БРОШЕНКА

На Лебяжьем болоте – ветер и снег. И клюква на кочках заиндевела. Стая цапель, хлопая крыльями, взмыла вверх. Она и так здесь дольше обычного задержалась. Из-за жалости к младшей цапле. В неё ещё летом стреляли охотники. Подстрелили. Глядя на скачущего подранка, как тот упал в мокрый мох, как поднялся и, волоча больное крыло, куда-то от них побежал, злые охотники усмехнулись. Досадовали, что добыча для ужина не годится. Подосадовав, сразу и потерялись среди деревьев, оставив после себя следы от сапог, на дне которых, как капельки крови, краснела клюква.

За месяц крыло у птицы поправиться не успело. И стая пернатых, где была ее мама, где папа, где все её сёстры и братья, оставили цаплю среди болота.

Сыро, промозгло, перья у птицы перебирает пронзающий сиверок. Прошёлся ветер и по крылу. Сначала по правому. О, как легко заструились на нём текучие перья, встрепенулись и мускулы, готовые резким взмахом поднять птицу вверх. Однако же не подымут. Нет такой же готовности у крыла, которое слева. Волочится оно по влажному мху, оттого что засела под ним охотничья дробь.

Цапля, цаплюшка, не тужи!

Некому это сказать. И птица с надеждой глядит на высокое небо, куда улетела её семья.

Хорошо ещё то, что болото осыпано клюквой. Пищи, сколько душе угодно. Правда, ягоды цапле поднадоели. Ей бы лучше живой добычи, какая ползает между кочек. Она и ловила её с одного, глотая попеременно, с утра – гадюку, с обеда – ужа. Но змеи из-за погоды стали неуловимы. Попрятались в кочки и пни, где и встретят, закутавшись в мох, все студёные ветры и все морозы.

Цапля больше всего опасается туч, с которых посыплется белая смерть. Снег для брошенки невозможен. Он погубит её. Потому и всматривается она в бездонное небо. Без снега она ещё поживёт. Хорошо бы он задержался до Нового года. И тогда она попытается улететь. Разбежится на сильных своих ногах, прыгнет вверх. И учует в крыльях своих трепет перьев, с каким она и начнёт путешествие над землёй. Над лесами, полями и городами. Повторит дорогу, какой летела её семья. Родовое чутьё не позволит ей сбиться с правильного маршрута. Будет странница там, где сейчас у неё родня. Там её вспоминают. Там скучают по ней. Кто-то может быть даже еще и плачет. Но никто, никто её там, пожалуй, уже и не ждёт. А она тут и есть.

- Здравствуйте, мама и папа!

- Здравствуйте, братики и сестрички!

То-то все заволнуются, то-то захлопают крыльями! То-то будет переполох!

ДО УТРА ДАЛЕКО

Спит утомленная Вологда, покрытая темными облаками. Ночь. До утра далеко. В облаках, словно кто их вспорол, обнажилась луна.

Не прошло и минуты, луна завладела кварталами города. Мертвый свет ее заиграл на битуме крыш, заскользил и по окнам, влетая в квартиры, чтоб по лицам заснувших людей угадать: кому не дано омрачить эту ночь? Кто заблудится в ней? И кого ожидает небесная слава?

БУДУЩИЕ МИРЫ

Доверительно, как близкому человеку, отдалась земля снежной стихии и, покладисто-тихая, в белых одеждах чисто высветилась сквозь снег.

От зари до заката сверкала она на морозе всеми своими оконцами деревушек и городов, а в суровую синюю полночь насторожилась, вслушиваясь в нависшие над сугробами будущие миры, где сквозь звезды и тьму прорезались еще не рожденные дни и ночи.

НАЛИТУХИ

Там у нас за деревней, возле моста через Унжу, белая баня. По-за баней кусты. В тех кустах по субботам в потеми пряталась холостяжка. В баенке той три сестры хвойными вениками хлестались. За вечер по несколько раз выскакивали на волю. Все титькастые, белые, как налитухи. Порою прямо с мосточков прыгали в воду. Холостяжке это и надо. Щеперят глазами да воздыхают. И ведь что я тебе добавлю? Оденутся сестры, закинутся шалями, право, не баще других. А ребятам других, вроде, как и не надо. Дай только этих, на коих пелились по субботам.

В девках сестры не засиделись. В один год расхватали видные парни. У кажной теперь родилось по дочке. Растут, как и мамки, такие же налитухи.

АДОВАЯ ВОДИЦА

Раньше стопочку выпьешь и идешь во вторые гости. А в первые-то ходили тверёзыми. Оттого во всём теле кровь здоровая, не дурная, не то что у нонешних винолюбцев. У них и крови-то лишь на треть. А другие две трети – адовая водица.

ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ГУЛ

Над моей головой плывущие ощупью серые тучи. Между ними, как привидение, бледная спинка луны.

Вечер был и ушел, уводя за собой горсть закатных лучей. За рекой, как за вечером, темные ёлки, в вершинах которых стоит, беспокоя окрестность, торжественный гул.

Неспокойно в груди, в то же время предпразднично и сурово, словно елки гудят не на склоне горы за рекой, а во мне.

ПЯТАЧКИ

День настал, но мороз, лежавший на иглах елей, еще не ушел. Холодно в хвойном лесу. Зато по-суровому чисто, дышится в полную грудь. Мох, покрытый куржавой, пружинит и вновь выправляется под ногой.

Пролетела сова. Треснул стебель под лапами зайца. Серебристо осыпался пышный иней.

Под навесом тяжелой хвои , на мохнатых пеньках, меж кокор, в водороинках, где ледок, золотятся, блестя, аккуратные пятачки.

Подъеловые рыжики!

Как приятно в волглых сумерках дня возвращаться домой, ощущая ладонью тяжесть корзины, в которой смирно лежат, полыхая ноябрьским пожаром, самые яркие, самые медные пятачки.

НА ВТОРОМ КИЛОМЕТРЕ

Кого представить сейчас не могу, так это маму в фуфайке, по пояс в снегу, с топором и пилой, на втором километре, в лесу, где она, как и многие женщины города, заготовляет дрова. О, мама, мама! Сколько в тебе терпения и любви к нам, троим малышам, кто хотел бы тебе очень, очень помочь. Но ты помогать нам не разрешала. Всех троих жалела и берегла.

Уезжала мама всегда в выходной поутру, когда мы все сладко спали. Возвращалась по вечеру. С полными санками дров. На дровах пила и топор. Так и блещут под лучиками луны. Они, как и мама, тоже работали. Тоже устали, и вот отдыхают.

- Мама! Мама приехала!

Маленький дом наполняется звонкими голосами. Словно это уже и не маленький дом, а высокий дворец!

О, как всё это было давно. Мамы нет. И дети её давно уже повзрослели. Даже состарились. Бабушка Галя. Дедушка Миша. Я тоже уже не дядя Сережа, а дед. Сколько зим пролетело с тех пор.

Иногда из сегодняшних дней, нет-нет, да и взглянем в родимое детство. А в нём наша мама. Видим ее, впряжённую в санки с кряжами. На голове у мамы сложенный вдвое старенький полушалок. Над полушалком кружится снег, тот, сквозь который мама торопится к нам, как и раньше, с березовыми дровами

СВЯТАЯ

Мамы нет, а я вижу ее, молодую, с волнистыми волосами, с ямочками на щёчках. Только вижу ее не в комнатах дома, не во дворе, не на улице, а на зыбкой тропе, какой идёт она и идёт, поднимаясь куда-то на небо, даже выше его, в незнакомое государство, где живым находиться нельзя. А она всё туда и туда, как святая.

ДОРОЖЕ ЖИЗНИ

Для счастья так мало надо. Жить для себя, в то же время и для кого-то. Пусть это будет жена. Пусть младший брат. Или чем-то расстроенный друг, которому трудно, и вот он рядом с тобой, и ты ему помогаешь.

Жить для кого-то – это святое. Возможно, оно перешло к человеку от птиц. Всего скорее, от статного лебедя. Тот никогда не бывает один. Жить в одиночестве не умеет. Только с любимой. Ей он верен всегда. С ней он и счастлив, и бодр, и готов за неё отдать свою жизнь.

Известен такой грустный случай. Произошёл он где-то за Тотьмой, к северу, на одном из озёр сурового Заозерья.

Охотник, будучи в лодке, стрелял в стадо кормившихся лебедей. Насмерть ранил лебедку.

Для гордого лебедя – это не только горе, не только беда, но и призыв к лютой мести. Месть заставила взять его высоту. И оттуда камнем упасть на стрелка. Сил после этого оставалось в лебеде ровно столько, чтоб можно было ещё один раз набрать высоту. Ту, которую набирает орёл, перед тем как броситься на добычу.

С горьким кликом упал белокрылый на жёсткую землю. И остался лежать распростёршимся возле любимой.

Честь и слава ему, как защитнику и герою, для кого верность той, кого он любил, оказалась дороже собственной жизни.

КУРИЦА ВОДЯНАЯ

Сколько занятных историй можно выслушать у костра, когда ты сидишь в компании с рыбаками, и каждый готов что-нибудь рассказать.

Один из рассказчиков - Сашка Добрынин . Когда-то он жил в Михайловке. Но вскоре оттуда переселился в одну из маленьких деревушек на речке Цареве. Как туда он попал, об этом рассказывает он сам.

- Ходил за Цареву в лес собирать чернику. Туда-то я шел налегке. Реку одолел, где плавом, а где и бродом. И одёжу не замочил: привязал её к шее. А сапоги на ногах. Не снимал. В них и переправлялся. Оттого и чавкал потом целый день, пока ягоды собирал.

А обратно, когда выбирался из лесу, с двумя дивами повстречался. Первое, это увидел плотину через реку. Над водой поднялась она больше, чем на полметра. Вся из кряжиков, веток и хвойных лапок. Потрогал её ногой. Потом и другой. Встал на неё. Она даже не покачнулась. Кому спасибо сказать? Бобрам-строителям. Этакую дорогу проклали через Цареву!

Иду к тому берегу. Вечер уже. Впереди что-то белое. Что именно, не понять. Глаза мои солнышком ослепило.

И вдруг? Как раз на средине плотины вижу, сидит, опустив волосы на лицо, голенькая русалка.

- Кыш! – сказал я ей, чтоб дала мне пройти.

А она – никуда. Сидит и сидит. Я даже перепугался. Но тут же приструнил себя. Какой же я холостяк, коли рыбины испугался. Взял и спихнул её в воду. Только булькнула. И тут же вынырнула обратно. И голосом резким, прямо по-человечески:

- Дур-рак! – И опять провалилась в реку.

Я даже вздрогнул. «А что, коли это не жительница реки? Что, коли это местная дева, которая здесь загорала. А я её раз – и буль-буль?

Не мешкая, встал на обои коленки. И руку в реку окунул. По локоть, а может, и глубже.

Сразу же и схватило. Тащу. И вижу: сердитая голова. А там и всё остальное, как не у рыбины, как у девы.

Кто бы мог знать, что тащил-то в тот вечер я не русалку и, конечно, не голую девушку, коя под солнышком загорала, а саму Марию Ивановну, свою будущую жену.

Всё у нас как-то быстро и получилось. Вытащил. Извинился. Разговорился. А потом какое-то время спустя и женился на ней.

Какова характером? Ничего. Но бывает и крутовата. Особенно, когда я прихожу с работы домой после встречи с хорошими мужиками. Тут уж она меня кем только не обзывает! Мне что остаётся? Вздыхать да слушать. Но порой не выдерживаю и я. Подымаю голос и объявляю:

- Кабы знал, что такая ты строгая у меня, то не стал бы тебя и выуживать из Царевы. Плавай бы там по сей день, как курица водяная…

СИЛА

Не успел Никита Петрович спрятаться от Ванюши. Тот опять потащил его за собой. Вчера ходили они на реку смотреть, как бурлит в камышах пятнистая щука, гоняясь за окунями. Сегодня повёл внук дедушку в ближний ельник.

Никите Петровичу вроде бы не до леса. Хватает дел и своих, особенно тех, что ждут его в огороде. Однако внук очень, очень настойчив.

Прихватив корзину, дед направился с внуком к опушке елового леса. Корзина для урожая, каким богато нынче болото, пустив в буйный рост сабельную траву. Корнями ее дед бабушку поправляет, выгоняя из всех суставов её наследственный ревматизм.

Идут старый и малый то по мху, то по иголочному подстилу. Солнечно и тепло. Птички еле слышны. Вместо них глухо ухает мох да комар кому-то жужжит, требуя, чтоб ему уступили дорогу.

Молча ходить, внук с дедушкой не умеет. Лес для него, как огромная горница на запоре, и он хочет туда. Очень хочет. Оттого и вопросы один за другим.

- Дедо, а с волком ты когда-нибудь расправлялся?

- Один только раз, когда отбивал от него барана.

- А чем отбивал?

- Батогом.

- А с медведем?

- С медведями дел не имел.

- Они страшные?

- Этого я не знаю.

- Ты их чего? Ни разу, что ли, не убивал?

- Не было случая.

- А если бы был?

- Зачем я его буду бить, коли он ничего мне худого не сделал. Путь живёт себе на здоровье.

Подойдя к болоту, дед оставил Ванюшу на берегу.

- Отдохни, - посадил его на упавшую елку, чьи корни, как когти кикиморы, знай, покачивает вверху, отчего казалось, что все они мальчику угрожают.

Ванюша не из трусливых. Показал кикиморе высунутый язык, а потом и сжатую в кулаке еловую шишку:

- Я тебя не боюсь! – и угрожающе улыбнулся.

Однако сидеть, ничего не делая, вскоре мальчику надоело. Дедушка где-то в болоте. Чавкает, вырывая сабельники из хляби.

- Пойду прогуляюсь! – сказал Ванюша корявому пню, на котором сидела гладенькая синица. И потихоньку побрёл по скрипучему мху к высоченной сосне. Та стояла, бронзово-золотая, с перевалами хвои вверху, в которых вдруг кто-то зашевелился.

«Не ходи туда! Там медведи!» Некому было это сказать. Потому Ванюша и поспешил к спускавшемуся по дереву круглобокому карапузу с поворотливой головой, откуда всматривались в него восторженные глазёнки. Ванюша сам не заметил, как такой же восторг проявился и у него. И он радостно поспешил к золотистой сосне. Ещё больше он осмелел, когда круглобокий спустился на землю и что-то, ласково проурчав, побежал встреч ему. Вернее не побежал, а заковылял, но так стремительно и усердно, что оба они оказались друг возле друга. Сразу же стали бодро топтаться, барахтаться, обниматься, а минуту спустя, захлёбываясь от счастья, плясать и визжать.

Этот визг услышал дедушка на болоте. Услышала визг и медведица среди ёлок, где она лакомилась грибами. И оба поняли: что-то произошло, и это грозило для их малышей серьёзной бедой. Потому и рванули к сосне.

Никита Петрович был в трансе. Понял, что внучек его повстречался с медвежьей семьей. Медведица-мать – это сила, какую не остановишь. Остановить же её так и так предстояло.

Горячие мысли так и скачут в дедовой голове. А где-то средь них и суровое повеление. «Оборони-и!» - приказывает оно.

И вот, сделав отчаянную пробежку, потеряв на бегу картуз с рукавицами, дед уже у сосны. Где-то вблизи трещит деревьями и медведица-мать.

Слава богу, старый не опоздал. Успел к шумной парочке первым. Вот они, два несмышлёныша – мальчик и медвежонок. Всё в той же азартной возне. Играют, как могут играть лишь счастливые дети. Подоспев, дед рывком поймал в охапку обоих. В левой руке – удивлённый Ванюша. В правой – отпрянувший медвежонок. Ванюшу он тут же швырнул куда-то в кусты. И медвежонка швырнул, попадая в медведицу-мать, уже поднявшуюся на лапы, чтоб разорвать Никиту Петровича на куски.

Ох, как отчаянно всё завизжало, заверещало! Ванюша голос свой подавал из кустов, медвежонок же – из-под прочно стоявшей над ним свирепой мамаши.

Медведица развернулась, пройдясь оскалом зубов возле вставшего перед ней упорного человека. «Может, взять его и порвать? – спрашивала себя. И, приходя в себя, уступчиво отвечала: Дедко-то, кажется не злодейко. Сынку моему ничего плохого не сделал. Пусть гуляет…»

Тут же медведица пропустила лапу куда-то под свой кучерявый живот, выгребая оттуда ревевшего медвежонка. Шлепнула по его задним ляжкам, что-то буркнула и пошла, направляясь куда-то к ольховым кустам, где, наверное, и таилась медвежья опочивальня.

Пошагали домой и дедушка с внуком. Подхватив корзину с сабельником, Никита Петрович строго предупредил:

- Ни маме, ни бабушке, ни отцу, никому не рассказывай о медведях.

- Почему? – удивился Ванюша. – Мы же живые с тобой. И они живые.

- Руганным хочешь быть?

- Не.

- Вот поэтому и молчи.

Услышав хруст веток, Ванюша вдруг резко остановился:

- Стой, дедушка, стой! Нас с тобой, кажется, провожают.

Лесная горница, какую Ванюша всегда представлял затаившейся и закрытой, вдруг отворила свой отводок, и он увидел в ней не только кусты и деревья, не только мох и чьи-то на нём отпечатанные следы, но и главных её хозяев – медведицу с медвежонком. Они стояли в качающихся от ветра смородиновых кустах, водили туда-сюда чувственными носами и, кажется, кажется, волновались, посылая Ванюше и деду Никите свой большой-пребольшой медвежий привет.

ПРЕЛЕСТЬ

Оле девятый год. Она впервые приехала в город. Идёт себе с мамой за ручку. Всё здесь кажется ей большим. Особенно каменные дома и каменные заборы. Зато люди видятся ей такими же, как в деревне. Но молчаливые почему-то. Оля раз десять уже поздоровалась с ними, стараясь выразить голосочком своим девчоночью деликатность.

- Здравствуйте, дядя!

- Здравствуйте, тётя!

И никто ей в ответ – ничего. В деревне такого не было, чтоб кто-то вдруг на её приветствие не ответил. Всем в большую приятность, что малая посылает свои приветы, причем, не только задорным голосом, но ещё и улыбкой, а то и взмахом ладошки, покрутив её над своей головой.

А может быть шум здесь везде, и её плохо слышно? Шум от машин, от птиц, летающих над домами, от шороха чьих-то шагов и даже от ветра, который раскачивает деревья, и листья на них, шелестя, пытаются спрыгнуть на тротуар. Пожалуй, что так. И Оля усиливает свой голос.

- Здравствуйте, дедушка!

Пожилой гражданин в соломенной шляпе на секунду остановился, моргнул и давай доставать из кармана очки. Одел их и подозрительно проблеснул стеколышками по Оле, как если бы та его напугала, и он пытался понять: для чего? Но мама тащила девочку за собой, и задержаться она из-за этого не сумела, так и оставила дедушку в изумлении.

Город, как и его пешеходы, на месте стоять не умел. Все с озабоченным видом куда-то спешили. Вон двое, с усами юных мужчин шли так стремительно, что девочка им сказать ничего не успела. «Не поздоровалась, - упрекнула себя, - какая я всё-таки грубияшка». Однако, увидев ступавшую вслед за мужчинами строгую, как учительницу, старушку, решила исправиться и очень громко произнесла:

- Здравствуйте, бабушка!

Старушка была из догадливых. Всё, кажется, поняла. Придержала Олю за плечико и, наклонившись к ней, вежливо объяснила:

- Девочка, это город. С незнакомыми здороваться здесь не надо!

Оля так нешуточно удивилась, что даже бровки вскинула вверх:

- А за это? За это не заругают?

- Нет, милая. В городе с незнакомыми здороваются одни шалопаи. А ты, мне кажется, не такая!

Оля захлопала глазками, и хотя её мама шла, как ни в чем не бывало, не останавливаясь, вперед, сумела ещё раз на бабушку оглянуться, чтоб тут же выяснить для себя:

- Какая же я?

Старушка взглянула на девочку опытными глазами:

- Наивная.

Оля губочки даже скривила, почувствовав в этом слове что-то обидное для себя. Поэтому грустно переспросила:

- Наивная – это чего? Плохая?

Старушка так вся и рассыпалась мелким смешком:

- Прелесть!..

ОСТОРОЖНАЯ

Очень   тихая ночь. А в ночи - слабый шорох, с каким ползет за лисой по росистому мху  её хвост.  И отчаянный писк мышонка, не успевшего спрятаться в складки земли.

Огромная, сквозь листву проступающая свобода, где всегда есть охотник и тот, кто спасается от него. Есть  и пышная  лапа ели, на которой качается белка. Всё-то   видит она,  всё-то  слышит. А потом, возвратившись в гнездо, повествует  об этом своим малышам, чтобы были они осторожны, никуда бы из дома не отлучались, потому как  поймает лиса. Ну, а коли она не поймает, то можно сверху её и окликнуть:  

- Как ты там, Тимофеевна? Мышкой не подавилась?

НАКАЗАННЫЕ КОЛОСЬЯ

Неубранный хлеб. Целую ночь он стоял, опрокидываемый метелью.

Унялась непогода к утру. Светло и бело.

По полю от окраины города  побежала лыжня торопливого человека. Манила его прогуляться  девственно-белая бесконечность. Идти бы по ней  и идти, принимая душой чистоту и свежесть первого снега. Да мешал продолжительный скрип. Даже не скрип, а какой-то глухой  нудный звук, с каким  колосья поваленного ячменя, как наказанные, стонали. Отчего? Оттого, что на помощь  к ним, как ни звали они, никто не пришел.

В ТРУДНОЙ ДУМЕ

Власть во все времена пребывает в нелёгкой думе: чего бы  такое  сделать ей для народа, дабы тот, посердившись, смирился, не стал бы требовать от неё больше, чем полагается,  в особенности того, что дорого стоит и что пригодилось бы ей самой, без всякого там народа.

ПО БЕЛУ СВЕТУ

Уплывая в очередной раз из Тотьмы в Вологду, Белов крепко пожал мою руку. И сказал как бы от имени всех, о ком беспокоился, как о братьях:

- Рубцов, Романов, Коротаев, Багров…   Каждый из  вас    имеет собственный стиль. Каждый по-своему видит всё, что  около и вдали, проявляет себя  через собственную работу.  Кто о ней   судит?              Пришедшее время. А в нем  - тот самый, кто хотел бы прочесть нас  не только глазами, но и душой.

 Слово  писателя, знай, гуляет  по белу свету, помогая всем страждущим в постижении крена жизни,  особенно в наши   дни, когда рядом воинствуют ложь, обман,    блуд и зависть.   Но ведь и ты присутствуешь в  этом мире…   Чего  ждать от тебя?

- Первым делом того, что ты должен быть, как опора,  на которой и держится  наша жизнь, - заметил Белов. И тут же добавил:

- О, как нам не хватает этой  опоры…  А где найти ее? Только в своем народе. Именно в тех, кто всегда рядом с нами…

ЗАБЫТОЕ ПОЛЕ

В моей небольшой книжке  «До свиданья, родина», вышедшей в 2004 году, есть рассказ-малютка  «Забытое поле», который я посвятил Василию Ивановичу Белову.

«Задичавшее поле, где когда-то твердела в наливе высокая рожь, заросло  плодовитыми сорняками. Это наша действительность, перекосы угрюмого века, на ветрах которого разлетаются семена чернобыльника и осота.

А над полем – привычные добрые облака и такое же доброе солнце. И знакомый косяк отлетающих птиц, и оса, зависшая над ромашкой. Это вечность, какая была здесь и прежде.

Оставаться с таким же  неизменяющимся лицом предстоит ей всегда. Потому что оса и птицы, солнце и облака   обходились и обойдутся без человека. Человек же без них обречен. И еще обречен он без хлебного поля. Возвратить ему лучшие дни может лишь колосистая рябь поспевающих ржей, на усах которой качается доброе солнце». 

- Пиши так, как если бы перо  вела совестливая   рука, - говаривал Белов. Говаривал как бы в пространство. И не однажды.

Я вспомнил одно видение. В два часа утра. Увидел,  как встает из земли без  лучей и сиянья огромное алое солнце. Такое бывает только в начале июля. Черные крыши домов, застывающая листва, пролетающий с мышью в когтях хищный филин.

Нет. Земля подбиралась не к собственной смерти. Шла она  - к воскресению. И спасёт ее, я уверен был, тихий свет, разливающийся над миром. Православный народ называет его: «Божья милость».

В ЛЕСНОЙ ТИШИНЕ

Помнится, лето 1963 года. Тотьма. Пристань. Сюда, к пароходу я приходил почти каждый вечер. Любил приходить сюда и дружок мой Вася Елесин, с кем мы вместе работали в тотемской районной газете. На той же пристани встретили мы и Василия Ивановича Белова, автора только что вышедшей книги «Знойное лето». Белов прихрамывал, и лицо его было угрюмым. Он ехал в командировку в Великий Устюг. И вот решил задержаться. Нам он сказал:

- Позднее уеду. Теперь мне надо прийти в себя.

Мы поняли: что-то случилось на пароходе. Белов открылся:

- Ссора была. С пижонами. Из-за песни. Они пели какую-то красивую чепуху. А я потребовал нашу, русскую. И даже запел. И вот они на меня. Всей стаей… Не буду об этом и говорить. Противно. Сейчас бы мне, эх, настоящей лесной тишины. Может, подскажете: где она тут?

Мы рассмеялись:

- Где же, как не в лесу!

Белов улыбнулся:

- Что мне и надо!

Сказано – сделано. Переплыв на пароме через реку, мы оказались на том берегу, где была проселочная дорога, которая нас и вывела в Красный бор, одно из красивейших мест в окрестностях Тотьмы.

День был чудесный. Мы с Елесиным приставали к  Белову, чтобы он открыл нам, как это так у него в рассказах выходит соединение того, что случается в жизни сейчас, с тем, что было в ней, и что будет.

Белов поморщился:

-  У вас и вопросы… Как у литературных светил. Вы это… выбросьте лучше из головы. Когда захочешь писать – запишется само. И о том, что вчера, и о том, что потом. И без всяких соединений.

Мы даже немного смешались.

- А как же тут быть?

- Никак. Просто жить! – ответил Белов и, выбросив руку вперед, спросил, как потребовал:

- Что вы там видите?

- Сухону.

- А там? – рука Белова вскинулась вверх.

- Облака.

- Опишите их состояние. По-настоящему опишите. Это и будет литература.

Право, около нас и над нами, было всё так обычно, в то же время и необычно. Большая река. А над ней? Уплывали одни облака. Приплывали другие, точь-в-точь строители, образуя на карте небес белопёрое государство. Так, наверное, и душа, сливаясь с душой, образуют счастливую территорию, где подобно всполоху над рекой, торжествует развернутое сиянье.

Уехал в Великий Устюг Белов через сутки. А мы, как и раньше с Васей Елесиным, вновь и вновь выходили к вечернему пароходу. Ждали счастливого продолжения. В  Белове видели мы творца  огромной величины, умевшего  поднимать  человеческий дух могуществом слова и слога. Одним словом, учились.  И у него, и  у классиков русской литературы, и у тех, кого мы искали, отправляясь в поездки по  сплавучасткам, лесным поселкам и хуторкам, где всегда находили хранителей русского языка, чья богатая речь была, как книга, которую  ты читаешь, читаешь, читаешь,  зная о том, что она не  закончится никогда.   

НАСТИГАЮЩИЕ ШАГИ

Ночная дорога сквозь лес. Иду неуверенным шагом. И думаю о бездомных, о тех, кому некуда торопиться и, где застают их потёмки, там и будет им дом. Елки пообочь раскидисты и черны. Дорога под ними совсем неразглядна, словно упала сюда затаённая тень, к которой должны придвинуться волки. Не оглядываюсь назад, ибо там глухота, нелюдимость и мрак,  и еще настигающие шаги. Нет же там никого. А шаги раздаются всё ближе и ближе, точно за мной торопится тот, кого нет, но кто был. И поэтому он мне кажется настоящим. Кто же это такой?
Останавливаюсь и жду. Никого. И я вновь продолжаю идти. В голову лезут стихи.

Но меркнет день – настала ночь,
Пришла – и с мира рокового
Ткань благодатную покрова,
Сорвав, отбрасывает прочь…

Опять раздаются шаги. Теперь-то я уже знаю. Это былое, которое вырвалось из ночи и спешит, догоняя меня волшебными тютчевскими стихами.

И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами.
И нет преград меж ей и нами –
Вот отчего нам ночь страшна!

Хорошо, когда чудится тот, кого нет, но кто был. С ним загадочно и надёжно. Жаль, что рядом со мной по осенней дороге идут лишь стихи. Сам же поэт где-то там – далеко-далеко, где покой, тишина и великая бесконечность.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: