Вассалы – люди, обладающие земельным наделом,
признающие себя подданными короля.

Росточком с хиленькую камчатскую берёзку, щупленький, сутуловатый, вёрткий, как малолетний воришка, Лёнчик никогда не смеётся в полный голос. Зачем? Ему, костлявому подростку с остро выпирающими локтями и личиком, обильно краплёным созвездиями веснушек, бывает достаточно, заслышав рискованные шутки, лишь стыдливо похлопать полусонными глазками, тихонечко прыснуть в ладошку и, втянув утиную головку в плечики, поникнуть, как та сельская девица, воспитанная староверкой – бабушкой, вдруг застуканная на просмотре порно….

Зимой, когда январские морозы трещат на далёком севере, а в его почти что южном городе Липовске на улицах больше грязи, чем снега, Лёня всё равно опускает клапаны куцей шапчонки, подбитой то ли собачьим, то ли кошачьим мехом ( и через тридцать лет после войны ещё носили такие), запахивает в два оборота вокруг тощей шейки серенький вязаный шарфик и натягивает мягкие, кроличьего окраса варежки. Таково строгое мамино указание, нарушить которое равносильно измене родине, о чём и помыслить нельзя! Мама, она по-прежнему считает единственного сыночка, без пяти минут выпускника школы, тем трёхлетним Лёнчиком, который кутался в квартире в её пуховый платок и одеяло, объясняя соседям: «Мнуся мне дюдя!». Вот тебе и «дюдя».

- Какие люди, да без охраны! Куда путь держим? - нехорошо дышит Лёньке в лицо патлатый верзила Иващук, рядом с которым всегда, как верный пёс, трётся - вьётся денщик его - Сява, неглупый малый, даже поэт, по странной прихоти судьбы выбравший себе в друзья именно этого косматого Тарзана. Заговорщицки пошептавшись, противно перемигнувшись, шкодники, пропустив одноклассника вперёд, внезапно набрасываются на него сзади, с обеих сторон, толкая Лёньку в спину так, что слетает шапка с головы, подгибаются от ударов коленки, и падает на землю портфель. А пакостники стонут со смеху, распевая тут же сочинённый Сявой экспромт : «Люлёк в поход собрался, наелся кислых щей, в походе обос…ся и умер в тот же день!».

Гопников распирает от осознания превосходства, а тут ещё и зритель появился. Точнее, зрительница. Соседка Лёнчика по парте – Кристинка. Спортивно сложенная девчоночка, дочь участкового полицейского.

- Эй, вы, уроды! - окидывает она презрительным взглядом пиратский дуэт. - Не перегрелись, двое на одного? Кому в лоб закатать?

- Вали отсюда, заступница! - орёт на неё, отступая на всякий случай в сторонку (знает, что Кристина – разрядница по карате), писклявый Сява, опасаясь и правда получить крепкий тычок в лоб.

- М-матерь божья пожаловала, - насмешливо кривит толстые губы Иващук. – Иди к Лёлику, иди, пожалей бедного котёночка…

По-свински похрюкивая, по-собачьи тявкая, непрестанно толкая друг друга и внятно матерясь, шкодники нарочно перебегают дорогу перед самым носом фургона – хлебовозки, вгоняя в ступор ошалевшего от страха пожилого водителя. И, уже с противоположного тротуара, изощряясь в выдумках, как только можно, показывают своим одноклассникам самые неприличные, самые отвратительные жесты. А понурый Лёнчик и спасительница его Кристинка так и остаются близ автобусной остановки «Школа» под равнодушными и любопытствующими взглядами пассажиров, выглядывающих из окон самого демократичного вида транспорта.

- Ну что ты хочешь от долбанутых? - участливо отряхивает пальтишко Лёнчика верный его друг ещё с младшей группы детского садика быстроглазая Кристина. – Помнишь, что они в прошлой весной сотворили? Нет? Вспомни, как эти гоблины бросили пачку дрожжей в туалете, а когда всё добро оттуда попёрло, табличку на дверях вывесили: «Переучёт». Сява эту табличку из материного магазина притащил. А на педсовете, когда их со школы хотели выгнать, мамаша Сявы ревела, как белуга, а папаня Иващука всех своих блатных дружков поднял на уши, чтобы только сыночка не выгнали… Лёнька, слушай ! Плюнь ты на них ! Бог шельму метит, - как моя бабуля говорит. - Они своё ещё получат.

Лёня возвращает на место сбитую шапку и сорванное кашне, как называет его шарфик мама и, пошмыгивая носом, молчит, безучастно озирая окрестности. Спешит, поскальзываясь, к отходящему автобусу нервно потряхивающая головой старенькая богомолка в чёрной юбке до пят, шепча, наверное, спасительную молитву себе под нос, но не в силах подать голос, выкрикнуть просьбу шофёру подождать ещё минутку. Быстро – быстро, обратив взор к небу, пробегает по самому краю тротуара, прижимая под мышкой пустую картонную папочку, бородатый городской сумасшедший Беляш, нацепивший на переносицу солнцезащитные очки с заметной трещинкой на левом стёклышке и прикрывая овальную лысину какой-то измятой панамой - то ли детской шляпкой, то ли туркменской тюбетейкой. Его провожает насмешливым взглядом беззубый седой клошар - «Не пролей капли» - с утра занявший свой привычный пост на «капитанском мостике» - изрезанной перочинными ножами и испещрённой бранными словами скамейке в сквере, близ памятника не признанному вождю мирового пролетариата, зато признанной точке сбора всех городских алкашей – романтиков. Эта колоритная группа «лыжников – передвижников» в непременном сопровождении трёх - пяти грязных заспанных дворняжек - прекрасная натура для художников – карикатуристов, умеющих бегло схватить на карандаш слёт разношёрстных поклонников крохотных аптечных «фуфыриков», таящих вкус ягоды боярышника, забальзамированной на чистом спирту.

Примечательная черта каждого такого «алика» - нервно подрагивающие ручонки, давно забывшие суппорт токарного станка или мастерок каменщика, прокуренные усы, свалявшиеся пегие бородки и, если не потная лысина, то давно не мытые патлы, прикрывающие тоскливый взгляд исподлобья с укором, адресованным трезвой части населения, не разумеющей мятущихся порывов людей «заквашенных». - «Дай!»,- читается в пламенеющих очах адепта аптечного магазина. - Душа горит, блин, адским пламенем, дай же ты хоть полтинник, хоть гривенник на опохмел, век свободы не видать! Дают.

Лёнчик, конечно, благодарен Кристине за её душевный порыв. Не каждый пацан так решительно кинется на помощь другу, как она, девчонка. Но наружная согбенность и смиренность Лёнчика вовсе не отражают его внутреннее, душевное состояние. Потому что в душе Лёни Вертушкова зреют гроздья гнева, мнятся ему самые жестокие, самые суровые и беспощадные картины мести обоим наглецам из подворотни. Наказания, от которых и суд инквизиторов содрогнётся. Что за кары? Сброшенный с высокого моста в реку со связанными руками и ногами вечный второгодник Иващук - с кляпом во рту, пучащий поросячьи глазёнки. Рабски пресмыкающийся у Лёнькиных ног, слезами и соплями вымаливая себе прощение, жалкий расстрига Сява. Сбившаяся в кучу трусливая толпа крысят, других подлых орков. И вершит справедливый суд над ними во дворе школы на глазах учителей, Кристинки, Кота Леопольда ( о нём мы ещё расскажем) гордый Лёня в пурпурной прокурорской мантии. Единственный и неповторимый защитник всех обиженных и угнетённых. Робин Гуд из уездного града Липовска.

***

А в тесноватой учительской комнате полнозвучно, убеждённо, как это свойственно учителям с большим стажем, пожилая классная руководительница Лёнькиного 9-го «А», женщина рослая, крупногабаритная, чуток страдающая одышкой, мнение своё высказывает, как теорему на уроке – непререкаемо - поневоле заставляя прислушиваться к себе всех, кто рядом.

- Настоящий сатрап его мамаша. Как придавила сына с пелёнок своим авторитетом, так и держит эту чугунную плиту, не отпуская ни на иоту…

- Да, Екатерина Даниловна, тысячу раз да! - тут же, подобно птичке-синичке, быстро – быстро клюёт острым носиком, поддакивая, бывшая её ученица, молоденькая химичка, стоящая у распахнутой форточки. - Я вообще в шоке! Да, вон, пожалуйста, только мы помянули, посмотрите, видите, в скверике, нет, нет, левее, кто прохаживается? Конечно, мадам Вертушкова. У Лёни уже усы растут, а мама его, как первоклашку, из школы встречает. Ну? Каково?

- Дак у него не только усы растут,- тут же вскидывает голову и заливается смехом в одиночку белозубый крепыш – физкультурник, ввергая в некоторое замешательство почтенных педагогических дам, возрастом постарше (а молодёжь понимающе хихикает, лукаво пряча глазки). – Ну, а чё уж он такой плохой? По мне Лёха - нормальный чувак. Стометровку бегает на значок ГТО тринадцать и четыре, на гимнастике вис, ну, подтягивание, выполняет четырнадцать раз. Иващук у них битюг с виду, а рохля, коня не перепрыгнет… Ой, да ну их! Пойдём, Ириночка Владимировна, в теннис погоняем, - изображает мах ракеткой в сторону спортзала качок - голубок, умело охмуряющий кокетливую голубку. И расправляет шире, ещё шире и так широкие свои плечи, как турман крылья, плотно сбитый учитель культуры физической. Между прочим, мастер спорта по спортивной акробатике. В жизни тот ещё акробат!

***

- Мама, я тебя прошу! - вырывает руку Лёня, глазами указывая Элле Максимовне на Иващука и Сяву, гундосящих из-за покрытых снегом кустов барбариса : «Ой, куда же ты, Люлёк, ой, куда ты?»

- Не поняла! В чём дело, Леонид?, - свинцом наполнен голос родительницы, сурово сдвинувшей мохнатые брови шалашиком .

- Да ты посмотри, посмотри! - шепчет раздосадованной маме всегда такой ласковый и покладистый её телёночек. – Посмотри! Хоть кто-то из взрослых кого - нибудь из нашего класса встречает?

- «Хоть кто-то… Хоть кого-то… Хоть что – то …» - Что это за скобарское «хоть», что это, вообще, за люмпенская лексика, Леонид?, - брезгливо кривит умело подкрашенные губки Элла Максимовна. – Ты кого стесняешься? Тех вон конюшенных, годных лишь подсматривать, подглядывать да подслушивать? Недаром такому быдлу бояре да дворяне подсвечниками физиономии чистили. Но ты – то?

«Господи, да говори же ты вполголоса, а лучше совсем умолкни!», - вцепившись в старомодную мамину муфту, увлекает воспитательницу подальше от сквера Лёнька. – Тебе - то что? Прокричала и забыла. А меня завтра эти конюхи опять попутают и что делать? Эх, засветить бы Иващуку в табло отцовским кастетом, звездануть бы ему прямо в хрюндель, чтоб он юшкой умылся! Сява - тот сразу драпанёт. Умел бы я только драться… Ладно. Пойдём, мам, пойдём отсюда …

***

В томительную каникулярную пору, когда девятый класс позади, равно как и не состоявшееся выяснение мужских отношений с той самой «парой гнедых» (Лёнька не знает, что мама звонила директорше школы, предупредила её о последствиях, ЕСЛИ НЕ УЙМЁТЕ ХУЛИГАНОВ… Вы поняли, да? ), он остаётся один - одинёшенек. Все приятели растеклись, разбрелись, разъехались, кто куда. Кристинка звала его с собой в Ялту: «Вертушок, поехали? У меня там тётка живёт, мамина старшая сестра – мировая бабулечка! После войны зрение у неё почти что нулевое, зенитчицей «от» и «до» провоевала, а она запросто кроссворды разгадывает, на гитаре поигрывает, даже стихи сочиняет. Поехали? Хочешь, плацкартой, хочешь - автостопом? А, ну да… ! Ты готов, да мама не пускает… Жаль!»

Иващук и Сява устроились подменными на консервный завод; грузят стеклянные банки в автокары, подметают в очередь территорию, а в обеденный перерыв выпрашивают у женщин в кондитерском цехе тёплую ещё халву и баночки с протёртыми яблоками, детское питание «Неженка». Проявив вдруг невиданное миролюбие, звали они и Лёньку в свою компанию: присоединяйся, заработаем за пару месяцев на велосипеды, здесь и трудовые книжки заводят, всё по - взрослому. А! Ну да, муттер – цуттер… Тогда… «Будь здоров, читай газету, поумнеешь к концу лета», - не задержался с присказкой доморощенный поэт Вячеслав Степанов. Он же Сява. Чьи состоятельные родители - цеховики, не зная, куда девать жгущие ляжки тугрики, кочевали почти всё лето по морям – по волнам, из одной курортной страны в другую, присылая сыну открытки с пальмами, лазурными берегами, крахмальными пляжами. Отчим Славки пасынка не захотел брать, чтобы не мешал затянувшемуся медовому месяцу. Поручил присмотр за ним брату – недавнему флотскому старшине второй статьи, которому было абсолютно до лампочки, позавтракал Славка или не позавтракал, пообедал или не пообедал, пришёл он ночевать в свой «кубрик» или забурился где-то с друзьями…

«Да я в его годы на берегу раньше четырёх и не появлялся. Утра, конечно», - яростно расчёсывал пятернёй густую растительность на груди бравый морской волк дядя Митя. Но тут же смущённо умолкал, поймав на себе настороженный взгляд жены, с интересом ждущей продолжения батальных историй муженька «о походах дальних, о боях с врагами». Вон, оказывается, ты какой, птенчик? Что же это ты делал, с кем же это ты кадрился до четырёх утра? А? А мне что пел? Девственник!

Лёньке порой кажется, что только он один обречён париться все каникулы в своём осточертевшем, однообразно сонном городке, который надменная погода обходит дождями и в июне, и в июле, и вот уже в начавшемся августе. Что остаётся делать юному страдальцу Вертеру в старом, как мир, закопчённом дворе – изоляторе, с детских лет знакомом от стен и до крыш? Маяться. Мерить от нечего делать затейливыми шагами вдоль и поперёк древнюю скрипучую веранду, мурлыча себе под нос услышанные по радио весёлые песни. А вечерней порой, перевесившись через перила, созерцать, как принимают в глубине двора «Вермут» футбольные болельщики, огорчённые очередным проигрышем никудышного «Электрона». Ух, какие пенки - гренки отвешивают они в адрес дырявого вратаря и полного балбеса - тренера…Им бы… Они бы… Да разве так?...Ух!

Но наиболее захватывающее действие начинается уже в полной тьме, когда мама, отдыхая, возлежит на диване перед телевизором, увлечённая тем, как интригующе «Тени исчезают в полночь». А он, выбрав удобную позицию в углу веранды, прилаживает массивный морской бинокль с восьмикратным увеличением – папино наследство! – для наблюдения за хорошо освещённой комнатой в таком же старом двухэтажном доме, стоящем наискосок, где с незапамятных времён располагается общежитие музыкально - драматического театра, наполовину заселённое южными торговцами овощами и фруктами.

Когда спадает жара, парочка молодых дарований обязательно репетирует при свете подслеповатой лампочки какую-нибудь мизансцену из будущего спектакля. Что характерно - примеряя на себя образы героя и героини, даже если это, допустим, Гоголевские старосветские помещики - актёры пребывают ну очень легко одеты. В этот раз они под бравурную музыку, в курортных шортиках, осваивают не классику Александра Островского, а современность: знаменитую оперетту «Белая акация». Весь Липовск заклеен афишами о грядущей премьере. И в Лёнькин двор отчётливо доносится певучий голос пикантной одесситки Лоры, напропалую кокетничающей с бабником, жуиром и ловеласом Яшкой – буксиром, не сводящим кошачьих глаз с миниатюрной Лориной майки – алкоголички. Герои долго - долго обнимались ( ну никак не давалась им эта интимная сцена, доводя её до правдоподобия, требовались дубли и дубли…). Наконец, слепились! И тут же дёрнулся и поплыл занавес, выполненный в форме плотной оконной шторы, не оставляющей ни миллиметра просвета. Всё. Гуд бай, наш юный зритель! И вы, и вы, и вы, все - все - все соглядатаи импровизированной репетиции, пока! До завтра! Ждём вас на премьере, дорогие друзья!

Протяжно вздохнув, безмолвный статист, представляя, какое феерическое продолжение спектакля развернулось в эти минуты там, в доме напротив, за плотной шторой, уныло шаркает к себе, на кухню, пожевать на сон грядущий что найдётся - сырник ли, холодная котлета или, в конце концов, ржаной сухарик. Только яблочко? Зато белый налив. Сойдёт.

Утром его поднимет если не дребезжащий будильник, то «Голос Америки», который ловят днём и ночью на коротких волнах радиолы «Латвия» полуглухие пенсионеры за стенкой. На столе тетрадный листочек с беглым маминым почерком наискосок: полей цветы, пропылесось квартиру, вынеси помойное ведро, сходи в магазин за хлебом, отдай в починку мои туфли и свои ботинки… Можно не спешить. Пусть продолжается Обломовское состояние с ленивыми мыслями о Кристинке, её загорелых плечиках, так мило смеющейся рожице, белокипенных зубках : где там она, что там она, с кем там она гуляет по набережной Ялты? Как хорошо бы освоить брасс и баттерфляй, изумляя потом мощным спуртом девчонок – динамовок, каждое утро тренирующихся на берегу. Ещё звал его в секцию бокса хороший мамин знакомый – известный тренер – приходи, Лёнька, пока не поздно, хотя Валерий Попенченко вон когда начал… Думается ему и о посещении той самой оперетты с красавицей Лорой и колоритным Яшкой…

Только никуда он не пойдёт. Плавать в одиночку стрёмно, сходил однажды на пляж, а пока плавал - шпана новенькие треники со скамейки спёрла, подкинув взамен какое-то рваньё. Бокс? Это режим, перчатки, груша, ринг, канаты, насмешки, плюхи в нос и в лобешник … В театр? Ага, размечтался! Опять с мамой под ручку?

И всё заканчивается продолжительным зевком да бездумным чтением в мягкой кровати эпопеи про разведчиков, с папиным шутливым автографом на обложке : «Прочти, сынок, и вытри слёзы над этой бедной книжкой прозы». Эх, папа. Где ты сейчас? Помнишь, хотя бы, что я есть на свете?

***

По закону подлости, как часто приходится нам в жизни мириться с неизбежным. Вот меньше всего хотел Лёнька встретить сегодня всегда слегка поддатого, шумливого, суетливого маминого начальника. Похожего на мультипликационного Колобка главного врача её поликлиники, перед которым все трепещут, все заискивают, а за глаза кличут не иначе, как Кот Леопольд, обыгрывая его вельмишановное польское имя - отчество Леопольд Владиславович, унаследованное, видимо, от обнищавших шляхтичей в пору изгнания их из пределов Москвы, когда началась державная смута.

- О, бамбино! Мамбо итальяно, эй, мамбо!- семеня короткими ножками, изображает то ли твист, то ли чарльстон Кот Леопольд, раскидывая короткопалые ручки для объятий и вновь исторгая фонтан якобы французского красноречия: «Кум а лён трэ, кум те ля пасе?»

Лёнька с младенчества помнит эту грассирующую игру слов дяди Лео, в былые дни ночевавшего в их доме после поздних посиделок с мамой. «Ты, сынок, ложись, спи, а я Леопольду Владиславовичу на кухне постелю, куда ему в такую темень к себе добираться?..»

И никак нельзя обойти сейчас Кота Леопольда сторонкой, уклониться от винного исчадия, отчётливо доносящегося из широко распахнутого зева без пяти минут заведующего городским отделом здравоохранения. Лео – это всё. Это царь и бог, о котором говорят с почтительным придыханием и доверительным шёпотом. Маккиавелли! Что вы…

У Эллы Максимовны на всемогущего Леопольда Владиславовича свои, далеко идущие планы, не как на любовника, куда уж там… Как на верного помощника, соратника, друга и… волшебника! Секрет прост: она спит и видит своё любимое чадушко преуспевающим доктором, а со временем и вовсе знаменитым профессором, доктором, нет, академиком медицинских наук. Лауреатом трёх Государственных и одной Нобелевской премии за открытия мирового масштаба в области онкологии, гинекологии и урологии, самых - самых ответственных сферах в организме каждого человека. Её Лёнчик обязательно найдёт, обязательно изобретёт - у него светлые папины мозги учёного ! - способ спасения женщин от фиброаденомы молочной железы с помощью фармакологии, избегая скальпеля и всех ужасных операций, связанных с ампутацией груди…Пациентки благополучно восстановятся от страшных болезней, постараются как можно скорее забыть о доставлявших им столько горя и слёз новообразованиях, и произведут на свет прекрасных здоровых малышей. Даже не по одному, а по несколько, которых в знак признания и благодарности врачу – спасителю, привезут в детских колясках или принесут на руках в резиденцию короля и предъявят в пелёнках и памперсах богам медицины на всемирной конференции в шведской столице - городе Стокгольме, на заседании Нобелевского комитета.

И подавляющим большинством голосов победит, конечно, Лёнчик. Спасённые им от ампутации молочной железы женщины – россиянки, индианки, австралийки, китаянки - не постесняются оголить перед высочайшим врачебным синклитом смуглые и алебастрово – белые свои груди, показать мировым специалистам отсутствие даже малейших операционных и послеоперационных шрамов, предъявят вскормленных их материнским молоком новорожденных потомков, и…

И написанные академиком Леонидом Кирилловичем Вертушковым книги – «Практическая онкология», «Практическая гинекология», «Практическая урология» - издадут, как труды Авиценны, тяжёлыми томами в кожаных переплётах, с фотографией автора на фронтисписе, с золотыми обрезами, на мелованной бумаге с цветными иллюстрациями, отделёнными пергаментом или восковой калечкой. Их переведут на все мыслимые и не мыслимые языки планеты, выпустят массовыми тиражами в качестве главных учебников и пособий для медицинских вузов и колледжей всех стран и континентов. А потом кандидатуру Леонида Кирилловича Вертушкова – уже главного врача самой главной клиники, которому почтительно пожимают руки все небожители, весь Кремль - родной Минздрав представит в порядке исключения на вторую Нобелевскую премию. Как главного борца и победителя всех на свете инфекционных заболеваний, в том числе - малоизученных, но реально угрожающих человечеству.

Но пока, для начала, нужна лишь малость: протекция человека, знающего подход к столпам медицинских вузов, где конкурс каждый год просто зашкаливает. Исполнитель задумки - Кот Леопольд. Возьмём этот барьер и - потом не то, что Москва или Стокгольм, да что там Стокгольм! Нью - Йорк, Рим, Париж, Берлин, Копенгаген, весь мир будет у ног её гениального сына!

Лео такой. Лео сможет. Лео – верный друг в счастье и первый утешитель в несчастье. Это он возвращал её к свету, когда бывший муж - бородатый однокурсник Кирилл, Кирюха, три года живший на её иждивении, с получением диплома помахал супруге ручкой и укатил к себе на родину – в покрытые лавром и самшитом скалистые горы, расположенные между Грузией и Абхазией. Оставил младой семье на память морской бинокль, прочитанные по институтской необходимости книги, а лично для больного сына, над которым нужно было дышать, которого нужно было кормить по часам из пипеточки, чтобы не расстался мальчик с жизнью – выменянный у друзей - земляков кастет , отмахиваться от хулиганья на танцевальных вечерах в Марьиной Роще.

- Эллочка, солнце, подними как можно выше рученьку, вот так! А теперь опусти её резко вниз и скажи громко, вслух скажи : «Да пошёл ты, Кирюха, козёл вонючий, кобыле в зад ! Жалкий ты человечишка. Предатель! Чтоб у тебя на лбу рог вырос!»

Вытри слёзы, Элла! Ты классный гастроэстеролог, перед твоим кабинетом всегда стоит очередь, а сын вырастет, будет тебе надёжной опорой. Посмотри вокруг, жизнь бьёт ключом. Видишь, уже зацвели каштаны, ах, какие они выбросили свечки! Плюнь на того рыжеусого котяру, никогда он мне не нравился, пусть ему каждый день легко икается. А ты начинай с листа новую книгу!

Так говорил ей, горько плачущему молодому врачу, Леопольд Владиславович. Говорил именно то, что нужно было сказать, что она и хотела бы услышать в минуты горького душевного надлома. Как если бы его устами говорил сам Заратустра!

***

Коллекционер анекдотов и пустопорожних шуточек, собиратель частушечного фольклора, любитель озадачивать собеседника примитивными шарадами, вроде той, уже прозвучавшей: «Кума лён трёт, кум теля пасёт», и на самом деле мог многое. Это он только для виду напускал на себя маску чудика – сельского простачка, только что сошедшего с автобуса из деревни Козюльки. В молодые годы Леонардо да Винчи – так его звали однокурсники по мединституту - всерьёз увлёкся нейрохирургией и ассистировал самому профессору Аджамашьяну, на трепанациях черепа. Читал курс лекций на курсах повышения квалификации. Стал заслуженным врачом и удостоился орденов, медалей. Но против дошлых москвичей при всех его громких званиях и регалиях, казалось бы, козырная карта оказалась бита. Пас.

Нет, все бывшие друзья впрямую ни в чём ему не отказывали, напротив, демонстрировали только расположение. Деланно хохотали над примитивными, давно им известными шуточками провинциального коллеги, охотно потребляли выставляемый им в гостиничном номере как армянский, так и дагестанский коньячок, а на десерт и чистой липовской самогоночки не чурались. Пока бражничали – пели студенческие песни, обнимали, вспоминали, хлопали по плечу, настаивали звонить им без всяких там экивоков и церемоний в любое время: «Телефон мой помнишь? Номер тот же…». Запихивая в карманы пиджаков или в бумажники визитные карточки друга и брата Златопольского, он же, по молодости, Леонардо да Винчи, обещали свою бескорыстную поддержку, протекцию, помощь. Ещё и ещё раз крепко пожимали руку на прощанье… И растворялись в тумане неба голубом, таяли, как предутренние звёзды, чтобы никогда больше не появиться на горизонте.

Абитуриентский ажиотаж при поступлении периферийных талантов в престижные вузы столицы достигал тысячи вольт. Повышенный спрос пап и мам на всемогущую мохнатую лапу, каковой артистично подавали себя пронырливые жучки - «решатели», в летнюю пору зашкаливал. А, значит, сладостным нектаром, пчелиным раем, духмяным луговым сенокосом был этот период для ушлых шулеров с их негласным каноном : обмани ближнего, ибо не дремлющий конкурент опередит тебя и возрадуется.

Смущённый Владислав Леопольдович только и развёл руками перед обомлевшей от горькой вести Эллой Максимовной : «Эллочка, хоть убей. Я перед этой ратью оказался бессилен! Сдаюсь».

Фиаско? Крах? Амба? Возвращаться в забытый богом и ЦК профсоюзов Липовск на щите, терпеть насмешливые взгляды досужих кумушек и ловить пересуды не чурающейся сплетен местной интеллигенции? Выслушивать притворные утешения торжествующих в душе неудачников: не всем, мол, быть в этой жизни профессорами, кому – то и у станка нужно вкалывать. Вкалывайте, кто вам мешает? Но, пардон, Лёнчику? Да ни за что на свете! В почтовом ящике листовка - Липовск предлагает льготу абитуриентам: поступление без экзаменов в этот, как его, аграрно-промышленный техникум. Вчерашнее профтехучилище. Приют последней надежды для разных лаек и сявок… Ага! Сейчас. Разбежались. Шнурки погладим и побежим. Нет уж!

Коль не вышло с медицинским, мой сын, гуманитарий, будет филологом. Тем более, что студентов педагогических вузов в армию не берут, общежитие дают, и все предметы будут ему по силам. Главное, нет той зловредной химии, которую – если признать честно – существенно не додала Лёнькиному классу глубоко увлечённая то ли настольным теннисом, то ли крепышом - физкультурником школьная хохотушка – химичка. По правде говоря, при поступлении в медицинский вуз на экзамене по химии Лёнечка мог срезаться только так, и никакие Львовичи - Ивановичи бы не помогли. Потому уж лучше открытые настежь двери историко – литературно – филологического, чем таящие опасности меды Первый и Второй… А липовским аборигенам что филология, что философия мало что говорят, ровно как изысканное французское слово «метранпаж» ( особенно, если произносить его нараспев, с прононсом), или звонкое румынское слово бранзулетка… Посудачат и забудут. Другие сенсации нагрянут.

***

Леонид Вертушков восхитил экзаменаторов и дикцией отменной, и эрудицией. Читал с особенным выражением стихи Маяковского о советском паспорте, кусочек Шолоховской прозы о деде Щукаре, с надрывом - Горьковского «Буревестника», ничуть (как, впрочем, и вся приёмная комиссия) не задумываясь, каким это образом расположились «между тучами и морем» вся враждующая гоп-компания - гагары, пингвины и чёрный демон…

- Слушайте, а ведь парень – артист! Кэээк он этого чиновника учтивого изобразил, а? Лановой позавидует! - всё ещё пёрхая смехом, откашливался декан, едва захлопнулась дверь за Липовским юношей.

- А мне понравился его запал в «Буревестнике», - задумчиво крутила рыжий локон заведующая кафедрой. – Такая, знаете ли, чисто горьковская публицистика. Да… Будет этот парень у меня в группе старостой. И в студенческий театр его привлеку… Ну что это у нас, везде одни девчонки. Пусть наконец стены мужской голос услышат.

***

Новобранца Ваську Иващука отправили в мотопехоту, Славку Степанова – на флот. Пехотинец - «зелёный огурец» - отрабатывая строевой шаг, вздымал кирзовыми сапогами пыль на полигоне под славным городом Владимиром. Принявший присягу от стариков оловянными ложками по заднице другой «салага» осваивался в латышском порту города Лиепая (Либава) с непривычным обмундированием, подъёмом и отбоем по распорядку. Конечно, как все рекруты, липовские первогодки тосковали по родному дому, ждали писем, мечтали хотя бы на часок вернуться в свой уютный городок с его кривыми улочками и переулочками, чтобы походить там по центральной « стометровке», пофорсить в военной форме, при погонах перед барышнями, полопать мамины оладушки… Грустили парни, тосковали, но уже усвоили то, что сразу им сказали басовитые командиры : оставь надежду до отпуска, солдат и матрос! Глотай на ужин склизкое картофельное пюре и недожаренную такими же, как и ты, первогодками – поварами морскую рыбу - минтай. Завидуй штатским, хотя бы тому же военнообязанному, но избежавшему «хэбэ», шинели, кирзовых сапог Лёньке, ни фига себе – теперь жителю самой Москвы! - с её сказочным Кремлём, Красной площадью, станциями метро, известными всему миру театрами и кинотеатрами, парком Горького и синим троллейбусом Булата Шалвовича Окуджавы… Завидовать - завидуй, а лямку тяни, медный котелок! Устав для всех един.

Кто - то в армии служил, а кто - то осваивался в институтских коридорах и аудиториях, с удивлением узнавая, какие известные люди – барды, художники, артисты, учёные, политики – вышли из этих стен. Правда, вот только профильных выпускников, которых призван был готовить педагогический вуз для советской школы – учителей – за все минувшие годы и даже десятилетия что-то не обнаруживалось. То ли скромничали, то ли поменяли профессию.

А как сложится после выпуска судьба у него самого? Лёнька об этом старался не думать, плохо представляя себя учителем, стоящим с указкой в руках у доски или сидящим за столом перед классным журналом, призывая к ответу некого нового Иващука или Сяву… Подумать – и сразу становится тошно.

Лёня Вертушков как и предсказывали ему на приёмных экзаменах профессора - педагоги, «вдарился» в артисты. Институтский режиссёр, молодящийся усач, некогда подвизавшийся ассистентом в знаменитом московском театре, взял да и замахнулся на беспроигрышную «Свадьбу в Малиновке». Он прекрасно помнил, он знал и видел, как репетировал, как ставил её в «Сатире» недосягаемый по таланту новатор отечественной сцены, за плечами которого целый кладезь шикарных фильмов и спектаклей. Ну, так что? Не запатентованы ведь приёмы великих, повторять их в формате институтской малой сцены не запретишь.

Режиссёр – питомец целинных и залежных земель, родившийся в самый канун освоения их комсомольцами – добровольцами со всего СССР, мечтал о Голливуде, обожал ковбойские наряды, носил дерматиновые куртки и, в силу малого роста, самолично подбивал каблуки чешских туфель «Батя» каучуковыми подмётками из микропоры, что прибавляло желанные три - четыре сантиметра. Щеголяя всуе именами знаменитых актёров, даже не подозревавших о существовании некого их собрата, он отчаянно набивал себе цену, авторитет и значимость. Хотя и без придания псевдозначимости, справлялся он с режиссёрским ремеслом очень даже недурно, удостаиваясь искренних аплодисментов публики и похвальных грамот начальства. Ну, а причём здесь Лёня?

Задумчиво пощипывая собранный на затылке в жиденькую косицу пучок волос, требовательный режиссёр просматривал новичка в разных ипостасях. Начал с эпизодической роли Яшки – артиллериста. Отбой! С выворотностью косолапящих ног и забойным танцем «в ту степь» у рыжеватого первокурсника дело обстояло совершенно неважно; отдавил носки партнёрше и сам запутался в простеньких па. Куда ему на ключевую сцену?

Примерили щупленького Лёнчика, накинув ему чапаевскую бурку на плечи, в качестве пана атамана Грициана – Таврического, опять атас: голос не громовой и стать не та, ну куда ему с врождённой худобой и ангельскими глазками играть жестокого белогвардейского атамана? Кто из красногвардейцев такого щегла испугается?

Попробовать его отцом дивчины Яринки? Молод, никакой грим и приклеенные усы не спасут. Дедом Нечипором? Так он не артист, задницу по-стариковски, как это легко делают первокурсники ГИТИСА на этюдах, не сумеет отклячить. Стоп!

- Ну-ка, Олечка! Быстренько тащи сюда малиновые штаны, гармошку и тельняшку! - снизошло вдруг озарение на режиссёра, тут же подхваченное добровольным его ассистентом Олечкой.

- Токай Курбанович, вы гений!- не смогла сдержать она восхищения, любуясь костюмным перевоплощением полчаса назад зажатого новичка в приклеивающего шулерские усики прожжённого маркитанта Попандопуло. – Полное попадание ! Можно я вас в щёчку поцелую?

И в самом деле! Стоило только нахлобучившему рыжий парик и поварской колпак « усатому» ловеласу - Лёнчику показаться в час премьеры из - за кулис, стоило лишь ему с пришепётывающим одесским говорком пооткровенничать перед публикой, похваляясь, как удачно выменял он вот эти вот малиновые штанишки на пулемёт, как, сгибаясь от хохота, глетчером начал сползать со стульев первый профессорско – преподавательский ряд. За ним второй, студенческий. И пошёл, пошёл Лёнчик укладывать ряд за рядом зрителей, исполняя без фонограммы, своим «баритоном - козлетоном» уморительные куплеты: «На морском песочке я Марусю встретил в розовых чулочках, талия в корсете». Народ хохотал до полного исступления. До изнеможения. До икоты. До ощутимых позывов – скорее бежать к ближайшему туалету. При каждом появлении Григория Попандопуло с его огромным маузером в кобуре зал просто неистовствовал!

И вот недавний серенький воробышек, один из многих в птичьей стае, Лёнчик – пончик наутро проснулся знаменитым. Не зная и не предполагая, что прямой виновник его успеха - Токай Курбанович - в то же утро давно не спал, лежал, курил, буравя взглядом потолок, не столько упиваясь ошеломительным успехом комедии, сколько укоряя себя за недомыслие, за то, что он, вахлак, сам не сыграл такую забойную роль – Попандопуло. И теперь слава досталась не ему, а этому… Липовскому недотёпе, с его школярским страхом в глазах сделать что-то не так, до сих пор не отучившемуся шаркать по сцене в своих провинциальных «тухельках» с загнутыми, как у всех выходцах из деревни, носами.

Ну да ладно. Что теперь поделаешь? «Бери всё, я себе ещё нарисую!», - ухмыляясь, говорил Попандопуло, шулер, барыга и фальшивомонетчик. Есть тонкий смысл в этих словах, если вдуматься…

***

Творческой личности похвала нужна, как канифоль для скрипки. Кто будет спорить с бессмертным афоризмом Козьмы Пруткова? Лёнечка купался в лучах славы, похвалах и комплиментах, отгоняя трезвую мысль о том, что на его долю выпала всего лишь одна, одна-одинёшенька удачная роль самодеятельного артиста. Слава бежала впереди героя, окуривая его дурманящим кальяном звёздности и овевая опахалом общепризнанности. После победы «Малиновки» на зональном смотре - конкурсе студенческих театров Вертушков стал вообще недосягаемой личностью, получив полный карт-бланш на посещение лекций, семинаров, сдачу зачётов и экзаменов. Именная стипендия из благотворительного фонда памяти выдающегося артиста Христофорова обеспечивала теперь Вертушкову – актёру пусть и одной роли, вполне сносное земное существование, вместо прежнего прозябания, когда надо судорожно зажимать в кармане последний рубль, высчитывая дни до ближайшей стипендии или маминого денежного перевода. Хватало, пусть и на редкие, но звонки в Липовск матушке, а зачем её чаще тревожить, когда сынок ни в чём не нуждается? И на походы в коктейль – бар, на зависть иным одногруппникам, только мечтающим о столике в модном кафе за креманкой с мороженым и хрустальным бокалом сидра…

А недавно ведающая расположенной чуть ли не на чердаке лабораторией биологического факультета черноокая вдовица, сама в студенческую пору игравшая в институтском театре Чеховскую «Чайку», предложила мужающему Попандопуло не обременительную подработку ассистентом у неё на кафедре.

- Да у меня по химии со школьных лет три с минусом, - был откровенен Вертушков. – Я вам такую гремучую смесь наготовлю, что весь институт на небо взлетит.

- Мальчик мой, ничего готовить не придётся, - улыбалась в ответ полнотелая смуглянка, дерзко заглядывая Лёньке в глаза и, как бы невзначай, поглаживая запястья враз почуявшего невыносимую сладость женского тела студента. – Вот в шкафчике аптечные весы, на полочке повыше бюретки, воронки, пипетки. Это? Вата гигроскопическая, в бутылях вода дистиллированная. Везде бирочки, ярлыки, наклеечки. Только и дел - выдавать студентам посуду на лабораторных занятиях. Начнёте вместе со мной, потом перейдёте на самостоятельность. Единственное, что попрошу: следите, чтобы никто из ребят не трогал гидроокись натрия и гидроокись калия. Договорились, м-мм?

Лёнька ахнуть не успел, как высокая договаривающаяся сторона бесшумно крутнулась на каблучках к двери, ловко повернула ключ на два оборота, и, по - кошачьи сцепив пальчики, горячечным шёпотом сразила гостя наповал: «Ага! Попался? Зачем кусался?»

Как было ошалевшему добру - молодцу устоять против колдовских чар красной девицы? Лео безвинно пал. «И был последний день Помпеи для русской кисти первым днём!» Так и лишился Лёнька целомудрия при не выясненных до конца обстоятельствах.

А «инструктор по вождению», прошептав поверженному Попандопуло: «Я первая, ты за мной!»,- оперативно маневрируя внутренними ресурсами, исчезла за могутным старинным шкафом с пробирками и микроскопами, прихватив для омовения баклагу с водой дистиллированной. Лёнька же продолжал осмысливать реальность происходящего, распростёршись на кушетке ниц, как препарированная лягушка. Слушал игривый плеск воды за шкафом, скользил отсутствующим взглядом по стенам и потолку, вкривь и вкось развешанным плакатам, поясняющим какую - то этнологию, связанную с поражением пищевой ротовой полости, глубокими язвами и развитием абсцесса с последующим рубцеванием. Оказывается, будущих химиков и биологов готовили на биофаке ещё и как средний медицинский персонал. Так. На всякий случай. Кто застрахован от войны?

***

- Лёнечка, сынуля, ты приедешь на каникулы?,- проклиная отвратительную телефонную связь, постоянно вмешивающийся чей-то пьяный голос, допытывающийся у похохатывающей собеседницы нечто постыдное, пыталась докричаться из Липовска до Москвы Элла Максимовна. – У нас такой урожайный выдался год, ты увидишь, на рынке всё ломится…Что? Я не слышу. Поезд? Комсомольский поезд? Но, родненький мой, нельзя ли…Я последнее время так плохо себя чувствую, опять пляшет давление. Да, я понимаю. Твоя мама всё понимает. Конечно, потерплю, что же теперь, раз такое дело… Только, будь повнимательнее, пожалуйста, никаких сомнительных друзей, тем более – подруг. Ты меня понял, Лёнечка?

А наутро, забыв про ночные слёзы, не сбывшееся желание встретить, приветить, обнять, накормить Лёнчика его любимыми фаршированными перчиками, прогуляться по городу с так быстро вытянувшимся, неузнаваемо выросшим сыном, Элла Максимовна делилась последними новостями с интересом слушающим её Котом Леопольдом.

- Ты только представь! Лёню, как секретаря институтского комитета комсомола, включили в состав агитационного поезда, его по телевизору недавно показывали – «Ленинский комсомол». Там десять или даже двенадцать вагонов, а возглавляет их десант, Лёнечка говорит, близкий родственник самого Валентина Пикуля. Прекрасный организатор, он уже привёз в поездную библиотечку все романы писателя, даже эту вот новинку – «Фаворит»! Лёнечка говорит, все зачитываются…

- Ещё бы! - понимающе хмыкает Леопольд Владиславович. – Пикуль у нас тот ещё историк, врёт и не краснеет. Ну да ладно, у писателей профессия такая, иначе кто их будет читать? Что же. Я рад за Лёньку. Поздравляю, Эллочка! Главное, парень приобретает самостоятельность, а то…

Он испытующе посмотрел на Эллу Максимовну – говорить - не говорить? Потом решился.

- А то, он под твоим крылышком всегда мне казался таким, понимаешь ли, нючкой, маменькиным сынком. Да и не мне одному. А ведь нам над детьми всю жизнь зонтик держать не придётся, нужно готовить их в самостоятельное плавание. Вон, как англичане: шестнадцать лет бою исполнилось – гуд бай, милый - вот тебе ключи от дома и живи, как хочешь, ты взрослый человек… А у нас до пятидесяти мамка нетелю одно место вытирает… Ты уж, Эллочка, прости мой язык без костей. Пойдём. Планёрка!

***

Ничто в жизни из познанного, освоенного, благоприобретённого человеком не пропадёт, всему найдётся своё применение, дайте только срок. Не пропало и для Лёньки то скучное, казалось бы, предвыпускное лето, когда он, бедный, маялся в одиночестве, бесцельно шатаясь по старой веранде, отвлекаясь разве что на запойное чтение разномастной литературы днём да пристальное обозрение окрестностей вечерами. Книги ума добавили, как ни банально это звучит. А потому именно Вертушков, уже замеченный и занесённый в блокнотик кем надо и куда надо, был в строжайшей тайне допущен в святая святых – агитационный отдел ЦК ВЛКСМ – для подготовки «Клятвы молодёжи» с последующим коллективным принятием её студенческой и трудящейся молодёжью на Красной площади. Опекал Лёньку и ещё двух юнцов немногословный инструктор из ЦК рангом куда как выше комсомольского – КПСС! Знали ребята об этом дядьке - Черноморе только то, что он, вроде бы, вхож в покои самого Суслова Михаила Андреевича, серого кардинала всех времён, которого и Брежнев чуток побаивался, хотя уверял, что всего лишь к нему прислушивается. Но считался он, считался с мнением партийного аскета, скромность которого, в отличие от Леонида Ильича, увешанного 117 - ю высшими орденами и медалями, владельца целой коллекции авангардных автомобилей, зашкаливала. Не позволял Михаил Андреевич никому из водителей своей служебной машины «мчаться» даже по безлюдному загородному шоссе со скоростью свыше сорока километров в час, педантично, час в час прибывал в Кремль, и всегда в осеннюю и весеннюю распутицу ходил в поношенных ботинках с калошами… Но при этом, правда, обитал в роскошном кремлёвском кабинете, где стояли вывезенные из побеждённой Германии по репарациям огромные дубовые шкафы, некогда принадлежавшие апартаментам рейхсканцлера Геринга.

Наверное, этому Черномору и принадлежало авторство Вступления в агитационное произведение, призванное воспламенить сердца молодёжи.

Только вслушаться - мороз по коже.

«Партия дала нам вечный огонь – ленинизм. С партией ЛЕНИНА наш народ сорвал оковы рабства, с партией ЛЕНИНА он построил новый мир - Союз Советских Социалистических Республик»…

Тонкий стилист Лёня Вертушков внутренне ахнул, заметив в печатном тексте три подряд «на » в одной строке, против чего предостерегал начинающих писателей ещё Алексей Максимович Горький. А тут: «Лени-на на ш на род…». Разве так можно? Но имеет ли право вассал указывать даже на очевидные промахи своему сюзерену? Не лучше ли промолчать, как молчат, посапывая в свои две дырочки, такие же молодые барсучата, как он. А критиковать любой лох с соседней улицы может. Ты вот создать попробуй… Лёня парился над бумагой чуть ли не до утра, но свой вариант предложил…

«Рабочей правдой, не сломленной кандалами и каторгой, - обводил он суровым взором притихших и поникших буревестников, с уважением поглядывавших на него, яростно жестикулирующего свободной рукой, - свободой, восставшей на баррикадах ( слышали бы его сейчас рыжий, как апельсин, папа и обладатель курчавой смоляной бороды, непревзойдённый оратор команданте Фидель!), кровью, пролитой комиссарами, клянёмся, что вечно будет жить в наших сердцах огонь ленинизма, огонь борьбы, огонь революции. КЛЯНЁМСЯ!

Потрясая исчирканными конспектами, логарифмическими линейками, первыми попавшими в руки учебниками, надрывая глотки, повторяли в числе прочих добровольцев барабанящие по перепонкам слова комсомольской клятвы будущие долларовые миллионеры, а пока просто московские студенты, добровольно – принудительно собранные на Площадь.

Мужеством первых палаток, трудовой гордостью, комсомольской честью клянёмся отдать свои силы во славу и могущество нашей Отчизны!

Многие юноши и девушки действительно отдали и силы свои, и здоровье святому делу. Но были в стройных рядах молодёжи, осенённой Леонидом Ильичом, маршалами, генералами, очень кстати приехавшими в Союз высокими гостями – Председателем Государственного Совета ГДР Вальтером Ульбрихтом, Председателем Совета Министров Монголии Южмагийном Цеденбалом леди и джентльмены иного толка, со временем отдавшие свои не дюжинные силы и способности предосудительным делам ЮКОСа, Новатэка, Роснано….

Молодостью своей клянёмся тебе, товарищ партия, быть верными делу коммунистов. Наше поколение никогда не свернёт с Ленинского пути. Каждым ударом сердца, каждым прожитым днём, всей жизнью своей клянёмся утверждать на земле коммунизм!

- А какой он, «Ленинский путь»? Что, всё-таки, представляет собой коммунизм? И зачем, если он есть, ещё и утверждать коммунизм?

По несчастью, именно такие вопросы посмел задать, полагаясь не более чем на дружескую беседу со старшим товарищем – уважаемым комсоргом - некий пытливый первокурсник, родом то ли из Нефтеюганска, то ли из Северодонецка, Лёнька уточнять не стал. Факт тот, что попал наивный курёнок в когти к идеологическому ястребу…

- Т-ты как посмел покуситься на с-святое?, - заикаясь от волнения, петрушил мальчишку на экстраординарно созванном заседании комитета комсомола гневный, как Зевс, Леонид Кириллович. (Ну вылитый барбудос, обличающий с трибуны сторонников империализма!)

- Т-такая грандиозная акция молодёжи, т-такой, п-по с-сути, фестиваль молодёжи и студентов, столько с-сил п-потрачено на п-подготовку, все комсомольцы в едином порыве скандировали: «Долой колонизаторов!», «Нет! - Америке!», а ты что? В наймиты на Запад подался?

Всегда поддерживающая шефа Ленка Золотухина в этот раз прятала глаза, молчала, всем видом давая понять, ну, хватит, Лёнчик, устраивать публичное аутодафе мальчишке. Ничего уж такого преступного он не сказал, а с вопросом может обратиться к тебе любой, на то ты и политрук, чтобы уметь ответить коротко и ясно, а не истерить, как обворованная деревенская баба …

Лёнька краем глаза обстановку уловил, просчитал, понял и тут же сменил гнев на милость…

- Помни, юноша, слова нашей Клятвы: «Мужеством первых, кипучей энергией молодых, кровью, пролитой политкаторжанами…». Ты будущий педагог, значит, идеологический боец партии и комсомола, значит, никакого не должно быть у тебя даже в мыслях разброда и шатания. Ты понял свои ошибки? Хорошо, что понял. Иди. Считай, отделался товарищеским внушением. И приходи сюда в следующий раз с хорошими идеями, свежими мыслями, дельными предложениями. Мы всегда рады будем тебя видеть!

Доверительно склонившись к плечу «виновника торжества», неверно выбирающегося из – за стола, Ленка что - то успокаивающее, ободряющее шепчет ему на ухо, дружески похлопывая по плечу. Не задерживаясь, не прощаясь, разбегаются по своим делам члены комитета. А выставленный над форточкой рупор, проверяя голос перед Днём молодёжи, воспроизводит первое попавшееся из грампластинок, что нашлось в радиорубке у ведущего – «Интернационал».

Чтоб свергнуть гнёт рукой умелой,
Отвоевать своё добро,
Вздувайте горн и куйте смело,
Пока железо горячо…

«Ни в склад, ни в лад, поцелуй кобылу в зад», - с ужасом ловит себя на цитировании нагрянувших вдруг Сявиных стихов секретарь комсомольской организации педагогического института. За что же он тогда первокурсника сейчас вот только при всех отчитывал, коль у самого такие крамольные мысли в башке? Тикать надо, бежать отсюда в светлый мир, а то чокнешься совсем, как этот…Кто там у Чехова из здоровых перебрался к психбольным в палату номер шесть? Но вначале нужно отчалить на Маросейку, вон лежит приглашение на комсомольский бал.. Елена, ты где есть, едрит твою Мадрид? Собирайся, душа моя, поехали!

***

Михаил Егорович, так было звать – величать дядьку Черномора, и после соавторства над триумфальной клятвой Лёнчика из поля зрения выпускать не собирался. Пару раз позвонил, а потом пригласил туда же, на Маросейку, для очной встречи.

И куда только подевались дядькина прежняя угрюмость, неприступность, чопорность. Приглаживая седой бобрик хорошо сохранившихся волос, то и дело похмыкивая в прокуренные усы, Михаил Егорович позволял себе те ещё шуточки, перемежаемые и просторечиями, чем давал понять, ты теперь, Лёнчик-пончик, свой парень в доску, тебе можно доверять то, чего нельзя доверять другим, и я очень рад, что нашего полку прибыло.

- Теперь о деле, мин херц, - вдруг оборвав себя на полуслове, посерьёзнел Михаил Егорович. – Скажу сразу: ты у нас стоишь в резерве, и в хорошем резерве. Жизнь бурная, все мы не вечные, вот и этого ( он кивком указал на потолок ) скоро отправим послом, хватит уж ему в пятьдесят лет комсомолом заправлять… Так что…Но это не сейчас… Потом…Прости, закурю…

Вертушков - враз превратившись из гламурного, вальяжного денди в того самого школьного птенчика – сонно хлопал глазками и согласно поклёвывал головкой после каждого слова старшего товарища и друга, не понимая ровным счётом ничего из его словесной эквилибристики. Что хочет от него сюзерен? На что намекает? Какой резерв? Не хочу я никакого резерва…

- Мы посоветовались, - донёсся, наконец, как из тумана, неторопливый голос властелина Лёнькиной судьбы,- и решили для начала будущей карьеры двинуть тебя на профсоюзы. Позарез нужны в профсоюзах молодые кадры, да и подходы нужны новые, современные, а то старики замшелые бог знает что творят. Доиграемся, как в Польше, я был там недавно, сам видел, все здания в Варшаве, Вроцлаве, Полоцке в листовках «Солидарности» и все стены исписаны вот такими вот метровыми буквами: «Lech!». «ЛЕХ» - Лех Валенса, бунтарь. Нам только такой радости не хватало, мало нам и так всяких Солженицыных, Коротичей, Ростроповичей… Словом, этого поросёнка вороватого, председателя профкома вашего мы завтра же отправляем в отставку, пусть свечку в храме поставит, что не на зону, а ты принимай его дела.

- А напоследок вот что… – Ты мне, дружище, составь, пожалуйста, словарик современного молодёжного сленга, мне для одного человека надо. Темнить не буду, – всё же понизил резидент громкий свой голос до минимального, - человек этот из органов. Ну, занеси на бумажечку все те словечки, что вы в общении между собой друг другу впариваете. Есть? Вот и отлично. Пока, Леонид Кириллович! Патриа а муэрте!- многозначительно улыбнулся напоследок князь тьмы, по – Фидель – Кастровски вскинув сжатый кулак над головой. Тем самым дав понять послушному ученику, что нет для нег ничего тайного, что не стало бы явным. Значит, и о папе знает? Мефистофель чёртов! Скупщик юных душ. А профсоюзы - это дело новое, интересное, попробуем. Да и хватит уже сидеть на комсомоле, чувствуешь себя, как стреноженный конь, который всё перепробовал… Верно Егорыч говорит: «Профсоюзы – школа коммунизма»? Хм. Поучимся.

***

Стараясь привести в порядок изрядно припухшее после ночных страстей-мордастей личико, секретарь Вертушкова – Леночка - орудуя то кисточкой для подкраски век, то тюбиком с кремом, то помадой, крепко прижимала телефонную трубку к плечу, с досадой отвечая на очень уж дотошные расспросы многословного незнакомца.

- Но я же вам сказала, Леонид Кириллович чрезвычайно занят, он готовится к профсоюзному пленуму…Я понимаю, что вы его земляк, друг детства, но он никого сегодня не принимает. Хорошо. Есть у меня сердце, зачем вы так? Я попробую. Ещё раз назовите себя, пожалуйста. Вячеслав Степанов? Можно просто Сява? Как интересно… Хорошо. Я доложу. Оставьте свой номер, я перезвоню.

Пиджак, впопыхах наброшенный вчерашним вечером на плечи Ленке, бежавшей с ним скорее к её дому под проливным дождём, до сих пор хранит следы сырости, а потому висит, распятый, на спинке кресла. Витает в слабо освещённых не ярким светом настольной лампы просторах кабинета лёгкий запах сваренного им самолично чёрного кофе. Строго и требовательно - ты зачем сюда явился, по делу ли? – смотрит со стены на каждого в чертог вошедшего глянцевый портрет примолодившегося нового лидера страны – лицо без единой морщинки – в отличие от прежних двенадцати морщинистых апостолов - членов Политбюро - во главе с тринадцатым, возглавляющим чёртову дюжину.

Там где размещался этот ареопаг застеклённых мумий, за обитой двумя слоями ваты и оклеенной дерматином внушительной дверью с табличкой о принадлежности, трудится сам хозяин. С годами заметно раздобревший, неторопливый в словах и жестах, по - партийному причёсанный, без галстука (так модно!) улыбающийся кротко, кратко и только вышестоящим. В это зябкое сентябрьское утро он уже успел привести себя в порядок после вчерашнего. У него в боковушке - комнате отдыха – всё есть: и запасная белокипенная сорочка с импортным галстуком, и китайская электробритва, и пузатый эмалированный чайник вкупе с фарфоровым кофейничком, и непременный коньячный набор с большой коробкой шоколадных конфет. А как иначе? Так положено. Мало ли кто пожалует в его владения, заваленные книгами, плакатами, брошюрами, журналами на профсоюзные темы. Всё у него под рукой – от проспектов по рационализации и охране труда до санаторных сказочных мест отдыха трудящихся и учащихся. Партия ведь щедро привлекает профсоюзы на важнейшие участки экономики, культуры, здравоохранения, образования, науки и спорта.

Леонид Кириллович, честно говоря, исключительно для понта, для придания значимости, повелел сегодня верному другу – сладкому Ленусику ночью, но неприступной Елене Николаевне – днём - извещать посетителей о подготовке к пленуму. На самом деле, какой там к чёрту пленум? Потирая веснушчатый лоб, в кулачок подхихикивая, Лёня составляет по заказу Михаила Егоровича зачем-то понадобившийся ему словарик молодёжных слов и фраз, тщательно обсасывая каждое, прежде чем занести его на бумагу.

«Имхо» – по-моему. «Зы» - постскриптум. «Юзер» - пользователь. «Хедлайн» - заголовок. «Лаба» - лаборатория. «Курсовик», «курсач» - курсовой проект. «Препод» - преподаватель. Поднатужившись и набрав ещё с полтора десятка самых ходовых «перцев», Лёнька – хотя заказчик об этом его не просил – завершает отчёт о проделанной работе личным заключением. Мало ли? На всякий случай. Почему бы и не показать лишний раз себя дюже умным.

«К сожалению, в гражданском обществе бытует мнение, что русское брюхо все эти «локации» и « контенты» благополучно переварит ; вчера сам слышал на центральном рынке, как пожилая колхозница спрашивала встретившегося земляка; «А офис твой теперь где?» «Офис»…Я считаю, что американцы и англичане, преднамеренно и целенаправленно производящие своего рода импортовытеснение русского языка своими «перлами», обедняют и унифицируют молодёжную среду, настойчиво вбивая в сознание, что наши юноши девушки космополиты – граждане всего мира, всего Земного шара, но не своей родной страны. Эти веяния должны быть решительно пресечены, изжиты от Чукотки ( вспомнил он прочитанную на веранде книгу писателя Тихона Сёмушкина «Алитет уходит в горы») до Калининграда и от Владивостока до Москвы. Есть в языке Пушкина и Тургенева абсолютно точные русские аналоги ( Лёнька почесал макушку, подыскивая вместо зарубежного слова «аналоги» равное ему русское, а не найдя, с досадой согласился с «ихним»), и мы, начиная со школы, дошкольных детских учреждений, тем более – в педагогических институтах и училищах – должны заниматься укоренением именно своего языка».

Обдумывая, что бы ещё такое - этакое звучное и благозвучное вставить в концовочку дважды перечитанного текста, не избавившийся и с годами от крапинок – конопушек Лёнчик – пончик сладостно потягивается, невольно вспоминая полное послушание Ленусика его ночным прихотям и алкая предстоящей ночью повторения пройденного… И в этот момент вначале раздаётся предупреждающий постук в дверь, а следом просовывается поределый чубчик … лукаво улыбающегося … Сявы. «Можно к тебе, гражданин начальник?»

Когда вот так, внезапно, вдруг, вырастает перед тобой фигура человека, видеть которого не представляет для тебя никакого удовольствия, более того, в душе ты давно пожелал век бы эту личность не видать, конечно, теряешься. Не находишься, что и сказать. («А как его пропустили, где моя Ленка, карамба, опять у казачки торчит»?)…

- Привет, привет, заходи, старина. Какими судьбами?

- Да как же! Я всю жизнь газетку «Труд» выписываю, прочитал вот интервью с тобой, порадовался. Вона, думаю, как сокол-то наш, Липовский, взлетел. Ну, думаю, навещу - ка я его в Белокаменной, авось, друга детства приветит, не выгонит. А обиды прежние, то ведь были просто детские шутки, простит…

Сява по-прежнему бегло тараторит, сглатывая окончания слов, но теперь ещё и постреливает глазками, изучая реакцию царственно принимающего собеседника, не спешащего напоить гостя хотя бы чашечкой горячего чая с лимончиком.

«Шутки, ваши шуточки, – тяжело ворочаются в мозгу Леонида Кирилловича только что прозвучавшие слова гостя, с которым он избегает встречи взглядом. - От каждой вашей шутки было пусто в желудке. Не налью я тебе ни коньяка и ни чая, не шарь голодными глазами по столу».

- Так, говорите, дела в столицу привели?, - заставил Степанова вначале насторожиться – не ослышался ли? - а затем онеметь от испуга – басовитый тон и вправду начальника. Откуда только взялось у школьного гнома это надменно – вежливое «ВЫ», это царственное поведение? Не узнать былого конопатого засранца Вертушка, вечно гонимого, вечно угодливого, вечно отирающего углы школы, чтобы не попасть под раздачу - пинки и щелбаны Иващука и его, Сявы…(«Накатаю Ваське сегодня же письмецо , пусть почитает там со своим семьянином, потешится»).

- Да, вот, понимаете ли, - молниеносно перестроился с панибратского настроя на казённый, учрежденческий, как и полагается тому, кто находится в роли просителя, не такой уж глупый малый Сява. – Подготовил я сборник стихов, тут и рецензия есть нашего Липовского редактора, хотел бы это, как его, ну, словом, издать книжечку в Москве. Я и с матушкой вашей встречался. Говорил. Она что: я, мол, за сына не решаю, это ты уж к нему самому ехай, авось это…Помогнёт…Старый друг, как говорится, лучше новых двух. Вот я и…

- Стихи? Это хорошо. Хорошо! Нам сейчас особенно нужны стихи, поэзия, такие, знаете ли, патриотичные, духоподъёмные стихи, без всяких там гнусных намёков и подтекстов… Надеюсь, они у вас отвечают вызовам времени?

Сява нервно сглотнул набежавшую слюну, вспомнил полупозаимствованное у Рубцова, полуприсочинённое своё творение, закрывающее сборник : «Хлопнул по карману – звенит/, Хлопнул по другому – чистяк /, Как же я люблю «Электрон»/, Больше, чем «Зенит» и «Спартак»!

И похолодел: не патриотичное!

Благо, снизошедший до перелистывания рукописи профсоюзный босс на другое обратил внимание: где про поля кукурузы, трактора, хлебную ниву…

- В общем так, - перешёл на барский полушёпот Лёнчик-пончик. – Есть у меня чел, - глазами, устремлёнными ввысь, дал он понять Сяве КТО этот «чел», - родич Пикуля, да? Я ему эту папочку передам, он в нашем издательстве как раз литературой и рулит. За результат не ручаюсь, но своё слово скажу, да? Так вот! А Иващук где же? - не мог напоследок не удержаться от вопроса Лёнька.

- Васька? Где золото роют в горах. Где ещё быть домушнику? Вторая ходка. Теперь на четыре года загремел. Всё бы ему пьяночки, бабёночки, картишки, бильярд… Вот и допрыгался.

«А где же был ты, дружок липовый?», - хотел спросить да не спросил – что теперь толку? - Леонид Кириллович. Сказал иное : «Я тебя услышал». Помолчал. Побарабанил пальцами по столешнице. Поиграл красным карандашиком. Покрутил шейкой, поплямкал губками. Покачал головой, давая понять : да, вы надо мной всегда смеялись, а вот так и бывает с непокорными, злыми, глупыми мальчишками, как Васька, которые не слушают маму, ведут себя плохо, своевольничают.

- Ну, что же? Рад был видеть. Телефон я записал,- он кивнул на листочек настольного календаря, - как известие получу – перетранслирую.

«Как был ты засранец, так им и остался, - вяло пожимая протянутую из-за стола руку, тупо глядел в пол поэт Степанов. – Брешешь ты всё, врёшь, как сивый мерин. Никуда ты не позвонишь, ни к какому родичу Пикуля просить за меня не пойдёшь. И листочек этот на календаре перевернёшь - забудешь. Забрать, что ли, рукопись? Хотя… Пусть остаётся. Есть у меня второй экземпляр».

- Желаю здравствовать и всех благ вам, Леонид Кириллыч! ( Нет, не простил ты мне пролитые в детстве слёзы, злопамятный ты «чел»). – Будете в Липовске - свидимся, как у нас говорят.

Сява ещё малость постоял, потоптался у стола, бесцельно поглядывая по сторонам, не то, чтобы ожидая чашку чая, но всё же в глубине души надеясь, что спросит бывший одноклассник, где он остановился, у кого остановился, когда домой отчалит, что матушке своей передать… И не дождался.

«Стукнул по карману – звенит,/ стукнул по другому – пустой,/ я под старость лет - не жених,/ ты под старость лет – холостой». Вот такие, удачные ли, не удачные стихи под Рубцова открывали сборник липовского поэта Степанова с посвящением школьному другу Л. В.

Только Лёня Вертушков эти стихи, бегло листая рукопись Славки, к сожалению,(или к счастью?), проглядел, не прочитал. Да и прочитает ли? А друг детства, прощаясь, почему-то указывать ему на них не стал.

К печати рекомендовал Анатолий Труба

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: