Николай Павлович Кузьмин написал и издал десятка три книг. Последняя — роман-хроника «Чёрные тюльпаны» перестройки». Его проза и публицистика всегда отличались не только «добротным пером», но истовым вкапыванием в самые глубинные, противоречивые события, проблемы народной жизни. И ему не в диковинку было получать письма от благодарных читателей.

Но чтобы столько, таким потоком… Конверты, телеграммы, открытки… После того, как в 1989 году журнал «Молодая гвардия» опубликовал его автобиографическое повествование «Ночные беседы».

Вот некоторые из этого чудо-вороха: «Читали, переживали, плакали. Ваши «Ночные беседы» — это и наши повседневные, ежечасные, ежеминутные думы. До чего ж всё верно! Всей душой и сердцем мы с Вами и полностью разделяем Ваши мысли, чувства, взгляды». Семья Котовых, г. Винница.

«Ночные беседы» мы все прочли на одном дыхании. После прочтения я не спала всю ночь. Низкий поклон Вам от меня и всех, кто читает «Молодую гвардию». Так держать! Люди начинают понимать, кто есть кто. Представляю, как они обрушатся на Вас. Мужества Вам, здоровья и ещё много статей, которых мы ждём». Ю. Смагина, г. Челябинск.

«Банда Коротича нагло и бесстыдно задаёт тон всей прессе. Люди без чести, совести и стыда. Под видом борьбы за гласность и демократию они сознательно, планомерно, настойчиво, из номера в номер уничтожают всё героическое, светлое в душах людей… Дело дошло до такого кощунства, как издевательство над советским солдатом, который спас человечество от коричневой чумы». Группа читателей, г. Москва.

«Я сын фронтовиков, зачали меня на 3-м Белорусском фронте, потом мать-радистка была уволена, уехала в Томск, там меня родила. Отец — офицер-артиллерист. Живы, оба сейчас на пенсии. Понимаете, какое у меня негодование, когда я даже от фронтовиков слышу: «Э, зря воевали…» Что происходит? Ну, что ж, суд им высокий будет, не наш (вспомним: «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата…») Николай Павлович, гордитесь, положение Ваше прекрасное. Очень многие мечтали пострадать, хоть за что пострадать. Вы награждены этим страданием, значит, Вы порядочный человек! Пишу это от души.

Мой дом, мои друзья Вас всегда примут. Держитесь молодцом, а глядя на вас, сейчас мы подсознательно готовимся к подобным (или худшим) испытаниям. Ничего, пусть». Олег Пащенко, г. Красноярск.

«Это честное и мужественное откровение, которого давно ждали. № 7 и 8 люди буквально рвут из рук, возбужденные и ободрённые. Прекрасно, что, наконец, сказано веское, правдивое слово в защиту чести и достоинства русского человека, дана отповедь русофобам и антисоветчикам». М. Дмитриева, г. Нальчик.

«Вы о самом-самом насущном! Вразмах! Без оглядки! Такой настоящий, свободолюбивый сибирский мужик! Но ведь, как я понимаю, в одиночку пошли на медведя. Постарайтесь быть осмотрительнее. Вы и сами понимаете, насколько беспощаден и циничен ваш и наш враг. Удачи в бою!» Н. Сергеев, фронтовик, г. Сталинград.

Что такое эти письма? По сути — обвинительные документы для грядущего суда над либерал-обиралами и их сообщниками из СМИ, посмевшими нагло лгать, будто бы кровавые события октября 1993 года и захват власти ельциноидами происходили под бурные, благодарные аплодисменты советского народа.

В последнее время на прилавки магазинов хлынули пёстрым потоком мемуары и исповеди. Бывшие политдеятели вспоминают, как они в общем-то правильно рулили. Отставные «барабанщики»-спичрайтеры, как они в общем-то всё понимали, но обстоятельства вынуждали накрываться медным тазом и помалкивать. Пенсионерки от искусства то и дело скрупулёзно подсчитывают на страницах своих тщеславных бытописаний, кто, когда не дал им возможности «самовыразиться»… И вообще нынче «формат» и в издательствах, и на теле, и в кино — это когда угаживаешь почём зря советскую власть и даже измены своих любовников приписываешь злодейским умыслам тирана-диктатора Сталина. И такое пахуче-вонявое варево, естественно, с охотою перепечатывает буржуинская, западная пропагандистская машинка. Чтоб тамошний обыватель за голову хватался: «Ужас какой эта советская власть была!»

А вот «Ночные беседы» не удостоились внимания «независимых» издателей ни у нас, ни на Западе, хоть и по разным причинам. И только спустя целых 20 лет книга вышла в издательстве «Граница». Тиражом в 3000 экземпляров. Когда автору исполнилось восемьдесят лет. А в 1989 году, стало быть, ему было «всего» 60. А в 1929 году мать прижала его, грудничка, к себе, спрятала под тулупом и… В санях, в свирепый мороз помчалась деревенская семья Кузьминых в город. Спасаясь от голода и распоясавшихся «уполномоченных».

В семье Кузьминых более всего почитали труд. Дети, то есть Коля и младшая Наташа, должны были с малых лет помогать по дому, ухаживать за скотиной и получать увесистые отцовские подзатыльники за промахи и оплошки. «Повторяю, родители мои были самые настоящие крестьяне, деревенщина, отец ещё как-то научился читать, мама же была совершенно неграмотна…»

Воспеватели некой особой, кристальной нравственности сельских жителей, знаю, были весьма обижены особым мнением на этот счёт несговорчивого Н. Кузьмина. Он без умиления вспоминает «ужасающие пьянки по праздникам. Причём свински напивались все — и взрослые, и дети. В том, что пьёт ребёнок, виделась даже какая-то доблесть. Одни наши деревенские знакомые являлись в гости обязательно с сыном, молоденьким парнишкой, он усаживался за стол вместе со взрослыми, и я сам слышал, как его мать обращалась к моей маме с просьбой:

— Агафья, ты уж Ваньку моего не обноси!

… Я был обязан тоже принимать участие в распитии. Позднее я стал от этого отказываться, и тогда недовольство гостей падало на отца:

— Ну, Паха, выучил ты сына, он теперь деревенскими брезгует!

Но вот что странно, спившихся потом все дружно презирали. А как же было не спиться!

… А отношение к женщине? Вот уж у кого была беспросветная судьба, так это у русской бабы. … Лошадиная судьба… Достаточно того, что к тридцати годам деревенская баба от надсады становится инвалидом… А смерть детей? Врача в округе ни одного, об аптеке и не слыхивали. Оттого-то смерть и собирала такую жатву среди деревенской детворы. Выживали единицы, самые здоровые.»

И вывод без обиняков: «Так что не могу я слышать умилений по поводу исчезнувшей патриархальности. Чему, простите, умиляться, если накануне коллективизации 70 процентов полей крестьянин засевал вручную, примерно половину урожая убирал серпом и столько же обмолачивал цепами?»

Стало быть, Коле Кузьмину повезло. И даже то, что отец позволил ему только однажды, за все десять лет, заболеть и не пойти в школу, — пошло на укрепление того самого, легендарного «сибирского характера»? И воспитание ремнём, а то и лопатой?

Но всё самое обидное, что случалось с подростком в семье, отодвигалось, отуманивалось школьной жизнью, тем самым ныне осмеиваемым «либералами», советским воспитанием. А в его основе — не подготовка рыночных рвачей и выжиг, но сотворение человека разумного, целеустремлённого, многими знаниями наделённого.

Вот и Коля Кузьмин, от нищеты стриженный отцом под ноль «бараньими» ножницами, почувствовал себя в школе очень нужным обществу человеком, гражданином великой, оберегающей тебя от бед, — страны. Вот почему будущий писатель, весь, целиком, «из народа», — отдаст всю силу своего таланта и «поперешного» духа защите и утверждению корневой народной Правды. Ну да, с издержками, с перехлёстами разинского пошиба.

Но из песни слова не выкинешь. Именно Стеньку Разина вспоминаешь невольно, когда раздумываешь о крутеньком нраве Николая Кузьмина и его неистовой одержимости, с которой он бился со всякого рода Кривдой. С другой стороны, он, притаённо, — «ласковый и нежный зверь». Для мамы прежде всего. Способной только любить, сострадать и прощать своего упрямого, «блудного» сына.

А сын выкинул такое в свои четырнадцать… Вместо того, чтоб, «как все», продолжать учёбу, читать запоем, как читал, рисовать, восхищая учителя по данному предмету, крутиться на турнике, — он уехал… И куда! В только что освобождённый от блокады Ленинград! «О нетерпении не хочется и говорить. Уже отгремела Сталинградская битва, война покатилась на Запад. Неужели всё кончится без нас?

… И вдруг прошёл слух, что объявлен комсомольский призыв в Ленинград. Комсомол Казахстана издавна считался шефом Балтийского флота, с довоенных времён много наших служило на Балтике… О том, что я поеду в Ленинград, у меня не было ни грана сомнения. Вот только бы дождаться дня рождения! … Едва получив комсомольский билет, я тут же написал заявление с просьбой отправить меня в Ленинград. Моё место там, и только там…

Именно сейчас кое-кто может усомниться и спросить: неужели всё так было? Да, мы были одушевлены именно своей великой верой в то, что живём и поступаем правильно.»

Тем и подкупают исповедальные «Ночные беседы», что опыт удач, разочарований, надежд и печалей автора отражает особенности характера целого поколения настоящих советских подростков.

И там, в Ленинграде, ему, зоркому и глазами, и душой, довелось навидаться, наслушаться всякого. И «сладкого», и «горького». И пронзительно противоречивого. К примеру: «Меня, выросшего в оголтелых очередях, поражала дисциплина ленинградцев, стоявших за хлебом в магазинах. Никто не толкнёт, не повысит голоса. И ещё одно изумление: рано утром, ещё затемно, каждый ленинградец, старый и малый, брал дощечку на верёвочке и спускался из квартиры очищать город от постоянно падающего снега. На дощечке, как на саночках, люди свозили снег в канавы. Никто их не мобилизовывал, не призывал, не гнал — сами.»

В ярких, пёстрых, живописнейших подробностях рисует свою ленинградскую жизнь Николай Кузьмин. Как их, вечно голодных, холодных, юных грузчиков, жалела женщина-бригадир, «унося в неправдоподобный, довоенный мир: «Я бы вам сейчас, ребятки, ведро яиц и колбасы, да молока. Вы бы у меня орлами!»

Читать это надо медленно, с расстановкой. И о том, каково пришлось пацанам, когда днём таскали мешки с углём, а «вечерами отдирали от ног промёрзшие портянки». И как вдруг открылось, что заодно с ними, «чистосердечно откликнувшимися на комсомольский призыв», какая-то сволочь, «для галки», подсадила уголовников. И начался беспредел… И в голову честняге-пареньку приходит «непричёсанная» мысль: «Больно и обидно! Комсомольские чиновники отвернулись от нас ещё в Алма-Ате, — спихнули с глаз долой и забыли. А какие произносились речи, какие звучали слова»!

И всё-таки ощущение правильности своего решения — хоть чем помочь ленинградцам, — согревало сердце. И «жуткие» подробности возвращения в отчий дом вспоминаются так сказать, былинно, без надрыва: «Вернулся я домой ярким, весенним днём. Таял снег, нога проваливалась. Знакомый переулок, родной домишко, скрип крылечка. Мама бросилась навстречу, но я её отстранил. Почему? Стыдно сказать: вши. Боже мой, сколько же на мне было вшей! За всё время ленинградской жизни мы ни разу не мылись в бане. В поезде я ни разу не снимал ни шапки, ни бушлата, так и ехал все десять дней одетым. От вагонной жары вши сатанели, и я беспрестанно чесался, стараясь не обращать внимания на неудовольствие соседей. Мама ахнула, когда я стащил с головы шапку и снял бушлат. Синяя суконная формёнка была сплошь белой. Как потом мама говорила: я весь шевелился.

Вся моя одежда была выброшена на двор, на снег, а мама побежала к соседям просить истопить баню.

О наслаждении от душистого пара, о непередаваемом ощущении, когда я, обжигая руки кипятком, принялся поливать иззудившуюся голову, помню до сих пор.»

Кем мог стать Коля Кузьмин, сын разнорабочего с завода, обитатель сырого подвала, а позже небольшого домишки, в далёком от магистралей городке Усть-Каменогорск? Тут тебе и новорожденный телёночек, тут тебе и бочка с бардой для коровы, «а на тёплом шестке сушатся ещё валенки или обильно смазанные дёгтем сапоги…» Он «пришёл» сюда, «в сейчас», из того дремучего времени, когда люди не верили, что стоит менять привычную керосиновую лампу на «маленькую стеклянную каплю под потолком».

«Я всем обязан советской власти, — говорил писатель. — И моё основное достижение то, что я родился в Советской стране. Сейчас модно стало даже среди «патриётов», выпестованных советской властью, вытащенных ею из захолустных углов, пинать эту самую советскую власть, оплёвывать революцию семнадцатого года. Неблагодарные недоучки! Глухие-слепые воспеватели будто бы Золотого века патриархальности при царях. Да, я за советскую, мою родную власть. Она дала мне всё, начиная с бесплатного образования. Не шкурника и лизоблюда подсовывала в качестве примера, образца, а учила восхищаться героическими, самоотверженными личностями. Книги, газеты «сталинского времени» прославляли не ловкачество, а героизм.»

« — Сюда мы вам, ребята, соваться не советуем, — по-дружески предупредили в приёмной комиссии. — Конкурс семь человек на место.

Стало быть, именно сюда!»

В Алма-Атинском университете Н. Кузьмин отвечал за культурно-спортивный «сектор». Был капитаном волейбольной команды. Играл за городскую футбольную команду. Сверкал-сиял! Лидерствовал. Полуголодал заодно со всеми общежитскими. Но про всё это в «Ночных беседах» — вскользь. А вот о ретивости местных карьеристов-кэгэбэшников — с нерастраченным презрением и ненавистью. Фронтовика Александра Рянжина забрали первым из студенческого общежития. «Одет он был в поношенную гимнастёрку, в сапоги — обычный костюм тогдашних студентов, едва успевших демобилизоваться. Мы мало с ним говорили, — он был старше, замкнутый, много переживший и узнавший парень… Получил он пять лет… В вину Рянжину были поставлены рассказы о Германии. Там, например, электрическое освещение не только в комнатах, но и в свинарнике. Однако самой гибельной для Рянжина оказалась сорвавшаяся с языка фраза: «Воевали-воевали, и вот…»

Увели «в никуда» и фронтовика Ивана Табалу с единственной ногой, на костылях передвигавшегося. И ещё одного… По наветам опять же «стукачей», аккуратно доносивших «куда надо», о чём там рассуждают студенты. И Николаю Кузьмину суждено было попасть под подозрение «в антисоветских настроениях». За фельетон в студенческой газете. Допрос. Ожидание, что испуганный друг Ивана Табалы с охотой наговорит на него. Но… «отвечая на расспросы о бывшем миномётчике, я совершенно искренне уверял что если бы этот человек и задумал что-то преступное, то постарался бы совершить это на фронте, вблизи врага, но никак не сейчас, после войны.»

Писатель Н. Кузьмин вырезал на вечном камне памяти и такие подробности: «Судили ребят поздней весной, когда шла защита дипломов… Сидели они точно в подвале. Издевательств вроде бы не было. Наоборот, следователи по-дружески уговаривали их не упрямиться понапрасну и подписать необходимые протоколы.

— Не будьте дураками. Если уж сюда попали, приговор обеспечен. Подпиши, получи свою «десятку» и ступай в лагерь.

Упирались и не подписывали месяцев восемь. Потом, как рассказывал Табала, ему вдруг почудился маленький чёртик: съезжал, словно мальчишка по перилам, по тоненькому лучику света из дверной щели. Это был грозный признак. И он махнул рукой.»

Он, Н. Кузьмин, чувствовал обострённо, всей взбудораженной душой, великое, государственного масштаба, бедствие, когда ловкие, бесстыжие карьеристы приноровились «давать план» «именем закона». И самый-то, вроде, подходящий момент, чтобы ему, как это заведено у «пятиколонников», заголосить: «Сталин! Сталин во всём виноват!»

Однако писатель решает так: «По спокойному размышлению, прихожу к выводу, что валить в этом всю вину на одного Сталина попросту нечестно. В серых зданиях, как и во всех советских учреждениях, шло самое обыкновенное соревнование. В таком-то городе раскрыта организация. Давайте и мы раскроем! Иначе нас назовут бездельниками. Не забудем также о продвижениях по службе, о наградах…»

Старая, как мир, круговерть, когда живоглоты, «сомкнув ряды», хоть так, хоть эдак, но при любых «эпохах» приноравливаются процветать. Назови их хоть туснёй, хоть мафией, хоть кодлой, хоть коррупцией…

Десятки судеб проходят перед читателями «Ночных бесед»… Самые насущные вопросы ставит перед собой автор и отвечает со всей свойственной ему чёткостью. В том числе, как, почему вдруг «малые народы» ощутили себя обиженными «большим», русским народом. Он — очевидец, как «богоизбранцы» разжигали пламя национализма и русофобии, приплетая удобную для текущего момента формулировку, будто бы и царская Россия была «тюрьмой народов», и советская недалеко от неё ушла. «… Надо ли после этого удивляться расправе с уральскими казаками, сносу памятника Ермаку, лавине переименований. А в Азербайджане толпа несёт зелёное знамя пророка и портрет аятоллы Хомейни, и в русских солдат летят боевые гранаты. … «Прорабы» и «рыцари» из кожи лезут, чтобы всеми мерами скомпрометировать наших национальных писателей, осмелившихся сказать слово в защиту своего народа».

Потускневшие со временем «огни большого террора» самоновейших «либерал-демократов» под пером Н. Кузьмина сверкают изначальным зловещим всполохом: «Не странно ли, что весь мир проявляет всё больший интерес ко всему русскому, повсюду принимаются изучать русский язык, лишь у нас в стране он объявлен злом, проклятием? Да и только ли один язык! А ну-ка вспомним, как смазывалось празднование 600-летия Куликовской битвы, как был арестован монумент Сергею Радонежскому… как решено уже воздвигнуть монумент немецкому солдату на берегу Волги рядом с фигурой Матери-Родины (а может быть, вместо), как пробивается вопрос о возведении на Украине памятников бандеровцам…»

Лучшим произведением Александра Бека он считает «Волоколамское шоссе». «С героем романа, полковником Баурджаном Момыш-улы, у меня были близкие отношения. Красивый, статный, настоящая военная косточка, Баурджан почти всю свою жизнь связал с любимой армией: превосходно воевал, преподавал в академии. Свой первый рассказ «Спина» он принёс в журнал «Простор», и я без промедления благословил его в набор. Произведение казаха было написано превосходным русским языком… Роман «Волоколамское шоссе» настолько полюбился Фиделю Кастро, что он пригласил Баурджана в гости. Уже немолодой, прихварывающий, писатель полетел на далёкий остров Свободы. Кастро устроил в его честь военный парад. Почести Баурджану воздавались как советскому национальному герою. К сожалению, у своего «начальства» он никакой чести не мог добиться. Наоборот, старались оскорбить, унизить. Причина? Как ни странно, русское, вернее советское воспитание: военное училище, героизм на войне, главное же — отрицательное отношение к поднимавшему голову оголтелому национализму.

— Эх, сынок, — сказал как-то Баурджан, когда я провожал его из редакции, — странный вы, русские, народ. Куда же вы смотрите? Или совсем ослепли?

Разговаривали мы вскоре после памятного нам всем выступления Алимжанова, призвавшего снести в Казахстане памятники «колонизаторам».

Много раз размышлял я потом над словами старого полковника. Особенно после кровавых событий в Алма-Ате.

Последнее унижение, которое довелось пережить герою-панфиловцу, оказалось роковым.»

Его не пригласили на открытие памятника героям-панфиловцам! Уцелевший в тех жестоких боях — он единственный, но…

«Старый полковник явился сам… Затем поднялся на центральную трибуну. Кунаев стоял рядом с кем-то из приближённых. Вдруг между ними высунулся костыль Баурджана, полковник раздвинул их и встал на самом виду собравшегося народа. Окинув взглядом застывшие ряды, он вскинул над головой кулак и прокричал: «За дело Ленина-Сталина будьте готовы!»

Сейчас это происшествие стало одной из легенд о советском Казахстане.»

Так ведь с воцарением «на троне» М. Горбачёва и таким, как зоркий провидец Н. Кузьмин, места на том же теле и в радиоэфирах не осталось. Там резвились «толерантники». А он свидетельствует: «Зато иностранные радиостанции заливаются соловьями! Невольно обратил внимание, что дикторы «Свободы» по два раза в час напоминают: радиостанция «независимая», хотя и существует на средства американского Конгресса… Это как если бы: «добродетельная девица на содержании шашлычника Аганбегяна».

Но что же особо вывело из себя тех читателей «Ночных бесед», которые поносили писателя с остервенелым озлоблением? Какие его откровения, не отвечающие их «нормальному взгляду»? Да вот хотя бы: «Весь мир стал свидетелем массированного наступления против так называемого сталинизма, Сталин подаётся причиной всех наших отставаний. Самое страшное обвинение Сталина — в громадном кровопролитии. Слов нет, крови у нас пролилось моря и океаны. Но разве Сталин начал её лить? Почему ни одним словом не упоминается «красный террор»? А расказачивание? До сих пор у меня в ушах записанный в те годы голос Зиновьева. Тонким бабьим голосом он истошно вопил на весь мир: «Мы прольём моря крови, и нет силы, которая бы нас остановила!»

Но Н. Кузьмин идёт дальше, «напролом» сквозь неотроцкистские напевы тех же избирательно памятливых «мемориальцев»: «Необходимо помнить и вот о чём. Со Сталиным насмерть сражались опытнейшие подпольщики. Хитрые, жестокие, подлые. Все они без исключения были сами по уши в крови… Именно они изобрели и запустили механизм чудовищных репрессий. И не хватило умишка сообразить, что механизм этот страшный, неостановимый, и настал срок, когда в его кровавые зубы попали и они сами.

… Сталин таким образом «варился» в страшном котле. Он полностью отдавал себе отчёт, что за люди вокруг него. Уж он-то знал их всех до самого донышка! Эти деятели привыкли не стесняться, они не боялись никакой крови. Борьба шла смертельная.»

Николаю Кузьмину делает честь и количество разоблачённых, с именами-фамилиями, антисоветчиков. И точнейшая оценка происходящих «перестроечных» перевоплощений, когда богоизбранцы, не считаясь с фактами, обгаживают словесно и героев Гражданской, и Павлика Морозова, и Александра Матросова, и… И это в то время, когда многие наши письменники не заморачивались «глобальными проблемами», не видели столь ясно, как Николай Кузьмин, надвигающуюся апокалипсическую катастрофу, нависшую над СССР, а пробавлялись живописанием бытовых междоусобиц «её» и «его». К примеру.

Он дважды летал в Афганистан. Он знал цену трепотне академика Сахарова, вскормленного ветхозаветной «грудью» ловконькой мадамы Боннэр, и чеканит: «Разъезжая по Америке, он не закрывал рта, повествуя о том, что наши вертолётчики стреляли якобы не столько по душманам, сколько по своим раненым товарищам. Я понимаю: Россия и её многострадальный народ Сахарову ненавистны, но надо же знать меру в клевете! Наши вертолётчики несли в Афганистане самые страшные потери. Их боевые машины стали лёгкой добычей американских «стингеров».

Своё исповедальное повествование писатель заканчивает тем не менее на высокой ноте своего корневого, «поперешного» оптимизма: «Честь и добро ещё восторжествуют в нашем Отечестве…»

Не подозревая, что очень скоро он, не вор, не мошенник, не убийца, не клятвопреступник, окажется на скамье подсудимых.

Где оступился? Чего не учёл? Один из ответов: «… Тогда, в 1989 году, я, как и миллионы советских людей, ещё верил в сохранность советской власти, более того — в её несокрушимость, в мощь народа, способного отстаивать её великое достижение — социальную справедливость. Каюсь, каюсь…

…О наша святая наивность! О наша романтическая вера в то, что там, наверху, в кресле Генерального секретаря ЦК КПСС ну ни за что не может сидеть обыкновенный прохвост и предатель! … И потребовался вандалистский разгром Верховного Совета в 1993 году, чтобы я досконально понял — и Горбачёв, и Ельцин, и многочисленные их воспевавшие «шавки либерализма» всё сделали для того, чтобы скрыть свою главную, черным чёрную цель — сокрушить нашу державу, напрочь изъять из обращения понятие «совесть и честь», заменив их волчьим — «нажива и корысть». И восторг «мировой закулисы», позволивший её марионетке Джорджу Бушу воскликнуть: «Наше достижение — крушение Советского Союза!»

— Подсудимый! Встаньте!

И так более четырёх лет…

За что? Почему? А за то, что журнал «Молодая гвардия», где печатались «Ночные беседы», мужественно и последовательно отстаивал право советских людей гордиться той Великой Победой и бесстрашно разоблачал стародавние планы сионистов-троцкистов подарить «мировой закулисе» всю как есть Россию с её природными ресурсами.

И шли в журнал письмишки, переполненные палаческой ненавистью, типа: «Сволочи журнала «Молодая гвардия»! Гады паршивые! Что вам плохого сделал Ульянов, Сахаров, Волкогонов… Всех вас надо уничтожить».

И вот — «Исковое заявление о защите чести и достоинства…» «Там меня представляют читателям как «сына полицая», «мерзавца», у которого, «оказывается… вся родня служила пособниками фашистов». Требую обязать редколлегию журнала «Молодая гвардия» опубликовать соответствующее опровержение».

— Встать! Суд идёт!

А почему ещё? А потому, что грешен Николай Кузьмин. Не всегда ему удавалось укоротить в себе самоуправного, напроломного «Стеньку Разина». Раз — и бросит « в надлежащую волну» то, что не стоило бы… Каялся, что сломал жизнь первой жены. Матерился, вспоминая, как неоглядчиво поверил молоденькой красавице и кинул далеко от разума первые приметы её холодной расчётливости. А следом уж настроился презирать всех, как есть, «баб», и за их лёгкую податливость, его «мелькучему» зову в том числе. И в судебную, долгоиграющую передрягу попал в известной степени потому, что в запале-то боя его внутренний «Стенька Разин» не придал значения такому «пустяку», как ещё и ещё раз выверить точность формулировок. Ему было ясно одно: задета честь старого солдата, участника Сталинградской битвы, сражения за Берлин. Стало быть, его, патриота, святой долг — оборонить и воздать должное клеветникам, опубликовавшим в газете врунливую статью.

Убеждённый в правоте своей оценки, он прямиком назвал отца и мать автора статьи «предателями». А так нельзя. «Право» на получение данного «звания» должен утвердить суд. А до суда — швырни категоричность в ту самую «надлежащую волну» и используй обороты-обереги, вроде: «по моему мнению», «как мне кажется», «на мой взгляд» и т. п. Азбука! Вот так и возникло то угарное дело, изнуряющее тело и душу. И тогда ещё вполне здоровый мужик-ответчик вдруг обессилел и рухнул на пол. И разорвалась внутри него как бы граната, полыхнувшая жгучим огнём. С жестокими последствиями для здоровья. И «на своей крови» Н. Кузьмин создаёт повесть-анафему, в которой расшифровал коварные ходы-переходы богоизбранных мудрецов-прохиндеев. Под названием «Из защитников в обвиняемые, или Фашизм по заказу».

Скажи мне, кто тебя защищает, и я точно пойму, кто ты есть. На защите Н. Кузьмина, а стало быть, чести и достоинства журнала-патриота непреклонно стоял его главный редактор, замечательный писатель Анатолий Иванов. Он был одним из тех безупречных, несокрушимых, советских по духу людей, которые не верили, будто «тени» сионо-фашистов просто и легко «исчезнут в полдень». Н. Кузьмин в повести «Фашизм по заказу», написанной им в 1995 году: «Мне сильно повезло, что под закат жизни довелось оказаться плечом к плечу с людьми, которых не согнули ни мерзости «перестройки», ни козни «демократов», ни сама смрадная атмосфера оккупированной страны. Во времена великих национальных бедствий дружба таких несгибаемых людей поистине бесценна.

… «Перестройка» нисколько не согнула главного редактора «Молодой гвардии». Наоборот, именно в эти годы, на фоне массового предательства, он проявил свой несокрушимый характер и стал настоящим командиром партизанского отряда, носящего название героических подпольщиков из Краснодона.

А. Иванов отвергал примитивный бытовой антисемитизм, но убеждённым антисионистом он был всегда!

Понаблюдав за ликованием курчавеньких «прорабов», А. Иванов бесстрашно ахнул по ним из орудия крупного калибра: в одном из номеров «Молодой гвардии» появились пресловутые «Протоколы сионских мудрецов». Этот исторический документ был напечатан для образования молодёжи. Пусть прочитают и убедятся, что «Протоколы» никакая не фальшивка, а тщательно разработанный план Сиона против нашего народа. Проклятая «перестройка» — заключительная фаза в осуществлении этого сатанинского плана.

… Прошло около месяца после появления «Протоколов», как дочь А. Иванова, прелестная молодая женщина, была убита. Преступление свершилось в самом центре Москвы, в полдень.

Хоронить детей невыносимо. Анатолий оставался твёрд по-прежнему. «Гвозди бы делать из этих людей…» Уже смертельно заболев, он, стиснув зубы, дописывал сценарий фильма «Ермак»…

Смертельно больной, с плохо действующей правой рукой Николай Кузьмин ярился: «Вот ведь не могу печатать! Господь! Ну дай мне силы хоть бы на месяц!» А так — ничего ни у кого не просил. В его прихожей плотно, аккуратно обёрнутое плащом, таилось нечто. Я спросила: «А что там у вас, Николай Павлович?» «Мой костюм для похорон».

Как возникают ангелы-хранители? Вроде бы «вдруг». Но не совсем так. Ещё один ангел-хранитель возник тогда, когда, казалось, вот-вот «демократические» «правдолюбцы» закуют почему-то всё не подыхающего «молодогвардейца» в кандалы. В образе молодого писателя Виталия Носкова. Он недоумевал, мол, почему же ни суд, ни прокуратура не поинтересовались архивами Краснодарского края? Мол, не может быть, чтобы там ничего не сохранилось! И отправился в Краснодар. И не сразу, но сумел заполучить там столь желанную серенькую папку с документами давних, начала сороковых лет. Где находились те самые «бумажки» — справки и пр., что легко подтверждали праведность оценки Н. Кузьминым того самого «благородного семейства». Да, предатели! Да, прохвосты! Да, «честняга»-журналист скрыл тот факт, что папа его был осуждён как вор, ещё при советской власти, а потом блаженствовал при фашистах. Заодно с мамашей. Как староста «кубика» она докладывала немецким гаулейтерам, типа: «Прошу Вашего Величества разобрать дело Глушенко, т.к. он при Советах работал…»

А ведь преступление Николая Кузьмина судейские заступники сформулировали с едва скрытой ненавистью к патриоту-«молодогвардейцу», приписав ему: «Низменное желание расправиться с журналистом Д. в отместку за Падерина». «Воровал ли Д.-старший? Да, воровал. Но всё дело в том, у кого он воровал! У Сталина же, дьявола усатого! Сбежал ли он из-под стражи? Да, сбежал. Но он же от проклятого сталинизма убегал, от тоталитаризма!» («Фашизм по заказу»)

Я пока не видела «живьём» Виталия Носкова. Он не всегда живёт в Москве. Но я прочитала его удивительную книгу, насыщенную таким беззаветным человеколюбием, такой потрясающей правдивостью… И название-то у неё уж до того пронзительное, враз режущее по сердцу — «Любите нас, пока мы живы…» Обозреватель газеты «Щит и меч», он выезжал в длительные командировки в Чечню и Дагестан. Был участником спецопераций в Кизляре и Первомайском, мартовских боёв в Грозном в 1996 году, операций по освобождению военнопленных. Лауреат многих премий, награждён орденом Мужества… Это — если бегло, лоскутно. А ещё писатель-воин ни на какие подарки от нынешнего «рынка» не рассчитывает, а спокойно, «старомодно» признаёт: «Литература — это сегодня не повод зарабатывать, а скорее служение».

Да, такого защитника удостоится не каждый. От Кузьмина отступились, судья объявила, что государство его амнистировало.

— А судимость будет висеть? — поинтересовался писатель.

— Какая судимость? Суда-то нет.

Вмешалась адвокат:

— Соглашайтесь! Надо и о себе подумать. Представляете их радость, если вас трахнет инсульт?

… А я-то тут при чём? Если в 1987 году решила раз-навсегда: «Хам! И точка. И даже ни одну его книжку не открою. Что он, такой, может написать? Ерунду всякую». Случилось это в Берлине, куда я прилетела по приглашению издательства « Au f bau Verlag », на книжную ярмарку. Некий Н. Кузьмин летел вместе со мной, по каким-то своим делам. Седой мужик со старой спортивной сумкой. Решила: «За шнапсом. В Союзе-то «сухой закон». Потом узнаю: в Веймар, выступить в нашей воинской части и взять горсть земли с могилы сына И. Г. Падерина. Иван Григорьевич после войны был комендантом Веймара. Его пятилетнего сына то ли случайно, то ли не очень задавил машиной немец.

Ну, значит, выдали мне за роман марки и помчалась я в магазин покупать детям, родственникам, знакомым всяко-разное. Ну и тащу изо всех сил тяжёлый чемодан. А на парапете, средь площади, вижу, сидит бездельно мой попутчик. Но я ещё не в курсе, до чего он не любит «баб», тем более пишущих, да вдобавок «тряпичниц». Подивилась — не встал, не бросился помогать. Сделала вид, что не заметила ни его, ни эдакого презрительно-хлёсткого взгляда прищуренных глаз. Задрала подбородок и прошествовала мимо, дырявя острыми каблуками берлинский асфальт.

А судьба-то причудлива, игрива… Прошло… восемнадцать лет. И вдруг… «Лиля, читай, читай! Какой писатель! Не оторвёшься!» Не поддалась, чтоб сразу. Поставила подаренную книгу на полку, занялась неотложными делами. Когда же открыла, а это было «Возмездие», публицистика, подноготная правда, как её понимает истово болеющий за Отечество человек. Свой! Абсолютно свой! А ещё эта чарующая энергия мысли, мастерская, многоцветная словесная вязь, кристаллизующая суть. На корешке книги — «Николай Кузьмин». Телефон под рукой…

— Не мы ли с вами были в Берлине?

— Было дело.

— Так вы, оказывается, прекрасный писатель…

— Неужели?

Супротивник, значит. Мол, плевал я… Но утром — телефонный звонок. Раскатистый, гулкий бас:

— Божественная! Ну как, что?

— Всё прекрасно. А вы чем занимаетесь?

— Я? Загибаюсь.

— И как это происходит? Вы что, уже во гробе лежите?

— Разумеется.

— Может, уже и стружками себя засыпали?

— Всенепременно.

Ну никак не могла я совместить образ того, здорового, косая сажень в плечах, мужика и единственное, весёленько произнесённое словечко «загибаюсь». А потому почти месяц о чём, ни о чём, только не о болезнях. Острил, острил, а я хохотала. По телефону же:

— Правильно они придумали! «День заботы о ветеранах труда». Только день! Но зато проститутки обязаны принимать их со скидкой!

— Да здравствуют самоубийцы! Только их забота о государстве помогает ему свести концы с концами. А вообразить, что все самоубийцы жрать хотят и просят — «дайте сырочку, дайте кефирчику»… Это что ж, у Абрамовича изо рта севрюжку выдирать?

— А разве чубайсы-грефы не озабочены благоустройством пенсионеров? Чтоб они не чувствовали себя в стороне от столбовой рыночной дороги? Уже готовится проект: использовать их организмы для опробования пищи в больницах, детских садах, школах. Проглотили и подохли — двойная выгода. Во-первых, лишние, мусорные людишки в отвал пошли, а кудрины-медведевы по ордену получили.

— Да какой ваш возраст по сравнению с вечностью! Даже мой — и то! Зато безо всяких усилий обречены на нравственность.

И вдруг… нет уже привычного утреннего звонка. И вечером нет. И весь следующий день без. Звоню его хорошей знакомой ещё по Алма-Ате. Успокаивает:

— Не волнуйтесь. У него трудный характер. Мог просто не снимать трубку.

Но я звонила, звонила… И услышала голос. Мужской. Но незнакомый. И по наитию:

— Что с Кузьминым? Ему плохо? Без сознания?

— Значит так, — приказываю человеку, что оказался у его постели, — я сейчас же, со своего телефона, вызываю «скорую». Не бросайте его до больницы. Потом, прошу, позвоните мне — куда, как…

И всё. И пропала моя вольная жизнь. И добавилась к вечным испугам за детей-внуков заполошная необходимость по силе возможности и так, и сяк, но удерживать «трудного» мужика на тоненькой ниточке жизни. Ну страшно несправедливо, обидно было бы, если бы его, такого лихого, неукротимого, с одного захода подкосило и скосило. Рак у него обнаружили, кроме всего прочего. И, слава мобильникам! мы с ним вели переговоры за три часа до операции, за два с половиной, за полтора, за час и до того мгновения, когда он сказал: «Всё. Повезли». «Сразу, как всё кончится, — звоните. Жду». «Обязательно».

Чудесный попался хирург. Геннадий Георгиевич Смирнов. В больнице, представьте, «для бомжей». Он пообещал сделать операцию чисто и чтоб надолго хватило. Закончив резать-зашивать, стал хлопать пациента по щекам и требовать: «Николай Павлович, скажите что-нибудь!» «Да здравствует Советский Союз!»

И всё. И шесть лет мы со «Стенькой Разиным» душа в душу. А чего делить-то? Одинаковость либерал-опупензий-пенсий ещё как сближает! Но поначалу я не видела его. Честно: боялась лицом к лицу с горе-горьким. Мерещилось: худоба такая, что… Не сдержусь и заору дурным голосом: «А-а-а!» Тем более дочь нашлась и приглядывает. Так что сумки с газетами-журналами-едой приносила в больницы «от имени московской писательской организации». А когда он обходился без больницы, — «сношались», как в известном школьном шедевре… «через дупло», то есть через киоск «Печать» у метро «Шаболовка»: я оставляю, ухожу — он приходит, забирает. Смешно? Нелепо? А то…

А когда он обходился без больницы, следовало часто-часто звонить в «скорую» и спекулировать «званием» председателя клуба «Судьба человека», мол, мы, писатели, очень надеемся, что вы направите к нашему товарищу хорошую, сердечную бригаду.

И однажды киоск оказался закрыт. Из-за киоска появился Н. П. Кузьмин. Вполне узнаваемый. Плечи — во, шея — во, головища — во. Только с палочкой. Схватил меня за руку: «Хватит. Поехали ко мне». Но с каким усилием поднимался на свой третий этаж, почему-то отвергая лифт!

Да, некрасивый. А кто-то полагает, что чем ближе к восьмидесяти — тем прелестнее, юнее облик? Ну да ладно. Что есть, то есть. И сама, чай, давно не девочка-припевочка. Но он возьми и отдай мне на веки вечные папку со своими стародавними фотографиями: «Они никому не нужны». Глянула дома, что там, — и ахнула. Красавец-атлет. И там, и тут. И никакой похожести на нынешнего. Хоть плачь!

— Вы не спите? — спрашивал он меня в начале второго ночи. У него, «совы», привычка — спать с вечера до часу ночи. А потом звонить мне. И часа три мы с ним делились последними новостями и яростно громили подлецов-«рыночников». И он опять веселил меня, так сказать, трактовками накатывающих событий:

— Ну и правильно эти прохвосты действуют! Канализацию ремонтировать? А на хрен! И канализация — отрыжка сталинизма. Милое дело — бегать в лопухи или конопляник! Солнышко светит, жаворонки поют. Сидишь себе припеваючи. Иногда, правда, нахальный ворон подлетит и клюнет в причинное место. Или ещё ласковый телёнок лизнёт. Красота! И дешёвые поезда — тоже отрыжка сталинизма! Прежде, при царизме, без спешки везёт себе обоз мороженую рыбу с северов, а за ним — гении народные, типа Ломоносова, гуртом. Сплошь поэтичность!

Или:

— А вы в курсе, где самая высшая эта самая толерантность? На кладбище! Что покойнику? Много ли надо? Ну встанет, ну выматерится и опять ляжет. Вексельберг прибежит, бренча золотыми яйцами, спросит у директора: «Ваши как, не буянят?» «Да нет, тихо лежат, толерантно…» «Ну, так лежать… то есть держать!»

Почему мы с ним так и остались на «вы»? И «цирлих-манирлих»? А не надо было ему, Стеньке-то Разину, однажды весёленько возвестить: «Ах, какие у меня были поклонницы!» То есть взял и бросил беспечно «в надлежащую волну» насущную осмотрительность. И в ту же минуту взбунтовалось во мне, наглядно ветошной, самоохранительное своеволие. И осталось в чести между нами чинное, неотмоленное «вы». Зато как славно, без поддавков, «рубились» в те ночные часы! Пока я сама не загремела в больницу. Но и оттуда без сбоя:

— Прихожу, помню, в книжный магазин, на встречу с читателями, — так даже кассирши со своих табуреток соскочили, чтоб автограф взять. Читали, значит.

— Ну да! Очень даже им хотелось узнать, как Кузьмин трактует причины поражения турецкой эскадры в заливе Абукир! Да просто-напросто вошёл в магазин не согбенный, плешивенький, в перхоти письменник, а здоровый, бодрый мужик.

— Ну язва!

— Если бы… Поехали бы мы с вами в Гагру. Номера в Доме творчества рядом. Ходили бы по берегу, взявшись за руки…

— Ой, как скучно-то! Без интима-то!

— Ну и распущенная!

Шесть лет. С ощущением своей крутой, жгучей необходимости, невольно удорожающей возвышающей собственное существование. Как нечаянный возврат к давнему, забытому, когда вот оно, твоё новорожденное существо, и ты для него — всё.

Но когда он умер… Год 2011.

Звоню вечером, тёмным, январским. «Как вы себя чувствуете?» «Плохо…» Звоню ещё. Сиделка: «Уснул». Звоню утром. «Николай Павлович, как вы? Мне приехать?» «Обязательно». «Уже бегу вниз! Хватаю машину и…» «Обязательно».

… Лицом вверх. Глаза плотно закрыты. Руки на груди. «Скорой» нет. «Он вам сам сказал, чтобы приехали?» «Да, сам, вот я и приехала». И тут рука у него сползла с груди и повисла до пола. Сиделка бросилась, нащупала пульс: «Умирает…» Услышал? Дождался? Дотерпел?

А мне осталось… Ну да, пачка его фотографий и несколько кассет с моими с ним беседами. В газете «Патриот» они прошли двенадцатью разворотами под общим названием «Время негодяев». А мне осталась лютая тоска-озарение: это он мне был нужен позарез. Это его голос вот только что гудел полувсерьёз-полушутейно: «Мы правильно гибнем, не под забором, а под знаменем!»

И нет как нет в мире таких соблазнов и ценностей, чтобы хоть отчасти заменили-затмили роскошь общения с ярким, талантливым, мужественным человеком.

… Любите, любите достойных, пока они живы! Со всеми их грехами-оплошками. Ведь и сами мы не безгрешны и опрометчивы. И не забывайте их труды праведные, сколько бы времени не прошло, когда уже и днём с огнём не сыскать вот только что доступное, насущное, неповторимое средь толп, масс и всяческого иного народонаселения.