| |
***
Ты не докажешь никому,
а прежде – самому себе,
что время кануло во тьму,
забрав всё лучшее в судьбе.
Что остаётся лишь чуть-чуть –
стяжок,
царапинка,
штришок.
И потому так ноет грудь,
что жизнь кончается, дружок;
что надо завершать дела
и трезво подводить итог.
А похвала или хула
забыты будут между строк.
ОСЕННИЙ ЧЕЛОВЕК
Я был задуман вешним человеком
и радовался листьям, птицам, рекам –
всему, что оживлял весёлый март.
А ныне – человек вполне осенний:
стараюсь уходить от потрясений,
забыв азарт,
рукой махнув на фарт.
Свой пенсион исправно получаю
и кое-что, как говорится, к чаю.
И время всё острее сознаю,
когда гляжу на повзрослевших внуков
и на свою забывчивость в науках,
«старорежимность» грустную свою.
Я не брюзга.
Я просто стал ворчливым:
«не так сказали» и «не то прочли вы»…
Мне по сединам ближних упрекать.
Ведь, всей душою чувствуя, как надо,
гнетёт непроходимая досада,
что им мозги запудривает тать;
и так сильна греховная приманка,
так очевидна подлая изнанка,
что у меня порою нету слов.
Известно: подрастающие души
всегда хотят чего-нибудь получше
да поскорей.
И вот силок готов.
А я на этой ниве плодородной
для них, всего скорее, благородный,
но насмерть перепуганный сурок,
смешон в своём возвышенном порыве,
поскольку ни жены не осчастливил
ни детям и ни внукам не помог…
Я был задуман вешним человеком,
но жизнь меня свела с нелучшим веком,
и вот теперь – осенний человек.
А дальше – больше:
видно, стану зимний -
залепит губы бессловесный иней,
глаза засыплет беспросветный снег.
***
Здесь живём, работаем и гибнем,
коротая свой недобрый век
над разгадкой давешнего гимна,
где так вольно дышит человек...
И поправить ничего не в силах,
режет душу вечная мольба:
– Родина моя, ты вся в могилах.
Как хватает места под хлеба?!
***
Я красил дом: облезшее крыльцо,
косую шелушащуюся раму
и видел то умершего лицо,
то выросшего детскую панаму.
Угасший свет полузабытых дней
и нервный скрип рассохшихся ступеней
отыскивали в памяти моей
следы незаживающих мгновений.
Всё, что ушло, утихло, улеглось,
с годами потеряло очертанья,
под кистью оживая, растеклось
горчаще-сладкой болью обожанья.
И тёмные отжившие слои
всё зримее являли, проступая,
мальчишечьи мечтания мои
в цветах коммунистического рая.
Не дом я перекрашивал, но мир,
не изменяя ничего по сути,
не просто находя ориентир,
чтоб уцелеть в безверии и смуте;
ещё не понимая до конца,
как просто стать сегодня
блудным сыном,
по следу крови деда и отца
слегка пройдясь
копеечным кармином.
***
Кем стать бы я хотел,
когда б не человеком
впустил меня Господь
в свой своенравный мир?
Скорей всего - тропой,
пробитой древним греком
среди камней и трав куда-то за Памир.
Чтоб, одолев снега, петлять среди аулов,
бродить по кишлакам в колючках и шерсти
и смешивать песок горячих Кара-Кумов
и шёлковую пыль Великого пути;
чтоб видеть, как века заваливают прахом
деяния людей, что конно да пешком
прошли, назвав меня
степным ковыльным шляхом,
кандальным трактом и чумазым большаком.
Ну что ж, они правы. Я сторонюсь Европы:
мне тяжек гнёт её брусчатки площадной,
кюветов, что точь-в-точь похожи на окопы,
и дроби каблуков, подкованных войной.
По мне - грузовичок, с горы ползущий юзом
в изношенных цепях на каждом колесе;
по мне мужик хмельной в тулупчике кургузом,
распластанныйобочь во всей дурной красе.
Ведь я и сам такой: вихляющий, разбитый,
исползавший края, откуда брал разбег,
где травы шелестят:
«Господь, не дай бандитам
нас закатать в асфальт
в бандитский этот век».
***
…А кровушка одна
течёт в солдатских жилах:
у твоего врага она не холодней.
На свадьбе пьём вино
и, проводив в могилу,
пьём это же вино, не становясь хмельней.
И лён идёт один на саван и пелёнку.
И хлеб, и плоть кромсать
один берётся нож…
Но как ты объяснишь пытливому ребёнку,
что добрый мир его бывает нехорош,
что взрослым иногда и пресен он, и тесен,
и мается в руках у них слепая сталь;
не каждая война заслуживает песен
и украшает грудь не всякая медаль.
***
Люблю ли я тебя, моя страна?
Я никогда так пафосно не мыслил,
не говорил ни трезвым, ни спьяна,
что горд идти на штык
или под выстрел.
Я просто жил, взрослея на ходу,
и на меня, как тяжкую громаду,
наваливала радость и беду
судьба твоя, невидимая взгляду.
И я судьбе противиться не мог,
я просто жил, надеясь, что терпенье
поможет продышать во льду глазок.
И вот гляжу.
И не хватает зренья.
КОРОЛЁК
Этот плод рыжеватый,
подёрнутый словно ледком,
раскисает в тепле,
но становится ярче и слаще.
Он зовётся хурмою,
а если точней – корольком
и на царство посажен
базарною жизнью бурлящей.
То ли щедр урожай,
то ли просто затарился склад,
но сегодня базар
можно спутать с хохляцким майданом:
в померанцевом море барахтается виноград
и капуста с картошкою и баклажаном.
Ах, какой королёк!
Что за южные чудо-дары!
«То душа нашей Азии», –
как говорили когда-то
те, кто помнит ещё
многоцветье садов Бухары
и в Сухуми гранаты.
На ветках древесных гранаты.
Королёк, королёк…
Я качаю седой головой.
Где он, братский народ
и моя бескорыстная помощь?
Твой налёт восковой…
Мой наряд войсковой…
И чего только вдруг не припомнишь.
Зазывает торговка: «Товар-то каков!
Подходи, покупай
и, клянусь, завтра явишься снова!»
«Кабы вовремя нам подкупать корольков…»
Но мне плод вяжет рот,
и я больше ни слова.
ВСТРЕЧА
Треснула картонная броня.
Как пацан, робею и немею,
потому что смотрит на меня
женщина, не ставшая моею.
Влюблены ли мы, не влюблены –
право, и подумать мне неловко
посреди раздора и войны.
И гляжу я, как со стороны,
на её красивую головку.
Что ж, быть может, в южной стороне
зябкой и сырой окопной ночью
или на пылающей броне
этот миг откликнется во мне,
прежде чем паду от пули нохчей.
Вот она спасает разговор,
вот она оплошность мне прощает:
ведь опять, уставившись в упор,
я в ответ несу какой-то вздор
и холодным обжигаюсь чаем.
Вижу, как глаза её кричат –
чтобы я, с непрошеной любовью
забредя в житейский тихий сад,
не перепугал уснувших чад,
зацепив нечаянно гнездовье.
Глупенькая, я ведь всё отдам
за твоё уменье в мире хрупком
возвращать значение словам,
возвращать значительность поступкам…
Кровоточит строчками душа.
Как пацан, робею и немею…
Господи, зачем так хороша
женщина, не ставшая моею?!
***
Когда подходит злая дата,
каких немало у страны,
не битву чтите, а солдата,
не пережившего войны.
На пьедестал не ставьте танки,
не красьте пушечный металл,
тот, что солдатские останки
по всем дорогам разметал.
Погибшему какая радость,
что, чуть очухавшись, народ
за кровь его, за боль и тягость
великой
бойню назовёт.
Какая разница солдату
остаться на какой войне,
какою виделась расплата,
кровь по какой пошла цене.
И воевал он – стойко, смело
или с трусцой – не говори!
Как смог, своё он сделал дело.
Поди попробуй – повтори.
ВДОВА
И не жива, и не мертва
в платке слепом, как ночь,
двадцатилетняя вдова
идёт со сцены прочь.
Коробка алая в руке
как будто жжёт ладонь,
а взгляд блуждает вдалеке
куда-то посолонь.
Ей орден только что вручил,
каким отмечен муж,
приехавший столичный чин,
растрогавшись, к тому ж.
В жалельщиках не он один,
да трудно чем помочь:
в кроватке – годовалый сын,
под сердцем дышит дочь.
А муж ушёл к земле сырой
от молодой жены.
Твердят вокруг, что он герой
и все ему должны.
А счастье? Первые азы
и… не вернёшь назад…
На самом дне её слезы
ищите Китеж-град.
ЗИФ
Михаилу Молчанову
Ржавая цепь,
шелушится зелёная краска,
спиц не хватает,
навечно запнулся звонок.
Но всё равно –
это детства любимая сказка –
мой двухколёсный,
роднее родни Горбунок.
Сколько дорог
на твои намоталось колёса,
конь мой железный,
ни разу не снявший седла.
Хлеба не просишь.
Чуть масла, да разве насоса,
да для рогулек руля хоть немного тепла.
ЗИФ. Город Пенза.
Продукт сорок пятого года.
Хлебные карточки,
звёздочки свежих могил…
Всё для народа!
Конечно, и он – для народа,
чтоб поскорее народ от войны укатил.
…Пусть говорят:
инвалид бережёт инвалида,
строят беззлобно
насмешки над нами в душе.
Как объяснить
то, что в зеркальце заднего вида
вижу и то я, о чём и не помню уже.
***
Я когда-то хотел
безусловного знанья,
чтоб сомненья не мучили
задним числом,
чтоб глаза не туманила
боль расставанья
с непременным сперва
и ненужным потом.
Если что принимал,
то уж без оговорок.
Не любил рисковать,
и всё думал о том,
что же скажет сметливый,
дотошный потомок,
познакомясь с моим
терпеливым трудом.
И вот слышу:
«Зачем вы построили зданье,
где не видно ни зги из любого окна?»
…Знанье правописанья –
не право писанья.
Жизнь мудра
тем, что всяких ошибок полна.
ДВОР
Мы жили все в своём дворе,
словно щенята в конуре:
на всех подстилочка одна
и миска - два вершка до дна,
и шерсть в репьях, и хвост в снегу…
Но цепь припомнить не могу.
Жизнь разбросала без труда
кого - туда, кого - сюда.
Другим народцем двор оброс:
в нём каждый сам себе барбос.
***
Олигарх дворец построил
с краю нищего посёлка,
за забором капитальным
спрятал неподъёмный труд.
А ведь в школе проходили:
Русь делилась на осколки
то князьями, то друзьями, -
а татары тут как тут.
Хоть края мне и знакомы,
но не мог не удивиться
жизни, сцепленной нелепо –
как сумелось, так срослось.
Мне она напоминала
растопыренную птицу –
где одно крыло усохло,
а другое – раздалось.
Как взлетишь, страна родная,
если ты сама похожа
на нелепое созданье
с торбой русского добра.
Машешь страшными крылами,
аж мороз дерёт по коже.
А доносится всё громче:
«…и ни пуха, ни пера!»
|
НА ПАСХУ
Я пришёл на погост,
чтоб проведать родню.
Вечерело.
Бомжи составляли меню.
Кто яичками красными полнил кулёк,
кто лафитники водки сливал в бутылёк,
а какой-то, заметив фуражку мою,
оборвал поминальную службу сию.
Самый старший его образумил в момент:
ты, мол, зенки протри,
он – военный, не мент.
Усмехаясь, сто грамм протянул лицедей.
Отмахнуться б,
да жалко обидеть людей.
Все мы крови одной,
все – единая плоть.
Взял стакан, говорю им:
«Храни вас Господь».
Отвечают: «И сам не плошай, командир!»
Солнце жарит,
аж плавится плавленый сыр.
ВЕРА
Когда в кромешной тьме запутана дорога,
немотствует простор – зови иль не зови, -
отчаянье гони, и ты услышишь Бога
и разглядишь огонь негаснущей любви.
Житейские моря не станут по колено,
не сгладятся углы, не сдуются ветра,
но женщину свою узнаешь непременно,
что ближе и родней родимого ребра.
Не каждый в этот мир является в сорочке,
читает, что ему назначено судьбой.
Но если ночь тепла
в глазах у старшей дочки,
у младшей вспыхнет свет
рассветно-голубой.
И ты увидишь мир, увы, не на параде,
и будет ни строки в нём изменить нельзя.
Но хлеба даст тебе, твои вихры пригладит
Знакомая ладонь
с отметиной гвоздя.
ЛАСТОЧКА
У крутого берега реки
собирались ласточки в полки;
среди камня, глины и песка
набирались силы для броска
в край, который исстари хранит
древние сказанья пирамид.
Но одна, покинув общий строй,
задержалась под моей стрехой;
втайне от товарок и подруг
вьёт гнездо с окошечком на юг.
Мне, конечно, жаль её трудов:
их не стоит человечий кров.
Чтобы разделить его со мной,
мало глины схватчивой одной;
мало обещания - весной
первой возвратиться в дом родной…
Но, коль поселилась под стрехой,
значит, не такой уж я плохой.
В КОНЦЕ СЕНТЯБРЯ
…А день уж тем хорош,
что нет дождя,
что хоть прохладно,
но не так промозгло,
что лето улыбнулось, уходя –
бесхитростно,
по-детски несерьёзно.
И день, как пожелтевшее письмо,
напомнил тот, где молодо и бражно,
где счастье в душу просится само,
а из чего слагается – не важно.
***
Измаянный командировками,
я путешествий не люблю,
смеюсь над сильными и ловкими,
их любопытства не хвалю.
Ну что мне их саваны-прерии,
тропическая благодать?
Я с ними не вступаю в прения:
ведь нам друг друга не понять.
Куда приятней мне на лавочке
в сливово-вишенной тени
глядеть на танец пёстрой бабочки
в большие солнечные дни;
пьянеть от запахов цветения
и свежескошенной травы;
выращивать стихотворения,
не многолетние, увы.
Но если кто-то их отважится
пересадить в горшечный быт,
тут суть проявится:
окажется -
и сам я иглами покрыт.
НА ТЕРРАСЕ
Меж травой, стремящейся повыше,
и листвой, струящейся к низам,
воздух клумбы пёстрой гладью вышит –
сочной, притягательной глазам.
Бабочки мелькают на границе,
деловиты пчёлы и шмели,
иногда заглядывают птицы
на застолье праздничной земли.
Иногда и сам за самоваром
загляжусь, и обожжёт язык
то ли мятным сцеженным отваром,
то ли жаром цинний и гвоздик.
Снят крыжовник. Вишня и сморода
в варево отправились за ним.
Сахарна июльская погода,
август по-особому сладим.
Так бы вот до жизненного края
и сидел здесь с чашкой на весу,
ложечкой варенье подгребая,
отгоняя наглую осу.
Так бы вот и щурился на солнце,
на сосуще-режущий простор, -
в валенок покуда не забьётся
жёлто-красно-бурый помидор.
Так бы вот и думал о насущном,
не гадал, что будет наперёд
в мире этом, яростно цветущем
до тех пор, покуда Бог даёт.
Так бы вот сидел и слушал, слушал
через трепет, лепет, щебет, щёлк
ветер, что, бывает, слёзы сушит,
но гораздо чаще валит с ног.
РЕПЕЙ
Рядом с дорогой в грязи и пыли,
в пятнах солярки, жиру солидольном
крупные листья с весны обрели
право расти неподсудно и вольно.
Скажешь - «репей», отзовётся - «лопух»:
имя двойное у божьего чада:
то ль оттого, что смешно лопоух,
то ли цепляется там, где не надо.
Выпустит мелкий болезненный цвет
над небольшою округлой головкой, -
даже включить в самый жалкий букет
будет не просто его и неловко.
Но для кого-то и стол здесь, и дом,
крепость живая над летней землёю:
мухи устроили аэродром,
стебель усыпан прожорливой тлёю.
Дети колючек нарвут для игры,
старцы листвою обложат суставы…
Высохнет он от июльской жары
раньше, чем многие сорные травы.
Но и тогда не пропустит хвоста
ни у одной зазевавшейся псины,
ни одного гулевого кота,
ни одного рукава и штанины.
Жилист,
как весь придорожный народ,
хваткой железной
вцепившийся в почву.
Ветром ломает, морозами жжёт,
но по весне снова выстрелит почку!
ЖЕНА
Уже почти не замечая,
отгородясь стеною дел,
глядишь на ту, что крал из рая
и безголосо песни пел.
Теперь она вошла в привычку,
как тапки, свитер и пиджак.
Ты дал ей, как собачке, кличку
и зло срываешь просто так.
Пусть не заметил, как за эти
промчавшиеся сорок лет
и повзрослели ваши дети,
и внуки вытянулись вслед.
Но вот когда, скажи на милость,
в чреде однообразных дней
она в тебя переродилась,
став частью лучшею твоей?
Так что ж качаешь головою,
когда, за вычетом её,
всем виден не венец героя,
а жалкое его тряпьё?
***
…А дети выросли, и дом похолодел,
и я себя в который раз поймал
на том, что на тебя опять глядел,
как будто не узнал.
Или не знал.
Как будто начинается теперь
другая жизнь.
Её расслышав гул,
не то что бы закрыл в былое дверь,
но сам, куда не ведая, шагнул.
И в чуждый человеческий поток
толкает незнакомая рука.
И никого, кто удержать бы смог.
И ничего –
ни лодки, ни мостка.
СТАРЫЙ ПЛЕД
Прохудился старый плед,
обветшал за эти годы.
А лежал ведь столько лет,
не боясь капризов моды.
Шерстяной горячий бок
разве что страшился моли
и лавандный дух берёг
в каждой клетке и узоре.
Но хозяин одряхлел,
и всё чаще, чаще, чаще,
сторонясь забот и дел,
кутал торс в него болящий.
Холодна к нему жена,
дети ходят с неохотой,
внучка вечно влюблена,
внук – пришибленный работой.
Предан только старый плед
с дикой штопкою своею.
С ним в обнимку белый свет
всё же чуточку теплее…
ДОМОЙ!
Зимою, вдвойне надоевшей
больничной своей белизной,
иду, навсегда постаревший,
сутулый, как снег навесной.
К маршрутке пытаюсь пробраться
скорей от больничных дверей,
а тропка, как будто под зайцем,
петляет среди тополей.
Слезятся глаза с непривычки,
но мне освещают пустырь
то жёлтенькой грудкой синички,
то розовой грудкой снегирь.
ЗОЛУШКА
Проклюнется лучик, и сразу теплей,
и как-то приятней глядеть на людей.
В измятых чертах находить доброту,
не видеть их лица в слезах и поту;
ни пьяную радость, ни трезвую муку,
ни чёрную душу, ни алчную руку.
Иными словами – совсем ничего…
Ведь в Золушках правда у мира сего.
ГРУСТНАЯ ПЕСЕНКА
НЕКОГДА ВЕСЁЛОГО
ЧЕЛОВЕКА
Если б молодость вернулась
или старость задержалась,
а удача повернулась,
как ни разу не решалась, –
ах, как бы славно было!
Ах, как бы повезло,
но…
Что солнцем не спалило,
то снегом обожгло.
Я думал: будут рядом
друзья мои до гроба,
да протянула с ядом
стакан людская злоба.
Ах, если бы не пили,
вели тверёзый быт,
но…
И звёздам не по силе
сходить с былых орбит.
Не стану врать, что муза
мне женщины дороже.
Я с ней искал союза,
как и на брачном ложе.
Стихи ведь те же дети,
о них душа болит,
но…
Как славно, что на свете
не каждый плодовит.
И вот стою под ветром
с открытой головою,
уже присыпан пеплом,
на треть завален хвоей.
Что было, то уплыло.
Ах, что-то ещё ждёт,
но…
Что солнцем не спалило,
то снегом обожжёт.
ЯНВАРСКАЯ ЭЛЕГИЯ
Кладбище ёлок в конце января.
Радость привычно соседствует с грустью.
Снежным румянцем играет заря
по сторонам моего захолустья.
Тонет в сугробах скрипучий барак,
окна таращит в морозных узорах,
хвоею пахнет клубящийся мрак
и пирогами в его коридорах.
Фикус ютится у наших дверей,
вновь уступивший на две-три недели
угол свой гостье волшебных кровей –
неотразимой рождественской ели.
Как же любил я январские дни:
ранний, набитый снежинками сумрак,
тело, гудящее от беготни,
поскрип салазок и посверк снегурок;
Деда Мороза, который всегда
не ошибался по части подарка;
гроздья сосулек, дворцы изо льда,
вкус мандарина и запах огарка.
...Молча ладони тяну я к огню,
вновь подвожу в новогодье итоги:
это – я школьных друзей хороню,
это – стою у войны на пороге...
Господи Боже, да что ж за беда –
так подсмеяться над грешными нами:
больно не то, что нас старят года,
а что душа не стареет с годами.
Кажется часто, что я и не жил, –
лишь подступался да лишь примерялся –
долго учился, прилежно служил
и в дураках, как ни странно, остался.
Верю зачем-то, что вот с января
жизнь возвратит меня к светлому устью.
Ёлки дымят. Догорает заря.
Радость привычно соседствует с грустью
***
Разлюби меня, муза печали.
Полюби меня, муза любви,
на осклизлом житейском причале
мой оставшийся путь присоли.
Чтоб глубокие раны открылись
и мальчишеской болью ожгли,
чтобы старческой жизни бескрылость
на свои не толкала угли.
И хотя моя песенка спета,
не достигнув заветных вершин,
понял я, как с призванием Фета
изводился помещик Шеншин.
Знаю я, как страдает чинуша,
ощутив романтический хмель,
как живую открытую душу
заточают в глухую шинель.
Оттого ничего мне не страшно,
ни кола у меня, ни двора...
Если б только из жизни вчерашней
ты какой-нибудь знак подала.
***
Я катил свой камень на вершину
той горы, что, говорили мне,
делает из мальчика мужчину
в трудовой Сизифовой стране.
И когда расправил, было, плечи,
радостно предчувствуя финал,
заострённый на манер картечи,
щебень мою ношу оторвал.
Вниз помчался камень,
в назиданье,
как рукой сметая со стола,
робкие надежды и желанья,
грешные мечтанья и дела;
обдавая грязью бездорожья,
плюща и безжалостно круша
всё, чем восторгалась у подножья,
лёгкая мальчишечья душа.
Но, не раз прокляв своё бескрылье,
трудный, неудавшийся подъём,
я зверел, немея от бессилья,
всё же оставаясь при своём.
И толкал наверх что было силы
ношу,
чтоб в заоблачной дали,
опуститься на гранит могилы, -
ибо пальцы к камню приросли.
***
Обо всём не скажешь, и не надо:
должен быть в душе
предел заветный.
И пустой горшок хранит прохладу,
след от молока едва заметный.
Что-то быть должно твоим
и только:
ибо с пустомели взятки гладки,
а творца в подлунном мире столько,
сколько помещается в загадке. |
28 февраля своё 75-летие отмечает известный московский поэт Евгений Анатольевич Артюхов. Более полувека он отработал в военной печати. Полковник в отставке. Участвовал в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС, писал из многих «горячих точек», являлся пресс-секретарём командующего войсковой оперативной группировкой на Северном Кавказе. Награждён орденом Почёта, медалью «За спасение погибавших», знаком Почётный сотрудник МВД.