| |
ГУСЬ
Взнесусь на крыльях мощных,
невиданных… Я, певчий лебедь…
Гораций
Над Вятской окраиной гусь пролетал,
такой одинокий и слабый,
что с неба на воду с размаху упал,
туда, где на мостиках бабы
с глухою досадой терзали белье,
но, видя падение птицы,
оставили древнее дело свое,
и были суровы их лица.
А гусь, словно пава, поплыл по воде
животным подобием плуга,
равняя крылом борозду к борозде
на пажити водного круга.
Казалось, он плыл к неземным берегам,
и мира привычный порядок,
качнувшись, поплыл по озерным кругам
и стал непонятен и сладок.
Тяжелым плечом раздвигая залив,
он пел, напрягаясь, как пахарь,
темнея среди обездвиженных ив
застиранной серой рубахой.
Повеяло в сердце нездешним теплом
и бабы, всплакнувши немного,
припомнили все, что сияло в былом
и вечно хранилось у Бога:
веселые дни на коленях отца
и тяжесть косы на затылке,
и белый платок потолка у лица
в горячей родильной парилке.
И бабам уже никогда не забыть
явления мира иного,
и будет их мучить, и жечь, и томить
поэзии вещее слово.
* * *
В рабском виде Царь Небесный…
Ф. Тютчев
Этот вид разбитых улиц,
бесконечного ремонта,
квохчущих железных куриц
на насесте горизонта,
все мне кажется гнездовьем
разоренным бурей грозным –
сердце полушалком вдовьим
обернулось в доле слезной.
Красота родного края,
скудный вид земных явлений,
лишь с годами обретают
очевидность откровений.
Как Закхей на древе плача
меж сухих ветвей столетий,
я Христа в одежде брачной
посреди России встретил.
ЗАПАСНЫЕ ДАРЫ
В Великий Пяток литургии не положено.
Типикон
В подъезде старушками пахло,
в железных кастрюлях цветы
томились в предчувствии Пасхи,
как в ветхом пределе скоты.
Прожженный диван на площадке
В табачном дыму угорал.
Сверкали Иудины пятки,
и Бог на кресте умирал.
Пожарная лестница в небо
рвалась параллельно душе,
но это сравненье нелепым
В Пяток показалось уже.
Звонок кукарекнул трикраты.
Тяжелая бухнула дверь.
И вздрогнул во сне прокуратор:
покоя не будет теперь.
Хозяйка без лишних вопросов
пустила меня за порог,
платком запечатала косы,
и комнату высветил Бог.
На столике, сдвинув лекарства,
Я грешной рукою открыл
свидетельства умного Царства
под вздохами ангельских крыл.
Молитвы прослушав сурово,
старушка под епитрахиль
склонилась, и плакала снова
О детях погибших Рахиль:
«В колхозе работала, пела,
плясала. Роскошно жила!»
Я шил исповедное дело,
а правда сжигала дотла.
Сухарик Причастия в чаше
оживотворил кипяток,
и сердце божественных брашен
вкусило в Великий Пяток.
С причастницей, с вербной сестрицей,
простившись, я вышел в подъезд.
За башнями темной столицы
виднелся заснеженный крест.
Машины сверкали боками,
пугая прохожих за так,
и не было между веками
зазора, хотя бы с пятак.
Старуха закрыла фрамугу,
и в малосемейной глуши
псалом потянула по кругу,
не чувствуя в теле души.
И время, и память, и вечность
все мимо сознанья текли,
качая бетонный скворечник
на зябнущей ветке земли.
МАЯТНИК
Что меня держит на свете белом?
Маятник между душой и телом.
Вот он качнулся душе навстречу
и мир споткнулся, рассыпал гречу.
Он стал единым, сквозным, прозрачным,
из новой глины чертогом брачным.
Здесь бы остаться, молчать полвека,
не отзываться на имярека.
Между локаций бряцать на лире,
всем улыбаться как можно шире:
«Я с вами – реки, леса, равнины.
Мы человеки – из умной глины».
Маятник к телу качнулся резко,
жизнь полетела, очнулась фреской.
В золоте линий загон овечий.
Луч темно-синий раскрасил гречу.
Небо здесь ближе яремной вены.
Хочется выжить, раздвинуть стены.
Бесчеловечно преобразиться,
с миром конечным навек проститься.
Ужасы праха забыть, как морок
и жить без страха, без оговорок.
Но крепко держит на свете белом
маятник между душой и телом.
Странна штука! Живая сила!
Сердце из лука стрела пронзила.
ОДА РЕГИОНАЛЬНОМУ ПОЭТУ
Читателя найду в потомстве я.
Е. Баратынский
I
Достался маленький талант
провинциальному поэту.
Он знает аксиому эту
и, выступая, птичий бант
всегда цепляет на пиджак,
как личный знак преодоленья
границ, отмеченных с рожденья,
как собственной победы знак.
К его причуде мир привык,
а он суровый и печальный
хранит свой дар региональный
и совершенствует язык.
Давно в разводе. Семьянин,
увы, не вышел из поэта.
Он дятел слова, рыцарь света,
певец холмов среди равнин.
Налоги платит. Бога чтит.
Лет двадцать состоит в союзе.
Почти не доверяет Музе,
его от Музы коротит.
Душе лениться не дает,
но перековывает мало
мечи глаголов на орала,
он больше невзначай кует,
то, что находит на земле:
перо, железки, пирамиды,
небесных фабрик неликвиды,
района заводского виды,
ребро Адама, тень Колхиды
и даль последнюю во мгле.
В смятенье, за чертой ума
он видит призрака в доспехах,
но эту мысленную веху,
как эхо поглощает тьма.
Вина не пьет. Не курит дурь.
Зимой всегда - коньки и лыжи,
а летом, чтоб поэту выжить
хватает майских гроз и бурь.
Зачем он пишет? Что гнетет
его мозги со средней школы?
Какие слышит он глаголы,
когда грохочет небосвод?
А если слышит что-то там,
то разве воплотит, откроет
нездешнее и роковое
такой редукторный талант?
Что может чудного поэт
сказать, чего не знают боги
о мире, где поют миноги,
зрачком зеркаля лунный свет?
Где золотой Левиафан,
сверкая чешуей гламурно,
играет кольцами Сатурна,
тревожа древний океан…
Поэта злит избыток сил
стихий надмирных, звездной славы,
непостижимых, как забавы
двух мотыльков среди могил.
Несообразность красоты
земному подлому порядку
его влечет на спортплощадку,
жечь кортизол до черноты.
Ежу понятно: не поднять
ему классическую лиру,
и никогда не пухнуть с жиру
воспринимая благодать
прекрасных образов души,
где голос свыше раздается
и ничего не остается,
как только вечность сторожить.
Умрет поэт. Его стихи
друзья запостят в интернете,
на местном радио, в газете
восславят. Пару панихид
отслужат в храме, через год
пиджак припомнят, бантик птичий,
как был он с веком органичен,
потом забудут от и до.
II
Реестр великих – теплый прах.
В нем оказалось много званных,
но мало избранных и равных
самим себе в своих стихах.
Забвение – не приговор.
Поэту верится, в грядущем
он будет вновь среди живущих,
когда судьбе наперекор,
среди миров чужих, ревущих,
в глуши библиотечной кущи,
найдет читатель-пилигрим
зеленый томик и склонится,
как неофит над плащаницей
в молчании ума над ним.
Достался маленький талант
поэту с заводских окраин,
он знает, что другим не равен,
что не сверкает, как сервант,
в поэзии, что духом слаб
и техника стиха подводит,
что много пишет о погоде
и, вообще, не тот масштаб.
Он знает, но творит за всех
погибших на сраженьях бранных
без книг, без персональных данных,
без притязаний на успех.
И ограниченный, как нимб,
со всех сторон средой и тленом,
поэт в восторге вдохновенном
поет, читателем храним.
НАЧАЛО ВОЙНЫ
Земля лежала на снегу,
а деревце еще летело,
как лук согнутое в дугу,
без времени и без предела.
И мальчик с новеньким ружьем
еще бежал за ним вдогонку,
и можно было бы живьем
его заснять на кинопленку.
Еще оглохшего дрозда
качалось эхо над поляной,
и в лужах талая вода
благоухала валерьяной,
но судьбы все переплелись,
и бездной дышит каждый атом,
и мальчик, поднимаясь ввысь,
летит над берегом покатым
туда, где сотни тысяч рек
взошли к единому истоку,
и где покой, и где ночлег,
и ожидание до срока.
Земля лежала на снегу,
а снег под нею таял, таял.
И все, что было на веку
молчало, в сердце прорастая.
ИОНА
И был Иона во чреве кита
Ион. 2:1
Опустело вагонное чрево.
Я один. Никого больше нет.
Волны плещутся справа и слева,
и закрыт на замок туалет.
Как улитки свернулись матрасы,
облепили кораллы окно.
Вес удельной моей биомассы
тянет душу на самое дно.
Жребий брошен и рыжей телицы
теплый пепел не выест глаза.
Над цветком Ассирийской столицы
собирается в небе гроза.
Ниневия сильна и богата,
и поэту в уме не сложить
тот прожиточный минимум злата,
чтоб достойно сатрапам блажить.
Этот город стоит на шарнирах
и качается, как акробат.
На словах ему служит полмира,
а на деле он лыс и горбат.
Он готов ежегодно седмицу
свои перстни в шкатулке хранить,
и в шелковых хитонах молиться,
жемчуга собирая на нить.
А в моей незабвенной Отчизне
дети сладкий жуют поролон,
и железная линия жизни
на граненый накручена лом.
Вся на скрутках преданий и веры,
в золотой изоленте чудес –
держат лом на плечах пионеры,
салютуя знаменам небес.
...Сквозь потухшую линзу природы
замаячил порядок иной.
Расступились летейские воды,
это, видно, послали за мной.
Проводница зевнула открыто,
положила на столик билет.
«До свиданья пустое корыто,
где три дня полоскался поэт!»
Солнце било в глаза с непривычки,
на платформе снежок подмерзал,
и ныряя под мост электрички,
теребили гудками вокзал.
УТКИ
Утки плавают в канаве,
дождик моросит.
Тяжко нынче тете Клаве,
пьет «Ново-Пассит»,
чтобы весело на свете
жить, не горевать.
Улетели в город дети,
глохнет утка-мать.
Кран течет. Сантехник в глине.
Кто бы пособил.
Это было в Палестине
на горе Кармил.
Плавали в канаве утки
дождик лил и лил,
и пророк вторые сутки
в страхе уходил
от погони злой царицы
в раскаленный ад.
Солнце в лоб вбивало спицы,
плакал Галаад.
Жизнь закончилась похоже,
горько отцвела.
Глина высохла на коже,
ржавчиной сошла.
Где же Бог на этом свете,
где на свете Бог?
В городах дуреют дети.
Селезень оглох.
Буря расколола горы,
сотрясла века
так, что у врача на «скорой»
дрогнула рука.
Электрической дугою
выжгла небеса.
Сердце может успокоить
жуткая гроза.
Обломилось! Бог пророка
в молохе стихий
не явился. Одиноко
плакала Рахиль.
А потом поднялся ветер,
слабый ветерок,
даже ангел бы заметить
ветерок не смог.
Как дыхание оливы,
тихий, вековой,
он соединил разрывы
и принес покой.
И на этот древний ветер
из ноздрей земли
божьи птицы, божьи дети
крыльями легли.
Солнца золоченый хорос
гаснул и темнел.
Фесвитянин в полный голос
в небесах запел.
Он летел легко, без страха
за пределы сфер.
Мира старая рубаха –
не его размер.
За пророком тетя Клава
уточкой плыла.
Звезды – слева, дети – справа.
Так всегда жила.
До свиданья, до свиданья,
небо и земля.
Время новые преданья,
имена, вещей названья,
открывать с нуля.
Плавают в канаве утки,
дождик моросит.
Старший сын вторые сутки
пьет «Ново-Пассит».
|
ПИСЬМО С ВОЙНЫ
Мама, ты получишь похоронку,
думаю, недели через три,
распишись и отложи в сторонку,
и с моей душой поговори.
Завтра в планах новая атака,
будет давка у небесных врат.
Поле загустеет красным маком,
только Бог ни в чем не виноват.
Каждого он встретит, как героя,
и победой наградит за смерть.
Ненависть – железом землю роет,
а любовь – распахивает твердь.
Ты сюда не езди с извещеньем,
по вагонам не ищи меня,
«С возвращеньем сын мой, с возвращеньем» –
так скажи у Вечного огня!
В храм придешь – платком чернее смоли
головы своей не покрывай,
после жатвы колосков на поле
хватит на солдатский каравай.
Общей болью, как пасхальной чашей
дух скорбящий будет примирен.
Птичьи гнезда на вершинах башен
оградит содружество знамен.
Материнский подвиг твой окончен,
нынче Бог печется обо мне.
И звучат божественней и громче
голоса убитых на войне.
АНОСИНСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Любовь к отеческим гробам…
А. Пушкин
На сельском кладбище, среди сварных оградок,
цементных столбиков с задачками на счет,
наивных надписей и сиротливых грядок,
мне, как живущему, все мирное поет.
Поют тюльпанчики в железном обрамленьи,
и пироги поют, вобравшие, как твердь,
в себя земную соль трудов и вдохновенья,
и то, что в простоте мы называем – смерть.
И облака с утра галдят без передышки,
и где-то на краю, в провалах черных дыр,
убогий электрон, как будто из-под крышки,
тонюсенько пищит, оправдывая мир.
И как же мне не петь, когда кругом веселье!
На этом кладбище такая благодать,
здесь каждый Божий день справляют новоселье,
сажают цветники и учатся считать.
И весь объем небес, испытывая тягу
движения земли, поет о том о сем,
и, вышитый крестом, погост подобный флагу,
нарядной ветхостью скрывает глинозем.
Но я не буду петь. Молчат на пепелище.
Безмолвствует душа у гробовых ворот
и, приходя сюда, не обретает пищи,
а только всех друзей по имени зовет.
СНЕГ
Сквозь бревенчатую стену
слышу бедную гитару,
снег пошел в ночную смену
на потеху кочегару!
Сковородку старой крыши
белым тестом залепило,
и чувствительные мыши
устремились на стропила.
Заклубились мглою дали,
печи вытянули морды
так, что стены забренчали,
отзываясь на аккорды.
Кочегар лопатой машет
карусельною лошадкой:
лоб испачкан черной сажей,
сердце – карамелью сладкой.
Так кидай, кидай уголья,
ратоборствуя с луною!
Запеклась на стуже кровля
толстой коркой ледяною.
Рабской силы не жалея
покажи свое искусство,
на заснеженных аллеях
приводя природу в чувство.
А гитара плачет, дразнит,
и зовет к ночлегу дрема.
Только как в метельный праздник
я вернусь под крышу дома?
Я хочу к тебе на кухню,
средь посуд не различаем,
весь от радости распухнув,
одолеть волненье чаем.
Без тебя мне пусто, пусто!
Мир под снегом глохнет, глохнет!
Как у квашеной капусты
кочерыжкой сердце сохнет.
Я люблю тебя сурово,
так, наверное, бывает,
если жизнь уходит в слово
И метелью завывает.
ПЕШЕХОД
Победную Песнь, поюще, вопиюще…
Древняя цитата
Чья-то жизнь оборвалась
в это самое мгновенье,
когда духом веселясь
я сложил стихотворенье.
Что же тут произошло?
Бедный путник на асфальте
принял форму, как стекло
в оглушающем пенальти.
Он лежал как бы живой,
но, конечно, без сознанья,
рассыпаясь сам собой
на частицы мирозданья.
Он дышал еще вот-вот,
и предчувствием не мучась,
просто шел, как пешеход
уповая на прыгучесть.
И теперь ему никто
в целом мире не поможет.
Его новое пальто
стало смертною рогожей...
Вой сирены вдруг затих.
Санитары взяли тему.
Это был последний стих
человеческой поэмы.
Это был огромный мир
смертного богоподобья.
Звуки труб и гласы лир
смолкнут у его надгробья.
Музам власти не дано
уничтожить смерти жало,
потому-то и смешно
тело мертвое лежало.
Пал герой, но одолел,
Песнь Победную поюще,
смерти будничный удел,
жизни творческие кущи.
ГОСТЬ
Гость пришел. На ботинки его
Я смотрю как на черные дыры,
и мне хочется больше всего
в темный лес убежать из квартиры.
А потом оказалось не гость,
старый друг из деревни транзитом.
Он привез виноградную гроздь
в стеклотаре, лозою повитой.
Он расскажет такие дела,
мол, шатался всю ночь по округе
и стихов написал до зела,
если хочешь, прочтем на досуге.
Мой ответ будет – праздничный стол
и ночлега земное гнездовье.
Разве нужен поэтам рассол,
Если мир занесен в предисловье?
А на утро заварим чаек
от души и продолжим сказанья,
так что жизни солдатский паек
станет сладостей, чем подаянье.
Этот день не раскрошишь, как хлеб.
Не прольешь, как вино ненароком.
Друг прищурится, словно ослеп.
Вдруг застынет подобно пророкам.
И обнявшись, как числа в дробях,
потрясая друг друга за плечи.
Эту жизнь, эту смерть, этот прах.
оправдаем, как повод для встречи.
ПУТИ НЕБЕСНЫЕ
Забылись пушкинские девы
и сотня стройных женских ног,
походы дачные налево,
на край вселенной через лог.
Дуэлей темные восторги,
понты литературных вдов,
и морги, розовые морги,
провинциальных городов.
Сознанья бронзовая лира,
советской музы толстый зад
и средь детей ничтожных мира
разнорабочего оклад!
И одинокие пирушки
в хандре Михайловский широт.
А кто за все в ответе? Пушкин.
И за себя, и за народ.
Забылись пьяные скандалы,
Отчаянье последних лет,
Чекистов башни и подвалы
Где секретарствовал поэт.
Заплывы молодого тела
В зеленые зрачки наяд,
Газетное смешное дело
И копирайта чистый яд.
И город-сад в окошках РОСТА,
Жилищно-бытовой вопрос,
И тема сельского погоста
Раздутая от передоз!
И суицида злая похоть,
Транжирство, карты, мотовство.
И нечего тут ахать-охать:
Поэзия – не Божество!
Забылись лживые посулы
друзьям, любовницам, жене,
весь облик маленький, сутулый,
мелькнувший в кухонном окне.
Стихи остались, письма, книги,
счастливых женщин имена
и гениальности вериги
на все земные времена.
НЕЖНОСТЬ
Хлебе Сладчайший,
уврачуй уста сердца моего.
Амвросий Медиоланский
Только нежность, только нежность
и немножечко восторга.
Роковая неизбежность
скудных лакомств «Горпродторга».
Горка липкой карамели
и дешевые пастилки –
все, что в детстве мы имели
за бутылки, за бутылки.
Ах, смешная продавщица,
Мы-то знали, там на складе,
за коробками томится,
слон зефирный в шоколаде.
Древний сторож по секрету
каждый вечер у окошка
нам рассказывал об этом,
обещая дать немножко.
Нам казалось, в целом мире
Не найти воздушней сласти!
Шоколадные зефири –
«Горпродторговские» страсти.
Так через земной прилавок
В страшных опытах съедобных
Неба открывалась слава
И восторги преподобных –
Евхаристии прекрасной
Детский образ, праздник тайный –
Перевязанный атласной
Лентой слон необычайный.
Но мое стихотворенье
о тебе, моя родная.
Только нежность и терпенье,
только участь неземная.
А хотелось бы, хотелось
за коробками, на складе,
вытирать платочком белым
твои губы в шоколаде.
НЕПОГОДА
Дождь идет. Все затянуло серым,
и земля, луженая теплом,
кажется прозрачным полимером,
не напоминая больше дом.
И деревья сжались, как гармони,
и меха дыханья своего
затянули в жесткие болоньи,
не воспринимая ничего.
Даже там, у самой сердцевины,
на пластинках годовых колец,
вписанные временем былины,
замотало сыростью вконец.
Мир разбух, как старая колода,
всякой форме наступил предел.
Не поймешь, какое время года
нынче Бог устроить захотел.
Глохнет день и вытолкнуть не может
Тленный дух животной немоты,
и в бессилье затевает рожи
На стекле – и прячется в кусты.
Только птицы, маленькие звери,
на столбах электропередач
все поют, своим привычкам веря,
не сходя на безутешный плач.
Вот и я подобно этим зверем,
буду петь о счастье бытия.
Этот мир рассчитан и измерен.
Этот мир – вторая плоть моя.
Но душа свободно от печали,
даже если вся она – печаль.
Было Слово сказано в начале,
а уж после утвердилась даль.
Что же так горюет в непогоду
человек и дуется на всех?
Бог сегодня сочиняет воду,
отметая суматоху вех.
СКВОРЕЧНИК
Под розовым ноябрьским небом
скворечник новый пустовал,
как без любимой сеновал,
как праздник без вина и хлеба.
Его воздвиг мой старший сын
на крышу старого сарая,
она была еще сырая,
и скользкая, как апельсин,
от щекотливого дождя,
прокравшегося невидимкой
на землю в цветоносной дымке,
ловушки солнца обходя.
Сын младший гвозди подавал,
размахивая гвоздодером,
и ангелы запели хором,
чтоб он не улетел в провал.
А я смотрел как древний пращур
на эту фреску Бытия,
и полноводья не тая,
глаза на первый мир таращил.
Свистели птицы в вышине,
плескалась золотая крыша,
расплавленная солнцем рыжим,
она, как озеро, на дне
хранила вид пустой скворешни
и древа крестного в цвету.
Земля могла бы на лету –
Причастницею стать нездешней
И пусть гнездовье на двоих
не обогрели Божьи птицы,
я буду помнить эти лица
счастливых мальчиков моих.
Я буду помнить, как они
сложивши рупором ладони,
скакали, ржали, словно кони,
земные величая дни.
И нашу радость не отнять,
завьюженную стихотворством,
я научусь с чудным проворством
сердца их сердцем догонять.
Зима махнула помелом,
скворечник нахлобучил шапку,
и круглым ртом зевая зябко,
все что-то шамкал о былом.
НА ЧЕРДАКЕ
Дождик мается на крыше.
Я сижу на чердаке.
В барахле томятся мыши,
спит кузнечик в коробке.
В полукруглое оконце
льются атомов волчки,
присмиревшие, как солнце
сквозь защитные очки.
На гвозде, как стрелки, лыжи
дни считают до зимы,
и ядра земного ближе
звезды чудятся из тьмы.
Сапоги поют, как трубы,
славя бури торжество,
с синтетическою шубой
помня кровное родство.
Древний рог велосипеда
к новым странствиям зовет,
под рогожей старых кедов
щурит глазки бегемот.
Он резиновый, сутулый,
в пыльном облаке утрат,
слыша недр земные гулы,
тишине чердачной рад.
Ну, а я, что мне утехой
будет в нынешних веках?
Детства мысленное эхо,
благодати светлый страх.
К публикации рекомендовал Иван ЕРПЫЛЁВ |
Андрей Антонов родился в 1966 году и вырос в поселке Судозавод в дальнем районе города Перми. Стихи пишет с первых школьных лет. В 1989 году переехал с семьей в город Уржум Кировской области. Принимал деятельное участие в восстановлении собора Святой Троицы г. Уржума. С 1993 года живет в Кирове. Окончил Пермский государственный университет (филологический факультет) и духовную семинарию при Троице-Сергиевой лавре (г. Сергиев Посад). Семь лет преподавал в Вятском духовном училище богословские дисциплины и гомилетику