Со стихами Юрия Кузнецова я познакомился ещё в юности, но по-новому они зазвучали в душе уже в перестроечные годы. Классическая строгость, глубина и одновременно ясность мысли сочетались в них с космическим размахом образов, мистическое начало преображало действительность, быт становился бытием, душевную жизнь освещало сияние Духа…

В январе 1993 года Юрий Кузнецов вместе с русскими писателями, авторами журнала «Наш современник», приехал в Вологду. Помпезное помещение бывшего Дворянского собрания было переполнено. Кто-то умудрился забраться даже на балкон третьего яруса, где стояли прожекторы. Политическое и идеологическое напряжение в народе тогда зашкаливало, и поэтому пронизанное душевной болью выступление Валентина Распутина и едкое слово Василия Белова взорвали зал, началась полемика. Юрий Кузнецов был, наверное, единственным, кого эта перебранка не смутила. Он словно отстранился от шума уходящего времени, думал о чём-то своем и не обращал внимания даже на оскорбления, которые смело бросал сверху вниз некий субъект, спрятавшийся за осветительными приборами.

Но вот ведущий дал слово русскому поэту, и тот начал неспешно, как бы вспоминая давнее:

Смотрим прямо, а едем в объезд.
Рыба-птица садится на крест
И кричит в необъятных просторах.
Что кричит, мы того не возьмём
Ни душою, ни задним умом.
Теснотой и обидой живём.
Заливается ночь соловьём,
День проходит в пустых разговорах.

А в следующем стихотворении Кузнецов всего лишь одной строфой поведал и о себе – да так, что вся его былая отстранённость исчезла напрочь:

Я душу спасаю от шума и глума,
Летящих по краю.
Я думаю думу; о чём моя дума,
И сам я не знаю.

Внимание притихшего зала воодушевило поэта, и он прочёл ещё несколько стихов, в числе которых были «Маркитанты», вызвавшие у публики живой отклик и горячие аплодисменты.

В 1994-м году я поступил в докторантуру в Москве и стал писать диссертацию о современной русской поэзии. Юрий Кузнецов занимал не только моё воображение. Рядом со мной в общежитии Московского педагогического университета на Юго-Западе жил и перебивался с хлеба на воду молодой аспирант Кирилл Анкудинов. Нас сблизила не только общая alma mater (в разные годы мы закончили один и тот же педагогический вуз в Майкопе), но и беззаветная любовь к русским поэтам, особенно к Николаю Рубцову и Юрию Кузнецову. Нас в самое сердце поразила колоссальная энергия мифа в кузнецовской поэзии. Споры и восторги за столом с разведённым в кружках обжигающим чаем длились порой до рассвета. Тогда и пришла мне в голову мысль написать совместно книгу о творчестве Юрия Кузнецова. Кирилл на моё предложение ответил согласием, и в начале 1995 года работа закипела. Детали в черновых главах обсуждались и согласовывались здесь же, за тем же письменным (и одновременно обеденным) столом. К концу года рукопись была готова и я, узнав в Литинституте номер домашнего телефона Кузнецова (на работе его я не застал), позвонил поэту «на удачу». Мне повезло – трубку взял сам Кузнецов:

— Я слушаю.

Стараясь быть спокойным, я произнёс заготовленную фразу:

— Здравствуйте, Юрий Поликарпович! С вами говорит Виктор Бараков из Вологды. Вместе с Кириллом Анкудиновым из Майкопа мы подготовили рукопись книги о Вашей поэзии и хотели бы встретиться с Вами.

— Зачем?

Вопрос меня озадачил:

— Ну, например, для того, чтобы… не напутать даты в Вашей биографии…

Кузнецов устало вздохнул:

— Обратитесь с этим к Кожинову, он поможет.

— А о наших оценках Вашего творчества поговорить?..

— Пишите так, как будто меня нет, — сказал Кузнецов и положил трубку.

Последняя фраза оказалась особенной – в тембре, в интонации произошла разительная перемена. Со мной говорил уже не собеседник, а поэт. Многозначительность этих слов я осознал сразу: тут были и доброжелательная снисходительность к нашему исследованию, и пренебрежительность к собственной персоне перед вселенским ликом поэзии, и одновременно стремление оградить свою личность, свой невидимый чужому взгляду потаённый мир души.

В январе следующего, 1996-го, года рукопись редактировалась и набиралась в издательстве «Свеча», главой и движущей силой которого была прозаик Галина Щекина, а 11 февраля, в день 55-летия поэта, первый экземпляр книги «Юрий Кузнецов. Очерк творчества» (с автографами сочинителей) лёг на личную преподавательскую полку Кузнецова в Литинституте.

Надо ли говорить о том, что мы с трепетом ждали от Юрия Кузнецова не просто критики, а показательного разгрома, но, к нашему удивлению, ничего подобного не последовало. Более того, сам поэт через несколько лет подтвердил наш вывод о том, что кузнецовская символика, миф – это живая действительность, мифо-реальность: «Миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться серьезно» (11).

Творчество Кузнецова всегда будет вызывать споры, но нужно понять, что «на чисто литературной почве его переспорить нельзя», так как «он по крови, по своей жизненной сути иной» (17, С.35). «Без проникновения в суть предложенного нам поэтического мира, — писал поэт Валентин Устинов, — разговоры о нём представляются … не просто беспредметными, но искажающими истину» (18).

Самый главный подвиг Юрий Кузнецова — поэтическая трилогия о Христе, поэма «Сошествие в ад» и незавершённая – «Рай». С середины 1990-х годов он все свои силы бросил на алтарь дерзновенной по замыслу и величественной по исполнению цели: «Задача была приблизить Иисуса к душе русского человека. Я её выполнил» (Из воспоминаний поэта В.В. Иванова «Преодоление одиночеств»).

«Между тем за публикацию поэмы в журнале, — рассказывает Ст. Куняев, — высказались, кроме Дмитрия Дудко, и Вадим Кожинов, и Владимир Личутин, и Николай Лисовой. Против были протоиерей Александр Шаргунов и мой друг Владимир Крупин» (16). Особенно непримиримой была рецензия о. Александра.

Думается, что здесь произошло недоразумение, связанное с принципиальным различием поэзии (мышления в образах) и богословия. Помнится, что о. Александр Шаргунов выступал и против Сергея Есенина, посчитав предательством веры его хрестоматийные строки:

Если крикнет рать святая:
«Кинь ты Русь, живи в раю!»
Я скажу: «Не надо рая,
Дайте родину мою».

Протоиерей Александр Шаргунов взглянул на этот образ рассудочно, не постигнув сердцем мысль поэта, пульсирующую в подтексте: без России, без её веры нет спасения, нет рая. Русь Святая – Престол Божий, и если «рать» отвергает Россию, то никакая она не святая, а только прикинувшаяся таковой. Она похожа на «тень монаха» в стихотворении «Поэт и монах», написанном Кузнецовым за неделю до смерти.

Не буду вдаваться в подробности и предположения (например, о том, что в образе Монаха Юрий Кузнецов вывел Святителя Игнатия Брянчанинова), так как не силён в богословии, но приведу оценку современного священноначалия: «Культура является богозаповеданным деланием человека… и способна быть носительницей благовестия… когда влияние христианства в обществе ослабевает или когда светские власти вступают в борьбу с Церковью» (5). Если искусство способствует спасению человеческой души, то оно полезно, если ведет её к погибели — греховно.

К последним поэмам Юрия Кузнецова критики подходили в большинстве случаев традиционно, со своей меркой, не понимая истинной природы символа, не разглядев его духовной основы. Кроме того, эти произведения надо анализировать в контексте всей поэзии Кузнецова, в движении его творческого времени. Поэт, закончив поэму «Сошествие в ад», воскликнул: «Данте 12 лет писал, а я за полгода своротил!.. Небо – ключ, земля – замок… Это результат многолетнего изучения мирового фольклора…» (3).

Поэзия Кузнецова – это, прежде всего, поэзия символов. «Я не долго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу, — пишет поэт. — С его помощью я стал строить свою поэтическую вселенную…» (13, С. 8). «…Их глубина открылась мне внезапно. Видимо, я шёл к ним давно и напрямик. Мои юношеские стихи метафоричны. Но метафора очень скоро перестала меня удовлетворять. Это произошло, когда мне было 25-26 лет. Для поэта это начало зрелости. В то время я изучал и конспектировал труды Афанасьева… и вспоминал свои детские впечатления и ощущения» (14).

Понятно, почему Ю. Кузнецов отошел от метафоры и пришел к символу: во-первых, «мир фольклора — это мир символов. Народная культура вообще глубоко семиотична и символична» (4, С. 66), во-вторых, «символ более устойчив и частотен, чем метафора» (4, С. 79). Сам Кузнецов сказал об этом так: «Символ… не разъединяет, а объединяет, он целен изначально и глубже самой глубокой идеи потому, что исходит не из человеческого разума, а из самой природы, которая в отличие от разума бесконечна» (12, С. 101).

В одном из программных стихотворений «Бывает у русского в жизни…» поэт заявляет: «Прошу у отчизны не хлеба, А воли и ясного неба» (невольно вспоминаются рубцовские строки: «Отчизна и воля — останься, мое божество!»). Небо для его лирического героя – это, прежде всего, место, где обитает Бог, ангелы и архангелы, то есть вся «небесная рать» («Тайна славян», «Былина о строке» и др.). С христианством здесь органично переплетается и славянская мифология, в которой небо связывается со счастьем, красотой и нравственной чистотой.

Выше всех в лирике Кузнецова горит звезда, олицетворяющая собой Бога (христианская традиция): «И звезда горит ясным пламенем После вечности мира сущего» («Былина о строке»).

Солнце у поэта — не «термоядерный генератор света и тепла», не гигантская электролампочка, а источник жизни, залог счастья и красоты, «солнце благодати». В «Голубиной книге» сказано, что «солнце красное создалось от лица божьяго, согласно с этим и сам белый свет (первоначально свет солнечных лучей, а потом уже — мир, озаряемый небесным светом = вселенная) зачался от мира божьяго, т. е. от солнца» (1, С. 218). Двуединство: солнце-Бог — обычное явление и в мифологических системах, и в Православии (например, изображение солнца на священнических облачениях), и в поэтике Юрия Кузнецова.

Стихия огня в поэзии Кузнецова — одна из самых «символоёмких»,- если можно так выразиться,- и самых противоречивых по вкладываемому в неё смыслу. С одной стороны, огонь — это смерть, нечистота, языческий обман («Дуб», «Гнилушка на ладони», «Ложные святыни»), с другой — свет, тепло, творческое начало:

По праву сторону махнул
Он белым рукавом.
Из вышины огонь дохнул
И грянул белый гром.

По леву сторону махнул
Он черным рукавом —
Из глубины огонь дохнул
И грянул черный гром.
(«Четыреста»)

Примерно такая же многофункциональность присутствует и в христианстве: огонь — Слово Божие; огонь,» попаляющий грехи» во время Причащения; неугасимый огонь в аду.

Земля в его поэзии, как и в славянской мифологии, тесно связана с понятиями «страна», «Родина», «род»: «В окне земля российская мелькает…» («Водолей»); с понятием рода в почвенном его значении соединена и традиционная славянская «мать сыра-земля»: «Мать сыра-земя — наша истина…» («Сито»).

В широком христианском понимании земля — место духовной битвы в жизни любого человека. В стихотворениях «Я знаю землю, где впотьмах…», «Я пил из черепа отца…», «Опора» эта мысль — главная.

Стороны света у Кузнецова несут такую же символическую нагрузку, к какой мы привыкли: в славянской мифологии «с востоком соединялось представление рая, блаженного царства вечной весны, неизсякаемого света и радостей. Наоборот, запад (от глагола за-падать) называют заход и солнцосяд и связывают с ним идею смерти и ада, печального царства вечной тьмы» (1, С. 182). В христианстве восток является жилищем Бога (в Священном Писании Христос назван Востоком), а запад — сатаны. Потому лирический герой Кузнецова и стоит, «повернувшись на Запад спиной», зная, что главное зло приходит с Запада («Запломбированный вагон дальнего следования»). Но не все так просто: двойственность русского сознания сказывается и здесь: «Душа, ты рванешься на запад, А сердце пойдет на восток» («Бывает у русского в жизни…»).

Оппозиция «юг-север» так же традиционна: «Как восток противополагается западу, так юг — северу; подобно западу север в народных преданиях представляется жилищем злых духов» (1, С. 183). Для Кузнецова север — не только место народной трагедии периода сталинизма: «Отца на Север увезли с крыльца» («Очевидец»), но прежде всего трагическая судьба России, предопределенная свыше:

Как родился Господь при сиянье огромном,
Пуповину зарыли на Севере тёмном.
На том месте высокое древо взошло,
Во все стороны Севера стало светло.

И Господь возлюбил непонятной любовью
Русь святую, политую божеской кровью.
Запах крови почуял противник любви
И на землю погнал легионы свои.
(«Видение»)

Поэтому и «ухают дыры от ран…» («Сказание о Сергии Радонежском»), поэтому и приходится латать «дыры российской земли», распятой, как и весь мир, на кресте:

На закате грусти не грусти —
Ни княжны, ни коня вороного.
И свистит не синица в горсти,
А дыра от гвоздя мирового.

— Уж такой мы народ, — говорю, —
Что свистят наши крестные муки…
Эй, бутылку и дверь на каюк,
Да поставить небесные звуки!
(«Только выйду на берег крутой…»)

Змея в кузнецовской поэзии связывается со злом, с кознями злого духа, с оборотничеством («Змеиные травы», » Число», «Поступок», поэма «Змеи на маяке»). И в христианстве змей-искуситель считается образом дьявола. В поэзии Кузнецова есть и голубь как христианский символ Святого Духа.

Решающее влияние на представления поэта о человеческой душе оказало христианство, но и оно прижилось не на пустом месте: в славянской мифологии душа также даровалась человеку Богом (либо — матерью), а после смерти покидала тело, — правда, в языческих эмпиреях душа имела пристрастие к полетам во сне.

Религиозная символика в поэзии Ю. Кузнецова не выходит за рамки общеизвестного набора образов. Духовный смысл земного и космического бытия выражен у поэта восходящей одновременно и к мифологии и христианству бинарной оппозицией: «Бог-дьявол»: «Вечный бой идет Бога с дьяволом» («Былина о строке»). Кузнецов не стремится к глубокому постижению евангельских откровений и не раздвигает подобные рамки православным учением о Святой Троице. Христос для него — прежде всего Учитель («Портрет учителя»), а сатана — «дух отрицанья» («Поступок»), сеятель мирового зла, падшее творение Бога:

Мне нужна твоя помощь. Поверь,
Был когда-то и я человеком
И понес очень много потерь, —
Он мигнул мне оборванным веком.
(«Испытание зеркалом»)

Противопоставление ада и рая также нельзя признать каноническим. Ад для поэта — не только место вечного мучения грешников, преисподняя («Голоса»), а бездна, понимаемая и как духовная катастрофа прошлого («Стук»), и как следствие «адского плана» нынешнего времени. Тьма, бездна, борьба с ней — «идея фикс» Кузнецова, недаром он заявил: «Я памятник себе воздвиг из бездны, Как звездный дух…» («Здравица памяти»). Не только мир, но и поэт у него — бездна («Стихия»), и вообще он «…частью на тот свет подался, Поскольку этот тесен оказался» («Здравица памяти»).

Рай у Кузнецова представлен исключительно «Градом Китежем», — городом, согласно средневековой легенде исчезнувшем в водах озера Светлояр («Солнце родины смотрит в себя…», «Не поминай про Стеньку Разина…»). Появился Китеж и в поэме «Рай»:

В воздухе туча стояла, а может, плыла,
Плыл с ней и Китеж, сияя во все купола.
Вздрогнула туча! Всему свое время и место…
И вознеслась! А куда — это Богу известно.

Из всего многообразия значений слова «крест» (символ христианства; символ высших сакральных ценностей; знак смерти; крест животворящий; личное испытание; распятие и т.д.) поэт использует только три: во-первых, распятие («Голубь», «Тайна Гоголя») и гвоздь как символ распятия: «Но ладонь от ладони ушла В голубом небосклоне. Вбиты гвозди, и кровь залила Эти лица-ладони» («Ладони»); во-вторых, крест как символ христианства («Солнце родины смотрит в себя…»); и в третьих, — как ответственность, испытание, больше похожее на долю, участь («Откровение обывателя»).

Религиозная лексика в лирике Кузнецова подтверждает мысль об эклектичности его образной символики: он использует и усвоенный христианством «старый словарь, восходящий к индоевропейскому источнику: «Бог», «Спас»,»святой», «пророк», «молитва», «жертва», «крест»… (8, С. 14), и слова, словосочетания и синтаксические конструкции из Библии: «архангел», «древо познания», «мерзость запустения», «томление духа», «крестные муки», «блаженны нищие духом» и др.

Одним из известнейших произведений Ю. Кузнецова является поэма «Дом». Но не только в поэме — во всей его лирике этот образ-символ — один из самых главных. В народной культуре дом — «средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода (включая не только живых, но и мертвых» (8, С. 168). В стихотворении «Семейная вечеря» они сидят за одним столом:

Неполная смерть поднимает из праха
Истлевшие кости… солдатская бляха
Блестит на одном.

Пришельцы глядят на пустые стаканы,
Садятся за стол и сквозят, как туманы,
Меж ночью и днем.

К теме Дома поэт подошёл со свойственной ему основательностью. «В поэтике Кузнецова он — ёмкий и собирающий образ, — писал Ю. Селезнев. — Это и отчий дом, и дом — Родина (поэмы «Дом», «Четыреста»), и весь мир, но уже не в его катастрофическом состоянии, а в ином, противоположном качестве» (7, С. 224). Образ дома «своими корнями уходит в народные представления о нравственности. Ещё «Повесть о Горе-Злочастии» семнадцатого века разрабатывает мотив уход молодца из дома, осуждает его неприкаянность, забвение им родительских заветов» (6, С. 61). Понятно, что здесь обыгрывалась притча о блудном сыне…

Если идти дальше вглубь веков, то можно увидеть, что в древнейших формах художественного творчества самых разных народов дом — изначальное понятие… Когда Пушкин узнал, что его рана смертельна, он сказал: «Мне надо привести в порядок мой дом» (2).

Юрий Кузнецов встретил смерть так: «Утром 17 ноября 2003 года он собрался на работу, оделся, сел в кресло и вдруг сказал:

— Мне надо домой!

— Юра, ты же дома! – сказала жена.

— Домой! – повторил Поликарпыч… Это было последнее слово в его жизни…» (3).

Юрий Кузнецов — поэт редкой трагедийной силы. Его лирический герой видит трагедию не только в русской национальной жизни, но и в состоянии всей мировой культуры, гибнущей в тисках «железного» века. Он говорит о вселенском зле, о его изначальном первородстве и даже Прометея называет «сводным братом» Люцифера.

По мнению Ю. Кузнецова, в наше время на «поле битвы в сердцах людей» развернулось сражение с самим дьяволом и его пособниками: бесами, «призраками с четвертым измереньем», чудовищами из прошлого («Очевидец») и настоящего («Наваждение», «Борьба», «Испытание зеркалом», «Число», «Знак» и др.). В стихотворениях «Видение», «Великий инквизитор» и особенно в «Портрете учителя» поэт, говоря о вселенском зле, сознательно обращается к Евангелию, к основополагающей догме о всеобщем противостоянии Бога и сатаны: «Опять берет Его диавол на весьма высокую гору, и показывает Ему все царства мира и славу их, и говорит Ему: все это дам Тебе, если падши поклонишься мне. Тогда Иисус говорит ему: отойди от Меня, сатана; ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи» (От Матфея 4: 8-10).

Поэтическое переложение евангельских откровений в «Портрете учителя», отсвет духовного опыта русских святых: Серафима Саровского (в стихотворении «Пустынник») и Игнатия Брянчанинова («Видение») — само по себе это ещё не означает, что Кузнецов являлся «убежденным сторонником Православия»: «Пускай об этом говорят другие. С духовенством наши правители заигрывают. Стали частыми теперь выходы священников к общественности, тут самые различные трибуны, включая телевидение. Я вдруг обнаружил, что я — продукт советской безбожной эпохи. Я же в храм хожу редко. Важнее, наверное, другое: я сохранил психологию православного человека. Бог для меня несомненен. Христос — тем более… Я чту православные святыни, исполняю, как могу, евангельские заповеди. Мне близки слова Христа: «Будьте как дети» (15). О близости этих двух составляющих мироощущения Кузнецова точнее всего сказано у И. Геворгова:

«Истинное искусство, как и религиозное слово, обращается непосредственно к сердцу человека с откровением Истины. Поэтическое слово, как миф, вмещает в себя бесконечное содержание, будучи по форме простым и доходчивым. К такому слову-мифу стремится и поэзия Юрия Кузнецова в лучших её образцах. Эта поэзия — одно из интереснейших и поучительных явлений наступающей эпохи Русского Возрождения» (9, С. 105).

Усиливающееся общее эсхатологическое восприятие времени в кузнецовском поэтическом преломлении наиболее отчетливо выразилось в стихотворении «Хвала и слава». Его лирический герой чувствует личную ответственность за происходящее в мире, за конечный итог и своего, и общего земного бытия:

Близок предел. Счет последним минутам идёт.
Из человечества выпало слово: вперёд!
Господи Боже! Спаси и помилуй меня,
Хоть за минуту до высшего Судного Дня:
Я бы успел помолиться за всех и за вся,
Я бы успел пожалеть и оплакать себя…
Голос был свыше, и голос коснулся меня
За полминуты до страшного Судного Дня:
— Вот тебе время — молиться, жалеть
и рыдать.
Если успеешь, спасу и прощу. Исполать!

Ключ к расшифровке поэм Кузнецова о Христе тот же: Кузнецов как поэт воспринимал христианство мифологически: «Я долгие годы думал о Христе. Я Его впитывал через образы, как православный верующий впитывает Его через молитвы» (11). Свое отношение к православной религии Кузнецов-человек выразил не менее чётко: «Поэзия, конечно же, связана с Богом. Другое дело, что сама по себе религия, и особенно религия воцерковлённая, может существовать без поэзии, в то время как поэзия без религиозного начала невозможна. Поэт в своем творчестве выражает всю полноту бытия, не только свет, но и тьму, и поэтому ему трудно быть вполне ортодоксальным, не в жизни, конечно, а в поэзии» (19) (Выделено мной. – В.Б.). Поэтому мы не можем и не должны переходить на личность поэта и оценивать его как православного христианина. Всё то, что произошло в его душе, он унёс с собой. А вот непостижимая тайна его поэзии будет манить нас всегда.

(11.02.2021)

ЛИТЕРАТУРА:

1. Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. — Т. 1. — М., 1994.
2. Ахматова, Анна. Слово о Пушкине
3. Звать меня Кузнецов. Я один: Воспоминания, статьи о творчестве. Оценки современников. М.: Литературная Россия, 2013.
4. Никитина С.Е. Устная народная культура и языковое сознание. — М., 1993. — 189 с.
5. Основы социальной концепции Русской Православной Церкви» (2000)
6. Онуфриева Н.И. Герой и время в русской советской поэзии второй половины 60-х — 80-х годов: Н. Рубцов, А. Жигулин, Ю. Кузнецов, О. Чухонцев: Дисс. на соиск. учен. степ. канд. филол. наук. — М., 1988. — 205 с.
7. Селезнев Ю. Златая цепь. — М., 1985. — 415 с.
8. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. — М., 1995. — 413 с.
9. Геворгов И. Камень Алатырь // Лит. обоз. — 1991. — 4. — С. 103 — 105. 10. Кузнецов, Юрий Поликарпович.
11. Кузнецов Ю.П. Воззрение» URL: http://rulibs.com/ru_zar/poetry/kuznetsov/0/j89.html
12. Кузнецов Ю.П. О воле к Пушкину // Альманах «Поэзия»-1981. — С. 99-101.
13. Кузнецов Ю.П. «Рожденный в феврале, под водолеем…» // Кузнецов Ю.П. Стихотворения. — М., 1990. — С. 7-10.
14. Кузнецов Ю.П. Бог дает поэту искру // Лит. Россия. — 1991.- 22 февраля. — С. 21.
15. Кузнецов Ю. «Отпущу свою душу на волю…» // Лит. Россия.- 1995. — 1 сентября. — С. 10-11.
16. Куняев Ст. «Бездна прозрачна. Нечистые, прочь от пера!» URL: http://kuniaev.ru
17. Урбан А. Видеть то, что за стихами // Лит. обоз. — 1979. — № 11. — С. 32-37.
18. Устинов В. Древо созиданья // Лит. газ. — 1986. — 23 апреля. — С. 5.
19. Цит. по: Ильинская Н. И. Тема «Бог и поэт» в творчестве Юрия Кузнецова

Источник

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: