всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом Потом – очень неопределенное слово в целевом придаточном, да еще с акцентом в конце фразы – то ли дело « я потом что непонятно объясню»

Чтоб не подумали совсем худого поэт позднее действительно пояснит, что неясное, всплывшее со дна местоимение все – это вонючие иловые отложения: «Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора, чем этот край, где от лугов илом несет за версту»… (В одной из работ девятиклассник понял это как позыв к эмиграции…) Ну и вообще не скупится на мрачные детали: грохочет курящий вагон, тусклые поля, ржавые крыши, вороны с черных ветвей особенно часто донимают лирического героя ( гомон, грай, галдеж – что ни слово, то приговор)… «Разве только грязь видна вам?» – спрашивал юный Борис Пастернак в стихах 1914 года… Довольно неожиданное решение: «Гром ли гремит? Гроб ли несут?» Ранней весной гром – редкость, а при чем тут молчаливый гроб? Только ради звучной аллитерации «ГР»… «Померещился мне, знаете ли, гроб…» – говорил в депрессии Алексей Турбин…

Собственно и сама картина неяркой, даже неприглядной родины давно стала поэтическим мотивом в духе «Люблю отчизну я, но странною любовью». Этот мотив будет и всегда далее повторяться, но оправдывает разве что свежесть, оригинальность поэтической образности. Что у Чухонцева?

Странно прочитывалась олимпийцами строчка «Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон»: буквально писали, что «красный фонарь – это юность лирического героя», это неверное толкование, но все же по тексту… Нет уж лучше юность – это курящий вагон, знаем мы всякие красные фонари…

И после всей неприятной картины – успокоительный перелом: поэт вдруг искренне за что–то не вполне ясное благодарит саму жизнь и думает, что и его кто–нибудь ждет, где–то и он не чужой … Намек на эмиграцию здесь нужно окончательно отвергнуть… Впрочем, почему нужно под неопределенным местоимением «где–то» понимать родину, а не чужбину? Только из спасительного читательского патриотизма!

Неясность возникает из–за слабости поэтического синтаксиса: сбивчивое нагромождение деталей, наслоение придаточных, местоименных конструкций, повторы слов – не красит даже прозу, если это не канцелярский стиль… Вот повторяет поэт не самое ясное и благозвучное слово «тщета»: как понимать «весна показала ему тщету» – без дополнения «тщета чего?» совсем неясно: покажу тщету – как покажу пример и прочее?.. Ничуть не лучше и последующий оборот «благодарю в тщете»: что это – тщетная благодарность или что другое? Вот у Есенина очень хорошо: «Я с тщетой этой славы знаком»! Пусть наш поэт лирически тонко «оторопел», пусть и читатель обожает всякого рода амфиболии и солецизмы, да лишь бы это не было смешно… В соседстве с потоком мало связанных назывных конструкций это дает самый натуральный «сумбур вместо музыки».

Девятиклассники запутались даже в определении, то ли поэт едет в поезде, то ли прибыл на родину, то ли и не уезжал, то ли сидит, то ли стоит, то ли встречает, то ли провожает поезд, то ли красный – это светофор, то ли это габаритные огни… Если б не цитата из «Слова о полку Игореве» да еще резкий фразеологизм «несет за версту», было бы не грех задуматься, что за родина тут помянута – почему непременно Россия, а не любая северная сторона, где водятся вороны: Финляндия, Шотландия, Канада…

Так развертывается стихотворение, венчает его мотив благодарности : «Благодарю, жизнь, за надежду угрюмую, за неуспех и за пример»… Насколько это свежее решение? Оставим в стороне привычные обращения «Я люблю тебя, жизнь» или «Узнаю тебя, жизнь, принимаю», речь только о благодарности…

«За все, за все тебя благодарю я… За горечь слез, отраву поцелуя» – это хрестоматийный Лермонтов: тоже весьма мрачно и даже не в пику ли другому, более раннему поэту: «Благодарю за наслажденья, за грусть, за милые мученья…» – это хрестоматийный Пушкин. И все же тут еще не было такой жестокой картины жизненного кошмара, это, скорее, пришло от Блока: «Грешить бесстыдно, непробудно… Да, и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Но насколько же у Блока сильна эта картина, тут не какие–то жалобы на вонь, грязь и ворон:

«Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в божий храм».

Или другое:

«Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
Вольному сердцу на что твоя тьма?»

Или – о весне и родине:

«И смотрю, и вражду измеряю,
Ненавидя, кляня и любя:
За мученья, за гибель - я знаю -
Все равно: принимаю тебя!»

На этом фоне лирический субъект Чухонцева не имеет никакого оправдания своему недовольству Родиной, вот недоволен и все, в основном недоволен просто ландшафтом и климатом, подобно чеховскому несчастному герою («Не могу одобрить нашего климата»)… Где здесь царь да Сибирь, где тюрьма или «три стертых треплются шлеи», где здесь «Россия, нищая Россия»?.. Так и хотелось бы спросить, «кто же Вас гонит, судьбы ли решение? зависть ли тайная? злоба ль открытая? или на Вас тяготит преступление»?.. Дай ответ – не дает ответа…

Конечно, не от Блока непосредственно пришел мотив железной дороги ( «Под насыпью во рву некошеном…» ) – хотя бы потому, что нет там у Блока весны . Это очевидный Пастернак, стихотворение «Опять весна» (1941): «Поезд ушел. Насыпь черна…» У Пастернака совсем иное видение весны, но есть схожий образный ряд и даже ритмика. А пресловутый мотив благодарности у Пастернака даже в преизбытке: «Благодарствуй, ты больше, чем просят, даешь» («Иней», 1941), «Благодарю и целую вас, руки // Родины…» («Рослый стрелок…», 1928)… Благодарит теперь Олег Григорьевич Чухонцев – жизнь, наверняка, уже давно испытывает пресыщение от такой поэтической лести…

Стихи Чухонцева являются логаэдом (в одной из работ олимпиады отмечали, что они «написаны сразу двумя размерами – хореем и ямбом», это уж слишком, но ясно, что российская школа крайне мало работает с логаэдом, поставим на вид!), т.е. здесь сочетаются разные стопы привычной силлабо–тоники: хорей + ямб, хорей + ямб, три дактиля – так выдержан почти весь стих построчно. Был бы это и совсем свежий рисунок, если бы первая половина строки не совпадала с Пастернаком: «Зычный гудок, ветер в лицо» = «Поезд ушел, насыпь черна» и т.д. Ну и, конечно, оттуда пришли характерные пастернаковские образы: насыпь, бестолочь, талая вода, «это весна» и др., только у Пастернака это все овеяно восторгом: «Это поистине новое чудо, Это, как прежде, снова весна. Это она, это она, Это ее чародейство и диво». Растерянному российскому девятикласснику же достался мрачный Чухонцев… По Сеньке и шапка…

Одна девятиклассница убедительно указала на сближение и с другим пастернаковским стихотворением – «Февраль. Достать чернил и плакать…»

Еще железнодорожные ассоциации: к Блоку и Пастернаку добавим и знаменитую «Балладу о прокуренном вагоне» А. Кочеткова, культовое стихотворение 60–х годов, написанное еще в 1932–ом, то–то оно звучит в общеизвестном фильме «Ирония судьбы»… Курящий вагон после «Баллады» выглядит неприятно и жалко… Пусть не звучит в «Иронии судьбы» песня Вероники Тушновой, но не она ли уже опробовала образ «зычного гудка», «Стихи о гудке» (1953): Мне новый гудок показался чужим, Он был бессердечен и зычен, И я огорчилась…» Ничем не лучше и рядом стоящий штамп ветер в лицо , известный еще по кольцовскому «Косарю» (1836)…

Вообще это огорчает, когда сталкиваешься в стихах с бесконечной чередой перепевов…

Думается, вполне целенаправленно Чухонцев вводит здесь в свои стихи лишь мотивы из «Слова о полку Игореве»: «Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями? За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?» Но что наш современник делает с эпиграфом? Да, он наглядно ввел и туда эти строки, дал ссылку на памятник, все хорошо, но ведь такой же точно эпиграф есть у стихотворения И.А. Бунина «Ковыль» (1894). Да, это весьма редкий в литературе случай, когда один и тот же эпиграф кочует из одного произведения в другое…

Может быть, на языке литературоведения все это надо посчитать всего лишь реминисценциями, но где тогда желанная поэтическая новизна? В сумрачном настроении?

Вот, пожалуй, в мрачной катахрезе «благодарю за надежду угрюмую» – этот смысл нелегко усвоить, но простим угрюмство, разве это сокрытый двигатель его , как писал известно кто, коль скоро сам поэт Олег Григорьевич Чухонцев обращается к народу: Уважаемые коллеги, господа литераторы, не знаю, как вы, а я чувствую себя сегодня частью коллективного сознательного сумасшествия (http://www.chitalnya.ru/commentary/8161)...

Олимпиада! Весеннее обострение!

…Так бы я выполнил педагогический завет Льва Толстого и паки и паки призвал бы всех школьных методистов, профессоров, академиков и даже самих чиновников показывать пример выполнения предлагаемых ими заданий для наших угрюмых деток!

Олег ЧУХОНЦЕВ

* * *
            Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.
                                                   «Слово о полку Игореве»

Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колёс нарастающий.
Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.
Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
и на пути с чёрных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –
кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено,
всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна всё подняла, всё потопила и вздыбила –
бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.
Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
чем этот край, где от лугов илом несёт за версту?

Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
Что ворожит над головой неугомонный галдёж?
Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?
За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберёшь?

Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
за неуспех и за пример зла не держать за душой.
Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю,
что и меня кто-нибудь ждёт, где-то и я не чужой.
1972

 

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную