| |
* * *
Пролетая над жизнью,
успей рассмотреть,
Как она уязвима.
Ты-то думал, что самое главное – смерть,
Будто ей, словно ластиком,
можно стереть
Всё, что живо и зримо.
Ты-то думал, что главное – то, что грубей.
Проигравшись вчистую
В ненадёжной игре меж идей и рублей,
Ты как будто в беспечных стрелял голубей,
В их ненужность пустую.
Но от слабых людей станут сильными те,
Кто в защиту им призван. –
Так с ребенком в опасной бредя темноте,
Ты бесстрашен, как призрак. –
Ты несёшь мотылька в нерушимом огне,
Будто всадник бессмертный на вещем коне,
Потому что любовь – одержимость.
Потому что я верила в то, чего нет:
В невесомую жизнь и спасательный свет.
И скажи мне, что я не ошиблась…
* * *
Яблоко, подобранное в усадьбе Рахманинова,
С розовой кожей, оставшейся от зари,
Словно с передника накрахмаленного,
Из прошлого века – бери.
После зимы, шаги его помнящей,
Дремлющий плод рукавом потри,
Чтоб заблестел, словно жук беспомощный
В теплой руке – смотри!
И через воздух, набрякший музыкой,
Будто бы летней грозой густой,
Я как во сне по карнизу узкому
Ринусь на голос твой.
Будто бы верю, что ты подаришь мне
Вечность в обмен на смерть.
Я, разрываясь, летит, над клавишами,
Вечный Второй концерт.
И в самолете ночном над Родиной,
На небесах оставляя след,
Яблоко спит. А тихонько тронь его –
Кажется, гений придет на свет.
* * *
Доходя до прозрачности,
Воздух находит предел
Состояния, где ни спешить,
Ни теряться не надо.
Ты стоишь в ослепительной точке
Огромного сада:
Это света прибавилось
Или же сад поредел?
Доходя до прозрачности,
Речь опускает на дно
Прошлогоднюю траву,
И камни, и лодку, и остров.
Остаются такие слова,
За которые просто
Полюбить и простить,
Но остаться собой заодно.
И стоит небывалая синь
На земле, на реке.
И летит в измеренье другое
Последняя мошка.
Доходя до прозрачности,
Память оставит немножко.
Чтобы было смешно и свободно
Ходить налегке.
* * *
Протяжное сплетение корней,
Ветвей, и проводов, и рек, и бродов.
Я в бронхи мира вплетена, верней –
Я воздух в их подземных переходах.
Еще не жизнь, а только кровоток.
Еще не плод, но музыка над садом.
Услышь, как распускается листок,
Заранее пронизан листопадом!
Скрипичным вздохом, выпавшим из рук,
Замри в огромном небе и не сетуй:
Вот-вот смычок в тебя проденет звук
И понесет на ниточке по свету.
* * *
Вот улыбка – лодочка, челн
В страны, где в пыли босиком
Жизнь ветохозаветнее, чем
Глиняный кувшин с молоком.
В домике молчанье плывет,
Словно запах хлеба с огня.
Сонный день, струящийся мед,
Подержи в ладонях меня
В двух витках от мертвой петли,
В двух глотках от мерзлой земли,
В детском сне, детсада окне,
Где рукою сын машет мне.
Помню жизнь на запах и вкус.
Помню и запомнить боюсь
Дым табачный, рот в молоке,
Вечные, как жизнь в мотыльке…
* * *
Как в замедленном кадре мы
Через пристальный сад
Бродим тропами карими.
…Или листья летят?
И по самое горлышко
Налита тишина
В этот флигель, опомнившийся
Ото сна.
Здесь ни боль моя русская,
Ни слова не нужны.
Здесь великая музыка
Спит внутри тишины.
К ней, как к тайному зареву,
Подойти горячо.
Ты возьми меня за руку.
Просто так, ни о чем.
Чтобы пульс одинаковый
Бился в небо, пока
Сыплют нотными знаками
Над землей облака,
Сыплет палыми листьями
Летний день кочевой.
Ничего не бессмысленно.
Ничего.
* * *
Как хорошо быть девушкой из Сибири.
Переселенье, ссылка,
а нам – домой.
У нас запасная жизнь, наши вехи шире,
Нам некогда жить разною ерундой.
Покуда доверие наше едва оттает,
И резко континентальный проснется взгляд –
Какие-то люди были – и перестали,
Отчаялись, разлюбили, сменили стаи,
Уехали и вернулись уже назад.
А нам возвращаться всегда –
в самый центр мира,
где ось пролегла от космоса до ядра!
А прочее – командировочная квартира,
Непрочная и простудная, как ветра.
Мы сдержаны и тяжелы –
ничего, привычка
Молчать на морозе
бескрайние наши дни.
Сибирь, вековая песня, тоска и притча.
Мы ведьмы твои. Хранительницы твои.
* * *
Ничего я не знаю.
Иду по холодной стране.
С каждым шагом моим
становясь всё странней и странней.
Или страньше.
Потому что вмещая в себя
ее судьбы и сны,
Я вместить не могу
постоянно растущей страны.
А была она маленькой раньше.
Поначалу размерами с маму,
Потом уже с двор,
Расширяя маршруты,
Круги, глубину и простор
Потрясений, времён, революций.
И хотел бы, возможно,
Грибком продремать в кузовке.
И хотел бы пройти
мимо шторма по узкой реке.
Только поздно уже разминуться.
Только стали острее
слова эти: свой и чужой.
Только предки следят
за любой неумелой межой
через неотмененное детство.
И пока я смотрю
уходящему времени вслед,
остается во мне
вертикального воздуха свет.
От которого некуда деться.
* * *
Молоком горьковатое слово запить,
Чтобы вдох был по-прежнему светел.
Глубина, на которой нельзя разлюбить,
Всё прощает, заметил?
Через медленный сад, где гудит чернозем,
А листва говорит еле слышно,
Мы идём, будто мы никогда не умрём,
Собирать перезрелую вишню.
Что делить нам с тобою на этой Земле?
Нам и так-то по темечку било:
Не остаться в гордыне, в обиде, во зле.
А иначе – зачем это было?..
|
* * *
…А то, что имеет значенье для нас,
другим непонятно.
Другим непонятно, а бабочка жжет
себя на лету.
Неси свою речь, взбивая ее
конфеткою мятной,
чтоб шел холодок
дымком вертикальным во рту.
А то, что имеет короткую жизнь
и звонкую скорость,
тогда веселило, сегодня — дыхание жмет.
Теперь – я останусь.
Теперь – я поймала твою невесомость,
в которой никто не торопит.
И бабочка ждет.
* * *
Ненастный свет. Прощеная вода.
Я между «навсегда» и «никогда».
Ты между смертью и ее повтором.
На реверсе, на вечном колесе
Мы выживаем, кажется, не все.
…Я прилечу к тебе на самом скором –
На световом, – а он так невесом,
Что мне самой останется, как сон,
Не воплощаться, а висеть на грани,
На грани между вечным и живым,
Где Бог в окне смирен и недвижим,
Как подорожник, прикипевший к ране.
* * *
…Пусть не вырос наш Бог и не дал
Нам любви, пусть его и нету
В растворенном окне моём.
Мне зачем проводник в небо?
Я сама – проводник в небо.
Я платок полощу в нём…
Но из детской котомки страха
Ты ли смерть мою для размаха
выпускаешь туда, где я? –
Я танцую, как солнце в чаще,
И платок мой, как дым летящий,
Не бывающий без огня…
* * *
Нити свето-накаливания.
Сонный Бог изнутри…
Поезда покаяния,
Фонари, фонари…
Ночь высокая, целая,
Даже целая мгла.
Я так много не сделала
Для тебя, а могла…
Мы так много растратили
Слов, и жизней, и бед.
Я как будто сестра тебе,
А как будто и нет…
Как учиться прощению
И не жить правотой,
Раз имеет значение
Только свет пролитой?
Только вещая вкрадчивость.
Только боль про тебя.
Только взгляд – оборачиваясь.
Только жест – уходя…
* * *
Ветка качается и лепестки роняет.
Как это терпко, как это щедро – цвесть!
Издалека ты говоришь:
– Родная,
где же ты есть?..
Здесь мы воюем маленькими руками,
Слушаем, как снова крик переходит в крик.
Катит и катит Сизиф заповедный камень,
Видно, совсем привык.
Печень клюет птица, и все ей мало.
Боги сварливы. Выморочна тоска.
…Где же ты есть? – с бежевым одеялом,
С теплым и дымным шепотом у виска?
– Как же ты там? Не заболел? Сыт ли?
Ты не виновен. Ты навсегда прощен.
Ветка качается и лепестками сыплет:
Ра?з, два, три – и ещё…
Я ли не думала, я ли да не хотела
Стать оберегом твоим, обратиться в свет?
Ветка качается, видишь, как много белых
душ…
Да меня в них нет.
Ветка колышется, небо собой качая.
Вот раскачает – нам не остановить…
Я принесу тебе лепестков для чая.
Только не знаю, можно ли это пить.
* * *
Молчи. Говори. Вырастай. Ворожи.
Над пропастью сонной – не то, чтоб во ржи,
Скорее в бессмертной полыни. –
Она засевает собой суходол.
Она прорастает в холщовый подол.
И держит меня в середине
Земли, над которой висят этажи,
Земли, на которой не молодо жить,
Земли, под которой подземка.
И всё это сшито суровой иглой,
И всё это крыто дешёвой игрой, –
Одна остаётся лазейка –
Нанизывать выше на эту иглу.
Чего ты стоишь, как ребенок в углу?
Ваяй же свою пирамидку!
Смеётся Маслоу, летят облака.
И дрожью горит голубая рука,
Что держит зеленую нитку…
* * *
Твоя дочь светло-русого цвета
Носит косы и рысьи зрачки.
И скребутся в ладошке нагретой
Трансцендентные
светлячки.
От пылищи Иерусалима
До горючих славянских болот
Ты ей вечную жизнь посулила,
А она её, эх, не берёт!
Ты ей белые сшила одежды
От великих скорбей, а она
Из числа подающих надежды
Вырастала, как будто вина.
Что угодно теперь говори ей
Про спасительный свет! – А она,
А она не осталась Марией,
По-мужски поменяв имена.
И танцуя тропою подстрочной,
Она целому миру – мишень!
Провода от наушников, точно
Струйки крови, текут из ушей.
Пробуровлю глазами две точки
В голубом – на тот сумрачный свет.
Мне, твоей летаргической дочке,
Невозможного – нет…
* * *
Мама поцеловала, отвела в детский садик: играй с другими!
А эти другие растеряны, как и ты.
И воспитатель не так мое
произносит имя
Режущим звуком с вышколенной высоты.
Мама, не вижу лица твоего овала,
Но, как луна, оно высветится ввечеру.
Мама, щека, куда ты поцеловала,
Меньше горит на ветру.
Бог целовал, с рук отпуская:
живи с другими!
(Шумно и душно в детском его саду.)
Он обещал: «Как день за своротком сгинет,
Так я за тобой приду.»
Долго гляжу в окно, в его цвет чернильный.
Ты там смотри, не забудь меня насовсем!
Твой поцелуй горит на щеке так сильно.
Я не пойму, зачем…
* * *
Пабло Пикассо рисует светом.
Женщина глядит через плечо.
То, что нынче называлось летом,
Всё ещё лицо моё печёт…
Травы осыпаются сквозь травы,
Промывая неба решето.
Твой рисунок – детский и корявый,
Потому что всё разрешено.
Потому нам и смешно, и грустно
Мир ваять из маленьких частей,
Где-то между жизнью и искусством
Угадать пытаясь, что честней.
Светит образ в солнечном пожаре –
Ты мой сон, а я, должно быть, твой
Одуванчик, (девочка на шаре)
Перевернутый вниз головой.
* * *
Вереск, полынь, вереск, полынь, вереск.
Помнишь и-цзын, спички, игру всерьез?
Мысли мои идут по воде на нерест,
Им очень тесно жить, поднимаясь в рост.
Сколько нас – глупых, дерзких неутешимо,
Знающих всё, как надо, на сто рядов?
Вереск, полынь, женщина и мужчина,
Крестик и нолик, смерть моя и любовь…
Мало мне вдоха – неба речного шире.
Взгляд в глубину твою – осторожный брод.
Вот и опять мы бабочек засушили
Этим «я знал», «я знала всё наперед».
Падают в руки нам грозовые тучи.
Двор наш от детских пряток по швам трещит.
Я не хочу заранее – это скучно.
Если я спрячусь – ты все равно ищи!
Кто там меня с пустыря из-за дома кличет?
Луч в голове саднит, если можешь – вынь.
Пусть не судьба, а просто игра на вычет –
Вереск, полынь, вереск, полынь, полынь. |
Елена Евгеньевна Безрукова родилась в 1976 году в городе Барнауле Алтайского края. Окончила юридический факультет Алтайского государственного университета и факультет психологии Томского государственного университета. Работала юрисконсультом в Алтайском краевом центре народного творчества и досуга, в Алтайской краевой коллегии адвокатов, с 2006 года – на государственной службе Алтайского края в сфере культуры. В настоящее время служит министром культуры Алтайского края.