| НЕ ТОЛЬКО НА СЛОВАХ В прошлом веке, в прошлой стране великолепный поэт, мой хороший товарищ, одно время работал ночным сторожем. И, видимо, был какой-то сигнал снизу, коль в это хозяйство нагрянула высокая проверка. Хитромудрый ревизор начал осмотр предприятия, а не менее хитрый местный директор обхаживал его и ходил за ним по пятам. Только проверяющий заведёт разговор с рабочими, а директор – тут как тут. И все сразу и дружно прикусывали язычки. Лишь поэт, по простоте душевной, выдал экспромт: … Прошли года. Наливайко стал автором нескольких замечательных книг. И накануне его юбилея в составе делегации я приехал к нему – поздравить. После официальной части он потчевал нас в местном симпатичном ресторанчике. Кроме всего прочего, поэт, видимо, соскучившийся по общению, угощал нас добрыми байками и быличками. «Послушайте! Ну, разве не чудак?!» - предварял он каждую свою историю, восхищаясь её героем. А я слушал его и смеялся до слёз, а то и до упаду. Смеялся и думал: «Уж если кто и чудак, так это сам Наливайко»… Наш поэт много пишет о своей малой Родине. Пишет с большой любовью, душевно. Но однажды он задал себе такие вопросы: «А крепко ли я люблю свою Родину? Не только ли на словах? Стихи-то стихами, а как на деле?»… Сомнения стали его одолевать. И вот отправился он в родное бедное захолустье, откуда отчалил давным-давно. Приехал, чтобы испытать себя и прямо ответить на эти упрямые вопросы. Поселился он в брошенной избушке. Прожил там весь август. Но, честный перед читателями и перед собой, он посчитал, что месяца совершенно недостаточно для того, чтобы дать утвердительные ответы. И, подумав, добавил себе срок – до Нового Года. А для чистоты эксперимента, чтобы уж точно убедиться в своей любви и в том, что его стихотворения не просто голые слова, он решил ещё и не протапливать свою избёнку. А чтобы и соблазна не было – и дрова заготавливать не стал. … Осень выдалась дождливой. Зима – ранней. А ближе к празднику морозы сменились морозяками. Вечерами «заложник праздничной фамилии» в полушубке и валенках забивался в уголок, зарывался под всевозможные тряпки – старые покрывала, дорожки, фуфайки – и пытался, а часто и умудрялся, задремать. И в тот день всё было, как всегда: забился, попытался, задремал… Вдруг – стук! Ещё! Громче! Вставать не хотелось, но что делать?.. На пороге, скрючившись и дрожа, стоял Мишка, по кличке – Чекушка. - Лёнь! Слышишь! – начал он, заикаясь и покашливая в кулак, – пусти погреться. - Погреться? – Да я ж не топлю… - Пусти! Ну что тебе, жалко, что ли?.. Замёрз до кишок! – Ночной гость продолжал набиваться на сочувствие. - Я ж говорю тебе – не топлю…- Чуть ли не по складам, для доходчивости, отвечал ему хозяин. Но Мишка - то ли промёрз до глухоты, то ли и взаправду поверить не мог, что в такую холодрыгу можно не топить - продолжал канючить: - Да что ты за человек? Что я, место пролежу, что ли?.. Я вон там, на печечке… Часик-другой… Погреюсь – и домой… – Гость говорил, а сам всё теснил и теснил хозяина к печке. И когда они упёрлись в неё, Мишка уже не канючил, а чуть ли не скомандовал: – Ну, подсади! Да подмогни же забраться! Я же застыл, как собака, – ноги совсем не гнутся… - Хрен с тобой! Раз не слушаешь – лезь! Лезь – грейся! – Гаврилыч подсадил гостя и, выключив свет, опять забился в свой уголок. На Мишку он особо не серчал: он знал, что тот побаивается являться «поддатым» пред ясны очи своей благоверной Матрёны. Баба она хотя и добрая, но дюже дебёлая и непредсказуемая… Через какое-то время наш поэт угрелся и, забывая обо всём на свете, поновой погрузился в сладкую дрёму. Но тут грохот и удары о стену опять заставили его очнуться. - Лёнь!.. Лёнька!... Где тут? Где тут у тебя дверь?!.. – Ну, ни хрена себе – погрелся! Чуть было бок не отморозил! Примёрз!.. Еле оторвался! - Орал Чекушка, лязгая зубами и пересыпая речь кудрявыми ругательствами. Спешно покидая печку, нетопленную лет тридцать, он ударился головой о потолок и, рухнув с высоты, теперь, в горячке, то кружился, шумно, как дюжина чертей, то ползал «на всех на четырёх» – в поисках выхода и согреваясь. А когда хозяин включил свет, гость вскочил, схватил «ноги в руки» - и уже трезвый, как стёклышко, пулей вылетел на улицу…Хата его находилась в двух шагах, и поэтому волноваться за него причин не было никаких. «Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело своё». - Процитировав Блока, наш поэт походил из угла в угол и засел за стихи… А утром – без особой надобности, больше лишь для того, чтобы просто развеяться – Гаврилыч взял вёдра и пошёл на колодец. Но не успел он набрать воды, как показалась Матрёна – Мишкина вторая половинка, а если быть более точным, то – все две третьих. - Постой, сосед! – крикнула она с бугорка. – Погодь чуток! – И, поравнявшись с ним, спросила: - А скажи, не заходил ли вчера к тебе мой малахольный? - Заходил. - А что у вас там приключилось? Что ты с мужем моим сделал-то?.. - Да вроде ничего не делал. Он зашёл, часик побыл и умчался. - И всё? - И всё. - Ну да, ты ж непьющий: ему с тобой сидеть нет никакого резона… Не знаю, не знаю, что и подумать. Может, апосля ещё к кому заблукатил?.. От тебя-то он во сколько ушёл? - Начала своё расследование Матрёна. - Да не помню… - Ну, домой он заявился где-то к полночи, - начала логически рассуждать Матрёна, - я не спала, всё думала и боялась: вдруг повалится где. Ведь мороз! – Все двадцать, наверно! В два счёта Богу душу отдашь… Уже собиралась искать. Тут слышу – стучат. А стук такой – размеренный: «Бах! Бах!». И не в дверь – в оконную раму. Выхожу. Смотрю – стоит! Стоит сердешный! Сгорбился. Шапка сползла до самого носа. Сам себя обхватил и пританцовывает. Меня не видит-не слышит. Знай только в раму: «Бах! Бах! – Головою. Ну, затащила его в хату. Спрашиваю: - Откуда ты? А он – «Потом! Потом!» - И забился на печку. До сей поры там сидит…Я сейчас, перед тем как на колодец идти, заглянула – поглядеть: живой ли? – Спрашиваю: «Да откуда ж ты заявился-то?» - А он как рыкнет: «Из морга!» - И ничего больше не добилась от него, от супостата: ни слова, ни полслова. Молчит и всё тут.. Только глазами – луп-луп… Как зверок… Весь какой-то пуганный, жалкий… Сидит на печке – в шубе и в шапке…И что с ним? И где он был? Может, отравы какой хлебанул? Ума не приложу.
… Вот какая приключилась история. А таких историй у Наливайко – уйма. Ну, разве не чудак наш Леонид Гаврилович? Кстати, в тот раз в своей глухой деревеньке он дотянул аж до апреля. В гости к нему больше никто не заходил. Скучно, но зато не отбивали от работы над эскизами и стихами. И, несмотря на холод, и для той зимы отыскал он тёплые словесные краски:
|
|
|
Леонид НАЛИВАЙКО
* * * * * * * * * * * * Но только не плакать, не сметь, Спасибо, спасибо сверчку, 1946 ГОД И до конторы от бахчи, Пошёл на пользу ль наш позор не сходит стыд со впалых щёк |
Я - ДОМА ЗАЛОЖНИЦА СВЕТ МОЙ СОЛНЕЧНАЯ ЖНИЦА ИЗВЕЧНОЕ ПОЩАДЫ ПАМЯТЬ ЗАПРОСИЛА * * * |
