ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

В ПОИСКАХ РОДИНЫ

Глава первая

«Воздух Родины, он особенный,  не надышишься им…».
Из песни

ВЫХОД ЦАРЯ. ВОЗДУХ РОДИНЫ

1

Они вышли к реке, посредине которой, на острове высилось большое строение из обожжённого разноцветного кирпича, — оно своим размахом, архитектурой и отделкой сильно отличалась от других построек той части города, из которой они пришли. «Видимо, дворец самого кагана» — догадался Олег, рассматривая здания за протокой.

— Река Итиль, — Тара показала рукой на наплавной мост, составленный из больших лодок-плоскодонок, покрытых деревянным настилом, по которому густо, несмотря на ранний час, переходили реку к острову люди, лёгкой рысью туда-сюда сновали всадники.

— Надо понимать, — эта река у нас Волга, — сказал Олег. — А что там за крепость за рекой?

— За рекой вторая, западная часть столичного города. Она обнесена высокой крепостной стеной и является надёжной защитой для всего города, хотя реально опасных врагов каганат давно не имеет. Называется крепость — Хазаран. В ней обитает многочисленный царский двор, живёт та самая белая хазаркая знать, богатые купцы и ростовщики, а также стоит военный гарнизон. До пятнадцати тысяч воинов постоянно находятся в крепости, и каганат их неплохо кормит.

Они ступили на настил моста. От реки поднималась прохлада, ветерок лениво облизывал разгорячённые быстрой ходьбой головы, и хотя солнце уже вовсю пекло, над водой пока ещё дышалось легко. Мост покачивался от топотения сотен ног движущегося народа, масса которого густела на глазах, — народ явно спешил. Олег и Тара, как и все люди в этой движущейся толпе, невольно приняли её скорость, — тоже прибавили шаг.

За мостом перед ними открылась просторная площадь, утрамбованная за века тысячами ног, за площадью, в центре острова, возвышался огромный дворец кагана. Народ занимал места по полукружью площади вдоль каких-то лавок и небольших строений, устраивался основательно, усаживаясь на землю, отдыхал, словно перед предстоящим забегом. Кругом сновали уличные торговцы, они предлагали холодную воду, лепёшки, фрукты, остро пахло печёным тестом и какими-то специями…

— Смотри, — сказал Олег, — женщин-то практически нет.

— Им запрещено здесь быть. Но вполне возможно, они есть, — ответила Тара, — только скрыты от глаз мужчин. На той стороне площади есть места, где можно спрятаться. Но, может, их и нет.

— А как же ты? — спросил Олег.

— Когда мне надо, меня люди не видят, — ответила Тара.

По площади в сторону дворца на хороших конях проскакали какие-то всадники в богатом облачении, и разноголосый гомон неожиданно смолк.

Толпа как-то сама уплотнилась, утончилась и полукольцом охватила дворец. Олег с Тарой ещё не успели найти себе места на площади для лучшего обзора происходящего, как массивные деревянные, выкрашенные тёмной зелёной краской, ворота широко распахнулись, и на площадь начала выдвигаться кожаная одноконная кибитка, лошадь которой вёл под уздцы какой-то человек, — раб, судя по одежде, за кибиткой в воротах показалась длинная пешеходная процессия.

Толпа пала ниц.

— Ты тоже падай, — сказала Тара.

— Я-а? — удивился Олег.

— Да, ты, — ответила Тара. — Побыстрее. Здесь за этим зорко следят. Нарушитель может лишиться головы…

— Я не могу лишиться головы, я из другого времени! — возмущённо крикнул Олег.

— Головы ты не лишишься, но вот процессию и то, что связано с ней, не увидишь точно. Поторопись…

— А как же я увижу, валяясь носом в пыли?

— Быстрее! — подтолкнула его Тара.

Олег упал на колени в пыль площади и чуть ли не воткнул в неё лицо. Может быть, просто так, на всякий случай,

Стены из разноцветного кирпича дворца кагана, соединявшие между собой две высокие и массивные крепостные башни, которые в свою очередь как бы состояли из слипшихся друг с другом по круглому периметру тяжёлых массивных полуколонн тоже из разноцветного кирпича, нависали давящей массой над площадью, отчего люди на ней казались маленькими и ничтожными.

Позже Олег узнал, что стены дворца имели двое ворот: одни были в зад-ней стене дворца и выходили к реке Итиль, где у причала постоянно болтались на речной волне, привязанные к сваям, несколько, всегда готовых к отплытию, ладей, другие открывались непосредственно на дворцовую площадь и были главными.

Начало процессии уже медленно огибало окружность площади, а конец её всё ещё находился за воротами дворца. Правивший каганатом1 уже более двадцати лет, царь Иосиф бен Аарон из династии Буланидов неподвижно сидел на возвышении своей повозки и, как бы приветствуя подданных, изредка приподнимал до уровня плеча левую руку. Солнце играло горячими лучами на драгоценных камней перстней на его пальцах и одежде, блестело её золотым шитьём, — сверкание камней и золота переливалось всеми цветами радуги, утверждая величие кагана2.

Царь был совершенно недвижим в своей величественной позе, несмотря на крики специальных рабов, славящих его от имени народа, который всего этого не видел. Сейчас Иосиф изображал высшего правителя — кагана, которого он собственноручно умертвил ещё двенадцать лет назад. Народ этого тоже не знал и не должен был знать, потому что никогда самого правителя не видел. Лицезреть владыку каганата мог только его заместитель — бек или приобщённый шад, который, с приходом к власти иудеев, стал называться ха-мелехом.

Всё на этой площади было привычно и подвластно Иосифу, всё, как обычно, было спокойно и надёжно. Он не думал о павшем ниц народе, он его просто не замечал, как пыль на площади, в которой валялся этот самый народ, — мысли его были заняты совсем другим: он ещё и ещё раз обдумывал свой ответ на письмо1 Хасдая ибн Шафрута — высокопоставленного еврея при дворе кордовского халифа Абд-ар-Рахмана III, фактически второго лица в кордовском халифате, которое заведовало всеми его финансами и дипломатическими контактами. Хасдай всегда покровительствовал еврейским общинам в других странах. От восточных купцов, прибывших в Кордову из Хорасана, он узнал о существовании Хазарского каганата, в котором государственной религией стал иудаизм. Известие ошеломило Хасдая, но воспринял он его с недоверием, поскольку у евреев со времён их рассеивания по миру не было собственной государственности. Очень скоро византийские послы подтвердили Хасдаю сведения о Хазарии и сообщили, что она граничит с Византией, что правит ею сейчас царь Иосиф.

Только сегодня утром Иосиф с помощью трёх писарей закончил письмо Хасдаю и был ещё под впечатлением своего ответа, — сейчас он снова и снова «пролистывал» в голове слова своего послания, оценивал их важность. Задача у Иосифа была не из лёгких — ему нужно было убедить могущественного Хасдая в величии каганата, его высоких достижениях и громких победах, справедливого для всех граждан государственного устройства и при этом, как говорится, «не сболтнуть лишнего», то есть — тщательно скрыть все неприглядные стороны жизни своего государства2. И сейчас он снова перебирал в уме текст своего письма, удовлетворённо понимая, что постарался сделать всё, как надо. И потому был доволен.

Ещё раз, мысленно перечитав свой ответ важному европейскому еврею, царь Иосиф переключил мысли на текущую дворцовую процедуру. Сегодня был традиционный выход кагана к народу, что было обязательным раз в че-тыре месяца, — такой выход властителя должен был показывать народу, что каган жив, здоров и по-прежнему могуществен, хотя никто из народа не вправе был его лицезреть, а только верить публичному выходу правителя, — выход этот по традиции всегда сопровождался какой-нибудь очередной публичной казнью, —смотреть на которую народу было разрешено.

На площади подданные кагана всё также, валяясь в пыли, славили Верховного Правителя, стражники и свита делали своё дело, готовя намеченную казнь семикорского тудуна Мерзопа, который утаил от царя часть дани с печенегов и русичей, и потому заслуживал смерти, — и в этот раз всё проходило так , как и должно было проходить, потому Иосиф, шумно вдохнув уже горячий воздух над площадью, снова занялся своими мыслями. Его теперь заботил предстоящий поход на Волжских Булгар, — эти дикари что-то стали плохо платить дань, у них, по сведениям доносчиков царя, уже образовались излишки богатств, от которых дерзких булгар нужно было срочно освободить, дав им справедливые хазарские законы, в которых уже просматривались зачатки мировой демократии.

Неожиданно мысли Иосифа вновь вернулись к приговорённому к смерти тудуну, и он подумал, что и сам мог быть сейчас на месте Мерзопа, сохрани его предки прежние порядки и неограниченную власть тюркских каганов, при которой практически обязательным при явлении кагана народу было удавливание бека-заместителя или ха-мелеха. Тогда, при власти каганов-тюрков и вплоть до прихода на царство великого предка Иосифа ха-мелеха Обадия Буланида2, который жил за сто лет до самого Иосифа, в каганате существовала традиция, при которой, каждый новый бек-заместитель вступая в должность, сам назначал срок своего правления, и, если до окончания этого срока он не умирал, его, при торжественном выходе кагана к народу, удавливали на площади, и каган назначал нового бека, который тут же перед народом и повелителем устанавливал срок своего правления, как и его предшественник.

«Слава Богу! Слава Великому Обадию, которого Бог полюбил! — молитвенно сложив руки, подумал Иосиф.

Сто лет назад бек Обадий развязал гражданскую войну с хазарами-тюркам, которых возглавлял тогдашний каган-тюрок, разбил их, оставшихся в живых загнал, кого в рабство, кого за пределы каганата, и сразу же объявил иудаизм государственной религией в каганате, и тут же упразднил неограниченные полномочия кагана (но, чтобы сохранить перед народом и соседними странами внешние незыблемость и могущество Хазарского государства, звание каган пришлось сохранить), после чего вся власть перешла к Обадию, — тогда ещё ха-мелеху или беку, или царю, а сам он окончательно переселился во дворец кагана, где прежде у ему были отведены лишь небольшие покои, при чём народ о событиях во дворце даже не знал, — ведь лицезреть кагана при выходах, тем более знать, что творится во дворце, ему было по-прежнему запрещено. Тогда к народу стал выезжать сам Обадий. Скоро к нему перешла и высшая духовная власть — Обадий присвоил себе высший духовный титул иудеев — кагал и стал единоличным правителем каганата. Иосиф славил Обадия за то, что он создал и утвердил уникальное государство, в котором внешние атрибуты власти как бы принадлежали тюркам, а реальная власть — еврейско-вайнахской знати при иудаизме, как государственной религии. Он сохранил каганат лишь как форму монархии, и это была его главная хитрость пришлого владыки, ведь гораздо важнее титулов была реальная возможность править страной. И это очень нравилось Иосифу, но называть себя он повелел только царём. Так было легче общаться с соседями, и титул этот ничем не напоминал о тех кровавых делах, что творились в каганате прежде.

И это было справедливо. До Обадия каган лишь иногда водил войско, ча-ще просто присутствовал при нём, — бек-заместитель обычно командовал сражениями. Слава доставалась кагану, позор — беку. Это очень не нравилось прежним ха-мелехам, но только Обадию удалось эту ситуацию изменить в свою пользу. Навсегда.

Иосиф и его окружение знали о причинах традиции запрета лицезреть повелителя, но говорить об этом вслух подданным кагана было очень опасно, порой, равносильно самоубийству.

По сути, последние каганы Хазарии были одиноки по жизни и бесправны, им было позволено общаться только с женами, наложницами, число которых доходило до четырёхсот, да двумя десятками близких слуг, зато возможностей внезапно уйти из жизни у них было предостаточно, — за кагалом и беком стояла вся иудейская религиозная и финансовая знать, — сила, которая покупала и решала в каганате всё…

Хвала Обадию — он всё в корне изменил. Жены и дворец кагана перешли к нему. И напряжённость на вершине хазарской власти спала, — ведь теперь не было соперников по захвату власти и не нужно было больше периодически умерщвлять властителей (рискуя самому потерять голову) и потом тайно зарывать их в дикой степи или в отдалённых пустошах.

С такими вот мыслями царь Иосиф описал круг по площади. Уже возле широко открытых и свободных от процессии ворот дворца его повозка остановилась. Следом остановилась и все остальные. И тут же перед каганом опустился полупрозрачный полог, скрывший его от народа, потом запели длинные трубы, похожие на узбекские карнаи, и люди на площади начали, оставаясь на коленях, поднимать головы и смотреть на то, что происходит на площади. Знать тоже повернулась к повозке кагана...

2

Ещё с трапа самолёта я узнаю город: он приветливо встречает меня голубым небом с кучеряшками лёгких облаков над зданием аэропорта и привычной июльской жарой, которая, словно близкая подруга, обнимает меня сразу, надёжно, но не очень нежно. А я радуюсь ей, — она родная, своя и совсем не похожа на ту жару, что мучила меня в Ницце.

Впрочем, вполне возможно, что мне это только кажется. Но я с высоты самолётного трапа уже охватываю взглядом весь родной мир вокруг, и, хотя кроме лётного поля, стоянки самолётов и здания аэровокзала, пока ничего не вижу, мне всё равно кажется, что Родина встречает меня широко раскрытыми объятьями. И я тоже с радостной улыбкой и мысленно широко раскинутыми руками приветствую её, а потому бодро спускаюсь по трапу и сажусь в вагончик аэротрамвайчика, который доставит меня в здание аэровокзала.

Я как бы обнимался с родным городом… И был счастлив — моя мечта исполнилась.

Почему-то вспоминается, как в последний раз я прилетал сюда ровно двадцать лет назад в декабре месяце. Аэропорт был наглухо закрыт по погодным условиям, и, в открывшееся вдруг среди ночи на полчаса «окно», сели сразу двадцать самолётов. Мой был восемнадцатым. Багаж я получил только в пять тридцать утра. Но сегодня всё было по-другому, всё радостно и приветливо, и аэропорт не мучил меня ожиданием багажа, — практически одновременно с нашим прибытием началась и его выдача.

Ну что у меня за багаж? Всего лишь небольшая сумка, которую можно было и не сдавать в багажный отсек. Но я на радостях отбытия на Родину да-же не подумал об этом, сдал при регистрации вместе со всеми.

Получил на выдаче багажа свою сумку и вышел на площадь перед аэровокзалом. Здесь всё знакомо, прошедшие десять лет внесли лишь отдельные, новые для меня, мазки в привычную картину, а так всё оставалось по-прежнему. Кругом суетился народ, чадили автобусы, гудели троллейбусы. Лёгкий, но горячий ветерок, подметал остановочную троллейбусную площадку, гладил горячим дыханием лёгкие женские юбки.

Я отыскал взглядом знакомую по прежним временам гостиницу «Полёт» — она была на месте и, кажется, работала. Она просто обязана была работать, ведь самолёты по-прежнему летали, и раньше в этой гостинице ночевали в основном лётные экипажи, — должны же они ночевать где-то и сегодня. Скорее всего — там же…

Я решительно направился через площадь к окружённой голубыми елями гостинице «Полёт». Видимо, она станет первой точкой моего пребывания в  городе — встреча с Родиной начинается именно с неё. Почему я так решил, я не знал, но решил почему-то так.

Если, конечно, будут свободные номера, и меня туда пустят…

3

За стойкой администратора, на которой красовалась табличка с новомодным словом «Reception», написанным почему-то русскими буквами «Рецепшин», — довольно молодая и милая моя землячка в голубом костюме, подделанном под одеяние стюардесс. Ну что ж? Ведь тут тоже «Полёт», пусть даже не в небе, пусть на земле, но…

Согласно бэйджику на её привлекательной округлой груди звали её Зиной, она поднимает на меня синие, как местное небо в июле, глаза и говорит:

— Я вас слушаю…

Во мне от её взгляда поднимается всё моё мужское естество — настолько моя землячка хороша и сексуальна, если только мне это не кажется (кто-то ж пользуется таким счастьем!), — но я не пытаюсь с ней заигрывать, а почему-то, следуя давней совдеповской привычке, говорю почти заискивающе:

— Мне бы номер одноместный дня на два-три…

— Одноместных у нас нет, только двух и четырёхместные.

— Давайте двухместный. Я оплачу…

— Паспорт…

Я подаю ей российский паспорт, изготовленный во Франции.

— А нормального паспорта у вас нет? — неожиданно спрашивает она, и её женская привлекательность в моих глазах несколько тускнеет. Я вздрагиваю: неужели сразу расколола?

— А это, что — не нормальный? — стараясь не выдавать волнения, спрашиваю я.

— Это заграничный, а нужен обычный.

Ну вот, старые российские проблемы. Паспорт есть, но он уже как бы и не паспорт.

— Зиночка, я только что прилетел из Дюссельдорфа. Только что… Могу показать билет. Здесь я, так сказать, пролётом до Казани. Там я живу, и там находится мой обычный паспорт, — безбожно, но уверенно вру я. Как-никак, а опыт общения с официальными лицами накопил за десять лет. 

 Она почему-то томно вздыхает, забирает мой паспорт со стойки, а мне протягивает два листка анкет.

— Заполняйте…

Ну вот, теперь я узнаю Россию окончательно. Как всегда у нас: если что-то нельзя, то всё равно можно. Всё зависит от исполнителя, а скорее — от его настроения. Не зря же эта девица так томно и эротично вздыхает. Видимо, воспоминания у неё приятные, а от них и мысли хорошие.

Я заполняю анкеты, Но когда подаю их ей, вспоминаю, что российских-то денег у меня нет, да и долларов уже «кот наплакал». Но пытаюсь положить на паспорт десятидолларовую бумажку.

— Мы валюту не принимаем, — говорит она отодвигая паспорт с долларами…

«Ага, значит, что-то в России всё же изменилось. Раньше баксы принимали везде и всегда», — про себя отмечаю я и спрашиваю:

— А в виде исключения?

— Нет, — улыбается Зина, и мне кажется, что злорадно, — никаких исключений. Но в здании аэровокзала есть обменник Сбербанка, сходите, обменяйте. Я подожду.

— Спасибо за подсказку, бегу…

— Паспорт возьмите, — кричит она мне вслед, — а то могут не обменять.

Я тогда ещё не знал, что в России теперь без паспорта шагу нельзя шагнуть…

Возвращаюсь, забираю паспорт и бегу через площадь к аэровокзалу…

Сто долларом мне обменяли. Правда, я так и не понял, по какому курсу. Но за то я стал платёжеспособным на территории государства Россия.

Оплачиваю своё проживание, и администратор Зина даёт ключ на дере-вянном бочонке от номера на втором этаже почти рядом с буфетом. Увидев его табличку на двери, я чувствую зверский голод.

Через пять минут, я раздеваюсь и иду в душ…

Хотя перелёт с пересадкой из Парижа и утомил меня, после дУша и переодевания в чистое бельё я свеж и бодр. Но голоден, как стая волков зимой. Потому сразу бегу в буфет.

В буфете почти никого. И нет привычного застарелого запаха еды. На окнах белые гардины, на подоконнике цветущие герани в горшках. В общем, оформлено прекрасно. Из четырёх квадратных, под белыми скатертями, столиков занят всего один: двое мужчин в синей форме гражданской авиации и девушка в цветастом летнем платье допивают кофе.

За стойкой со стеклянной витриной почему-то худая, этакая не типичная для России буфетчица тыкает пальцем в калькулятор. Что-то подсчитывает и записывает жёлтой шариковой ручкой в большую, разлинованную книгу. Она поднимает на меня зелёные глаза, но ничего не спрашивает.

Спрашиваю я:

— Чем у вас можно перекусить? — говорю так же бодро, как и прибежал.

— Чем хочешь…

— Да? — удивляюсь я.

— А для чего мы существуем? — как-то странно, не то утвердительно, не то вопросительно отвечает она и чешет тупым концом пластмассовой ручки у себя за ухом.

— А что конкретно у вас есть?

Она молча кладёт передо мной лист бумаги, на котором напечатано меню.

Мне выбирать особенно нечего. Именно мне, потому что первые и вторые блюда, которые нужно разогревать в микроволновке, меня не привлекают, остаются варёные яйца, салат из капусты, сметана и кофе со сладким пирожком. Отлично! Передаю свои пожелания худой буфетчице и через минуту несу свой заказ к свободному столику. А они свободны уже все, — лётная троица уже допила кофе и исчезла. Видимо, час такой. Я посмотрел на часы: пятнадцать минут третьего — нормальные люди давно пообедали. Но я уже привык к тому, что я не нормальный…

В половине третьего выхожу из гостиницы, иду к остановке автобуса. Моё знакомство с городом после десятилетнего перерыва начинается. А с чего оно могло начаться? Конечно же со Жбановой1 мастерской.

Народу на остановке теперь не густо. Почти все с чемоданами на колёси-ках. И по всему, у всех хорошее настроение, несмотря на горячее июльское солнце. Наверное, от того, что они уже на земле — целые и невредимые.

У меня тоже хорошее настроение. Я предчувствую праздник, — праздник встречи с родным городом. Я рад этой встрече и уверен, что город тоже рад встрече со мной…

Немного чадя на жаре, подходит автобус номер семь (номер маршрута тот же, что и прежде, и это меня радует, будто его постоянство очень важно для меня). Я поднимаюсь в салон, устраиваюсь на сиденье, высоко поднятом над задним колесом. Отсюда город будет виден лучше, — мне сейчас всё интересно...

Двери с шумом захлопываются, и мы, как широкая баржа от пристани, отчаливаем от платформы остановки…

4

Я уже понимаю, что город всё же сильно изменился за этот десяток лет. И скажу, что даже на первый взгляд, далеко не всегда — в лучшую сторону. И не только — на первый взгляд. Если посмотреть пристальным. Везде видны помпа, широкий размах, но они какие-то не совсем естественные для города и его жителей, — повсюду какие-то непривычные, сильно отдающие застарелым кавказским менталитетом, с помощью которого тебя страстно желают затащить в свои тайные подвалы наживы и алчности, и обобрать.

Проезжая на автобусе по проспекту Шолохова, а затем — по улице Красноармейской, я видел много новых зданий: ярких, зовущих посетителей, но в большинстве своём — безвкусных, состроенных на американский лад из американских же материалов, и это  всё были либо магазины и торгово-развлекательные центры, либо обслуживающие предприятия типа гостиниц, салонов красоты и им подобных.

Я, конечно, понимал, что всё это привлекает в первый раз, потом быстро надоедает, привыкнув, народ быстро перестаёт замечать всю эту торгашескую «красоту» и пользуется ею, когда потребуется, — в роли вывески, обозначающей конкретный объект.

  Но появились и новые частные дома. Нет, они не просто большие, они огромные дворцы, замки, крепости, по сравнению с которыми, казавшиеся когда-то громадными, дома советских богачей теперь выглядят скромными и жалкими халупками. Значит, есть в России и в городе большие и малые месторождения, где народ может добывать деньги на строительство подобных особняков. Есть, конечно, но каждый ли имеет пропуск туда? Или они только у избранных? Наверное, это так, судя по количеству старых, ещё советских времён, частных построек, над которыми теперь возвышаются эти монстры «рыночной экономики» в России.

И ещё заметно изменились люди на улицах. Они стали замкнутыми, спешащими куда-то с хмурыми лицами. И я невольно подумал, что это уже не один народ, потому что те, у кого физиономии довольные, едут сейчас по тем же улицам, но в собственных, невесть как и где добытых джипах, и никогда уже они не перемешаются с теми, кто едет в автобусе или бежит куда-то по тротуарам своими ногами... 

На Будёновском пересел на маршрутку. На проспекте всё то же самое, что и на Красноармейской, но, пожалуй, ещё богаче, ещё пышней. Гостиница «Ростов» — когда-то гордость советского Ростова-города по комфортабельности (сейчас бы сказали: «звёздности») и прославившаяся позже своими акциями демонстрации свободы — в её ресторане первыми в городе стали выступать девицы в одних трусиках — теперь называется «Маринс-парк». Опять американизация. На здании обувной фабрики красуется половинка Эйфелева башня, приглашая вас в ресторан «Париж-на-Дону».

Я не успевал ухватить все новшества сразу, потому впитывал своим сознание только то, что мог.

И вот остановка «Шеболдаева», от неё до Пашиной мастерской метров сто пятьдесят.

Я вышел из маршрутки и зашагал вниз по улице к мастерской — шёл, как на встречу со старым другом. И…

От мастерской не осталось и следа. Ни боксов, ни каптёрки.

На месте мастерской красовалась вполне современная, хорошо облагороженная автостоянка.

Дурень, ну на что я надеялся?..

5

Металлические створки решётчатых ворот автостоянки широко распахнуты, но вход перекрывал лёгкий полосатый шлагбаум из пластика, открывающийся, видимо, нажатием кнопки в прямоугольной будке охраны.

Но будка смотрела на меня из густой тени большой акации безжизненными  стеклянными глазами и молчала, на самой стоянке было пустынно и тихо, — по территории не наблюдалось никакого движения, и всего лишь несколько разномастных автомобилей дремали у сетки «рябица» задней стороны ограждения.

Я постоял немного у шлагбаума, выставляя охране свою фигуру напоказ, но стояночной реакции так и не дождался, потому поднырнул под полосатую рейку и пошёл к будке.

Никого, хотя дверь не заперта. Странно. Потоптался ещё немного, снова осмотрелся. Новые высотки из красного и жёлтого кирпича вплотную подступали к стоянке с трёх сторон, и было непонятно, как она ещё тут могла существовать — выходов к домам в ограждении не наблюдалось…

Куда мог свалить а такое время самый ответственный работник автостоянки?

Думая так, я уже начал потихоньку нервничать по этому поводу, но в это время в дальнем углу стояночной площади широко открылась дверь небольшого и сразу неприметного кирпичного сарайчика, который я сначала не заметил, и из него, застёгивая на ходу штаны, выскочил мужчина лет пятидесяти в обычной чёрной куртке охранника и устремился ко мне.

— Фу, — сказал он, подойдя ближе и переводя дух. — Отрóвили проклятые сионисты! Вот, бегаю…

Он открыл дверь будки и спросил:

— Ты за машиной? Что-то я тебя не припомню…

— Не совсем, — уклончиво ответил я.

— Тогда чево? — он уже спрятался в будке, открыл застеклённое окошко.

— Ты давно здесь работаешь? — подсунулся я к окошку.

— Тебе зачем? — насторожился он. — Прокурор, чё ли?

— Да нет, не прокурор, — усмехнулся я. — Просто недавно домой вернулся и спросить у тебя кое о чём хотел.

— Откинулся? — уже сочувственно спросил он.

— Нет. За бугром парился. Попал случайно, да и застрял там надолго.

— И там сильно плохо тебе было? — ухмыльнулся он.

— Да нет, не скажу…

— И што, ты решил вернуться? Сюда?

— Да вот… Домой же всем хочется…

— И ты приехал домой с кучей бабла?..

— Нет…

Как-то нехорошо уже получалось: я терял инициативу, позволяя допрашивать себя этому, судя по нашему разговору,  бойкому на язык пройдохе.

— Ну, и дурак! — не теряя инициативы, сказал он неожиданно.

— Кто дурак?

— Да ты, кто же ещё? Где твой дом и что ты тут забыл? У тебя тут больная мама, дети малые? Нет. Большая недвижимость? Нет, конечно. У тебя тут дядя губернатор? Тоже, думаю, нет. Тебе в наше время сильно повезло — как-то без особых проблем удалось свалить за бугор, и надо же было додуматься, заявиться назад, не думая, как тут теперь без бабла и связей будешь жить. Ты ещё не понял, куда ты приехал?..

— Домой… На Родину…

Он как-то странно хмыкнул и сказал:

— Нет, ты не понял…

Горячий ветер подметал пыль на автостоянке, на улице ревел автомобильный поток. А эта, козлина, тарахтела без умолку, не давая мне ничего спросить, и я готов был его убить, но какая-то правота звучала в его словах. Только слова Родина для меня никогда не было пустым…

— Начинаю понимать, — выдавил я из себя. — Глядя на тебя…

— Во-во! Чем быстрей поймёшь, тем лучше. Тебе полтинник есть уже?

— Почти…

— Ну вот, видишь? До смешной пенсии, что тебе отвалит государство, ещё далеко, работу, даже такую, как у меня, — он прочертил рукой круг в пространстве будки, — хер найдёшь. Так что ты хочешь в этой стране?

— Родины… Я домой вернулся… — зло повторил я.

— Ах, Родины тебе захотелось! А Родине ты нужен? Ты подумал об этом?

Во, скотина! Я пришёл его расспросить о том, что мне надо, а нарвался на нравоучения. Он не перестаёт задавать мне вопросы, да ещё и учить при этом! И я разозлится…

— Ты, мудло, прикрой рот, пока я ещё добрый! Тебе какое дело, нужен ли я Родине или нет, и зачем сюда приехал? Может, меня сюда послали из-за бугра сионисты доотрóвить тебя, и заплатили мне за тебя хорошие бабки!

Он мигом насторожился, протянул руку к форточке. Конечно, он не поверил, что кто-то мог за него заплатить, но всё равно напрягся.

— Вот и помолчи, философ хренов! Давай ближе к телу, — уже не так раздражённо, но всё равно жёстко продолжил я. — У меня к тебе другие вопросы.

— Ты мент?

— Можешь так считать…

— Тогда покажи корочки…

— Когда надо будет, покажу. А пока слушай без корочек.

Он сделал кислое лицо и сказал, отпустив форточку, скучным голосом:

— Ну ладно, валяй…

— Тебя как зовут?

— Это надо?

— Надо, — может, я тебя знаю…

— Вадим меня зовут, — чуток помолчав, выдохнул он.

Вадим, Вадик… что-то знакомое мне звучит при такой роже. Кажется, он кого-то мне напоминает.

— Судя по тебе, ты здесь старожил. Может, ты помнишь, мастерская тут была, авторемонтная. На месте этой стоянки. Десять-пятнадцать лет назад. Вон там боксы были, — я показал рукой на заднюю стену ограждения. — А тут — бендежка с каптёркой. На мастерскую тогда ещё азеры зарились. Её взорвали, потом…

Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но промолчал.

— Хозяин у мастерской был, Паша Жбан, его ещё менты убили, помнишь?

— Мастерская, кажется, была. Совсем недолго. Никакого Жбана я не видел и не знаю... — Он сделал самые честные в мире глаза. И я понял, что он врёт.

И неожиданно он снова затараторил:

— Ничего я не знаю, ничего не видел, не помню…

И захлопнул форточку, давая понять, что наша дружеская беседа закончилась.

Но кто же он есть, этот Вадик? Надо вспомнить…

Я уже собрался уходить, как он вдруг снова открыл форточку и прокричал:

— Слышь? А я тебя знаю, ты — Шурин… — и как крышку люка танка опять захлопнул форточку.

Я вздрогнул, остановился на секунду, потом снова пошёл к воротам. Говорить не будет, — чего-то боится, это точно. Да, Вадик, только какой Вадик? Если знает меня, значит, знает и всё остальное: про Пашу и его мастерскую, и про многое другое. Знает, но почему-то молчит, но тогда и я должен его знать…

— Стой! — он неожиданно снова выскочил из будки и закричал мне вслед:

— В Жбановой квартире теперь живёт его племянник Сашка. Ты должен помнить где. Обратись к нему, он всё знает.

И снова, словно перловица, захлопнул створки раковины. Ну, хоть на этом спасибо…

Летнее солнце во всю поливало город жарой, горячий ветерок уже закручивал столбики пыли на стоянке, расплывчато обещая спасительный дождь, от улицы сильно воняло выхлопными газами. Людей в этот послеполуденный час на тротуарах почти не было, и я, как бы шагнул в пустоту и одиночество большого города.

Мне всё равно надо было отыскивать свои старые концы и пытаться как-то связать их. И тут я снова вспомнил о Толике. Раньше он жил совсем недалеко от Пашиной мастерской, здесь же на улице Ленина, возможно, он и сейчас там живёт.

И я направился к Толику… К Сашку решил пойти позже…

Глава вторая

«С какими бы благими намерениями человек не пришёл к власти,
власть его всё равно испортит и сделает своим рабом…»
Эрнест Хемингуэй

КАЗНЬ ТУДУНА. ЕФАНДА БОРИСОВНА УРМАНСКАЯ

1

Человек в разорванной, некогда богатой одежде медленно передвигал ноги, спотыкался на ровной площади чуть ли не на каждом шагу. Два дюжих воина тащили его под руки, не давая упасть. Стража вывела на площадь ещё вчера могущественного воеводы большой хазарской крепости Семикор на реке Тан — тудуна Мерзопа, теперь жалкого, несмотря на роскошь одеяния, дрожащего от страха существа, у которого по щекам на густую чёрную бороду стекали слёзы. Да, уходить от богатства, от власти, очень тяжело, лишаться жизни ещё труднее, но жалости этот алчный воевода ни у кого не вызывал, как не вызывали жалости у самого Мерзопа жертвы его власти, которых он казнил. И потому народ вокруг молчал, привычно ненавидя вчерашних повелителей, и жаждал зрелища.

Наконец, стражники выволокли Мерзопа на середину площади, поставили перед Иосифом. Тот просунул левую руку в перстнях наружу за полупрозрачную накидку, слегка колыхнул ею.

«Да, — подумал Олег, — процедура, конечно, дикая, но не лишённая смысла. Коль у нас сегодня в России уже полная Хазарятия наступает, неплохо бы и нам завести такие вот хазарские обычаи. Например, для премьер-министров и высших чиновников. Чтобы не засиживались долго на одном месте, не заворовывались… Да и для мелких чинов тоже не мешало бы…»

Стражники развязали теперь уже бывшему тудуну руки, поставили его на колени спиной к царю, лицом к площади. И тут же вперёд выступил глашатай и начал громко читать какой-то свиток. «Тудун и воевода крепости Семикор Мерзоп, вступая в свою великую должность, обещал кагану и народу, что он будет править крепостью честно и справедливо на благо великого кагана и всего хазарского государства. Он правил честно и справедливо, но только первые два года, затем стал подло воровать, утаивая от царя часть доходов от сбора дани и налогов, присваивать себе много больше, чем царь Иосиф по-ложил ему на кормление. Жадность сгубила негодяя, который не ведал, что ни кто и ни что под небом не может укрыться от зоркого взгляда священного ока царя Иосифа. Поэтому волей могущественного и праведного кагана и ха-мелеха Хазарии Великого царя Иосифа и согласно справедливым законам Хазарского каганата подлый шакал Мерзоп вчера покинул свою высокую должность и сегодня должен умереть…»

— Совсем не за воровство и присвоение ценностей казнят сегодня Мерзо-па, как это преподносится народу, — неожиданно и как-то отвлечённо произнесла Тара. — Просто тудун и воевода Мерзоп за истекшие годы правления крепостью Семикор ввязался в политические игры верхушки каганата, но не успел занять во власти подобающее для этого место, окружить себя сильными сторонниками, чтобы успешно противостоять центральной власти хитрого и коварного Иосифа. За это и поплатился. Теперь ему приходится уходить…

— Совсем, как у нас в России: судят не за то, что воровал у народа, а за то воровал у своих или пошёл против них, — усмехнулся Олег.

— Да, — отозвалась Тара. — Законы разбойничьей шайки. Вот они откуда. Всё под этим небом повторяется…

 Глашатай ещё что-то громко кричал в постепенно нарастающем над пол-ной тишиной площади одобрительного народного гула, и вдруг тишина эта совсем перестала быть тишиной, — народ неожиданно мощно загудел, словно потревоженное гнездо злых степных ос, и этот его гуд перекрыл все другие звуки на площади. Народ радостно гудел потому, что увидел, как из ворот дворца вышел высокий человек в кожаном кафтане и кожаных штанах, на голове его была красная кожаная шапка, сшитая наподобие колпака.

«Кожаный» человек медленно приближался со стороны спины тудуна Мерзопа, и с последним выкриком глашатая он вдруг набросил на шею бывшего воеводы тонкую и прочную шёлковую петлю и развёл мощные руки в стороны.

«Как внезапный расстрел в затылок в наше время,..» — усмехнувшись, подумал Олег.

Совсем немного подёргался Мерзоп в руках палача, безуспешно пытаясь освободить свои руки от повисших на них стражников, — очень скоро он стал заваливаться набок. Глаза его вылезли из орбит, язык посинел и выпал изо рта. Ещё минута — и всё было кончено…

«Кожаный» поклонился повозке царя и отступил за неё. А двое стражников уже тащили по пыли за ноги труп недавнего властительного и богатого воеводы Мерзопа...

Каган Иосиф опять поднял руку, и подготовленный глашатай громко про-кричал народу обычное повеление кагана: «Так будет с каждым на территории Хазарского царства и за её пределами, кто посмеет противиться воле Великого  Кагана и Царя Хазарии Иосифа Буланида».

— Тут у них всё так устроено, — снова произнесла Тара, — что от быстрого подъёма во власти и стремительного выпадения из неё всего один шаг, поэтому для борьбы за власть и деньги у них годятся любые средства и способы. У силы всё законно…

— Как впрочем, и во многих других государствах, — ответил Олег. — Власть везде одинакова, как бы она не называлась. И в средневековье, и в наше время…

Снова запели трубы, глашатай отступил, и повозка кагана медленно покатилась к распахнутым воротам дворца. Процессия двинулась следом. Скоро во двор въехала или прошла вся свита и стража. После чего ворота закрылись, и народ на площади стал расходиться.

2

Улица Ленина теперь тоже похожа на большой, длинный базар, хотя и не так сильно, как улицы в центре города. Та же навязчивая реклама повсюду лезет вам в глаза и уши, вывески торговых предприятий, каких-то самопальных мастерских и салонов красоты, американских сотовых операторов. Везде в немоте и глухоте вывесок, слышится одно: купи, купи, купи… Мы тебя любим, мы о тебе заботимся, мы за тебя страдаем, потому обязательно зайди к нам и оставь у нас свои деньги… Одно радует глаз: реконструированная площадь перед университетом путей сообщений и новый златоглавый храм возле неё.

Хорошо, что к Толику идти в противоположную от центра сторону, — то есть прочь от этого нахального рекламного блеска, ближе к покою житейского уюта.

Но это мне только кажется, — суета везде и с ней какая-то, непривычная для меня, городская нервозность…

Почему-то, охваченный сомнениями, я с трудом нашёл стандартную, из крашенного охрой сборного железобетона, пятиэтажку времён Никиты Сергеевича. Поднялся на четвёртый этаж по всё той же, как и раньше, обшарпанной, но теперь вполне чистой, почему-то не пахнущей кошками, лестнице и с облегчением узнал рыжий дермантин обивки толиковой двери.

И наверное, очень длинно позвонил, сам не зная почему. Возможно, что-то трепало мою душу…

Дверь открылась довольно быстро. На пороге появилась хрупкая, мило-видная женщина лет пятидесяти, — её медного цвета, пышные волосы не причёсаны, а лишь мимолётно приглажены, — видимо, по привычке перед зеркалом в прихожей прежде, как открыть дверь.

Я молча смотрел на неё. Что-то тревожно защекотало в моей груди, — меня сразу же и бесповоротно потянуло к ней. Что такое? Голодуха на женское общество всё ещё говорит во мне. Да я здорово и не голодал. Вспомнились глаза Марины. Да, тут было что-то другое, пока совсем неясное и непонятное. Всё равно берём себя в руки. Но неужели Толик женился? Да ещё на женщине на первый взгляд полной противоположности ему самому? Да? Нет?..

Она тоже молча и оценивающе рассматривала меня. Потом всё же спроси-ла:

— Вам кого?

— Сергеева… Анатолия...

Она секунду помедлила, потом почему-то печально произнесла:

— Он здесь давно не живёт…

— Почему? — насторожился я, уже подозревая у Толика цирроз печени.

Женщина ещё раз оценивающе посмотрела на меня, словно решала задачу: говорить — не говорить? — я не мог понять, что там творится в её симпатичной головке с золотистым ореолом, — потом произнесла так, будто против своей воли поведала некий секрет:

— Он продал мне эту квартиру в две тысячи пятом.

Мы так и разговаривали: она по одну сторону дверного порога, я — по другую.

— А вы не могли бы мне сказать, куда он переехал?

— Куда-то на Северный жилой массив. Квартиру купил, кажется. В одной из новостроек. Я, в общем-то, после покупки этой квартиры, делами его не интересовалась.

Да, задача. Попробуй найти без адреса человека в громадном «спальном» Северном жилом массиве, где ещё в советское время жило более трёхсот тысяч человек?

— Ну, может, вы ещё что-то знаете? Где работает или ещё что-то?

— Г-м… Вообще-то он не производил впечатления работающего человека. Больше был похож на богатого бездельника.

— Богатого? — зная Толика, поразился я.

— Да, богатого. Таких, которые занимаются лишь тем, что проматывают деньги, — их сейчас развелось довольно много. Откуда они только деньги берутся: ни работы, ни бизнеса, ни богатых родственников? Да, кстати, надо посмотреть мои квартирные документы, может, там что-нибудь есть. Вы ме-ня извините, но вам придётся подождать на лестничной площадке. Вы, ко-нечно, внушаете мне доверие, но в теперешней России доверять никому нель-зя. Даже милиции. Чревато. Так что, подождите немного, я быстро.

 И она захлопнула дверь перед моим носом.

Я собрался терпеливо ждать. А что мне оставалось делать? Я спустился на один лестничный пролёт и закурил у приоткрытого, с мутными, давно не мытыми стёклами, окна домового подъезда.

Она скоро вновь отворила дверь в квартиру с какой-то бумагой в руке.

— Вот, — сказала она, — в договоре купли-продажи есть номер его мобильного телефона. Можете, записать.

И она протянула мне листы с каким-то текстом.

Я взял бумаги. Это на самом деле был договор купли-продажи. «Сергеев Анатолий Гаврилович и Урманская Ефанда Борисовна заключили настоящий договор…» — машинально прочитал я. И подумал: «Ух ты, Ефанда! Это она, что ли? Что за странное имя — Ефанда? Еврейское, наверное? Хотя вряд ли… И откуда только такие имена берут?»

— Он там, в конце, — сказала она.

Перевернув листы, я нашёл нужный номер телефона, на записать номер было не на чем, и я попросил женщину:

— Извините, от вас нельзя позвонить, мне срочно нужно

Она смотрела на меня целую вечность. Оценивающе. Наконец, тяжко вздохнув, сказала недовольно:

— Я принесу вам телефон…

Она снова ушла в квартиру, вернулась с мобильником в руке.

— Спасибо, — сказал я. — Вы меня очень-очень выручили.

Глядя в договор, набрал номер. Долгие, длинные гудки. Потом слышу какой-то вялый, но очень знакомый, голос:

— Алё... чё?..

— Толик, коряга, ты?!

Молчание. Даже через трубку чувствуется молчаливое напряжение. Словно Толик услышал голос наёмного убийцы, которого давно ждал. Или что-то другое? Впрочем, может, это всего лишь плод моей фантазии, потому что я сам сейчас напряжён и, надо сказать, от голоса Толика уже отвык, который, к тому же, изменился порядочно. Бухает, наверное...

Говорю, стараясь придать своему голосу бодрость и даже — весёлость:

— Сергеев, что ты молчишь? Я знаю, это ты…

Какой-то невнятно-хриплый вопрос:

— И хто это?

— Это я, Шурин!

Недолгое молчание и снова вопрос:

— Какой ещё шурин?

— Да, Шурин! Шурыгин Олег! Забыл приятеля, что ли?

Хотя забыть немудрено, десять с гаком лет прошло. Но слышу в ответ не очень приветливо:

— А-а… Так ты же, кажется, того…

— Чего «того»?

— Ну, того… ласты склеил…

— Как видишь, не склеил…

Толик думает ещё с минуту, потом как бы соглашается, спрашивая:

— Допустим. Тогда, откуда ты свалился?

— Из дальних стран…

— Ага… Значит, ниоткуда. Где-то там был,.. — произносит он неопределённо. — И чё ты хочешь?

— Встретиться хотел, поговорить за рюмкой чая. Мы же старые друзья…

— Чай я не пью, — говорит он уныло.

— Тогда за чашкой водки…

Долгая тишина в трубке. Толик, видимо, размышляет, взвешивает сказанное мной. И пытается понять: ему самому это надо? Потом говорит неожиданно резко и скрипуче, — наверное, считает, что так звучит сталь в голосе:

— Слушай, я завязал со всеми делами. Я сейчас как бы на пенсии, отдыхаю…

Сталь в его голосе плохая, китайская, слишком мягкая…

— Да какие там дела? Я не собираюсь мешать твоему заслуженному отдыху. Просто я сегодня утром прилетел из Германии, целую вечность не был в России, в городе, хотел пообщаться с кем-то из старых друзей.

— Друзей? Из Германии? — недоверчиво переспрашивает он.

— Да.

— Прибыл? — Его вопрос звучит уже как-то по-дурацки. Словно из Германии прибыть никак нельзя. И вдруг слышу второй раз за сегодня:

— Ну, и дурак!

Вон оно что… Ещё один умник меня учить взялся. Будто я того — совсем пень и ничего не понимаю. Поторчал бы он там, за бугром, на моих правах, тогда бы вспомнил о Родине. Но Германия для него, конечно, — небеса бездонные.

— Что, так плохо? — не веря, спрашиваю я лишь бы что спросить…

— Хуже ты не сможешь представить…

Теперь уже молчу я. Что-то новое: Толик пытается давать оценку моей радости, чего раньше он никогда не делал.

— Ты Северный хорошо знаешь? — спрашивает он.

— Знал.

— На Королёва, недалеко от рынка «Квадро» — новые дома. Номер моего дома —  двадцать пять, корпус шесть, квартира семьдесят восемь.

Слова «рынок «Квадро» мне ничего не говорят, но улицу Королёва я знаю хорошо.

— Лады… Еду… На этом «Квадро» бутылку купить можно.

— Можно, но не нужно… Всё есть. Жду…

И он выключает телефон.

— Спасибо, — сказал я, возвращая телефон и договор терпеливо ждущей женщине. — Вы меня очень выручили…

— Удачи, — произнесла она и вдруг улыбнулась, может с облегчением, но мне показалось, так, будто в подъезде разом вспыхнул яркий свет…

Она тут же захлопнула за собой дверь. И сразу же июльский день стал пасмурным и унылым…

3

День катится к вечеру, и жара спадает. Хотя солнце ещё высоко, но палит уже не так беспощадно.

В предвечерний час улица Ленина полна народу. Все куда-то спешат, и, наверное, только один из всех — я, который не знает, куда спешить. Потому что мне пока везде хорошо, и сердце моё восторженно «поёт».

На месте знакомого кафе «Пингвин» вывеска банка «Tinkoff», который спрятался для своих дел за широкими витражами бывшего кафе, — здесь я пересекаю Таганрогский по переходу и снова иду к автобусной остановке на улице Шеболдаева. В тени остановочного навеса дожидаюсь автобуса.

Скоро подкатывает чудо немецкой автотехники — старый, разболтанный, воняющий соляркою  «MAN» — чудо, потому что всё ещё возит людей, несмотря на свои преклонные лета и плохое техническое здоровье. Автобус идёт 83-м маршрутом. И я вспоминаю этот маршрут, хотя и основательно подзабыл, куда какие идут номера городских автобусов, потому на всякий случай (мало ли что могло измениться за десять лет?) спрашиваю у водителя на входе:

— До рынка «Квадро» доеду?

— Доедешь, — кивает он.

— Скажешь, где выходить?

Водитель снова кивает.

Впрыгиваю в автобус, кладу водителю бумажные полсотни, получаю сдачу, прохожу в салон, снова усаживаюсь на любимое высокое сиденье полупустого в этот час автобуса номер 83. И почему-то вспоминаю лучистые глаза Ефанды Борисовны…

Рынок «Квадро» оказался хорошо знакомым мне базаром на углу улицы Королёва и проспекта Космонавтов, или «базарчиком», как говорили в городе раньше до того, как я убрался из него. В девяностые годы он был просто стихийным и, наверное, потому не имел конкретного названия. Теперь он, как бы, оцивилизовался, как бы, окультурился своим, невесть откуда взявшимся и непонятно к чему придуманным названием, которое звучит более солидно. Если учесть, что слово «квадро» на латыни означает цифру четыре, никак нельзя понять, что на таком рынке эта самая четвёрка обозначала, — зато рынок теперь приобрёл вполне приличные павильоны и ряды, и это наводило на мысли о том, что кто-то тут под прикрытием государственной власти, очень успешно собирает неучтённую монету в виде арендной платы с торговцев, то есть, по-прежнему, как и в девяностые, рэкетирствует, но уже как бы вполне законными методами.

Что такое рэкет в России, я знаю очень хорошо. И помню.

Но размышлять о рынке мне было некогда, и я быстро прошёл сквозь него, направляясь к нескольким башням-высоткам с одинаковым номером двадцать пять.

Я даже не поверил своим глазам. Толик жил в совершенно новом, судя по всему, элитном, двадцатидвухэтажном доме (я даже не поленился, пересчитал этажи), который в прошлое моё пребывание в городе просто не существовал. Квартирки в этом доме совсем не дышали дешевизной, и я даже присвистнул перед входом в подъезд: неужели Толик так резво бросил пить, что разбогател?

И сразу же натолкнулся на приметы новой городской цивилизации — массивную, металлическую дверь под эмалевым покрытием с домофоном.

Наобум набрал код «078», потом надавил на кнопку с буквой «В», на маленьком экранчике загорелось рыже-розовое слово «SAY» и я услышал радостные гудки. Видимо, домофон был счастлив от моего прибытия.

Через минуту в аппарате что-то щёлкнуло, и я услышал совсем не радостный, а какой-то унылый, хрипловатый, но голос Толика:

— Кто это?

— Это я, Шурин…

— Заваливай…

Щёлкнул замок и тяжёлая дверь приоткрылась.

4

В подъезде всё дышало чистотой, респектабельностью и благополучием, пахло чем-то приятным. Не хватало только консьержки. Но думаю, по мере дальнейшего обогащения обитателей дома, она появится.

Поднялся почти бесшумным лифтом на тринадцатый этаж, позвонил. Дверь распахнулась, и на пороге появился Толик.

— Привет…

— Заходи… — Десяток лет ему можно было прибавить смело. Если не больше. На улице я, наверное, и не узнал бы его.

Я шагнул через порог, и мы для чего-то обнялись. На губах Толика цвела вымученная улыбка, а глаза светились тревогой. Рад? Не рад? Скорее второе. Видимо, я вторгаюсь в установившийся ритм его жизни с воспоминаниями о нашем не слишком приятном прошлом, но пусть он меня простит, — другого выбора у меня пока нет.

— Проходи… — повторил Толик, пропуская меня вперёд по коридору.

То, что я увидел в квартире, меня просто поразило. Квартира была двухкомнатной, но улучшенной планировки с большой квадратурой комнат, кухни и прихожей. Везде Евроремонт, дорогая удобная мебель, кухня набита техникой. Во всех помещениях — по телеплазме. Но поразило меня не только это, ещё меня поразил жуткий беспорядок в столь шикарной квартире — разбросанные кругом вещи, грязная посуда, валяющиеся на полу бутылки, до краёв полная окурков пепельница, пыль на подоконниках и стойкий, въедливый запах табачного дыма, который уже пропитал всё. Это было похоже на беспорядок в нищем музее: дорого, ценно, но всё в запуске.

Толик поймал мой взгляд, как-то безнадёжно махнул рукой и сказал:

— А-а, да — бардак точно. Я привык, не замечаю. Когда-нибудь приберу. Или найму какую-нибудь тётку. За гостями и бухлом некогда. Пошли на кухню.

— Бардак не проблема, уборку сделать просто. Я вот подумал, ты банк в наследство получил или удачно ограбил его на худой конец, — сказал я, вспомнив, как Толик пересчитывал когда-то деньги на соточку водки. — Квартирку отхватил, что надо, да ещё с меблёй. Сумел обменять удачно на свою хрущёбу?

— А-а, — снова неопределённо сказал Толик, доставая из большого холодильника сразу три бутылки с разноцветными наклейками. — Доход кой-какой пока имею. До хорошего банка далеко, правда. Но я свой доход честно заработал, и вот теперь отдыхаю от тяжких трудов. Ты что будешь пить?

Я посмотрел на бутылки. Французский коньяк, шотландский виски и мексиканская текила. Может быть, и подделки, но Толик явно держал форс. Это вам не «соточка водки» без закуси в кафе «Чёрный кот».

— А ты сам? — спросил я.

— Да я-то по привычке предпочитаю нашу водку, — сказал Толик, доставая из шкафа бутылку «Пять озёр» и два гранёных чайных стакана.

— Тогда и я поддержу нашу старую привычку — тоже выпью водки…

— Лады, — сказал Толик. — Всё это, — он кивнул на пёстрые бутылки, — я держу для «дорогих» гостей, — он почему-то сделал упор на слове «дорогих», — но они что-то не очень…

Он снова полез в холодильник, достал колбасу, сало, сыр и трёхлитровую банку с солёными огурцами.

— Извини, другой закуси не держим. Под водку я предпочитаю чёрной икре сало и солёные огурцы, — и он довольно рассмеялся, разливая водку в стаканы.

— Я тоже, — поддержал его я. — За встречу!..

Толик звякнул своим стаканом о мой, молча проглотил водку, жутко сморщился, продышался, проморгался и стал грызть огурец.

Водка была хорошей, такой в России я ещё не пробовал, но у неё был один недостаток: бутылка стояла не в холодильнике, а в шкафу и потому водка была тёплой. Почему Толик держал её там, я так и не понял, но спрашивать не стал.

— Что ты живёшь неплохо, я вижу. Видно благополучно миновал житейский кризис девяностых.

— Это как сказать, — немного подумав, ответил Толик. — Да, как сказать… Но результат есть, и это главное…

— У меня такое впечатление, что ты подружился с каким-нибудь олигархом, и он устроил тебя на работу к себе помощником.

— Да, конечно… Подружился… Да, устроил… — как-то уж очень печально и мрачно произнёс Толик…

Для меня, как я думал, хорошо знавшего характер Толика, всё это было странным, и я не удержался, спросил:

— Что за олигарх?

— Да есть тут один кент, — так же мрачно ответил он. — Вернее, не тут, а уже там, — неопределённо махнул рукой Толик. — Теперь скорее не олигарх, а депутат. В девяносто восьмом этот деятель крупно влетел с какой-то большой финансовой афёрой и не смог вовремя отмазаться. К тому времени врагов он себе нажил уже предостаточно для того, чтобы железно сесть. Грозил ему червонец строгого режима, а это означало полный крах всей его карьеры. Но шайка его нашла выход. Как-то подошли ко мне в одной забегаловке ребята и предложили поработать на одного, якобы, кента за хорошие условия и бабки, и обещали, что после выполнения мной этой работы, хозяин-наниматель будет мне в течение пяти лет ежемесячно выплачивать очень приличную сумму. Я тогда был «на полной мели» и потому, может, по-пьяне, может, от бесперспективности жизни, согласился особо, не уточняя условия. Сначала думал, заливают, и что я потеряю, если это просто понт? Куда мне было деваться? Но не соврали, всё сделали, как обещали. Сразу же, ещё до начала моей работы, перевели на мой счёт большую сумму, на которую я мог уже отдыхать по-людски. Будущий депутат остался на свободе, а я — вместо него — в суд по его делу, которое взял на себя и после которого поплыл туда, где должен быть он. К моему возвращению они купили вот эту квартиру на моё имя, начинили её всем этим барахлом и техникой, чтобы мне было приятнее в ней обитать, машину не купили, потому что я бухаю, и предупредили: если я отступлюсь или сболтну где лишнее, мне крантец! По полной. А я особо и не болтаю, — мне нравится такая жизнь. Можно, ведь, сказать, что я честно заработал всё это, а точнее — насидел на зоне этот доход, как квочка яйца… — Толик помолчал немного, разливая водку в стаканы, потом добавил:

— Честным этот олигарх всё же оказался. По крайней мере, — для меня. Видимо, соблюдает воровские законы. Может, даже в церковь кой-когда ходит… Я мог под эту марку от их рук запросто сгинуть навсегда, и никто никогда бы меня не нашёл, а они мне ещё бабки платят. Это я потом понял, как сильно рисковал. Убили бы этого деятеля на какой-нибудь разборке, и я бы застрял в колонии надолго, вышел бы на пустое место. Но мне повезло,  — выполнил он всё, что обещал… По крайней мере, пока выполняет. Давай выпьем за «честных бизнесменов», чтобы они в этой системе не исчезли насовсем! — И Толик разом вылил в себя полстакана водки…

— Давай, — согласился я и тоже выпил. А почему бы нет? Ведь честный депутат — это так важно для страны…

Закусили. Помолчали. Толик уже явно нёс какую-то пьяную ахинею, и мне, человеку, долго жившему вне России, многое в его речи было непонятно.

— Что это за работа у тебя? Платят вперёд, и вся работа вроде как отдыхать в шикарной квартире?

— Ты так и не понял?! — как-то зло вдруг удивился Толик. — Я же тебе объяснил вполне доходчиво… А ты не понимаешь… И не поймёшь… Чужим ты стал для российских порядков. Думаешь не по-нашему. И принимаешь всё по-забугорному. Припаяли мне за этого кента червонец общего режима. И вся работа моя состояла в том, чтобы «отдыхать там» за него. Десять лет… париться на зоне…

— А-а, вон как.

— Вот так! Сшили «белыми нитками» следственное дело на меня, на суде я «во всём признался» и взял всё на себя, припаяли мне со скидкой за сотрудничество со следствием десять лет, оформили нужные бумаги, и поехал я на зону чалить свой срок при вполне приличных для зэков условиях. Правда, был уверен, что уже не вернусь. Да и зачем сюда возвращаться? Но потом, как и обещал мой благодетель, скостили мне срок до пяти лет, и вышел я на свободу по УДО в общей сложности через три года. Вот так я и стал олиспасом…

— Кем?

— Олиспасом. Олигарховым спасителем, — неожиданно засмеялся Толик. — Конечно, ты и не знал, что это значит! Это я сам придумал... Классно? Правда, теперь, когда я вернулся и всё это получил, — Толик очертил широкий круг стаканом в руке, он меня знать не хочет. Ежемесячные взносы платит кто-то другой. А он — там! — стакан нацелился на потолок. — Но мне-то всё равно кто платит, лишь бы не перестали. Но меня предупредили, чтобы я не вздумал рыпаться, а то… — он выпил водку, сморщился, поставив стакан на стол и схватил огурец с тарелки, несколько раз широко куснул, затем обвёл круг по воздуху уже рукой с огурцом. — Вот, когда я всё это пробухаю, и срок выплат закончится, обратиться мне будет не к кому. Придётся искать нового такого олигарха или чиновника. Если, конечно, доживу до этого… Ветер в открытом океане меняется быстро и часто…

Я вспомнил, что когда-то в юности Толик мечтал стать моряком. Наверное, и подобные афоризмы оттуда…

— Ты рассказываешь какие-то странные, совершенно невероятные вещи, больше похожие на бред. И хочешь, чтобы я поверил в то, что в двадцать первом веке в свободной, демократической стране такое может быть.

— Ничего я от тебя не хочу, я просто рассказываю, как было со мной. А верить? Зачем мне? Это твоя проблема. Только наша, как ты говоришь, свободная и демократическая страна, отличается от других свободных демократических стран тем, что в ней всё может быть. Абсолютно всё. Даже самые невероятные вещи. Это я на своей шкуре испытал. Понял — там… Мы тут уже привыкли ничему не удивляться. Мы привыкли и к тому, что у нас бизнес делают из чего угодно, в том числе и из нас — граждан страны. Потому что общество стало таким.

Мне было странно слышать от Толика такие рассуждения, к тому же, —  пьяного. Такие вещи, о которых он говорил, раньше его никогда не смущали. Видимо, ему совсем уж стало плохо, раз теперь он о них вспомнил.

— Сидеть в тюрьме за другого — это тоже бизнес, — продолжил он. — Причём, на моём конкретном случае заработал не только я, на этом случае заработала целая толпа людей. Всё зависит от количества денег у плательщика. Давай выпьем за наш российский бизнес, за богатых и щедрых плательщиков. Как там их зовут, меценатами, что ли? Только уголовных. В стране должны быть богатые люди, потому что вокруг них должна кормится целая стая разных подонков и недоносков вроде меня…

Толик говорил быстро, точно боялся, что я не дам ему высказать всё, и мне было непонятно, говорит ли он от радости или от печали за сегодняшнюю Россию, но тут он неожиданно замолчал и всхлипнул, и тут я всё понял: если бы не выпитая водка, то, конечно, никаких подробностей о его «бизнесе» я бы от него не услышал.

Да, так бывает: человек долго молчит и молчит о чём-то, но приходит момент, когда ему просто необходимо высказаться, и водка, в таких случаях, лучший стимулятор к действию.

Но, услышав его рассказ, я вынужден был призадуматься. Потому что понял: за годы моего отсутствия перемены в стране произошли не только во внешнем оформлении улиц и площадей, — главные эти перемены всё ещё скрыты от меня, — они случились не только в жизни моих соотечественников, они уже прочно обосновались в умах людей, и мне ещё только предстоит о них узнать и понять, что они несут в себе лично для меня.

А пока я чувствовал себя в сфере современного мышления дремучим дедом, рядом, хоть и с сильно поддатым, но «молодым», современником новой жизни Толиком.

— Ну а ты сам, где пропадал? В Германию тебя занесло, что ли?— неожиданно спросил Толик.

— Ой, — вздохнул я. — Даже вспоминать не хочется. Где я только не был за эти годы. Ты помнишь, тогда в девяносто седьмом, когда менты убили Пашу Жбана, за мной устроили настоящую охоту?

Толик покачал головой.

— Не помнишь? Но это не столь важно, — тогда у каждого своё было…

— Как и сейчас, —  неожиданно поправил меня Толик. — В этом плане мало что изменилось…

— Может быть, — согласился я. — Не о том я. Мне тогда удалось довольно благополучно слинять из города. И пошёл я по очень большому кругу. Не по своей воле. Сначала по России бегал, потом по разным заграницам, пока не осел надолго во Франции. — Рассказывать ему о своих приключениях в лесном дурдоме, ранении, тюремной больнице, побеге я не стал, — это было бы длинно, нудно, да и пока небезопасно для меня.

— Во Франции? — удивился Толик.

— Да. Сначала в Ницце, потом перебрался в Париж.

— И это из Парижа ты припёрся сюда? Да я только и мечтаю, как бы свалить отсюда.

— Пословицу помнишь? «Хорошо там, где нас нет». Не скажу, что у меня была там сладкая жизнь, скорее, наоборот. В Париже хорошо только нашим новым радетелям демократии, которые едут туда с кучей бабла, — они могут там шикарно жить на законных основаниях. А таким как я? Или даже как ты со своими бабками? Таких, как мы, русских, там сейчас толпы, и все прячутся от полиции.

— Да, если б я не бухал… — неуверенно возразил Толик.

— Ну и что?

— Вот поживёшь тут с полгодика, узнаешь, что и как, тогда взвесишь и сравнишь. Ты когда прибыл?

— Только сегодня. Самолётом из Германии. Часа четыре как…

— Часа четыре… И уже меня нашёл. Здорово! — непонятно и полупьяно восхитился он. — Давай выпьем…

Мы снова выпили по полстакана. Водка уже начинала забирать.

Толик взял с кухонного стола пульт, нажал на кнопку. Небольшая плазма, закреплённая на стене, засветилась рекламой какой-то мази, которая в одну секунду излечивает от болей в спине.

— Вот хрень! — с досадой произнёс Толик и выключил телевизор. — Ну, когда бы не включил телек, попадаешь на рекламу. Совсем оборзели!

— Достаёт? — усмехнулся я, думая, что Толик вряд ли нормально смотрит телевизор.

— Ещё как! Либо реклама, либо какая-нибудь политическая брехня…

Толик был уже пьян, и это было заметно.

Он, молча, прикурил сигарету, поднёс огонёк зажигалки мне, затянулся, потом, явно удовлетворённый своими рассуждениями, откинулся на спинке стула. Лицо его было красным, но счастливым. Это было лицо, принявшего дозу алкоголя, постоянно пьющего человека.

Я решил, что пора сменить тему разговора.  

— Ты кого-нибудь из наших, прежних карифанов видишь?

— Да нет, не припомню что-то.

— А Пашиного племянника, Сашка, помнишь?

— Сашка? Что когда-то огинался на его станции? Конечно, помню и знаю, видел недавно. Он теперь такой лобяра вымахал!..

— Где его найти?

— Да он в Пашиной квартире живёт. Хата ему, как бы, по наследству досталась. Кажется, женился.

— Да? Это хорошо.

Может, хоть Сашок прояснит мне кое-что.

«По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей, — вдруг запел Толик, — по рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей…» Это означало, что выпито уже  достаточно и никакого серьёзного разговора дальше не будет, а пьянка с Толиком всегда могла перейти в бесконечность. Пора было прощаться. Мы выпили ещё по чуть-чуть, и я ушёл. Сам ещё не зная, куда…

5

На улице я неожиданно понимаю, что во мне зреет какое-то подобие плана действий. Теперь я знаю, что мне обязательно нужно встретиться с Сашком и посетить свою бывшую квартиру, куда я сам идти не могу, потому что не знаю, что и кто меня там ждёт. Потому я могу лишь надеяться на помощь Пашиного племянника.

Но бывают иногда чудеса, которые резко корректируют все планы.

На улице жара уже спадает, подул откуда-то лёгкий ветерок, замешанный густо на выхлопных газах автомобилей, но всё равно он освежает и выветривает из меня запахи толиковой водки, отчего дышать становится легче.

Сажусь на 78-й автобус и снова еду на улицу Ленина, чтобы найти квартиру Паши Жбана. Решительно начинаю свой возврат в город со встречи с Сашком.

Теперь уже вечер основательно мажет камни города ещё светлой, но уже серо-голубой краской, и, наверное, потому фигуры людей на улице кажутся более резкими и выпуклыми. Я выхожу из автобуса, собираясь прошагать два квартала до бывшей Пашиной квартиры. И вдруг…

Но ведь так бывает, хотя сразу не знаешь и не понимаешь, для чего. Да, она, видимо, уже крепко засела у меня в голове, раз я почему-то так дико радуюсь, когда неожиданно у пешеходного перехода на улице Ленина встречаю её. И даже не понимаю — что за нелепый, редкостный случай, и кто ведёт меня за руку? Почему так? Наверное, есть причины, о которых я пока молчу даже самому себе. А может, я просто соскучился по ком-то, очень реальном, очень тёплом и мягком, чего, как мне кажется, именно в ней с избытком, и она поделится всем этим со мной. Или ещё что-то подобное происходит со мной, и я радуюсь вполне искренне. И чувствую, как меня уже потянуло, потянуло… К ней...

На ней довольно скромное красное платье в крупный белый горошек, на ногах белые лодочки на невысоких шпильках, на плече красная сумка, губы накрашены в тон платья. Пышная причёска (наверное, одна-единственная такая на серо-голубой улице) отливает золотом вечернего солнца, походка — лёгкая, воздушная и какая-то стремительная, будто летит она, не касаясь серого и пыльного тротуара.

Я останавливаюсь прямо перед ней  и рукой изображаю шлагбаум. Наверное, никогда бы не сделал этого, если бы не толикова водка. Она на секунду замирает, как перед настоящей преградой, мгновение размышляет и начинает быстро обходить меня со стороны моего правого плеча.

Не узнала?! Или узнала всё же?..

Я поворачиваюсь к ней и говорю:

— Надо же!? Мы снова встретились!

Она, молча, продолжает перестукивать каблучками по плиточному тротуару. Я поворачиваюсь и спешу за ней в обратную сторону.

— Е… Е… — никак не могу произнести я.

И она вдруг приходит на помощь:

— Ева Борисовна…

На секунду я обалдеваю: уже Ева, — как всё просто!

— Ева Борисовна, вы меня не узнали?

Она останавливается и молча смотрит на меня. И я теперь не знаю, что мне говорить дальше.

— Бывают в жизни огорчения… Узнала, — неожиданно произносит она. — Вы что, меня специально здесь поджидали? Я вам зачем-то опять потребовалась?

— Нет, что вы?! Это случайность, хотя и приятная для меня, у которого в этом городе пока совсем мало знакомых. Я уже побывал у Сергеева, теперь вот собрался посетить ещё одного своего знакомого. Он тут, неподалёку живёт. Ефанда Борисовна…

— Откуда вы знаете моё имя? — перебивает она меня. — Я вам его не говорила…

— В договоре подсмотрел… Но клянусь — случайно,.. — торопливо объясняю я.

— Тогда, всего хорошего, — говорит она и поворачивается, собираясь уходить.

— Можно я вам позвоню? Если вдруг что, по делу?..

— Телефон тоже подсмотрели в договоре?

— Тоже…

— И запомнили?

— Запомнил.

— Ну, если вдруг по делу, то, пожалуй, можно…

— Спасибо…

— А сейчас извините, я тороплюсь… Тоже «по делу», — она произносит с нажимом два последних слова и уходит.

Я долго смотрю ей вслед, пока она не скрывается в потоке пешеходов. Теперь я знаю точно: она мне нравится, она мне ужасно нравится, она мне дико нравится,  и мне просто необходимо её женское тепло, и потому меня так сильно тянет к ней. И очень жаль, что пока я могу лишь смотреть ей вслед, подавляя в себе желание бежать за ней...

Разочарованно вздыхаю и вспоминаю о том, куда иду. Есть у меня такое качество: в единую секунду какого-нибудь порыва забыть о всём остальном…

Глава 3

«Жить стало лучше,
жить стало веселее…»
И.В. Сталин

СЛАВЯНСКАЯ БОГИНЯ ТАРА — НИ СОН, НИ ЯВЬ…

1

— Пойдём, — сказала Тара. — Больше нам здесь делать нечего. Через месяц Иосиф пойдёт на булгар. Так что, главные события ещё впереди…

Олег посмотрел на неё, спросил с сомнением в голосе:

— Скажи, ты на самом деле эта,.. — богиня, или мне всё это только кажется?

Тара посмотрела на него и промолчала.

— Нет, ты скажи. — Олег даже остановился, взял девушку за руку. — Когда я вытащил тебя из машины, ты была не живая, а скорее мёртвая, — ты была никто. Замёрзшая до смерти девушка. То ли труп, то ли почти труп. Может  быть, инстинктивно, против своей воли, но я пытался тебя спасти, хотя не соображал, как я могу это сделать. Мне надо было бежать от опасности, но что-то не пускало меня. Я вытащил тебя из машины и так старался потом, волоча тебя по снегу, что из зимы притащил тебя в лето, да ещё на тысячу лет назад! И ты опять была никем, хотя уже на труп не походила. Скромная, тихая, но теперь хотя бы живая. Как это произошло — непонятно. И я думал, что же это происходит со мной, и ничего придумать не мог… Ты прямо на глазах распрямлялась. Как засохший цветок после полива. А скоро и командовать мною стала. А я слушаюсь тебя и почему-то верю твоим, не совсем адекватным, словам. И при этом хорошо понимаю: тут что-то не так… В общем, веду себя, как дурак. — Олег на секунду замолчал и неожиданно добавил:

— Может быть потому, что ты очень и очень красивая… Правда…

Тара как-то непонятно усмехнулась, но снова промолчала…

— …Ты как бы стала набирать силу, а меня, вроде бы, изначально главного творца и исполнителя нашего бегства из зимы в лето, всё больше и больше подчинять себе, мал по малу, превращать в несмышлёного мальчишку. Может, и с добром ты это делаешь, но это не очень нравится мне…

— Твоя задача сейчас, получать как можно больше информации. — перебила его Тара. — Исторической информации, которая тебе подскажет, что и как происходит сейчас на Руси твоего времени, Всё остальное неважно. Я не командую, я только направляю тебя. Так мне предписано, потому что без меня, без моей помощи ты никак не обойдёшься. Я получаю сведения от Высших Сил и передаю их тебе. Узнаю, что нам надо делать дальше. Так что, ты лучше смотри по сторонам, слушай всё и, главное, запоминай. Без обид… Говорить и действовать будешь потом, когда придёт твоё время…

Олег немного помолчал, подумал-подумал, потом продолжил, но уже более спокойно:

— Конечно, можно наговорить много всякой чуши про избранных и по-сланных, легко даже поверить во всё это, но проблема в том, что я вижу, — ты на самом деле не такая, как другие женщины. И имя у тебя необычное. Тара. Я никогда раньше не слышал такого имени. Откуда ты знаешь всё, что происходит вокруг? Ты историк?

— Я тебе уже говорила, что получаю необходимую нам информацию от Высших Сил…

— От кого?

— От того, кто ею владеет?

— А кто ею владеет?

— Это сейчас неважно… Главное, что нужная информация поступает.

— Как?

— Как надо, так и поступает…

— У тебя есть мобильный телефон, рация?

— Нет… Я не знаю, что это такое, но, наверное, они не составляют главных необходимостей жизни человека.

— Пожалуй, ты права. Но с тобой мне тоже понятно, — телепатия…

— Вероятно… Если так можно сказать…

— Да, можно…

Олег снова было двинулся по улице, но вдруг опять остановился и, глядя прямо в её красивейшие, тёмно-тёмно карие глаза со светлыми ореховыми крапинками, спросил ещё раз, чеканя каждое слово, словно опасался, что она его не поймёт:

— Скажи: ты на самом деле богиня?

— Как хочешь, так и понимай… Разве это так важно сейчас?..

И он вдруг понял… И не только понял, но и поверил, наконец, в то, к чему всё это время относился очень даже скептически. И почувствовал себя маленьким и беспомощным в этом огромном Пространстве и Времени Космоса. Что-то произошло с ним, что-то в нём резко изменилось. Но «что» именно, он сказать пока не мог.

Помолчав ещё немного, Олег произнёс задумчиво:

— Тара… Я не знаю такой богини. Афродита, знаю, Диана, Венера, ещё у меня была знакомая Аврора. Из Казахстана. Да сколько хочешь знаю, но Тара…

— Так уж вы, русичи, устроены, — всегда чужое знаете лучше своего, природного. Не знаете своих богов, потому и не ведаете своих корней, — вздохнула Тара.

— Ты славянская богиня! — внезапно догадался Олег. — Конечно же, славянская... Я слышал о них… Лада… Лель… Перун, Даждьбог. Действительно, чтобы тут делала Афродита или Венера? Ты славянская богиня Тара, — была же такая у наших предков! — с какой-то необычной радостью добавил он. — Но чем ты заведуешь?

— Придёт время, узнаешь, — снова уклонилась от ответа девушка…

2

Я без труда нашёл Пашину квартиру. Мало что изменилось вокруг его небольшой пятиэтажной хрущёвки, составленной на пользу людям из железобетонных блоков. Разве что знакомые деревья во дворе стали выше и толще? Впрочем, всё это мне могло только казаться из-за огрехов памяти, а деревья и вовсе могли быть другими. Просто ностальгически заныла душа и зарадовалась вдруг, когда я узнал во дворе старую детскую горку, теперь уже с поблёкшей, облупленной масляной краской.

 Я посмотрел на часы. Пять вечера.  Чувствую, как волнение подкатывается к горлу. И тут только мне пришло в голову, что Сашка элементарно могло не быть дома, — наверняка, он где-то работал. Но делать нечего, и я, выкурив на скамье во дворе «для успокоения нервов» сигарету и отбросив сомнения, пошёл на встречу с Сашкóм бодрой и уверенной походкой.

Поднялся на второй этаж. Звонил долго и несколько раз. Дверь не открывали. Значит, в самом деле в этот час в квартире никого нет, и я, не зная, что мне делать дальше, снова выбрался во двор, нашёл ещё одну скамью совсем рядом со входом в подъезд, уселся, снова прикурил сигарету, набираясь тер-пения ждать сколько угодно. А что? Другого варианта у меня нет.

В подъезд изредка открывалась — входили и выходили из него какие-то люди, — я всматривался в них, понимая, что за истёкшие более чем десять лет, Сашóк наверняка, из четырнадцатилетнего пацана превратился в здорового молодого мужика, которым мог быть мало похожим на себя прежнего.

Сумерки синели на глазах, и я уже понимал, что в жёлтом свете дворового фонаря я могу и не узнать Пашиного племянника, но благо, что было лето, и до фонарного света вечер ещё не дошёл.

Что-то подсказало мне: это он, и я вскочил со скамейки, пошёл навстречу высокому, крепкого телосложения, парню, на лице которого явно проступали знакомые, местами ещё детские, черты.

— Сашóк? — спросил я.

— Да… — Он удивлённо посмотрел на меня.

— Ну, здравствуй! — я протянул ему ладонь.

Он как-то неохотно пожал мне руку, потом долго и протяжно смотрел на меня, молчал. Я молчал тоже, мне нужно было, чтобы он узнал меня сам.

— Дядя Олег, это вы, что ли?.. — всё же вымолвил он.

Странно было слышать от такого лба слово «дядя». Мне пришлось вспомнить свой возраст и пока с этим словом «согласиться».

— Так вы же того… погибли, вроде как…

— Когда это я погиб? — делано возмутился я, переводя свой вопрос в шутку, хотя мне уже приходилось слышать, что говорят тут о моём исчезновении.

— Да пацаны тогда рассказывали… Менты ходили, искали вас… Вы были в розыске… Потом дело закрыли. Сказали, что вас там где-то в другой области застрелили при аресте.

«Розыск закрыли — это хорошо, а вот остальное — не очень. Хотя, как знать?..» — отметил я про себя и сказал:

— Как видишь, я вполне живой. Можешь пощупать меня. Значит, сбрехали твои менты.

— Да, конечно… — обрадовался Сашóк. Недоумение от нашей неожидан-ной встречи, видимо,  уже сменила радость.

— Только, Саша, давай сделаем так, чтобы пока поменьше кто знал о моём возвращении, — сказал я и вдруг подумал, что говорить об этом надёжному Сашку (а я не сомневался в его надёжности) уже поздно, если о моём воз-вращении знает ненадёжный Толик, да и тот, знакомый, но неизвестный мне хмырь на автостоянке, что мои предупреждения — это уже совсем чехня.

— Да, конечно, — заверил меня Сашок. — Что же мы тут стоим? Идёмте в дом…

Дверь в квартиру открыла молодая женщина в кухонном переднике. Вероятно, за то время, пока я сидел на лавочке, она пришла домой, пройдя мимо меня, — ведь я не мог узнать в ней жену Сашкá. Она держала в руке деревянную лопаточку для сковородки, смотрела на меня, и длинные её ресницы взмахивали, как крылья чёрной бабочки. Уже заметно округлившийся животик, говорил о скором важном событии в их жизни.

— Дядя Олег, познакомьтесь: моя жена Галя. Галь, это дядя Олег, лучший друг дяди Паши. Я тебе о них рассказывал.

— Очень приятно,.. — она сделала лёгкий и смешной книксен.

— Мне тоже очень приятно, — я протянул руку и пожал её деревянную лопаточку.

Все засмеялись. Напряжение неожиданной встречи растаяло.

Галя подала мне комнатные тапочки и сказала:

— Проходите в комнату…

Я узнавал и не узнавал Пашину квартиру. Квартира была той же, но многих вещей в ней уже не было — их заменили другие. Новый диван, новый телевизор. Но всё равно квартира была для меня знакомой и какой-то родной, даже воздух в ней, казалось мне, напоминал о Паше и нашей прежней жизни.

— Вот тут мы и живём, — сказал Сашок. — Маме купили однокомнатную, а мы с Галей переехали сюда…

— А бабушка? — вспомнил я Пашину маму.

— Бабушка умерла шесть лет назад, — печально вздохнул Сашок и продолжил:

— Дядя Олег, садитесь на диван, а мы с Галей пока что-нибудь сообразим на стол. Он нажал кнопку пульта телевизора, и экран чем-то засветился — я быстро понял, что телевизор выдаёт очередную порцию какого-то дерьмового ток-шоу со страстно спорящими участниками (как я узнал много позже — по сценарию и за деньги).

— Саш, — сказал я, забирая у него пульт и усаживаясь на мягкий, за-стланный ярким пледом, диван, — прошу, не называй меня дядей. Особенно при Гале. А то я чувствую себя при вас каким-то дремучим дедом…

— А как?

— Если по-другому не можешь, то лучше по имени-отчеству. Не забыл, надеюсь?

— А я и не знал…

— Олег Николаевич, — вспомнил и я своё настоящее отчество.

— Хорошо, — неуверенно ответил Сашок и направился в кухню, откуда уже приятно тянуло запахом жареной картошки…

Я уставился в экран телевизора. Как давно я не видел наших, российских телепередач! В середину ток-шоу ворвалась реклама, она казалась бесконечной, бесцеремонной и наглой. И я переключил канал, — на нём шёл какой-то молодёжный фильм или сериал. Но что такое? Я не понимал, о чём там у них идёт речь. Молодые артисты на экране, изображавшие своих сегодняшних сверстников, говорили вроде бы и на русском языке и в то же время — со-всем не на русском. Сквозь чудовищный набор каких-то жаргонных (раньше их звали блатными) выражений и американских знаковых фразеологизмов иногда проскакивали русские слова, но произносилось всё это с таким жутким, плавающим акцентом, будто события в фильме исполняли только что, невесть откуда прибывшие, иностранцы.

Для моих, всё ещё совдеповских ушей, десять лет пробывших за границей, такая речь звучала какой-то непонятной площадной бранью. 

И вдруг я понял: это и есть язык современной молодёжи. «Ну, пусть слова, — подумал я, — но откуда такой акцент?» 

Может, с непривычки, но слушать этот полурусский язык дальше я не мог, и, помедлив ещё минуту, нажал кнопку пульта, и экран погас.

3

Минут через десять мы уже сидели в большой комнате за накрытым к ужину столом. Галя застелила стол белой скатертью, от которой в квартире появилось ощущение праздника.

Сашок принёс из холодильника початую бутылку водки и две рюмки.

— Гале нельзя, понимаете? — для чего-то сказал он, разливая по рюмкам водку.

— Да, конечно…

— Дядь,.. — сказал Сашóк и на секунду запнулся. — Олег Николаевич, если бы мы знали о вашем приезде, мы бы лучше приготовились, а так, извините…

Он широко развёл руками.

— Да брось ты! — сказал я. — Я же не ради ужина пришёл. Мне просто очень хотелось тебя увидеть. И я очень рад, что увидел рядом с тобой твою замечательную супругу, и от этого радость встречи стала двойной. Когда Толик Сергеев сказал мне, что ты тут живёшь, я сразу же рванул к тебе. Ты помнишь Толика?

— Конечно, — кивнул Сашок. — Его же нельзя забыть, — он у нас теперь с «подвигами». Иногда даже пересекаюсь с ним. Правда, он из дома почти не выходит…

— Ну, так вот, как ты понимаешь, после того, как я столько времени не был в городе, куда мне для начала нужно двигаться? Только в сторону старых друзей…

— Давайте выпьем за ваш приезд! Думаю, что вы приехали насовсем! — Сашок ещё раз поднял рюмку. — Мы рады, что всё о вас оказалось брехнёй. Я никогда в неё не верил. Но вас так долго не было, что можно подумать всякое. Потому — за то, чтобы вы больше никогда не терялись! После гибели дяди Паши, мне вас очень не хватало.

— Не надо, Саша, — попросил я, чувствуя, как его слова начинают трогать во мне ностальгические струнки, а мне расслабляться было никак нельзя.

Мы выпили по рюмке и некоторое время ели молча. И неожиданно я подумал, что в этом городе, где у меня прежде было множество знакомых, приятелей, друзей, которые всегда плотно окружали меня, особенно — в дни моего финансового процветания — и превозносили мои достоинства, теперь нет никого, кроме, пожалуй, Сашка. Нет больше таких друзей, которые не заглядывают тебе преданно в глаза, но ты твёрдо знаешь, что на них можно положиться не задумываясь. Таких, каким был Паша Жбан, да вот теперь Сашок, — Толик с трудом тянул на настоящего друга. Но Сашок принадлежал к другому поколению, — наша двадцатилетняя разница в возрасте всегда будет о себе напоминать, но он всё равно друг. По большому счёту, мне, так стремившемуся вернуться домой, возвращаться по сути было не к кому, как и разыскивать в городе ещё кого-то. Остались на месте только камни родного города, да и те заметно изменились, потёрлись, хотя и были сильно подкрашены.

Мне стало грустно, и я, впервые подумал о том, что уже два человека почему-то, наступив на моё патриотическое стремление, назвали меня дураком из-за того, что я вернулся в Россию, и, если ещё об этом скажет кто-то третий, то вполне возможно, что я с этим соглашусь…

Но и раскисать прежде времени мне тоже было нельзя. В любое будущее надо смотреть с надеждою. Ностальгия мне сейчас совсем ни к чему. Усилием воли я отбросил грустные мысли…

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: