Юрий АСМОЛОВ (Курск)
МОЙ ТОПОЛЬ

На трассе Москва-Симферополь есть участок дороги, на котором всякий раз моё сердце начинает стучать со сладостным перебоем: Любаж – поныровский поворот... Именно здесь я спрыгивал с подножки попутной машины и вишнёвыми и берёзовыми посадками шагал в родимое село Молотычи. И с полпути, вёрст за пять до нашего Весёлого Хутора, можно было увидеть его – наш серебристый тополь. Он не позволял никому заблудиться. И в раннем детстве, как бы далеко ни убегали мы с ребятами от нашей деревни – бывало и так, что ни крыш, ни дымков из труб, ни ракит не видно – тополь, отражая закатное солнце, горел, как факел и звал нас назад: "Возвращайтесь!"

Повзрослев, я возвращался домой заполночь, нагулявшись с девчонками в вишенниках и нацеловавшись всласть, пьянея от лунного половодья, от будоражащей смеси запахов цветущего и скошенного разнотравья, и тополь, встречая меня, приветно шумел и качал с укором седой вершиной. Весело кивнув ему, я шёл в сенной сарай, лез по дубовой лестнице наверх и падал в душистое сено, словно в облако.

Сарай этот – столетняя постройка, крытая соломой. Если заснуть не сразу, в прорехах крыши можно было рассмотреть лоскутки неба с подмигивающими звёздами, услышать через стенку перестук яровых яблок, сорвавшихся с веток, шевеление в грачиных гнездах и ласковый шум листвы, похожий, как мне казалось, на отдаленный шум моря. Засыпалось тогда и сладко, и крепко...

- Юр, вставай! Солнце уже вон где! Баклеевы ребята гусей погнали на луг, Митасовы давно косят, а ты всё спишь.

Подобными речами дедушка будил меня утром. А тополь заглядывал в крошечное окошко фронтона и что-то лопотал и лопотал.

Я вставал, и в который раз убеждался, что и Баклесвы, и Митасовы, и Акулины, и Пашуткины, и Митряхины, и даже Венины ребята ещё спят...

- Ты что спохватился спозаранку? – Бабушка продолжала хлопотать у постреливающей хворостом печи. - Небось, дед опять поднял? Вот родимец, скучно ему; поднимется ни свет ни заря и давай шастать, других лотошить  –

 посмеивалась добрая старушка. Она подсела ко мне, вынула частый гребешок из своих волос.

- Давай-ка я тебя расчешу, а то лохматый, будто расчесывался по тот бок Троицы.

Бабушка нежно распутывала мои вихры, а мне чудилось, будто я – пригревшийся котенок: оставалось только замурлыкать от удовольствия.

И вот: постукивают ходики, потрескивает печка, где-то далеко петух приветствует зарю – мир и покой. И вдруг дедушка – с порога:

- Давеча опять подходил сосед браниться: забил, говорит, наш тополь ихние сад и бахчу. Оно, конечно, тут он правый. Да и наши яблони томятся – застит тополь свет... Требует его спилить. Как ты на это?

- Как решишь, так тому и быть, – ответила бабушка, продолжая меня расчёсывать. -  Оно и правда – сады дыхнут, а если дров напилить – не на одну зиму хватит.

Я не мог слушать их правильные речи – вскочил и чуть ли не закричал:

- За дровами можно в лес съездить, а чтобы не затенял, опилим нижние ветки. Попроси "когти" у электрика, я сам и опилю.

Бабушка, побеседовав с дедом глазами, принялась меня успокаивать и поить молоком с мёдом.

- Ладно, – дед поднялся с лавки. – Бери косу, пошли покосимся. А тополь, что ж, пускай стоит.

Но ожидание беды долго не оставляло меня. Теперь я невольно задерживался под сенью тополя, гладил его тёплые морщины, разговаривал с ним.

А через какое-то время, когда тревога моя чуть поутихла, отсылает меня дед в соседнее село – к родне; не помню – зачем. Потом сообразил, да поздно…

Родственники были радушны. Сначала они уговорили меня отобедать с ними. А потом отправили с Лёшкой и Виталькой, моими троюродными, на пруд – искупаться. Лишь ближе к вечеру я засобирался домой. Возвращался, чуть ли не вприпрыжку – счастливый-пресчастливый! И вдруг – надрывное рычанье трактора и душераздирающий треск. Падал тополь! Падал тополь, а казалось – переворачивается мир. В глазах помутилось. Я то останавливался, как вкопанный, то бежал, как угорелый, к дому...

Тополь лежал, как бездыханный богатырь, широко раскинув могучие руки-ветви. Грачиные гнёзда были разбросаны и смяты, а над хутором кружилась туча рыдающих птиц. Я рыдал вместе с ними.

К вечеру я затемпературил и слёг. Мои старики тряслись возле меня, ругая на чём свет стоит и себя, неразумных, и нашего соседа. И вот однажды, на третий или четвёртый день болезни, непогожим вечером я покрутил ручку радиодинамика и слышу: "Что-то медленно и тяжело трещит, надламываясь... Я понял, что случилось во дворе... Тополь лежит теперь в глубине двора среди покосившихся сараев. Он лежит с туго набитыми почками, ещё живыми, ещё тёплыми от недавнего солнца. Теперь совсем просто дотянуться до каждой из них, как просто потрогать убитую птицу"...

Слезы мои были близко-близко. Я был изумлён: кто подсмотрел мою беду? Кто подслушал мою грусть? Кто рассказал о ней всему свету?.. За окном гроза и дождь, а я угрелся под одеялом и слушаю – не дыша:

"...Возвращаются грачи. В криках птиц испуг и смятение... Им летать ещё долго. Потемнеет небо, зажгутся огни, но птицы будут всё ещё беспорядочно кружить над нашим домом, сталкиваясь впотьмах друг с другом. И лишь когда выбьются из сил, обездоленными беженцами улетят искать себе пристанище... А утром, чуть засереет, снова прилетят сюда в тайной надежде"...

И вдруг радио замолчало. Я вскочил, покрутил звук, но – тишина. Снял со стены динамик, потряс его, но – ни звука.

Я не находил себе места: то ходил по тёмной настывшей хате, то, качаясь, сидел на койке, как один из тех обезумевших грачей на умирающей ветке тополя…

Так и не узнал ни имя автора, ни названия рассказа, ни чем он закончился…

Я не был книгочеем, а тут ударился в поиски того рассказа – и не находил его. Уже начинал думать, что рассказ мне примерещился в температурном бреду. И вот через много лет в библиотеке беру книгу Евгения Носова "В чистом поле за просёлком". Дома раскрываю рассказ "Моя Джомолунгма"… Нет! Не приснилось мне, не примерещилось. Он! Тот самый рассказ, отрывок которого я слушал далёким дождливым вечером.

Читаю – и снова падает тополь-богатырь, и снова льются слёзы... И теперь, как бы далеко ни забрёл я от родимых мест, оглянувшись памятью, вижу – снова мой тополь машет ветками, и зовёт, и кличет: "Возвращайтесь!"

 

ВЕЧЕРОМ ПОСЛЕ КОСОВИЦЫ
Трава уродилась на славу:
Кругом, словно волны – ряды,
И косу вострить на отаву,
Конечно, не будет нужды.

Сидим, балагурим.
Косматый
Подсел к нам поближе туман…
И вдруг пред глазами – Усвяты,
Косьян и старик Селиван.

Вон всадник – стрелой!
И от сходства
Вновь путаю я времена:
Не к нам ли Давыдко несётся,
Ушибленный вестью: ВОЙНА?!.

«ШУМИТ ЛУГОВАЯ ОВСЯНИЦА»
Чему-то дано умереть,
А что-то навеки останется.
«Шумит луговая овсяница»,
Шумела – и будет шуметь.

О мой знаменитый земляк!
Огромное нужное дело
Ты делал красиво и смело, –
Умеют немногие так.

Читаю – и вижу страну,
И вижу крестьян-шлемоносцев:
Лежат, подустав на покосе,
И вдруг поднялись – на войну.

Идут, жизнь безмерно любя!
Но чтобы вовеки и присно
Жила не под гнётом Отчизна –
Щадить вряд ли будут себя…

Чему-то дано умереть,
А что-то навеки останется:
«Шумит луговая овсяница»,
Шумела – и будет шуметь.

«БЕЛЫЙ ГУСЬ»
          «...Это был белый гусь.
          Он лежал, раскинув могучие крылья...»            

                                                        Е.И. Носов
Он погибал, а я, чудак,
Поверить в смерть не мог никак.
Я перечитывал рассказ,
Но и в другой, и в третий раз,
Мою утяжеляя грусть,
Не поднимался Белый Гусь.
Но видел воспалённый взгляд
Спасённых дюжину гусят...

Не так ли нас от ливней зла
Спасали сильные крыла?
Но вот прошли года, как град, –
Погиб товарищ наш и брат.
А мы остались доживать,
А мы остались вспоминать...

Мне вспоминается рассказ.
Его читал я много раз, –
Мне было нужно лишь одно:
Чтоб Белый Гусь поднялся… – Но,
Мою утяжеляя грусть,
Не поднимался Белый Гусь.
Он погибал, а я, чудак,
Поверить в смерть не мог никак...

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"
Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную