Григорий БЛЕХМАН
15 апреля в России и за её пределами вспоминают о нашем соотечественнике, который родился в этот день 126 лет назад – в уже очень далёком 1886 году. Конечно, о нём говорят и пишут не только в этот день. И происходит это не только потому, что он – выдающийся поэт, но и потому, что его ПОСТУПОК в тоже далёком теперь 1921 году сделал имя этого человека символом. Пожить ему дали всего тридцать пять лет. И в этом году уже девяносто один год, как нет его на этой Земле. Но вопреки тем, кто приложил руку, чтобы его уничтожить, он остаётся. Остался в душе тех, кто любил его при жизни. А они сохранили его нам. И мы постараемся продолжить ими начатую цепочку. *** Роковой для него 1921-й год не предвещал ничего дурного. Выходит его очередной сборник под названием «Шатёр», где много стихов о таком милом его сердцу – о путешествиях: «Красное море», «Египет», «Сахара», «Суэцкий канал», «Судан», «Абиссиния», «Мадагаскар»… Будто ищет он после очередной голодной, холодной и во всех отношениях трудной и абсурдной петроградской зимы, где бы согреться. И находит там – в воспоминаниях о давно уже полюбившейся Африке: …Сердце Африки пенья полно и пыланья, И я знаю, что, если мы видим порой Сны, которым найти не умеем названья, Это ветер приносит их, Африка, твой! Он ещё не знает, что принесёт ему август – последний месяц его жизни. В среду 3 августа поэт вернулся домой около 2-х часов ночи. Он провёл этот – последний для него вечер на воле – в кружке влюблённой в него поэтической молодёжи. После своей лекции слушал, как всегда, чтение новых стихов подопечных и вместе с ними подробно разбирал каждую интересную или неудачную строчку. Когда всё закончилось, несколько барышень и молодых людей пошли его проводить. У подъезда Дома искусств, где в эти трудные годы жил поэт, его ждал автомобиль. Никто внимания на это не обратил – был НЭП, и автомобили перестали быть, как в недавние времена «военного коммунизма», одновременно и диковинкой и страшилищем. У дверей Дома долго прощались, шутили и уславливались «на завтра». Но люди в стоявшем у подъезда автомобиле приехали с ордером Чека на обыск и арест. Они ждали поэта в его квартире. К тому времени уже арестовали известного профессора Владимира Николаевича Таганцева, который был объявлен организатором Боевой Петроградской контрреволюционной группы заговорщиков. Среди них фигурировала и фамилия Гумилёва. Даже и тогда в это мало кто верил, что позже полностью подтвердилось. Но видно не вписывался такой тип человека в систему новой власти со своим понятием чести. Хотя от политики он был далёк: Какая смертная тоска Нам приходить и ждать напрасно. А, если я попал в Чека? Вы знаете, что я не красный! Нам приходить и ждать напрасно, Пожалуй, силы больше нет. Вы знаете, что я не красный, Но и не белый – я поэт! Пожалуй, силы больше нет Читать стихи, писать доклады. Но и не белый я поэт. Мы все политике не рады. Писать стихи, читать доклады, Рассматривать частицу «как»… Путь к славе медленный, но верный: Моя трибуна – Зодиак! Высоко над земною скверной Путь к славе медленный, но верный. Но жизнь людская так легка! Высоко над земною скверной… Такая смертная тоска! Конечно, его «трибуной» был «Зодиак». И «рассматривать частицу «как» ему было значительно интересней, чем заниматься какими-либо политическими суждениями. Об этом знали все. Но, видимо, слишком «инородным телом» стал поэт для тех, кто находился у руля нового государства, и кого-то он явно и сильно раздражал. Он мог отречься от своих « монархических» взглядов, от товарищей, в чьём заговоре, как уже сказано, не участвовал, – на следствии такое предложение ему было сделано. Но посчитал, во-первых, ниже своего достоинства в чём-то оправдываться и, во-вторых, сказал, что офицеру, единожды давшему присягу монарху, пойти на такое – позор. Хотя и понимал, чем ему это грозит. Так бывает редко, когда Богом данный уровень дарования Художника, совпадает с уровнем его личности. У поэта «Серебряного века» Николая Гумилёва это совпало. А наш самый беспристрастный судья – время определило для его имени бессмертие. Поэтому мы – уже далёкие его потомки говорим о нём, как о современнике. Говорим о его многогранном даровании, проявившемся не только в поэзии, но и в научных открытиях. Он подарил людям свою яркую игру воображения. Вместе с ним можно водить караваны, смотреть на древнее высокое небо, на звёзды с их причудливым порядком, строить на суровых утёсах золотоглавые храмы, подниматься под самый купол, где мыслит только о прекрасном и вечном упрямый Зодчий… И ещё помним о том, как и за что этот человек заплатил собственной жизнью, оставшись в памяти современников и потомков не только великим Поэтом, но и Гражданином с большой буквы. *** Первым и наиболее тщательным биографом поэта, на материалах которого построены публикации о Гумилёве почти всех остальных авторов, был Павел Николаевич Лукницкий. Сохранился редкий автограф Ахматовой – надпись на фотографии Гумилёва: «Павлу Николаевичу Лукницкому на память о Н. Гумилёве». Надпись сделана 27 декабря 1924г. – в ту пору, когда студент Петроградского университета, начинающий поэт Павел Лукницкий, заканчивая курсовую работу по творчеству своего кумира Николая Гумилёва, пришёл с собранными материалами к Анне Ахматовой. С этого началась их дружба и совместный труд о поэте. В течение пяти с половиной лет Лукницкий постоянно углублял и расширял свой труд, находя новые факты и очевидцев. Тогда же он собрал все поэтические сборники всех изданий поэта – прозу, пьесы, переводы – практически всё, вышедшее в периодической печати, а также, литературоведческие работы поэта и о нём, его рукописи и рисунки. Таким образом, университетская работа переросла в рукописный двухтомник «Труды и дни» – свод сухих, конкретных фактов – хронологическую канву жизни и творчества Николая Гумилёва. Обратим внимание на то, что ещё в течение нескольких лет после расстрела поэта органами НКВД, его имя не было в запрете. И эта «оплошность властей» позволила иметь те материалы, которые собрал и сохранил Лукницкий, потом и его семья, за что им всем останется вечная благодарность не только от соотечественников, но и всего читающего мира.
*** Строчка же, какой озаглавлен этот очерк, взята из стихотворения, которое считается его последним, написанным во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной. И неизвестно, каким образом, попавшим на волю. Оно впервые опубликовано на западе в 1970 году издателем и славистом Никитой Алексеевичем Струве: В час вечерний, в час заката Каравеллою крылатой Проплывает Петроград,
И горит над рдяным диском Ангел твой на обелиске, Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен, Я моряк, поэт и воин, Не поддамся палачу.
Пусть клеймят клеймом позорным, Знаю – сгустком крови чёрной За свободу я плачу.
За стихи и за отвагу, За сонеты и за шпагу, Знаю, строгий город мой, В час вечерний, в час заката Каравеллою крылатой Отвезёт меня домой. Как мы знаем, домой его не отвезли, и вообще, до сих пор неизвестно точное место, куда « отвезли ». Эта строчка – « я моряк, поэт и воин» – заслуживает того, чтобы на ней немножко задержаться. Дело в том, что именно так поэт ощущал себя на этой земле – именно в такой последовательности . Хотя, на первый взгляд, слова « моряк» и « поэт» напрашивается поменять местами – моряком он в полном смысле этого слова не был, а лишь любил морские путешествия и особенно приключения. Но любил так, что, видимо, имел внутренние основания чувствовать себя моряком. Мечта о морском путешествии сбывается у него в 1907 году. В это время он был в Париже. Поступив в Сорбонну, Гумилёв экономит деньги, которые родители присылают ему на обучение, и отправляется в Африку. Потом с восторгом рассказывает обо всём увиденном и испытанном: как ночевал в трюме парохода с пилигримами, как разделял их скудную трапезу, как был арестован в Трувиле за попытку пробраться на пароход «зайцем», что увидел, узнал и почувствовал на этом экзотическом для него континенте. И хотя денег на всё задуманное не хватило, но мечта детства сбылась. То, что когда-то, ребёнком и отроком, начитавшись, видел во сне, оказалось доступным. И какое потрясение от увиденного, сколько романтики! И не только на том материке, но и в пути – в море… Среди написанного им об этом путешествии будет и стихотворение «Жираф» – одно из лучших произведений мировой поэзии: Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд И руки особенно тонки, колени обняв. Послушай: далёко, далёко, на озере Чад Изысканный бродит Жираф.
Ему грациозная стройность и нега дана, И шкуру его украшает волшебный узор, С которым равняться осмелится только луна, Дробясь и качаясь на глади широких озёр.
Вдали он подобен цветным парусам корабля, И бег его плавен, как радостный птичий полёт. Я знаю, что много чудесного видит земля, Когда на закате он прячется в мраморный грот.
Я знаю весёлые сказки таинственных стран Про чёрную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад, Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав… Ты плачешь? Послушай…далёко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
От родителей путешествие скрывалось: отец изначально был против и сказал, что ни денег, ни благословения на это – по тем временам «экстравагантное путешествие» не даст. Поэтому узнают они о той поездке лишь много позже, так как он заранее написал им письма, и друзья аккуратно в течение шести недель, что он отсутствовал, отправляли их каждые десять дней из Парижа… Следует заметить, что трагический и в то же время высокий финал его жизни долгое время доминировал – да и сейчас такое нередко случается – в восприятии образа этого поэта-воина. А между тем в его жизни происходили и довольно забавные эпизоды. Вот эпизод из воспоминаний Анны Ахматовой. В 1910 году они – молодожёны и едут в Париж. Павел Лукницкий вспоминает её рассказ так: « Разговор перекинулся на тему чопорности и торжественности Николая Степановича. Анна Андреевна утверждает, что он был не таким на самом деле…до замужества она, пожалуй, тоже так думала…, но была приятно удивлена, когда увидела его необычайную простоту ( его «детскость» – П.Л. ), его любовь к самым непринуждённым играм; А.А., улыбнувшись, вспомнила такой случай. Однажды в 1910 году в Париже она увидела бегущую за кем-то толпу и в ней – Н.С. Когда спросила, зачем он бежал, он ответил, что ему было по пути и так – скорее, поэтому и побежал вместе… И добавила: «Вы понимаете, что такой образ Н.С., бегущего за толпой ради развлечения, немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности, – с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей…». Ну, а каким храбрым был он воином, знали в ту пору все. Недаром – кавалер двух высших тогда наград – Георгиевских крестов. Но мало кто знает, как он попал на фронт. Поэт был свободен от воинской обязанности из-за болезни глаз. Но, когда началась война, стал активно хлопотать о зачислении в добровольцы. И ему удалось получить разрешение стрелять с левого плеча, после чего он стал «охотником» (так называли тогда добровольцев), получив право выбора войск. Предпочёл кавалерию. Был назначен в кавалерийский полк. И когда проходили учебный курс военной службы, активно (за отдельную плату!) обучался владеть шашкой… А на войне вёл подробнейший дневник военных действий своего подразделения – маршевого эскадрона лейб-гвардии уланского Её Величества полка, который сразу был направлен на передовую, к границе с Восточной Пруссией. Об этом у него есть такие строчки: Та страна, что могла быть раем, Стала логовищем огня, Мы четвёртый день наступаем, Мы не ели четыре дня… И довольно скоро он отличится храбростью, после чего приказом по гвардейскому кавалерийскому корпусу будет награждён первым Георгиевским крестом (4-й степени), а в декабре 1915 года и вторым (уже 3-й степени). О таких боевых наградах в царской армии мечтали даже профессиональные военные. *** И вряд ли кто-нибудь из соратников этого храброго офицера мог знать или вообразить, что рос он маленьким, худеньким и до десятилетнего возраста был очень слаб здоровьем. И что стал он таким, каким стал, во многом благодаря маме. Его мама Анна Ивановна – сестра знаменитого царского адмирала Льва Ивановича Львова – ценила только один метод воспитания – доброту. А в образовании главным и необходимым – развивать вкус. Она стояла на том, что сущность каждого человека определяется и выражается его вкусом. Поэтому – развивать вкус в ребёнке – то же, что формировать его характер. И во многом её заслуга, что характер у этого болезненного мальчика развивался спокойный, мягкий. Он терпеливо переносил все неприятности, связанные с его слабым здоровьем, был тихим и редко плакал. И, наверное, поэтому много позже он скажет, что ничто так не помогает писать ему стихи, как воспоминания детства: «Когда я нахожусь в особенно творческом состоянии…,я живу будто двойной жизнью, наполовину здесь, в сегодняшнем дне, наполовину там, в прошлом, в детстве. В особенности ночью. Во сне…я постоянно вижу себя ребёнком. И утром, в те короткие таинственные минуты между своим пробуждением, когда сознание плавает в каком-то сиянии, я чувствую, что сейчас, сейчас в моих ушах зазвучат строки новых стихов… Хорошо тоже вспоминать своё детство вслух. Меня очень баловали в детстве – больше, чем моего старшего брата. Он был здоровый, красивый, обыкновенный мальчик, а я – слабый и хворый. Ну, конечно, моя мать жила в вечном страхе за меня и любила меня фанатически. И я любил её больше всего на свете. Я всячески старался ей угодить. Я хотел, чтобы она гордилась мной…». Последняя фраза заслуживает особого внимания, потому что гордиться им будет не только мать, но и люди вообще. В какой бы стране о нём не узнавали. Потому что, когда выпадет ему жребий совершить ПОСТУПОК, он его совершит. Чем украсит понятие ЧЕЛОВЕК. И своим примером лишний раз напомнит, каким ВЫСОКИМ может быть это понятие. А пока до ПОСТУПКА ещё далеко, и он любит говорить о том, что маленьким был очень счастлив, и… «какой великий дар судьбы – счастливое детство». Он уверен, что « все нравственные представления взрослой жизни – из детства». Он очень любил вспоминать, свои разговоры с матерью… « Её мало трогали какие-нибудь гимназические неуспехи... Она хотела, чтобы он понял одну важную мысль – наука много сделала для человечества, но жалка та наука, которая захотела бы заменить собой святость веры» – эти слова приводит Павел Николаевич Лукницкий, о котором уже шла речь. Кстати, Павел Лукницкий, как и его кумир, тоже – поэт, писатель и путешественник, воин и первооткрыватель неведомых земель. О нём рассказала его жена Вера в той же книге «Николай ГУМИЛЁВ – жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких», Лениздат, 1990г – 301с. Из записей Павла Николаевича мы узнаём и о том, что, скорее всего, разговорами с матерью навеяны слова Гумилёва в его дневнике: « Разве божество не говорит также и нашему уму в каждой звезде, в каждой былинке, если мы только откроем свои глаза и свою душу? Наше почитание не имеет теперь такого характера, но не считается разве до сих пор особым даром, признаком того, что мы называем «поэтической натурой», способность видеть в каждом предмете его божественную красоту, увидеть, насколько каждый предмет представляет око, через которое мы можем смотреть, заглянуть в самую бесконечность?» Он нередко размышляет о Художнике в широком смысле этого слова, да и вообще о человеке, поскольку в каждом, по его мнению, есть Художник, но лишь единицы реализуют себя так не только для себя, а и для других. И, ещё: « Человека, способного всюду подмечать то, что заслуживает любви, мы называем поэтом, художником. И разве не чувствует каждый человек, как он сам становится выше, воздавая должное уважение тому, что действительно выше его?» – Теперь, зная эти слова, можно ли хоть на миг представить его рядом с теми, кто посчитал, что «человек – царь природы». И разве могли они оставить его рядом с собой. Будто он это предчувствовал: …Пуля, им отлитая, отыщет Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую, Прошлое увижу наяву, Кровь ключом захлещет на сухую, Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой За недолгий мой и горький век. Это сделал в блузе светло-серой Невысокий старый человек. Конечно, мнение о том, что Художник имеет дар предвидения, очень распространённое. Но, чтобы до такой степени предвидеть – как это будет и кто это сделает!… Однако, вернёмся в его детство и узнаем об увлечениях ребёнка и отрока. Он любил читать и имел изрядную коллекцию оловянных солдатиков, которыми в гимназии увлёк своих сверстников. Мальчики устраивали сражения, где каждый гимназист выставлял целую армию. А вот к занятиям будущий поэт относится равнодушно – спокойно. В ту пору его энергия направлена в другое русло. Наш герой организовал «тайное общество», где играл роль Брамы-Тамы. И с этого момента в здании гимназии, в людской, в заброшенном леднике, в пустом подвале – везде, где только могут, устраивают юные члены «общества» собрания. Причём, обязательно при свечах и, конечно же, в конспиративной обстановке. Эти «конспираторы» обожают придумывать и искать, где только могут, тайные ходы. Каждый старается что-то рассказать о подземельях, заговорах, интригах. Они выстукивают в домах стены, лазят по подвалам и чердакам, ищут клады. Конечно, разочаровываются, поскольку не находят. Но печалятся недолго и снова увлекаются тем же. Немудрено, что мальчик организует и играет именно в такие игры. В это время он прочёл всё, что было дома и у друзей, и родителям пришлось договариваться со знакомым букинистом. А любимые его писатели той поры: Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер, Гюстав Эмар. И комната загромождена картонными латами, оружием, шлемами и другими доспехами. Но, всё же, на первом месте книги. Именно оттуда растёт его любовь к животным. Некоторые из них: попугаи, собаки, тритоны… – постоянные обитатели в доме Гумилёвых. И ещё он обожает говорить об Испании, Китае, Индии, Африке. Тут, конечно, не только заслуга книг, но и рассказы отца – морского врача Степана Яковлевича и дяди – знаменитого адмирала, о котором уже шла речь. *** И вот во многом под влиянием военных историй дяди и случаев из дальних плаваний по морям-океанам, услышанных от отца, мальчик начинает писать стихи и прозу. Но «проба пера» была ещё раньше. Опять же из записей Павла Николаевича мы знаем, что первой книжкой, самостоятельно прочитанной будущим поэтом, – а выучился он читать шести лет – были сказки Андерсена, и что он хранил эту книгу, любил её перечитывать уже, будучи знаменитым и любимым. И оттуда – из этих воспоминаний о детстве в его сборнике «Колчан» такие строчки: Цветы, что я рвал ребёнком, В зелёном драконьем болоте, Живые, на стебле тонком, О, где вы теперь цветёте? Те книги и рассказы взрослых, что сопровождали его с детства, конечно же, были основой и первых стихотворных опытов мальчика. Об одном из них Павлу Николаевичу рассказала Анна Ахматова и привела отрывок стихотворения шестилетнего Коли Гумилёва: Живала Ниагара Близ озера Дели, Любовью к Ниагаре Вожди все летели… По её словам в это время он сочинял и басни. Но ещё не умел записывать. Это делали взрослые. А дальше мы узнаём, что, когда мальчику было около пяти лет, родители купили загородную усадьбу. По тем временам небольшую: два дома, флигель, пруд и парк, обрамлённый хвойным лесом. И с наступлением лета, да и в зимние каникулы, когда мальчики стали гимназистами, жили там. Здесь просторно. И игры в «солдатиков» сменятся «живыми» играми – в индейцев, пиратов, ковбоев. Сначала ему выпадает роль Нэна-Саиба – героя восстания сипаев в Индии. Игра настолько захватывает, что и после окончания «предводитель» требует, чтобы его так называли. Потом он стал Надодом Красноглазым – героем одного из романов Буссенара. Тому по чину полагалось быть кровожадным. Но это у него не получалось. И вот как-то мальчишки наловили карасей и собрались их жарить. Тут-то в возмездие за то, что он постоянно выбирал себе роль героя, один из них потребовал, чтобы «Надод» подтвердил свою кровожадность и откусил живому карасю голову. Ничего не оставалось делать, и «герой» мужественно справился с задачей. После чего, правда, от этой роли отказался. А ещё родители нередко давали каждому из участников игр по лошади. Вот когда было легко воображать себя и ковбоем, и индейцем. И он носился на оседланных и на неоседланных лошадях, вызывая восторг товарищей своей смелостью. Может быть, здесь и в это время отчётливо проявилось в нём главное. Уже тогда все отмечали, что при всей своей милой наивности и бесконечной доброте, он вспыльчив и самолюбив. А из его дневника видно, что и сам это понимает: « Я мучился и злился, когда брат перегонял меня в беге или лучше меня лазил по деревьям. Я хотел всё делать лучше других, всегда быть первым. Во всём. Мне это, при моей слабости, было нелегко. И всё-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на это ни брат, ни дворовые мальчики не решались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость. Но учился я скверно. Почему-то не помещал своего самолюбия в ученье. Я даже удивляюсь, как мне удалось кончить гимназию. Я ничего не смыслю в математике. И горжусь этим. Своими недостатками следует гордиться. Это их превращает в достоинства …». А ведь это размышления очень юного человека, у которого в дневнике дальше: «… Человеку необходимо быть храбрым, он должен идти вперёд и оправдать себя как человека. Он настолько лишь человек, насколько побеждает свой страх …». И теперь, когда мы уже столько узнали о нём – ребёнке и подростке, начинаем понимать, почему он взрослым так написал о своём детстве: Я ребёнком любил большие, Мёдом пахнущие луга, Перелески, травы сухие И меж трав бычачьи рога.
Каждый пыльный куст придорожный Мне кричал: «Я шучу с тобой, Обойди меня осторожно И узнаешь, кто я такой!»
Только дикий ветер осенний, Прошумев, прекращал игру Сердце билось ещё блаженней, И я верил, что я умру.
Не один – с моими друзьями, С мать-и-мачехой, с лопухом, И за дальними небесами Догадаюсь, вдруг, обо всём.
Я за то и люблю затеи Грозовых военных забав, Что людская кровь не святее Изумрудного сока трав. Конечно, чтобы понять две последних строчки, потребуется вспомнить, что такое акмеизм. И что именно Гумилёв вместе с Сергеем Городецким основали такое направление или течение, суть философии которого в том, что любое существо или явление, созданное природой для земной жизни – божественно. Отсюда и строчки: Да, я знаю, я вам не пара, Я пришёл из другой страны, И мне нравится не гитара, А дикарский напев зурны.
Не по залам и по салонам Тёмным платьям и пиджакам – Я читаю стихи драконам, Водопадам и облакам…
И умру я не на постели, При нотариусе и враче, А в какой-нибудь дикой щели, Утонувшей в густом плюще… Правда, следует заметить: хоть он и является одним из основателей акмеизма, со временем его читатели лишний раз убедятся в том, что любой крупный поэт выходит за рамки любого, даже созданного им направления. *** Сейчас, как мы уже отметили, о поэте известно немало: и о его многогранных дарованиях, и о благородных поступках, о путешествиях пилигримом, об увлечениях и романах, и о многом ещё. И, конечно, о храбрости и мужестве. Поэтому теперь, когда читаешь его «Память», будто проживаешь с ним и его жизнь. …Память, ты рукою великанши Жизнь ведёшь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, кто раньше В этом теле жили до меня…
Я люблю избранника свободы, Мореплавателя и стрелка. Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака…
Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулями нетронутую грудь.
Я – угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле. Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле.
Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны.
И тогда повеет ветер странный – И прольётся с неба страшный свет: Это Млечный Путь расцвёл нежданно Садом ослепительных планет.
Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо; но всё пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему.
Крикну я…Но разве кто поможет, Чтоб душа моя не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души и тела.
И хотя никто ему не помог, очевидно, что душа его не умерла. Потому что время не погасило к нему интерес. И потребность в нём людей, с той трагической ночи на 27 августа 1921 года, не убывает, как и до неё. *** Однако, при этом мало кто обращает должное внимание на одно обстоятельство: его всемирно известный ПОСТУПОК, берёт истоки из детства. Из воспитания мамы – из уверенности её в том, что сущность каждого человека определяется и выражается его вкусом . И хотя все знают, какой вкус она сумела привить и развить в сыне, отчего он и стал « одним из лучших людей того, да и всякого времени», мало от кого об этом слышишь. Как и о том, что он с детства хотел, чтобы мама им гордилась. Хотя, воспитывая его ребёнком, Анна Ивановна не могла и помыслить, во что превратится та страна, где родился и вырос её сын . И чем обернётся для него привитый ею безупречный в своём благородстве вкус. Он ушёл в бессмертие в 35, ответив сам себе на вопрос, который прозвучал у него – ещё девятнадцатилетнего в стихотворении « Credo »: Откуда я пришёл, не знаю… Не знаю я, куда уйду, Когда победно отблистаю В моём сверкающем саду… Правда, то, что « победно отблистает в…сверкающем саду», как видим, чувствовал. Как и чувствовал то, что выразил в своём «Слове»: … Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангельи от Иоанна Сказано, что слово – это Бог… Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества, И, как пчёлы в улье опустелом, Дурно пахнут мёртвые слова. Хотя он сам и НЕ ЗАБЫЛ. Да и никогда не входил в эти « скудные пределы». Он жил другим, постоянно задавая и отвечая себе на свои же вопросы, подобные тем, что в его «Молитве»: Рощи пальм и заросли алоэ, Серебристо-матовый ручей, Небо бесконечно голубое, Небо, золотое от лучей.
И чего ещё ты хочешь, сердце? Разве счастье – сказка или ложь? Для чего ж соблазнам иноверца Ты себя покорно отдаёшь?
Разве снова хочешь ты отравы, Хочешь биться в огненном бреду, Разве ты не властно жить как травы В этом упоительном саду? Загадки внутреннего мира занимали его много больше, чем внешние изменения, происходившие вокруг него. От того и вопрос к себе (и не только к себе) именно после первого четверостишья: …И чего ещё ты хочешь, сердце? *** Все, кто знал поэта, отмечали молодость его души, несмотря на пережитое в войну и трудности послевоенного быта. Впрочем, он их мало замечал. Видимо, действительно остался родом из того детства, о котором мы говорили и которое так отчётливо его сформировало. Может быть, поэтому, несмотря на высокий и трагический финал его жизни, и современники поэта, и нынешние почитатели воспринимали и воспринимают этого человека, как романтика, не утратившего порывов детства и юности. Человека, который мог написать о себе так: Сады моей души всегда узорны, В них ветры так свежи и тиховейны, В них золотой песок и мрамор чёрный, Глубокие, прозрачные бассейны.
Растенья в них, как сны, необычайны, Как воды утром розовеют, И – кто поймёт намёк старинной тайны? – В них девушка в венке великой жрицы…
Я не смотрю на мир бегущих линий, Мои мечты лишь вечному покорны. Пускай сирокко бесится в пустыне, Сады моей души всегда узорны. Как знать, может, это его и поддерживало в последние дни того рокового августа 1921 года. А ещё он взял с собой в тюрьму Евангелие и Гомера, и из тюрьмы писал жене ободряющие письма. Ну, а главным в те дни, скорее всего, была мысль, к которой пришёл совсем юным – вспомним запись из его детского дневника о том, что человек « настолько человек, насколько побеждает свой страх ». Он победил. Да так, что остался в вечности, и особый смысл приобрели слова, сказанные им некогда как предчувствие: …И Господь воздаст мне в полной мере За недолгий мой и горький век… Предчувствие поэта не обмануло. Апрель 2012 г.
| |