Издано в "Российском писателе"



"Стою у русского предела..."


Анатолий Аврутин. Осенние плачи.  Избранное. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2018. – 256  с.

В книгу избранных произведений известного  русского поэта  Анатолия Аврутина – лауреата Национальной Литературной премии Беларуси, академика Международной Славянской Академии (Болгария), действительного члена Академии российской литературы, члена-корреспондента Петровской академии наук и искусств и российской Академии поэзии, лауреата многих международных литературных премий разных стран, Почетного члена Союза писателей Беларуси и Союза русскоязычных писателей Болгарии, вошли лучшие стихи автора, созданные за сорок пять лет творчества. Многие из них давно стали хрестоматийными.
Автору бесконечно дороги «и Черная речка, и Белая Русь…», а потому в книге немало проникновенных строк, посвященных природе и людям обеих братским стран.
Для широкого круга читателей и специалистов.

3 июля отмечает юбилей один из самых значительных русских поэтов современности Анатолий Аврутин. Накануне этой знаменательной даты в издательстве «Российский писатель» вышла в свет книга его избранных стихотворений «Осенние плачи». Присоединяясь к многочисленным поздравлениям коллег по творчеству и поклонников талант а выдающегося поэта, публикуем подборку стихов из этой книги, а также несколько более поздних стихотворений. 

Анатолий Юрьевич Аврутин (03.07.1948) родился и живет в Минске. Окончил БГУ. Автор более двадцати поэтических сборников, изданных в России, Беларуси, Германии и Канаде, двухтомника избранного «Времена», книги избранных произведений «Просветление». Лауреат Национальной литературной премии Беларуси и многих международных литературных премий, в т. ч. им. Э. Хемингуэя (Канада), «Литературный европеец» (Германия), им. К. Бальмонта (Австралия),им. А.-С. Экзюпери (Франция-Германия), им. С. Есенина, им. И. Анненского, им. Б. Корнилова, им. А. Чехова, им. Н. Лескова, им. В. Пикуля, «Серебряный голубь России-2017» (все – Россия), им. Н. Гоголя «Триумф» и им. Г. Сковороды «Сад божественных песен» (Украина) и др. Академик Международной Славянской Академии (Варна, Болгария), действительный член Академии российской литературы, член-корреспондент Российской Академии поэзии и Петровской Академии наук и искусств, академик международной литературно-художественной Академии (Украина). Член Общественной Палаты Союзного Государства России и Беларуси. Главный редактор журнала «Новая Немига литературная». Избирался первым секретарем Правления Союза писателей Беларуси.  Почетный член Союза писателей Беларуси и Союза русскоязычных писателей Болгарии.
Указом Президента Беларуси награжден медалью Франциска Скорины. Удостоен также многих общественных наград -- орденов М. Лермонтова, В. Маяковского, С. Есенина (дважды), «За благородство помыслов и дел», «Культурное наследие», «Золотой Есенинской медали», медали им. Ивана Ильина «За развитие русской мысли», медали им. Федора Тютчева, медали им. генерала М. Скобелева «За верность идеалам служения Отечеству»,  медали им. Александра Довженко, Знаков «Отличник печати Беларуси», «За вклад в развитие культуры Беларуси» и др. Название «Поэт Анатолий Аврутин» в 2011 году присвоено звезде в созвездии Рака.

 

Анатолий АВРУТИН (Минск, Беларусь)

***
Всё подряд – и хвори, и усталость,
И к погосту странный интерес…
Не беда, что прошлое промчалось,
А беда, что нового в обрез.
Что всё реже слышу сквозь метели
Эту песню робкую твою.
Не беда, что гнезда опустели,
А беда, что новых не совью.
Что среди уныния и гула
Измельчали мысли и дела.
Не беда, что руку протянула,
А беда, что после –убрала́…
Что легко вошла, как бритва в масло,
В душу – облетающая медь.
Не беда, что тлевшее погасло,
А беда, что нечему гореть.

ВДАЛИ ОТ РОССИИ
Вдали от России
непросто быть русским поэтом,
Непросто Россию
вдали от России беречь.
Быть крови нерусской…
И русским являться при этом,
Катая под горлом великую русскую речь.

Вдали от России
и птицы летят по-другому –
Еще одиноче безрадостно тающий клин…
Вдали от России
труднее дороженька к дому
Среди потемневших,
среди поседевших долин.

Вдали от России…
Да что там – вдали от России,
Когда ты душою порой вдалеке от себя…
Дожди моросили…
Дожди, вы у нас не спросили,
Как жить вдалеке от России, Россию любя?..

Вдали от России
круты и пологие спуски,
Глухи алтари,
сколь ни падай в смятении ниц.
Но крикни: «Россия» …
И эхо ответит по-русски,
Ведь русское эхо нерусских не знает границ…

***
«…Но жизненные органы задеты…
Да и раненья слишком глубоки…»
Своею кровью русские поэты
Оправдывали праведность строки.

А как еще?.. Шептались бы: «Повеса,
Строчил стишки… Не майтесь ерундой…» –
Когда бы Пушкин застрелил Дантеса
У Черной речки, в полдень роковой.

И, правда, как?.. Всё было бы иначе…
Попробуйте представить «на чуть-чуть»,
Что Лермонтов всадил свинец горячий
В мартыновскую подленькую грудь.

И дамы восклицали бы: «О, Боже…
Да он – убийца… Слава-то не та…»
Но ведь поэт убийцей быть не может,
Как не бывает грязью чистота.

Любима жизнь… И женщина любима…
В строке спасенья ищет человек…
И Лермонтов опять стреляет мимо…
И снова Пушкин падает на снег…

***
Узколицая тень всё металась по стареньким сходням,
И мерцал виновато давно догоревший костер…
А поближе к полуночи вышел отец мой в исподнем,
К безразличному небу худые ладони простер.

И чего он хотел?.. Лишь ступней необутой примятый,
Побуревший листочек все рвался лететь в никуда.
И ржавела трава… И клубился туман возле хаты…
Да в озябшем колодце звезду поглотила вода.

Затаилась луна… И ползла из косматого мрака
Золоченая нежить, чтоб снова ползти в никуда…
Вдалеке завывала простуженным басом собака
Да надрывно гудели о чем-то своем провода.

Так отцова рука упиралась в ночные просторы,
Словно отодвигая подальше грядущую жуть,
Что от станции тихо отъехал грохочущий «скорый»,
Чтоб во тьме растворяясь, молитвенных слов не спугнуть…

И отец в небесах…
И нет счета все новым потерям.
И увядший букетик похож на взъерошенный ил…
Но о чем он молился в ночи, если в Бога не верил?..
Он тогда промолчал… Ну а я ничего не спросил…

***
Шепоткам назло, глазам колючим,
Недругам, что ждут невдалеке,
Я пишу на русском, на могучем,
На роднящем души языке.
 
Я пишу… И слышится далече,
Сквозь глухую летопись времен,
Исполинский рокот русской сечи,
Звонниц серебристый перезвон.

И живот в бою отдав за друга,
Друг уходит в лучшие миры…
И по-русски просит пить пичуга,
И стучат по-русски топоры.

И рожден родного слова ради,
Будет чист прозренья чудный миг,
Как слезинка кроткого дитяти,
Что стекла на белый воротник…

ПРОЩАНИЕ С АВГУСТОМ
Позднее светает… Уносят тепло
Смущенные аисты.
Пока что не осень, но время пришло
Прощания с августом.

Молоденькой прелью пропахший овраг
Грустит в одиночестве.
Приходит к нему только Ванька-дурак…
Растрёпа… Без отчества…

Чадит костерок.
–Подходи, посидим –
Вот здесь, под березою…
Но Ванька питается духом грибным
И дымкою розовой.

–Эй, Ванька, чего это в душах свербит,
Вот ёлки зеленые!
Он лишь отмахнется и что-то бубнит
Свое, забубённое.

О чем ни спроси, Ванька врать не мастак:
«Не знаю… Не ведаю…»
Прощается с августом Ванька-дурак,
А мы тут с беседою.

Тридцатое августа… Голос далёк.
Редеет дубравушка.
А истину знают лишь ванькин киёк
Да вдовый журавушка.

***                   
...Наш примус всё чадил устало,
Скрипели ставни… Сыпал снег.
Мне мама Пушкина читала,
Твердя: «Хороший человек!»
Забившись в уголок дивана,
Я слушал – кроха в два вершка, –
Про царство славного Салтана
И Золотого Петушка…
В ногах скрутилось одеяло,
Часы с кукушкой били шесть.
Мне мама Пушкина читала –
Тогда не так хотелось есть.
Забыв, что поздно и беззвёздно,
Что сказка – это не всерьез,
Мы знали – папа будет поздно,
Но он нам Пушкина принес.
И унывать нам не пристало
Из-за того, что суп не густ.
Мне мама Пушкина читала –
Я помню новой книжки хруст…
Давно мой папа на погосте,
Я ж повторяю на бегу
Строку из «Каменного гостя»
Да из «Онегина» строку.
Дряхлеет мама… Знаю, знаю –
Ей слышать годы не велят.
Но я ей Пушкина читаю
И вижу – золотится взгляд…

* * *
Мы пришли и уйдем...
И от нас ничего не останется.
Только плюсик креста,
на котором трепещет душа.
Да и тот украдет
Подзаборный какой-нибудь пьяница,
Бросит в свой костерок,
костылями золу вороша.
И вспорхнут над огнем
Одиночества девять граммулечек,
Девять граммов тоски,
Девять граммов озяблости щек...
Вместе с сизым дымком
поплывут над горбатостью улочек,
Над сверканием льдинок,
что враз ослепляет зрачок.
Прокурлычет душа
над ухабами и косогорами,
Над неубранной рожью,
что спит в ноздреватом снегу,
Над столетней старухой,
В хатенке сидящей за шторами,
И над спиленным кленом,
воткнувшимся в грязь на бегу...
И какая-то девка,
спиной на сугроб запрокинута,
В непотребстве своем
все еще учащенно дыша,
Приоткроет глаза, встрепенется:
«Послали мне ирода...»
Завопит ошалело:
«Душа полетела... Душа...»
Над забытой страной,
Вечно пропитой, вечно – страшащейся,
Что придет басурман,
И споит, и ограбит опять,
Где монахи крадут,
Где Антихрист
стал страстно молящимся,
Только душам заблудшим
в прокуренном небе летать.

А когда возлетят,
И поймут – ничего не изменится
От того, что ушли, недогрезив,
в небесную высь,
Станут сверху видней:
Позабытая старая мельница,
И огарки свечей,
Что на Пасху
от сердца
зажглись...

НЕРОН
Я – кровавый Нерон...
Так идет сквозь века:
Я – кровавый...
Знают, брызгала кровь
И потоком текла меж колонн.
Кровожадного века дитя,
Кровожаднейшей славы.
Мной пугают потомков,
Я – зверь! Я – кровавый Нерон.
Пусть я мать умертвил –
Да простится мне мать-Агриппина!
Мой приемный отец
Был не ею ль отравлен сперва?
Мне что мать, что жена,
Что проконсул, что черт –
Все едино,
И на копьях голов
Столько – кругом идет голова...
Но я все же поэт.
Мне плевать, что унижены греки –
Восемь сотен венков
Мне из лавра они поднесли.
Враг поэта – поэт!
Так подайте мне череп Сенеки!
Пусть коварный Петроний
Не встанет с багровой земли.
Понапрасну Лукан
Перед гибелью просит пощады.
Одного – для толпы –
Я, конечно, могу пощадить.
Он мне гимн посвятит,
Но не нужно мне этого яда –
Этот гимн для того,
Чтоб Нероновы строки затмить...
Рим мне тоже постыл,
Опостылели эти кварталы.
Разве может Нерон
Обитать среди жалких лачуг?
Пусть пожар их сожрет –
Погорельцам я дам на кандалы...
Ну а станут роптать,
Спросим: “Кто здесь Нерону не друг?..”

Столько крови пролив,
Понимаешь – ты тоже не вечен.
Оболгут, предадут...
Те, кто оды слагал –
Прежде всех...
Но Нерон не из тех,
Кто, обманут, пленен, изувечен,
Будет брошен толпе
Для последней из смертных потех.
Шельмецом молодым,
Приготовил я капельку яду,
И о том не сказал
Ни наложнице и ни врачу.
Эй, хватайте меня!
Я кинжалом зарежу наяду,
Молча яд проглотив,
Перед смертью строку прошепчу...

***
Стою у русского предела,
Где Бог не терпит суеты,
Где осыпаются несмело
На сердце поздние цветы.

Стою в своей извечной смуте,
Примяв земли седую пядь,
И кровью чувствую – по сути
Здесь только тлен и благодать.

И за чертою пониманья
Сей путь, что начат не с нуля…
Зачем нам смутные терзанья,
Когда мы – бездна и земля?

***
От забытой сторожки
                                       до самого лобного места,
От безвестной криницы до вспененной
                                                                гривы морской,
Там, где звон соловья так же ранит,
                                                     как звон Благовеста,
А над росным покоем возносится Вечный покой;
Там, где зелень травы лиц измученных
                                                                   не зеленее,
А смиренные очи лампадами в Пасху горят,
Там, где чуешь топор над своею
                                                        испуганной шеей
На вчерашней аллее,
                                     а пни оскопленные – в ряд;
Где бесцельная жизнь остается единственной целью,
И где с млеком впитали извечное «Горе уму»,
Где божились – купелью,
                                      суставы кромсали – куделью,
А наследство отцово вмещалось в худую суму, –
Непонятно откуда, являются тайные знаки:
Душу вынь да положь! –
                                       И положат… И дело с концом.
А хмельной замухрышка, извечно охочий до драки,
В миг единый трезвеет
                                        давно не трезвевшим лицом.
И тогда грозный час именуют: «Лихая година» …
Распахнув те ворота,
                                  что вымазал дегтем вчера,
Выдыхает шельмец:
                       «Ты дождись… И роди…
                                                              Лучше – сына…»
А валторны рыдают, что парню
                                                        в бессмертье пора…
Вот такая земля…
Вот такие юдоли-чертоги.
Чуть утихнет и снова извечное
                                                       «Горе уму» …
Но на небо
                  отсюда
                              восходят угрюмые боги,
По-сыновьи даря в благодарность извечную тьму…

***
Который день, который год,
Труд не сочтя за труд,
И в урожай, и в недород
Их сумрачно ведут.

Штыками тени удлиня,
Ведут, как на убой.
Лениво чавкает земля
От поступи больной.

Лениво падает лицом
Один – в сплошную грязь.
О нет, он не был подлецом,
Но жизнь не задалась.

Лениво обойдет конвой
Обочиной его.
Лишь ворон взмоет по кривой,
А больше – ничего…

И снова, унося в горбах
Свою святую Русь,
Идут кандальники впотьмах
И шепчут: «Я вернусь…»

И снова падает другой
На этот грязный снег.
И год иной… И век иной,
Но тот же – человек.

Негромкий выстрел… Глохнет тишь
От поступи колонн.
Куда отсюда убежишь? –
Из плена да в полон.

Да и не думают бежать
Бредущие толпой.
Они и есть – Святая Рать,
Когда нагрянет бой.

Им просто выдадут штыки,
Ружье на восемь душ…
И станут звезды высоки,
И ворог бит к тому ж…

И, значит, тень свою влача,
Топтать им мерзлый наст.
А орден с барского плеча
Страна конвойным даст…

***
Если вдруг на чужбину
заставит собраться беда,
Запихну в чемодан,
к паре галстуков, туфлям и пледу,
Томик Блока, Ахматову…
Вспомню у двери: «Ах, да…
Надо ж Библию взять…»
Захвачу и поеду, поеду.

Если скажут в вагоне,
что больно объемист багаж
И что нужно уменьшить
поклажу нехитрую эту,
Завяжу в узелок
пестрый галстук, простой карандаш,
Томик Блока и Библию –
что еще нужно поэту?

Ну а если и снова
заметят, что лишнего взял:
«Книги лучше оставить…
На этом закончим беседу…»
Молча выйду из поезда,
молча вернусь на вокзал,
Сяду с Блоком и Библией…
И никуда не поеду.

***
Что не по-русски –всё реченья,
Лишь в русском слове слышу речь,
Когда в небесном облаченье
Оно спешит предостеречь
От небреженья суесловий,
Где, за предел сходя, поймешь,
Что языки, как группы крови,
Их чуть смешаешь – и умрешь.

***
Вьюги поздним набегом
Города замели…
Я шептался со снегом
Посредине земли.

В суете паровозной,
У хромого моста,
Стылой ночью беззвездной,
Что без звезд – неспроста…

Я со снегом шептался,
Мне казалось, что он
Только в мире остался –
Ни людей, ни времен.

Хлопья рот забивали
И горчили слегка.
Комья белой печали
Всё сжимала рука.

Я шептался со снегом,
Я доверил ему,
Что спасаюсь побегом
В эту белую тьму.

Так мне видится зорче,
Если вьюга и мгла –
Обхожусь, будто зодчий,
Без прямого угла.

А потом – перебегом –
По дороге ночной…
Я шептался со снегом,
Он шептался со мной.

Снег пришел осторожно
И уйдет невзначай,
Как попутчик дорожный,
Что кивнул – и прощай…

***
Она всего лишь руку убрала,
Когда он невзначай ее коснулся.
Он пересел за краешек стола…
Налил фужер… Печально улыбнулся.

Она в ответ не выдала ничуть,
Что прикасанье обожгло ей кожу.
Сказала тихо: «Поздно… Как-нибудь
Увидимся… Я вас не потревожу…»

И поднялась… Напрасных мыслей рой
Пульсировал артериею сонной.
Ушел он… С обожженною душой…
Ушла она… С рукою обожженной…

***
Гоня простуду на губе,
Ты выпьешь чаю…
А я скучаю по тебе,
Опять скучаю.

Ты рассердишься: «Что опять?..
Ну, что?.. Чего ты?..
Мне просто некогда скучать –
Полно работы.
Ведь я же есть в твоей судьбе…
Не понимаю…»

А я скучаю по тебе,
Опять скучаю.

Снег, покалеченный дождем,
Налип на брусья.
–Давай, – ты молвишь, – подождем…
Чего дождусь я,
По той же стоптанной тропе
Шагая с краю?..

И я скучаю по тебе,
Опять скучаю…

***
Когда отзовется холодным и сумрачным вечером
Всё то, что осталось
на донышке стылой души,
Вдруг вспомнишь внезапно,
что в общем-то вспомнить и нечего—
Исписаны перья да сломаны карандаши.

И сколько сквозь полночь
 в кромешную даль ни поглядывай,
И сколько на полке средь старых блокнотов ни шарь,
Припомнится только
оконце под пленочкой матовой,
Да радужный полдень, где с неба течет киноварь…

А так – ничего…
Хорошо хоть, что узкая стёжечка
Могла, но не стала
 коварной дорожкой кривой…
И юная мама всё кормит сыночка из ложечки,
А папа смеется, чтоб кануть в дали заревой…

Что было, то сплыло…
Все дали слезой затуманены.
Скатилась слезинка… Размыла на справке печать…
Остались строка…
Переулочек…
Драники мамины…
Ладони любимой… И что-то, о чем не сказать…

***
Черта… Забвения печать
В просторе пегом…
Исчезнуть?.. Или снегом стать?..
Я стану снегом!

Чтоб вьюга закружила всласть
Под ветер грубый.
Хочу снежинкою упасть
Тебе на губы.

Чтобы хмелея без вина,
Не сняв косынку,
Ты удивилась – солона
Одна снежинка…

То просто вымолив себе
Твою простуду,
Я буду таять на губе,
Я таять буду…

***
Золотистым нерезким просветом
Осень тихо на кроны сползла.
И такое явилось при этом,
Что в душе – ни печали, ни зла.

Осветила… Зажгла… Заалела…
Утолстила нагие стволы.
У хатенки, что никла несмело,
Сразу сделались ставни белы.

И среди векового раздора,
Где овраг, запустенье и глушь,
Чей-то голос запел без укора,
Будто вспомнив июльскую сушь.

Ну а после, чуть солнце в печали
Утонуло средь пней и грибниц,
Долго птицы о чем-то кричали,
Хоть казалось, что нет уже птиц…

***
Поземка кружит, одинокость струя,
Без сна и предела.
Еще не стемнело, родная моя,
Еще не стемнело.

И чудится – кто-то подергал замок
И смолк за порошей.
Иль просто буран на мгновенье замолк
Под снежною ношей.

И тень мне на книгу ложится твоя,
Душа заалела…
Еще не стемнело, родная моя,
Еще не стемнело.

Холодной ладони коснется рука,
И смолкнут созвучья.
Лишь ворон в окошке слетит свысока
На мерзлые сучья.

У старых записок мохрятся края,
Обычное дело.
Еще не стемнело, родная моя,
Еще не стемнело…

***
Кто там плачет и кто там хохочет,
Кто там просто ушел в облака?
То ли кречет кричит, то ли кочет…
То ли пропасть вдали, то ль река...
И гадаю я, тяжко гадаю,
Не поможет здесь даже Господь , –
Где прошли мои предки по краю,
Чем томили суровую плоть?
Зажимаю в ладонях монетку
И бросаю в бездонье пруда –
Робкий знак позабытому предку,
Чтобы молвил – откуда?.. Куда?..
И вибрирует гул непонятный
Под ладонью, прижатой к земле,
И какие-то сизые пятна
Растворяются в сумрачной мгле.
И вдруг чувствую, дрожью объятый,
Посреди перекрестья дорог,
Как ордою идут азиаты
На восток… На восток… На восток…
Но не зрится в прозрениях редких,
Что подобны на детский наив, –
То ль с ордою идут мои предки,
То ль с дружиной, орды супротив?
И пока в непроявленной дали
Растворяются тени теней,
Чую – токи идти перестали
А вокруг всё – мрачней и темней.
И шатаюсь я вдоль раздорожий,
Там, где чавкает сохлая гать,
И всё Бога пытаю: «Я – божий?..»
А Господь отвечает: «Как знать…»

***
По русскому полю, по русскому полю
Бродила гадалка, вещая недолю.
Где русская вьюга, там русская вьюга,
Там боль и беда подпирают друг друга.
Там, слыша стенанья, тускнеют зарницы,
Пред ворогом там не умеют клониться.
Там ворон кружит, а дряхлеющий сокол
О небе вздыхает, о небе высоком…

О, русское поле! Гадала гадалка,
Что выйдет мужик, и ни шатко-ни валко,
Отложит косу и поднимет булаву
За русское поле, за русскую славу.
И охнет…Но вздрогнут от этого вздоха
Лишь чахлые заросли чертополоха…
Лишь сокол дряхлеющий дернет крылами
Да ветер шепнет: «Не Москва ли за нами?..»

О, смутное время! Прогнали гадалку…
И в Храме нет места ее полушалку.
Кружит воронье, а напыщенный кочет
О чем-то в лесу одиноко хохочет.
Аль силы не стало? Аль где эта сила,
Что некогда ворога лихо косила,
Что ввысь возносила небесные Храмы?..
Куда ни взгляни – только шрамы да ямы.

Лишь пёс одичавший взирает матёро,
И нету для русского духа простора.
В траву одиноко роняют березы
Сквозь русское зарево русские слезы…

НОЧНЫЕ СТИХИ
Напрасно… Слова, как «антонов огонь»,
Сжигают души не сгоревшую малость.
Уже из ладони исчезла ладонь,
Что, вроде, пожизненно мне доставалась…
А следом поношенный плащик исчез,
Что вечно висел на крючке в коридоре.
Ни женских шагов, ни скрипучих завес,
И сами завесы отвалятся вскоре…
Всё стихло… Лишь полночью схвачен этаж
За меркнущей лампочки узкое горло.
И чувствуешь – всё, что копилось, отдашь,
Чтоб только мгновения память не стерла,
Когда в глубине потрясенных зрачков
Растерянный облик спешит проявиться,
И сам ты в зрачках отразиться готов,
И платье вдоль ждущего тела струится…
Как всё это призрачно… Тени спешат
Впечататься в бледную кожу обоев –
Туда, где впечатан испуганный взгляд,
Один на двоих… И предавший обоих…
Причем здесь трагедия?! Горе уму…
Здесь даже Шекспир разберется не шибко.
И тьма обращается в новую тьму,
И щепками сделалась звучная скрипка.
Её всё вертели – опять и опять, –
С осиною талией божую милость,
Её разломали, пытаясь понять,
Откуда же музыка в ней появилась?..
Разломана скрипка… И взгляд овдовел…
И надвое полночь в тиши раскололась.
Всё в жизни предельно… Иду за предел…
На тень от беззвучья… На голос, на голос…

***
      Вячеславу Лютому
Ничто не бывает печальней,
Чем Родина в сизом дыму,
Чем свет над излучиной дальней,
Колышущий зябкую тьму.

Ничто не бывает созвучней
Неспешному ходу времен,
Чем крик журавлиный, разлучный,
Буравящий даль испокон.

И сам ты на сирой аллее,
Такою ненастной порой,
Вдруг станешь светлей и добрее
Средь этой тоски золотой.

Поймешь – все концы и начала
Смешались средь поздних разлук.
И что-то в тебе зазвучало,
Когда уже кончился звук…

***
        «Ни души…»
        Игорь Северянин
Не проще тени… Не светлей звезды…
Не сумрачней обиженной дворняги,
Не тише вековечной немоты
И не живей рисунка на бумаге –
Она парит, прозрачная душа,
Уносится в трубу со струйкой дыма,
С туманами ночует в камышах,
Везде одна, везде неуловима.
Когда бредешь в раздумчивой тиши,
Наедине с ночным небесным светом,
Есть ночь и высь… А больше – ни души,
Но всё душа… Но всё душа при этом…

***
И страдать, и мучить – все умеешь,
И глаза туманить пеленой…
Вознесусь, а ты не овдовеешь…
Приросли… Но муж-то я чужой…

Не заплачешь – кто тебя осудит,
Что лицом не сделалась черна?
И не мне судить, что после будет –
Ты ведь все же мужняя жена…

Все пройдет… Не мучайся виною,
Если боль подкатит наконец:
«А случись подобное со мною?..
Кто он был бы?.. Муж или вдовец?..»

***
Пусть будущее зыбко, как свеча,
Где огонек колеблется молитвой,
Есть только свет от белого плеча,
Есть только память, взрезанная бритвой…

Вновь накатило… Снова отошло…
Греховный взгляд… Божественное тело.
И от плеча так сделалось светло,
Что все вокруг мгновенно потемнело.

Две женщины… А между ними – мгла,
Но есть в обеих царственная сила.
Две женщины… Одна из них ушла,
Вторая – никогда не приходила…

***
Душа чернеет изнутри,
Как вишня с косточкой гнилою.
Чернеет… Я тебя не стою…
Чернеет… Что ни говори …

Чуть слышно слово прошептать,
Измучиться… Навзрыд заплакать.
Под кожурой всё та же мякоть,
Но горько сделалось опять.

И я гляжу в пустую высь
И думаю – когда нас двое,
Душе – душа, гнилью – гнилое,
Но косточкой не подавись…

***
Холодает… Простуда… Нет на тропке следа…
Я пришел ниоткуда и уйду в никуда.

Эти черные клены… Эта ржавая рожь…
Голос, в мгле растворенный: «А когда ты уйдешь?..»

Будут сыпаться листья с обнищавших рябин,
Будет слышаться лисье: «Уходи не один…»

Все расписаны роли… Отражаясь от стен,
Будет музыкой боли задыхаться Шопен.

Хватит горького взгляда… Пустота впереди.
Нет, родная, не надо – близко не подходи.

В честь Бориса и Глеба развернется Псалтирь,
Затуманит полнеба осиянная ширь.

Да юродивый некий разболтает вдали,
Что на мертвые веки пятаков не нашли.

***
Позабыть обо всем,
что в беспамятстве явью казалось,
Позабыть обо всем, что царапало душу порой.
Я усталость гоню…
Только снова приходит усталость…
И устало мерцает
сквозь облако луч золотой.
Коченеет ладонь…
О себе говорить не пристало…
Всё слежу, как на свечке
колеблется узкий огонь.
То почти оживет…
То внезапно поникнет устало.
А ладонь поднесешь –
все равно коченеет ладонь.
Как болит синева!...
И любимая нет, не со мною…
Эти полунамеки,
где только печаль – наяву.
Синеву женских глаз неспроста нарекли синевою –
Синевою упиться…
И снова нырнуть в синеву…
Только там, в синеве,
заскорузлыми чувствами тая,
Понимаешь, как вольно пичуге в дали заревой…
По взъерошенной сини
слезинка сползет золотая,
Чтобы в синь обратиться…
И стать золотой синевой…
А когда закричит –
На скрещенье любви и печали, –
Сероглазая птаха, безвольно смежая крыла,
Ты пройдешь стороной…
И меня ты признаешь едва ли…
Но в душе отзовется,
Что боль стороною прошла…

***
Не знаю ничего, любви обыкновенней –
Пронзающей, земной, неистовой любви.
Способной пролететь за несколько мгновений –
От шепота «зову…» до стона «не зови…»
Способной обратить ленивое – в бунтарство,
Веселое – в тоску, извечное – в печаль,
Когда швырнуть готов и царство, и полцарства
За этот синий взгляд… И счастлив… И не жаль…
Не знаю ничего печальней и страшнее,
Чем это «без нее», чем это «без него»,
Чем одному брести по сумрачной аллее,
Не зная ничего… Не зная ничего…

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную