Город мертвых

Древнюю Москву, кажется, уподобили наконец европейской столице. Наверное, петербуржской скоро станет и вся Россия. Но к лучшему ли перемены? Не случайно великие наши писатели так внимательны были к Петербургу - той схеме, по которой хотел, но не успел или не смог перестроить Россию Петр I. Что значила бы такая перестройка, будь она осуществлена три века назад? Может ли Русь Московская стать Россией Петербуржской? Вопрос волновал многих. Пытался осмыслить роль Петрова города в историческом развитии России и Гоголь. Гоголь не просто исследует жизнь северной столицы - он идет в глубь веков. Он обращается к образу Рима как прототипу Петербурга, символу вечного города, символу огромного иерархического государства. Следуя за Петербургом, Россия неминуемо повторяет путь Рима.

Во время своей поездки в Италию он вглядывается в современный ему Рим и с трудом узнает столицу могучей когда-то империи. Лишь колоссальные развалины Колизея, да памятники мертвого города, "да мраморная колонна среди вонючего рыбного рынка" ("Рим") напоминают о славном прошлом столицы мира. Лишенная былого могущества и влияния на мир, Италия выброшена Европой за Пиринеи и забыта, "как старый, ненужный хлам". Ничего не осталось от былого имперского порядка. Рим спит, и равнодушному иностранцу, глазеющему на город, заметны лишь нищета да упадок. Хотя под неблестящей уже наружностью еще таится красота, неброская и потому не сразу заметная.

Гоголь противопоставляет Рим Парижу. Париж оглушает, подавляет впервые попавшего сюда человека, затягивает в свое "кипящее жерло", ослепляет светом, блеском, роскошью магазинов и обилием золотых букв на улицах, засасывает в поток куда-то спешащей многотысячной толпы. Это то, что осталось от империи Карла Великого. Но человеку серьезному скоро становится в Париже скучно. Пусть вокруг - все блага цивилизации, "удобства, расставленные всякому путешественнику, располагающемуся как дома" ("Рим"). Тоскливо будет тому, кто привык к вечной немелочной красоте великих произведений искусства, кто в постоянной болтовне ищет и не может найти никакого смысла. Но именно Париж - "размен и ярмарка Европы" - правит сегодня миром, а Рим с достижениями своей культуры кажется европейцу "затхлым уголком Вселенной", на который и взглягнуть нельзя без улыбки состраданья.

Впрочем, и Рим, каким его видит Гоголь, в свой черед становится похожим на Париж. И в Риме сейчас, как в Париже после Великой Французской революции, нет имперского порядка. Вечным городом овладел карнавал, в безудержном вихре которого топят горечь и князья, потомки обедневших родов, и простой народ. Государственное устройство, столь выгодное для буржуазного Парижа, ввергает аристократический Рим в упадок и нищету. Когда-то и Рим был столицей могущественного государства. Был... Обратившись ко временам основания империи, Гоголь в своих университетских лекциях прослеживет ее исторический путь и ищет причины скорого падения.

После хаоса поздней республики явился Август - первый римский император, сумевший навести порядок. "...управление такой империей могло быть только в руке одного и с оружием... Это было осуществлено императором Августом. Он ввел правление совершенно военное... Провел военные дороги, расставил войска во всех местах империи, завел четыре флота,.. и таким образом обрек империю в самовластное и твердое управление". Начинается период расцвета Рима.

Император Август установил твердую власть во всем Римском государстве. Россия три века назад, во избежание новых смут и развала, также нуждалась в самодержавном строгом правлении. И Петербург, олицетворяющий сильное государственное начало, был, конечно, нужен: разбушевавшаяся народная стихия могла погубить самое себя.

Божественный Цезарь перестроил весь Рим. Петр - не смог перестроть всю Россию, и желанный порядок укоренился лишь в Петербурге. В Руси Московской оставался один уклад, в новой столице возник другой. Подобно голове, отдельной от всего тела, Петербург воспринимал жизнь и свое назначение слишком умозрительно, абстрактно. Москва жила и страдала вместе со всей страной.

Безвоздушное пространство

Впрочем, какова столица, таким в конце концов будет все государство. Гоголь до подробностей изучает жизнь Петербурга. Он обращает внимание не столько на высшие слои общества, сколько на низы, на простолюдинов. Петербург формирует новый и чуждый для России тип людей-горожан: они - маленькие винтики огромного государственного механизма. Акакии Акакиевичи, с молоком матери впитавшие понятие о иерархическом строении общеста, о безграничной власти высших над низшими, лишены не только собственных чувст и мыслей, но, кажется, и души. Они не обладают смелостью и смекалкой, робки и несамостоятельны до крайности. Дай Акакию Акакиевичу не просто переписать бумагу, а что-то изменить в ней самому - и тот уже растеряется и ничего не сумеет сделать. Акакии не похожи на русского крестьянина, о котором Пушкин писал: "О его смышлености и говорить нечего ...никогда я не встречал между ними то, что... называют un badaud (ротозей), никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворность и ловкость удивительны..." ("Путешествие из Москвы в Петербург"). Вечный чиновник низших классов погружен "в свой, приятный мир букв", и предоставь ему вдруг свободу в реальном мире, не знал бы, что и делать с ней. Для него невозможны высшие человеческие чувства, и влюбиться в дочку начальника департамента - безумие не меньшее, чем вообразить себя королем испанским. Чиновник безропотно ест суп с мухами и носит на голове волосы, похожие на клочья сена - в то время как остальной русский народ отличается, по словам Пушкина, "опрятностью, смышленостью и свободой" ("Путешествие из Москвы в Петербург"). Но не только чиновники становятся пародией на человека. То же - и люди военные. Человеку в отставке "после всей забубенной жизни и тряски на прекладных остаются одни пошлые привычки". Под блестящими мундирами скрывается "тусклая неопределенность" ("Портрет"). И хорошо здесь живется лишь поручикам Пироговым, секрет которых – всегда поступать так, чтоб было "не слишком умно, не слишком смешно, и во всем была мелочь" ("Невский проспект"). И любовь красавицы, и богатство, и даже роскошные черные бакенбарды - "...все, что ни есть лучшего на свете, принадлежит или генералу, или адъютанту" ("Записки сумасшедшего"). В человеке видят служащего - и только. Нет здесь прирожденной красоты и чувства собственного достоинства, так восхищавших Гоголя, нет и подмеченных Гоголем "замашек сильных народов" ("Рим").

"Чины в России необходимы хотя бы для того, чтобы получать лошадей на станции", - справедливо замечал Пушкин. Да, иерархия нужна в любом государстве для соблюдения элементарного порядка. Но в Петербурге все доведено до крайности, до абсурда. Жизнь похожа на Невский проспект, где за день появляются все чины и сословия, но только в свое, определенное время. Народ распадается, перестает быть единым целым. Люди, принадлежащие к разным слоям общества, разобщены. Разъединена и разобщена вся Россия.

Гоголь, с его обостренным эстетическим чувством, готов был, кажется, принять иерархию, если бы при этом в Петербурге сохранялась неискуственная, природная, не убитая сухим регламентом красота. Но все поиски живой красоты среди холодного мраморного города оказываются напрасными. Невский проспект - это украшение столицы - любить нельзя. Он слишком суетлив, слишком внешен. Но на Невском еще можно дышать, "здесь единственное место, где показываются люди не по необходимости, куда не загоняет их надобность и меркантильный интерес, объемлющий весь Петербург" ("Невский проспект"). Зато неприукрашенные петербургские трущобы уж вовсе отвратительны. Но именно здесь селит Гоголь своих молодых и талантливых служителей Аполлона, призванных отразить красоту окружающего мира. Как живут не подчинившитеся иерархии вольные художники?

Два гоголевских художника ("Портрет" и "Невский проспект"), люди из того класса, "который состаляет довольно странное явление и столько же принадлежит к гражданам Петербурга, сколько лицо, являющееся нам в сновидении, принадлежит к существующему миру". В Петербурге эти художники выжить не смогли. Один из них, Пискарев, встретил на Невском красавицу. Но эту женщину, "венец творенья", Петербург превратил в "жалкое, двусмысленное существо". Художника отравила "безобразная реальность". Спасения он искал в опиумных грезах, но в конце концов убил себя. Другой художник, Чартков, погубил свой талант - продал его за деньги. Петербург изуродовал и его жизнь.

Московские витрины - Вий отдыхает

В Петровом городе во всем ищут выгоды, и искусство идет на потребу простонародной или светской черни. И лавка уличного художника - одно из привлекающих толпу зрелищ. Здесь можно втретить лакея, солдата, торговку-охтенку... И каждый восхищается по-своему: кто "тыкает пальцем", кто "рассматривает серьезно", а кто-то "спешит по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ" ("Портрет"). Нечто подобное и в приемной модного художника, с той лишь разницей, что вместо торговок, любопытных мальчишек да лакеев толпится здесь цвет петербургского общества, и восхищение трафаретными портретами выражается не смешками и тыканьем пальцев, а напыщенными французскими фразами. Природную красоту, как и талант, меркантильный Петербург стремится подчинить своим законам и без жалости ломает все, что сопротивляется: над трупом художника поплачет лишь "солдат-сторож, и то только потому, что выпил лишний штоф водки... Гроб его тихо, даже без обрядов религии", свезут на Охту.

Религия в мертвом иерархическом государстве ставится далеко не на первое место. В древнем Риме, как замечает Гоголь в "Университетских лекциях", законы были подкреплены оружием - "политеизм обессиленный, давно сокрушенный в своих началах, исполнялся только наружно". То же - и в Петербурге: религия превращена в не дающий никакой денежной выгоды и потому бесполезный обряд. Православная вера уже не объединяет все сословия и чины. Церковная служба - теперь действо, совсем не нужное Акакиям Акакиевичам: вера подменена для них мечтами о теплой шинели, о жирном супе да о партии в вист у приятеля. В церковь ходят люди поважнее. Ходят генералы да адъютанты - им положено, да изредка сюда забегает незаконопослушный нос майора Ковалева, который уж точно создание бездушное, но лезет туда же и "с выражением величайшей набожности молится" ("Нос").

Не адаптированная, подобно католичеству, к государственным законам религия кажется Гоголю еще одной из причин развала Римской империи. В тех же "Университетских лекциях" он пишет: "Христианство произвело сильное внутреннее движение и потрясло многосложный состав империи. Христианство было принято низшим сословием, угнетенным, безответным. Принявшие его имели другие обязанности, другую власть и вовсе отделились от языческого правительства, и таким образом положено было начало разъедиинению государственных стихий; гонения еще более усилили это разъединение". В России после Петра сложилась аналогичная ситуация, с той лишь разницей, что не низшие слои общества отделились от высших, приняв христианство, а впавшая, по сути, в неоязычество, петербургская верхушка стала чуждой православному русскому народу. Неверующие петербуржцы забывают о совести. Злодей цирюльник, оторвавший нос у майора Ковалева, не раскаиается в своем проступке и не думает о состоянии несчастной жертвы. Помыслы его занимает только вездесущий полицейский и неминуемое наказание ("Нос").

Гоголь писал о римлянах: "Самая нелепость правительственнных постановлений, эта бессвязная куча всяких законов - все это не искоренило высокого чувства справедливости в народе" ("Рим"). В Петербрге железные законы чувство справедливости в народе все же искореняли. Народ, "запуганный и забитый", привыкал беспрекословно подчиняться властям. Вера подменялась светской идеологией, высшим судом для горожан-акакиев становился полицеский. И добра уже не отличали от зла. Под влиянием Петербурга и весь русский народ превращался в смиренных исполнителей воли вышестоящих. Люди теряли историческую память и культуру. Народ утрачивал присущее ему чувство справедливости и уподоблялся послушному стаду, которое всякий пастух гонит, куда захочет. Но всякий ли пастырь заботится о своем стаде?

Период расцвета в Риме был кратким. После смерти Августа ослабляется железная узда, сдерживающая огромное государство. "Недостаток душевной твердости последующих кесарей, оглушенных приливом роскоши и страшного изобилия империи, их серальная жизнь была причиною того, что образ правления Августа превратился в деспотизм". Гвардия - "начальники преторианского войска" - "увидели наконец, что имеют власть возводить и свергать императоров". Не так ли после сурового правления Петра порядок постепенно сменяется новым хаосом? В России, как когда-то и в Риме, начинаются дворцовые перевороты.

"Императоры льстят войску и усыпляют чернь зрелищами и раздачею денег. Отсюда ввелась в Риме ужасная праздность, искоренившая все правила в народе. Правители богатых провинций думали только о своем обогащении, эгоизм сделался всеобщим, жизнь эпикурейская стала выражением всего общества" ("Университетские лекции"). Рим - вторая Троя - перенял, купил, завоевал красоты и роскошь Востока, которые стали одной из причин растления империи. Для народа, "выросшего с оружием в руках", богатство и наслаждения оказались ядом. Духовно невызревшие римляне не умели управлять своими страстями - и "жажда к наслаждениям настоящим, начиная от двора до низших сословий", была безгранична. Порядок сменился карнавалом.

Гоголь тянулся к природе как эстет, но понимал, что страстная стихия с ее вечным стремлением к хаосу не способна создать сильное государство. Не принимал он и сухого рационального закона, с которым несовместима живая красота. Racio и чувства, порядок и любовь были для него в вечном противоречии. Он искал и не мог найти третьей силы, примиряющей, объединяющей рациональное и эстетическое начала. Он не мог найти этой силы и в вере. Почему?..

Не дай мне, Бог, сойти с ума...

Петербуржцу свойствен рациональный взгляд на мир. Гоголь весь мир воспринимал через чувство прекрасного. И, не принимая рационально-уродливой петербургской действительности, он был в силу своего эстетизма все-таки духовно отдален и от народа. Древняя православная Русь Московская так и не была им постигнута.

Послепетровская Россия неминуемо должна была повторить путь Рима, в котором суровый порядок вечно чередовался с парижской вольностью. Гоголь понимал это и рационального выхода найти не мог, но чувствовал возможность спасения в православном русском народе. Надеялся на него. "Еропейское просвещение как будто с умыслом не коснулось его (народа) и не воздрузило в грудь ему своего холодного усовершенствования. Самое духовное правительство, этот странный уцелевший призрак минувших времен, осталось как будто для того, чтобы сохранить народ от посторонннего влияния, чтобы никто из честолюбивых соседей не посягнул на его личность, чтобы до времени таилась его гордая народность".

У нас прорубленное Петром окно не закрывалось на протяжении веков. "Сохранить народ от постороннего влияния" было трудно. Сегодня последователи Петра рушат последнее, что отделяет нас от Европы - "стены" культурные и нравственные. Гоголь писал о римском народе: "...его не могли совратить даже наезды иностранцев, развратителей недействующих наций" ("Рим"). Оказывается, могли. На что нам надеяться...

ПРИМЕЧАНИЯ:

1. Гоголь Н.В. Взгляд на состояние Римской импеpии в последнее вpемя ее существования и на пpичины, пpоизведшие pазpушение ее. <Из унивеpситетских лекций по истоpии сpедних веков>. // Гоголь Н.В. Собp. соч. в девяти томах. М., "Русская книга", 1994. Т. 8. С. 88.

(Все цитаты из известных произведений Н.В.Гоголя приводятся по указанному изданию.)

Вверх

Комментариев: