Сергей БАГРОВ (Вологда)

КОПЬЁ

Маленькие рассказы

ОЧАРОВАНИЕ

Нас семеро. Здесь, в деревне Медведево, живем вторую неделю. Сами мы городские, из Тотьмы. Сюда приехали на уборку колхозного урожая. Вот и сегодня, весь день были в поле. Дёргали лен. Устали. Сейчас возвращаемся к месту ночлега.

За бывшим погостным двором открывается улица рубленых в лапу колхозных домов. В последнем из них, под березами над рекой с давних пор никто не живет. Сюда нас и поселили.

Слышен скрип отворяемого окна. Это наша соседка, она же и экономка, кто готовит для нас щи и кашу, топит печь и ставит на стол утром и вечером самовар. Зовут ее Маня. Румяная, с ожерельем на шее из свежих рябиновых ягод, в платье с желтенькими цветами, она все время куда-то торопится, даже минуту на месте не посидит. Завидев нас, спешит сообщить:

- Хозяйничайте, ребятки! Оставляю одних. Каша в печи. Самоварчик кипит. Сами давайте. А я побежала.

Дом у Мани рядом, за огородом. Там ребеночек у нее. А по-за домом подворье, где стоят корова и поросенок. Торопится Маня, чтобы всюду успеть. В колхозе она на разных работах. На сегодня из этих работ осталась одна – сбегать в поле, где мы теребили колхозный лен: все ли там ладно, и надо ли что после нас поправлять?

Маня сама еще как девчонка. 19 годиков. Замужем. Но с мужем жила только месяц. Ввалилась война. И мужа забрали. Год уже, как воюет. Связи, однако, с ним – никакой. Отчего и горюет она. Чтоб убавить тоску, ставит по вечерам на кухонный подоконник старенький патефон. Увидев нас из окна, поправляет ребеночка на груди и справляется деликатно:

- Я вам, ребятушки, не мешаю?

- Нет, нет, - откликаемся мы и тоже слушаем вместе с Маней то, как поет Изабелла Юрьева про встречи и расставания, про загадки души, про любовь на земле, которой дано, несмотря на войну, продолжаться и продолжаться.

Из-под берега, где лепечут ивовые кусты, слышно, как шлепают весла. Мы отвлекаемся. Ночлег куда от нас денется? Подождет. Сворачиваем к реке.

Вниз по реке на маленькой лодке спускается дедушка Тимофей, единственный из мужчин Медведева, кого не отправили на войну. Деду за 70 лет. Староват. Письмоносцем он здесь. Один на шесть деревень. Возит из города почту.

Лодка причаливает к плоту. Дед, увидев нас, зазывающе взмахивает рукой. Письма, какие - в Медведево, нам сейчас и отдаст.

Мы чего? Мы готовы помочь старому человеку. Забираем все письма и все газеты. Тут же быстро – наверх. Отправляемся по домам.

На душе у нас смутное ожидание. Смущает нас то, что не знаем, чего колхозникам отдаем: то ли добрые вести? То ли уведомления, от которых бледнеют лица у матерей?

В руке у меня пахнущее войной тоненькое письмо. И отдать его должен я нашей Мане. Нерешительность заплела мои ноги, и я с грехом пополам поднимаюсь на низенькое крыльцо.

- Теть Мань…

И вот она, молодая, красивая, в платье с желтенькими цветами, выбралась на крыльцо. Улыбается. Но, увидев письмо, обрывает улыбку:

- От Сашеньки, или …

Нас семеро, и мы, как спрятавшись, договариваем за Маню:

- Или от командира, кому положено сообщать об убитом бойце.

Маня нас не услышала. Да и как тут услышишь, если мы эти несколько слов, едва начав, тут, же и потеряли, настолько сильна была в нас вера в жизнь.

Убегает Маня домой, в пылком трепете и тревоге. Через пару минут - назад. Взмахивает письмом. Кого-то из нас - в охапку. Целует и обнимает:

- Жи-ив!!!

Светится Маня не только алыми щёчками, но и ягодками на шее. А на ситцевом платье ее от волнения даже цветочки переменились. Были призрачно желтые. Стали, как золотые. И в глазах – сменившаяся картина. Смотрит Маня на нас, а видит собственного супруга. Мы догадываемся об этом. Отчего всем нам сразу становится хорошо. Мы улыбаемся. Тут же все, как один, верим в то, что муж нашей Мани так и так возвратится домой. Возвратится именно с теми, кого война убивала, но не убила...

Неожиданно загремело. Прямо на нас, чуть дымя, как на тройке гнедых, поехала туча. Сразу и дождь. Мы едва успеваем перебежать с крыльца на крыльцо. И вдруг, прорываясь сквозь дождь, как из дивной страны, божественный голос. Потому и слышно его, что Маня открыла окно, из которого к нам:

А здесь шуршит еще сухой листвой ненастье,
Осенний дождь шумит всю ночь в саду.
Я берегу свое былое счастье,
Ты не придешь, но я тебя здесь жду…

Это Маня. Стоит с ребеночком возле распахнутого окна. И, моргая, слушает патефон. Мы тоже слушаем. И нам верится в эту минуту: слушают Изабеллу Юрьеву все-все, к кому прикоснулось очарование.

 

ЯРОСТЬ

Стать поэтом. Просто или не просто? Азы поэтического искусства постигал Иван Малозёмов, когда жил в Белозерске, и на пару с Сергеем Орловым, учившимся с ним в одной школе, выходил на прогулку к Белому озеру. Выходил обычно по вечерам. Слева - синий простор, справа – город, а где-то вверху, словно парус, плывет чистый месяц. Именно месяц, земля и озеро и стали для начинающего поэта поводырями, которые повели его за собой в край рождающихся метафор.

Ах, у осени ласки скупы!
На деревню, поля, на лес
Опрокинулся розовый купол
Отцветающих синью небес...

Не вошел Малоземов в литературу. Вмешалась война. Так уж вышло, что были сначала уроки по части того, как наносить врагу яростные удары. Танк стал Ивану верным товарищем. На танке он и въехал в войну.

Мир разделился на две половины. В одной – те, кто его разрушает, в другой – защищает и даже пробует возвратить спокойную жизнь. Танк стал, как дом, где проходят суровые будни. О, как много в них было военных дорог!

Машину кидает то вверх, то вниз, трясутся приборы и рычаги, орет мотор, из ствола – сам вдохновитель войны, заставляя танкиста собраться во что-то угрюмое и этим угрюмым свалить противника на лопатки. Иначе и он повалит тебя. Тогда конец твоей биографии. Завершится она в грозном взрыве, а то и под гусеницами машины. Именно так. Если уж ты поселился в танке, то в танке и оставайся. И страх вон пошел! Потому что ты веришь, что враг тебя на порядок слабей. Русская стать во все времена крепилась не только воинской дисциплиной, но и стоическим духом, с каким сам дьявол тебе, как податливый пень. И не думай, не думай о собственной смерти. Тогда и она, как незваная гостья, попятится прочь. И ты остаешься живым, даже если тебя и убьют. Хотя в то, что убьют тебя, ты, естественно, не поверишь, потому что об этом узнать, никому не дано. Убитые на войне, если и помнят себя, то только живыми. Смерти нет для сраженных в бою.

Первый год на войне. И первые три ранения. После госпиталя учеба. А после учебы? Снова греметь тяжелыми траками, снова целиться и стрелять.

На переднем участке войны нельзя уцелеть. Остаются в живых только раненые бойцы да порою старшие командиры. Малоземов верил в свой танк, как в себя. О, как было ему спокойно после успехов в бою за хутор Валуйки, где был не бой, а побоище, откуда гитлеровцы бежали. Но рота танков, которой командиром Малоземов, догнала и оставила всех под гусеницами машин. За эту разгромную операцию Малоземов был награжден орденом Ленина.

А вскоре еще одна схватка. Разъезд 74-го километра запомнил летящую бурю огня и металла, какая смела всех и всё, кто повел себя на чужой территории, как хозяин. После этого был Иван, как и весь его экипаж, удостоен ордена Великой Отечественной войны.

По трем фронтам, включая последний из них – Сталинградский – прошла танковая рота Ивана Малоземова, выработав особый стиль наступательного прорыва. Не случайно на броне ведущего танка было выведено большими буквами «ГРОЗА ФАШИЗМУ».

В Волгоградском музее обороны хранится письмо пионеров-поисковиков. Вот что пишут юные следопыты:

«В боях за наш город танковая рота гв. лейтенанта Малоземова уничтожила 12 вражеских танков, 9 самоходных и 82 полевых орудия, 97 пулеметных гнезд, 5 блиндажей и дзотов, 36 автомашин с грузами, 4 бронетранспортера и свыше 1300 немецко-фашистских солдат и офицеров».

31 января 1943 года. В этот день Ивану Малоземову было приказано уничтожить фашистские танки и артиллерию, внедрившиеся в центре города в развале домов настолько изобретательно, что казалось, здесь их и нет.

Малоземов вел огонь вдоль улицы, руины которой напоминали гигантские каменные гробницы. Танк бил, пока видна была цель. Но вот где-то рядом рухнул каменный дом, стена которого загородила обзор.

- Вперед! – приказал Малоземов. Навстречу колонна танков. С ответным огнем. В самое пекло и ринулся командир. Подбил головной. Еще два снаряда взлетели на танки. Те, как в раздумье, остановились. Малоземов похолодел. Снарядов-то нет. Не заметил, как расстрелял. Что и делать? Дает приказ:

- Покинуть машину!

Подождал, пока экипаж один за другим не юркнет сквозь люк, выбираясь из танка. Всё. Танк опустел. Малоземов один. «Слава Богу,- вздохнул, - ребятки хоть не погибнут».

О, как затюкали по броне осколки и пули. Малоземов повел рычагом, поворачивая машину. Туда, где танки со свастикой. Кто кого? Это был уже вызов судьбе. Танк бежал на таран. Но не в лоб он ударил врага, а с боку, делая вмятину на броне. И второй танк был смят. Налитые кровью глаза командира всмотрелись и в третью машину. Но тут ударило так, что Малоземов взлетел, соединяясь с железом, огнем и дымом…

31 января. Нет Малоземова. Поэтому он и не знал, что в этот день в центре великого Сталинграда сдался в плен фельдмаршал Паулюс, повернув войну к неизбежному краху. Не знал и того, что он, Иван Прокопьевич Малоземов представлен к званию Героя Советского Союза.

Закончилось время 22-летнего лейтенанта, который так хотел быть поэтом, но стал танкистом, заслонившим собою родину от врага.

 

ПРИВЫКАЙ

Задержалась на пару секунд и увидела свет, как он резко взлетел из лампы. И тотчас опустился туда, где не было ничего. И погас, как сказал: «Привыкай!»

Привыкала мама, как и все безмужние женщины СССР, на руках у которых были растущие дети.

Стоял октябрь 41-го. Тотьма вся, до единого дома, лежала в глухом ожидании. Женщины города ждали писем от тех, кто ушел на войну. И мама с такой бы надеждой ждала. Но отца у нас нет. Потерялся в войне.

О, как было вокруг угрюмо и ненадежно. И вдруг тоненький голосок. Это Миша, мой старший братик, которому было всего десять лет.

- А туда со скольких лет берут? – братец спрашивал о войне.

Мама даже похолодела. Обняла всех троих. Как и мы, посмотрела сквозь крыши города куда-то в неверную темноту, где был запад. Не умела ругаться, а высказалась с угаром:

- Будь ты проклята, тигра-мигра!

- Тигра-мигра! – слетело и с наших маленьких губ.

 

ПУСТЬ ПОПРОБУЮТ

Начало июля. Жара. Нет в деревне парней. И мужчины все там, где война. Не уехал туда лишь один дядя Миша. У него нет ноги. Оставил ее на Финской войне. От рубахи, портов и платка на большой голове дядя Миша весь белый, как мельник. Рядом с ним стайка девочек в маминых сарафанах. Дядя Миша с косой. Знай, ведёт оселком, наставляя ее.

Девочкам лет по 10. Все в берестовых ступеньках. В сенокосных делах они новички, и дядя Миша для них, как учитель.

Мамы у девочек с топорами. Вырубают в лесу осиновые шесты, чтоб носить на них сено.

Летит самолет. Низко-низко. Вот-вот заденет поставленный стог. Девочки вздрагивают, пугаясь.

– Это – наш. Не боись!.. – улыбается дядя Миша.

Ручонки у девочек следом за самолетом, взмахивая, трепещут. Дядя Миша с косой. Хрусь да хрусь по высокой траве.

Девочки тоже косят. Кто-то шустро и весело, кто-то с робостью и боязнью. Самая малая вскидывает личико на реку, над которой плывут облака. Плывут угрожающе, словно в них спрятаны самолеты.

– Дядь Миш, а коли немцы, возьмут – и сюда?.. – Девочка даже ротик открыла.

– Пусть попробуют! – сенокосец повел плечами, и коса, как, вспылив, окунулась в траву. Взмах за взмахом. Точно там, куда пробиралась она, были немцы, и дядя Миша показывал, как их положено, гнать, гнать и гнать.

 

НА ЛЕДЯНКЕ

Декабрь 41-го. Русские девушки, ох, и выносливы. Всё-то ведь сами – и деревья сваливают на волок, и сучки с них ссекают, и разделывают хлысты, а потом, загрузив разделанное на сани, отправляют на пилораму. До нее 10 верст. И всё по ледянке. Идут лесные работницы вслед за лошадками, рядом с возами. Все, как одна, в полушалках, валенках и фуфайках. Везут березовый кряж, тот самый, который распилят, распарят, загнут, превращая его в солдатские лыжи. А кто на тех лыжах? Опять же, их, леспромхозовских девушек, кавалеры. Все они там. Воюют, кто-то под Ржевом, кто-то под Ленинградом.

Потрескивает мороз. Из-под ёлок, поднявшись стаями, взлетают зобастые снегири. Право, малиновая ватага, хлынувшая к возам. Садятся на крупы коней. А то и на вожжи.

Улыбаются девушки. То одна, то другая, не выпуская из рук вожжей, снимут птичку с коня и разговаривают, как с парнем.

– Куда полетишь-то теперь? А, малиновый? Коль туда, на войну, то привет моему сударику передай.

– Цви-цви! – отвечает снегирь, взлетая с вязаной рукавички, и тотчас же зигзагами вверх, над мерцающей льдом дорогой. Неизвестно, куда и рванёт. Может даже туда, где сударик.

 

ПО ХЛЕБНОМУ КРУГУ

В годы войны, особенно осенью, когда убирают хлеба, не только женщины, но и дети пристраивались к работе. То снопы с полей отвозить, то зерно молотить.

Запомнилось, как в стайке мальчиков, хожу по соседству с гумном. Здесь двор с молотилкой. Шесть погоняльщиков. Шесть и коней. И пахнущая полями гора снопов спелой ржи, которая, хотя и медленно, но убывает. Лошади идут одна по-за другой. Молотилка в центре круга, то ли ворчит, то ли кряхтит, вся в шевелении и скрипе, как живая.

Зерно, мякина и солома. Ржание коней. И мы с поводьями в руках. Круг вслед за кругом. Как хочется передохнуть. Но мы, как заведенные. Без остановки.

Лошади неутомимы. Без передышки топ да топ. Бункер молотилки давно ли был пустой и вот наполнен полевым зерном. В воздухе крылатая мякина, то ли летает, то ли млеет. Здесь же хороводы паутов. И беспрерывный топот конских ног.

Колхозный день. О, как он долог. Но кони терпеливы. Знают, что такое труд, когда идет война. И мальчики под стать коням.

И вот весь хлеб в мешках. Мешки – на тряскую телегу. Везем. Туда, где зерносклад.

Закончен трудовой. Все по домам. Кому в деревню. Кому в город. Пыль вдоль дороги. Кто на своих двоих. А кто верхом. Я тоже на коне.

До города два километра. Вперед! Кто-то из мальчиков, дабы взбодрить себя, вдруг запевает. И я, петь не умею, а пою. Не замечаю, как и в город въехал. Встречает гвалт ворон и галок. И солнышко напротив. Сидит на куполе кинотеатра. И улыбается, как друг.

И все-таки тебе смятенно. Где-то далеко, за тридевять земель идет война. А ты в тылу, как виноватый оттого, что слишком юн, и на войну тебе нельзя. Там где-то у тебя твой старший брат. В 41-м он закончил школу. И сразу же – к передовой. Был ранен, полечился, и опять туда, где грохот, свист и рёв. А здесь такая тишина. Под берегом, где пристань, отходит пассажирский пароход. На палубе его те самые ребята, кто уплывает на войну.

Вдогонку им шлю восхищенный взгляд. Туда же смотрит и мой конь. В глазах его, как в двух мирах, белеет пароход.

 

КОПЬЕ

Ветер дул в спину, поднимая нас вместе с пылью и щепками над дорогой. В калитку двора мы не вошли, а влетели. Влетела во двор на наших затылках и водяная стена. Ах, какой это был настигающий ливень!

Мы – это стайка ребят, ловивших в Сухоне рыбу. Все мы были из тех небогатых семей, где работала только мать. Поэтому мы и старались – готовы были все утро глядеть на пробочный поплавок, чтобы выловить нашу рыбу. И вылавливали ее. И когда приносили домой нанизанную на ветку связку ельчиков и сорожек, матери наши глядели на нас благодарственными глазами и улыбались: «Опять-то будет у нас уха! Завидуйте, люди!»

Однако сегодня не повезло. Не успели закинуть в реку наши удочки, как поднялся свирепый ветер.

До домов своих мы добежать не успели. Стояли под кровлей чужого крыльца, пережидая бурную непогоду.

Вой ветра и хруст ломаемых веток с каждой минутой все разрастался и разрастался. Качалась, вся, перегнувшись, черемуха над оврагом. На маленьком доме через дорогу прыгнула вверх оторвавшаяся доска. Чья-то порывистая клешня схватила с дороги зеленую лужу, с треском швырнув ее на забор. Тучи неслись, пытаясь столкнуть на своем пути кирпичные трубы.

И вдруг в тесноте несущихся туч, пересекая все небо, сверкнуло. Стояло шумливое лето 44-го года. И очень уж нам хотелось, чтобы сверкнуло не жало молнии, а копье. И чтобы оно было точным и долетело до логова главного ирода чёрной войны, угнездившегося в Берлине. Ангел, швырнувший копье, стоял где-то рядом, а может, он был среди нас. Нам, мальчикам, чьи отцы воевали с фашистами, было по 8 и 10 лет. Потому и летело наше желание, как копье, востриё которого обещало возмездие и победу.

 

ЗАВИРАШКА

Пошла Машенька в лес по ягоды. Набрала полкорзины. Хватит, решила. Направилась было домой. И вдруг повстречалась с бурым медведем. Нисколько не испугалась. Прошла с ним рядом. И он с ней рядом прошел. И тоже не испугался. Мало того, сборщица ягод, чуть было ему не сказала : «Здрассе!», признав в нем соседа деда Алешу, такого же, как медведь, косматого, с бородой и ломом волос на большой голове. Поэтому улыбнулась.

Медведь был покладистый. Тоже заулыбался. Но улыбаться он не умел. Поэтому показал Машеньке свой язык, на который тут же уселась оса. Наверное, укусила, но он на укус ноль внимания, проявив мужественный характер. Девушка помахала ему ладошкой. И медведь помахал, сунув в листья орешника обе лапы, в которых тут же и затрещало.

Возвратилась Маша в деревню. Всем, кто встречался ей по дороге, поведала о медведе. Но ей никто не поверил. Сосед же старый Алеша, мало того, еще и пальцем выкрутил у виска:

- Завирашка!

Девушка не обиделась, но язык свой, во всю длину его, так для дедушки и открыла:

- Сам тако-ой!

 

КОГДА РУГАЮТ – ПОЙ!..

Муж и жена. Живут на первом этаже. Муж пьющий, через день да каждый день. Но это вечером. А днем он где-то в мастерских, то ли работает, то ли кому-то в чем-то помогает.

Жена веселая, как огонек. Зовут Наташей. Служит в бухгалтерии. Весь день среди бумаг. А после службы – во дворе. Любит деревья и цветы. Здесь, около многоэтажек, ну как в Алма-Ате - черешни, абрикосы, яблони, орешники, не говоря уж о цветах, которые моргают, светятся и чуть ли встают на цыпочках перед Наташей. И в детском городке, она, вся при делах. Чего-то роет, сеет, забивает гвоздь. И годовалая дочурка рядом с ней. То на качелях, то в коляске. Мало этого всего, так ведь кого-то в чем-то, как веселая душа, возьмет и выручит, любя. Поможет и детишкам, коли те в беде. То девочку чужую носит на руках, то мальчика с разбитым носом усаживает на лавку и, как врачиха, останавливает кровь.

Порою поздно вечером встречает мужа. Тот еле на ногах, ругается, руками машет. А ей, как нипочем. Ведет его под ручку, а то, как бочку, обхватив, или домой, или на детскую площадку, чтоб отошел от алкогольных доз.

Соседки ей завидуют: Ну, да и ну! Не женщина, а слива во саду. Иная кто-нибудь в лицо ей так и скажет:

- Ты отчего, Наташа, эдакая ловкая? С ходами-поворотами? Ходишь, как летаешь! И грубые слова к тебе не пристают?

Наташа рассмеется:

- Людей люблю! И стареньких, и маленьких.

- А ежели тебя ругает кто?

Наташа так вся и сияет:

- Коли меня ругают, я – пою! Вот и дочурку научу и петь, и язычком журчать. Согласна, птичка-голубичка?

Дочка на веселых маминых руках. Так и взлетает к маминым губам.

- Хи! Хи! – смеется от избытка шаловливых чувств. – Я тоже с поворотами! Как ты!..

Сергей Петрович Багров родился 8 января 1936 года в городе Тотьма Вологодской области. Закончил Тотемский лесотехнический техникум, где учился вместе с Николаем Рубцовым. Позднее он окончил Пермский государственный университет. Сергей Петрович сменил ряд профессий: землекоп, дорожный мастер, станочник, геодезист, журналист, собиратель фольклора.
Первую книгу "Колесом дорога" выпустил в 1975 году. В 1981 после выпуска трёх книг Багров был принят в члены Союза писателей.
Сергей Петрович является автором книг "Сорочье поле" (1978), "Портреты" (1980), "Живём только раз" (1981), "Посреди вселенной" (1984), "Воробьиное утро" (1984), "В вольном небе" (2002) и других, произведений для детей "Солёный мальчик" (1995), "Капелька"(1998), "Говорливые бани" (2002), юморесок, воспоминаний.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную