Григорий БЛЕХМАН

Я МОРЯК, ПОЭТ И ВОИН…
(Николай Гумилёв – родом из детства)

15 апреля в России и за её пределами вспоминают о нашем соотечественнике, который родился в этот день 126 лет назад – в уже очень далёком 1886 году.

Конечно, о нём говорят и пишут не только в этот день.

И происходит это не только потому, что он – выдающийся поэт, но и потому, что его ПОСТУПОК в тоже далёком теперь 1921 году сделал имя этого человека символом.

Пожить ему дали всего тридцать пять лет. И в этом году уже девяносто один год, как нет его на этой Земле. Но вопреки тем, кто приложил руку, чтобы его уничтожить, он остаётся. Остался в душе тех, кто любил его при жизни. А они сохранили его нам. И мы постараемся продолжить ими начатую цепочку.

***

Роковой для него 1921-й год не предвещал ничего дурного. Выходит его очередной сборник под названием «Шатёр», где много стихов о таком милом его сердцу – о путешествиях: «Красное море», «Египет», «Сахара»,

«Суэцкий канал», «Судан», «Абиссиния», «Мадагаскар»… Будто ищет он после очередной голодной, холодной и во всех отношениях трудной и абсурдной петроградской зимы, где бы согреться. И находит там – в воспоминаниях о давно уже полюбившейся Африке:

…Сердце Африки пенья полно и пыланья,

И я знаю, что, если мы видим порой

Сны, которым найти не умеем названья,

Это ветер приносит их, Африка, твой!

Он ещё не знает, что принесёт ему август – последний месяц его жизни.

В среду 3 августа поэт вернулся домой около 2-х часов ночи. Он провёл этот – последний для него вечер на воле – в кружке влюблённой в него поэтической молодёжи. После своей лекции слушал, как всегда, чтение новых стихов подопечных и вместе с ними подробно разбирал каждую интересную или неудачную строчку.

Когда всё закончилось, несколько барышень и молодых людей пошли его проводить. У подъезда Дома искусств, где в эти трудные годы жил поэт, его ждал автомобиль. Никто внимания на это не обратил – был НЭП, и автомобили перестали быть, как в недавние времена «военного коммунизма», одновременно и диковинкой и страшилищем. У дверей Дома долго прощались, шутили и уславливались «на завтра».

Но люди в стоявшем у подъезда автомобиле приехали с ордером Чека на обыск и арест. Они ждали поэта в его квартире. К тому времени уже арестовали известного профессора Владимира Николаевича Таганцева, который был объявлен организатором Боевой Петроградской контрреволюционной группы заговорщиков. Среди них фигурировала и фамилия Гумилёва.

Даже и тогда в это мало кто верил, что позже полностью подтвердилось. Но видно не вписывался такой тип человека в систему новой власти со своим понятием чести. Хотя от политики он был далёк:

Какая смертная тоска

Нам приходить и ждать напрасно.

А, если я попал в Чека?

Вы знаете, что я не красный!

Нам приходить и ждать напрасно,

Пожалуй, силы больше нет.

Вы знаете, что я не красный,

Но и не белый – я поэт!

Пожалуй, силы больше нет

Читать стихи, писать доклады.

Но и не белый я поэт.

Мы все политике не рады.

Писать стихи, читать доклады,

Рассматривать частицу «как»…

Путь к славе медленный, но верный:

Моя трибуна – Зодиак!

Высоко над земною скверной

Путь к славе медленный, но верный.

Но жизнь людская так легка!

Высоко над земною скверной…

Такая смертная тоска!

Конечно, его «трибуной» был «Зодиак». И «рассматривать частицу «как» ему было значительно интересней, чем заниматься какими-либо политическими суждениями. Об этом знали все. Но, видимо, слишком «инородным телом» стал поэт для тех, кто находился у руля нового государства, и кого-то он явно и сильно раздражал.

Он мог отречься от своих « монархических» взглядов, от товарищей, в чьём заговоре, как уже сказано, не участвовал, – на следствии такое предложение ему было сделано. Но посчитал, во-первых, ниже своего достоинства в чём-то оправдываться и, во-вторых, сказал, что офицеру, единожды давшему присягу монарху, пойти на такое – позор. Хотя и понимал, чем ему это грозит.

Так бывает редко, когда Богом данный уровень дарования Художника, совпадает с уровнем его личности. У поэта «Серебряного века» Николая Гумилёва это совпало. А наш самый беспристрастный судья – время определило для его имени бессмертие.

Поэтому мы – уже далёкие его потомки говорим о нём, как о современнике.

Говорим о его многогранном даровании, проявившемся не только в поэзии, но и в научных открытиях. Он подарил людям свою яркую игру воображения. Вместе с ним можно водить караваны, смотреть на древнее высокое небо, на звёзды с их причудливым порядком, строить на суровых утёсах золотоглавые храмы, подниматься под самый купол, где мыслит только о прекрасном и вечном упрямый Зодчий…

И ещё помним о том, как и за что этот человек заплатил собственной жизнью, оставшись в памяти современников и потомков не только великим Поэтом, но и Гражданином с большой буквы.

***

Первым и наиболее тщательным биографом поэта, на материалах которого построены публикации о Гумилёве почти всех остальных авторов, был Павел Николаевич Лукницкий.

Сохранился редкий автограф Ахматовой – надпись на фотографии Гумилёва: «Павлу Николаевичу Лукницкому на память о Н. Гумилёве». Надпись сделана 27 декабря 1924г. – в ту пору, когда студент Петроградского университета, начинающий поэт Павел Лукницкий, заканчивая курсовую работу по творчеству своего кумира Николая Гумилёва, пришёл с собранными материалами к Анне Ахматовой. С этого началась их дружба и совместный труд о поэте.

В течение пяти с половиной лет Лукницкий постоянно углублял и расширял свой труд, находя новые факты и очевидцев. Тогда же он собрал все поэтические сборники всех изданий поэта – прозу, пьесы, переводы – практически всё, вышедшее в периодической печати, а также, литературоведческие работы поэта и о нём, его рукописи и рисунки.

Таким образом, университетская работа переросла в рукописный двухтомник «Труды и дни» – свод сухих, конкретных фактов – хронологическую канву жизни и творчества Николая Гумилёва.

Обратим внимание на то, что ещё в течение нескольких лет после расстрела поэта органами НКВД, его имя не было в запрете. И эта «оплошность властей» позволила иметь те материалы, которые собрал и сохранил Лукницкий, потом и его семья, за что им всем останется вечная благодарность не только от соотечественников, но и всего читающего мира.

 

***

Строчка же, какой озаглавлен этот очерк, взята из стихотворения, которое считается его последним, написанным во внутренней тюрьме НКВД на Шпалерной. И неизвестно, каким образом, попавшим на волю. Оно впервые опубликовано на западе в 1970 году издателем и славистом Никитой Алексеевичем Струве:

В час вечерний, в час заката

Каравеллою крылатой

Проплывает Петроград,

 

И горит над рдяным диском

Ангел твой на обелиске,

Словно солнца младший брат.

 

Я не трушу, я спокоен,

Я моряк, поэт и воин,

Не поддамся палачу.

 

Пусть клеймят клеймом позорным,

Знаю – сгустком крови чёрной

За свободу я плачу.

 

За стихи и за отвагу,

За сонеты и за шпагу,

Знаю, строгий город мой,

В час вечерний, в час заката

Каравеллою крылатой

Отвезёт меня домой.

Как мы знаем, домой его не отвезли, и вообще, до сих пор неизвестно точное место, куда « отвезли ».

Эта строчка – « я моряк, поэт и воин» – заслуживает того, чтобы на ней немножко задержаться. Дело в том, что именно так поэт ощущал себя на этой земле – именно в такой последовательности . Хотя, на первый взгляд, слова « моряк» и « поэт» напрашивается поменять местами – моряком он в полном смысле этого слова не был, а лишь любил морские путешествия и особенно приключения. Но любил так, что, видимо, имел внутренние основания чувствовать себя моряком.

Мечта о морском путешествии сбывается у него в 1907 году. В это время он был в Париже. Поступив в Сорбонну, Гумилёв экономит деньги, которые родители присылают ему на обучение, и отправляется в Африку.

Потом с восторгом рассказывает обо всём увиденном и испытанном: как ночевал в трюме парохода с пилигримами, как разделял их скудную трапезу, как был арестован в Трувиле за попытку пробраться на пароход «зайцем», что увидел, узнал и почувствовал на этом экзотическом для него континенте. И хотя денег на всё задуманное не хватило, но мечта детства сбылась. То, что когда-то, ребёнком и отроком, начитавшись, видел во сне, оказалось доступным. И какое потрясение от увиденного, сколько романтики! И не только на том материке, но и в пути – в море…

Среди написанного им об этом путешествии будет и стихотворение «Жираф» – одно из лучших произведений мировой поэзии:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далёко, далёко, на озере Чад

Изысканный бродит Жираф.

 

Ему грациозная стройность и нега дана,

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на глади широких озёр.

 

Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полёт.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

 

Я знаю весёлые сказки таинственных стран

Про чёрную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжёлый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.

 

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав…

Ты плачешь? Послушай…далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

 

От родителей путешествие скрывалось: отец изначально был против и сказал, что ни денег, ни благословения на это – по тем временам «экстравагантное путешествие» не даст. Поэтому узнают они о той поездке лишь много позже, так как он заранее написал им письма, и друзья аккуратно в течение шести недель, что он отсутствовал, отправляли их каждые десять дней из Парижа…

Следует заметить, что трагический и в то же время высокий финал его жизни долгое время доминировал – да и сейчас такое нередко случается – в восприятии образа этого поэта-воина. А между тем в его жизни происходили и довольно забавные эпизоды. Вот эпизод из воспоминаний Анны Ахматовой. В 1910 году они – молодожёны и едут в Париж. Павел Лукницкий вспоминает её рассказ так: « Разговор перекинулся на тему чопорности и торжественности Николая Степановича. Анна Андреевна утверждает, что он был не таким на самом деле…до замужества она, пожалуй, тоже так думала…, но была приятно удивлена, когда увидела его необычайную простоту ( его «детскость» – П.Л. ), его любовь к самым непринуждённым играм; А.А., улыбнувшись, вспомнила такой случай. Однажды в 1910 году в Париже она увидела бегущую за кем-то толпу и в ней – Н.С. Когда спросила, зачем он бежал, он ответил, что ему было по пути и так – скорее, поэтому и побежал вместе… И добавила: «Вы понимаете, что такой образ Н.С., бегущего за толпой ради развлечения, немножко не согласуется с представлением о монокле, о цилиндре и о чопорности, – с тем образом, какой остался в памяти мало знавших его людей…».

Ну, а каким храбрым был он воином, знали в ту пору все. Недаром – кавалер двух высших тогда наград – Георгиевских крестов.

Но мало кто знает, как он попал на фронт. Поэт был свободен от воинской обязанности из-за болезни глаз. Но, когда началась война, стал активно хлопотать о зачислении в добровольцы. И ему удалось получить разрешение стрелять с левого плеча, после чего он стал «охотником» (так называли тогда добровольцев), получив право выбора войск. Предпочёл кавалерию. Был назначен в кавалерийский полк. И когда проходили учебный курс военной службы, активно (за отдельную плату!) обучался владеть шашкой… А на войне вёл подробнейший дневник военных действий своего подразделения – маршевого эскадрона лейб-гвардии уланского Её Величества полка, который сразу был направлен на передовую, к границе с Восточной Пруссией. Об этом у него есть такие строчки:

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвёртый день наступаем,

Мы не ели четыре дня…

И довольно скоро он отличится храбростью, после чего приказом по гвардейскому кавалерийскому корпусу будет награждён первым Георгиевским крестом (4-й степени), а в декабре 1915 года и вторым (уже 3-й степени). О таких боевых наградах в царской армии мечтали даже профессиональные военные.

***

И вряд ли кто-нибудь из соратников этого храброго офицера мог знать или вообразить, что рос он маленьким, худеньким и до десятилетнего возраста был очень слаб здоровьем. И что стал он таким, каким стал, во многом благодаря маме.

Его мама Анна Ивановна – сестра знаменитого царского адмирала Льва Ивановича Львова – ценила только один метод воспитания – доброту. А в образовании главным и необходимым – развивать вкус. Она стояла на том, что сущность каждого человека определяется и выражается его вкусом. Поэтому – развивать вкус в ребёнке – то же, что формировать его характер. И во многом её заслуга, что характер у этого болезненного мальчика развивался спокойный, мягкий. Он терпеливо переносил все неприятности, связанные с его слабым здоровьем, был тихим и редко плакал. И, наверное, поэтому много позже он скажет, что ничто так не помогает писать ему стихи, как воспоминания детства:

«Когда я нахожусь в особенно творческом состоянии…,я живу будто двойной жизнью, наполовину здесь, в сегодняшнем дне, наполовину там, в прошлом, в детстве. В особенности ночью.

Во сне…я постоянно вижу себя ребёнком. И утром, в те короткие таинственные минуты между своим пробуждением, когда сознание плавает в каком-то сиянии, я чувствую, что сейчас, сейчас в моих ушах зазвучат строки новых стихов…

Хорошо тоже вспоминать своё детство вслух. Меня очень баловали в детстве – больше, чем моего старшего брата. Он был здоровый, красивый, обыкновенный мальчик, а я – слабый и хворый. Ну, конечно, моя мать жила в вечном страхе за меня и любила меня фанатически. И я любил её больше всего на свете. Я всячески старался ей угодить. Я хотел, чтобы она гордилась мной…».

Последняя фраза заслуживает особого внимания, потому что гордиться им будет не только мать, но и люди вообще. В какой бы стране о нём не узнавали. Потому что, когда выпадет ему жребий совершить ПОСТУПОК, он его совершит. Чем украсит понятие ЧЕЛОВЕК. И своим примером лишний раз напомнит, каким ВЫСОКИМ может быть это понятие.

А пока до ПОСТУПКА ещё далеко, и он любит говорить о том, что маленьким был очень счастлив, и… «какой великий дар судьбы – счастливое детство». Он уверен, что « все нравственные представления взрослой жизни – из детства». Он очень любил вспоминать, свои разговоры с матерью… « Её мало трогали какие-нибудь гимназические неуспехи... Она хотела, чтобы он понял одну важную мысль – наука много сделала для человечества, но жалка та наука, которая захотела бы заменить собой святость веры» – эти слова приводит Павел Николаевич Лукницкий, о котором уже шла речь.

Кстати, Павел Лукницкий, как и его кумир, тоже – поэт, писатель и путешественник, воин и первооткрыватель неведомых земель. О нём рассказала его жена Вера в той же книге «Николай ГУМИЛЁВ – жизнь поэта по материалам домашнего архива семьи Лукницких», Лениздат, 1990г – 301с.

Из записей Павла Николаевича мы узнаём и о том, что, скорее всего, разговорами с матерью навеяны слова Гумилёва в его дневнике: « Разве божество не говорит также и нашему уму в каждой звезде, в каждой былинке, если мы только откроем свои глаза и свою душу? Наше почитание не имеет теперь такого характера, но не считается разве до сих пор особым даром, признаком того, что мы называем «поэтической натурой», способность видеть в каждом предмете его божественную красоту, увидеть, насколько каждый предмет представляет око, через которое мы можем смотреть, заглянуть в самую бесконечность?»

Он нередко размышляет о Художнике в широком смысле этого слова, да и вообще о человеке, поскольку в каждом, по его мнению, есть Художник, но лишь единицы реализуют себя так не только для себя, а и для других. И, ещё: « Человека, способного всюду подмечать то, что заслуживает любви, мы называем поэтом, художником. И разве не чувствует каждый человек, как он сам становится выше, воздавая должное уважение тому, что действительно выше его?»

Теперь, зная эти слова, можно ли хоть на миг представить его рядом с теми, кто посчитал, что «человек – царь природы». И разве могли они оставить его рядом с собой. Будто он это предчувствовал:

…Пуля, им отлитая, отыщет

Грудь мою, она пришла за мной.

 

Упаду, смертельно затоскую,

Прошлое увижу наяву,

Кровь ключом захлещет на сухую,

Пыльную и мятую траву.

 

И Господь воздаст мне полной мерой

За недолгий мой и горький век.

Это сделал в блузе светло-серой

Невысокий старый человек.

Конечно, мнение о том, что Художник имеет дар предвидения, очень распространённое. Но, чтобы до такой степени предвидеть – как это будет и кто это сделает!…

Однако, вернёмся в его детство и узнаем об увлечениях ребёнка и отрока. Он любил читать и имел изрядную коллекцию оловянных солдатиков, которыми в гимназии увлёк своих сверстников. Мальчики устраивали сражения, где каждый гимназист выставлял целую армию.

А вот к занятиям будущий поэт относится равнодушно – спокойно.

В ту пору его энергия направлена в другое русло. Наш герой организовал «тайное общество», где играл роль Брамы-Тамы. И с этого момента в здании гимназии, в людской, в заброшенном леднике, в пустом подвале – везде, где только могут, устраивают юные члены «общества» собрания. Причём, обязательно при свечах и, конечно же, в конспиративной обстановке. Эти «конспираторы» обожают придумывать и искать, где только могут, тайные ходы. Каждый старается что-то рассказать о подземельях, заговорах, интригах. Они выстукивают в домах стены, лазят по подвалам и чердакам, ищут клады. Конечно, разочаровываются, поскольку не находят. Но печалятся недолго и снова увлекаются тем же.

Немудрено, что мальчик организует и играет именно в такие игры. В это время он прочёл всё, что было дома и у друзей, и родителям пришлось договариваться со знакомым букинистом. А любимые его писатели той поры: Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер, Гюстав Эмар. И комната загромождена картонными латами, оружием, шлемами и другими доспехами.

Но, всё же, на первом месте книги. Именно оттуда растёт его любовь к животным. Некоторые из них: попугаи, собаки, тритоны… – постоянные обитатели в доме Гумилёвых. И ещё он обожает говорить об Испании, Китае, Индии, Африке. Тут, конечно, не только заслуга книг, но и рассказы отца – морского врача Степана Яковлевича и дяди – знаменитого адмирала, о котором уже шла речь.

***

И вот во многом под влиянием военных историй дяди и случаев из дальних плаваний по морям-океанам, услышанных от отца, мальчик начинает писать стихи и прозу.

Но «проба пера» была ещё раньше. Опять же из записей Павла Николаевича мы знаем, что первой книжкой, самостоятельно прочитанной будущим поэтом, – а выучился он читать шести лет – были сказки Андерсена, и что он хранил эту книгу, любил её перечитывать уже, будучи знаменитым и любимым.

И оттуда – из этих воспоминаний о детстве в его сборнике «Колчан» такие строчки:

Цветы, что я рвал ребёнком,

В зелёном драконьем болоте,

Живые, на стебле тонком,

О, где вы теперь цветёте?

Те книги и рассказы взрослых, что сопровождали его с детства, конечно же, были основой и первых стихотворных опытов мальчика. Об одном из них Павлу Николаевичу рассказала Анна Ахматова и привела отрывок стихотворения шестилетнего Коли Гумилёва:

Живала Ниагара

Близ озера Дели,

Любовью к Ниагаре

Вожди все летели…

По её словам в это время он сочинял и басни. Но ещё не умел записывать. Это делали взрослые.

А дальше мы узнаём, что, когда мальчику было около пяти лет, родители купили загородную усадьбу. По тем временам небольшую: два дома, флигель, пруд и парк, обрамлённый хвойным лесом. И с наступлением лета, да и в зимние каникулы, когда мальчики стали гимназистами, жили там. Здесь просторно. И игры в «солдатиков» сменятся «живыми» играми – в индейцев, пиратов, ковбоев.

Сначала ему выпадает роль Нэна-Саиба – героя восстания сипаев в Индии. Игра настолько захватывает, что и после окончания «предводитель» требует, чтобы его так называли. Потом он стал Надодом Красноглазым – героем одного из романов Буссенара. Тому по чину полагалось быть кровожадным. Но это у него не получалось. И вот как-то мальчишки наловили карасей и собрались их жарить. Тут-то в возмездие за то, что он постоянно выбирал себе роль героя, один из них потребовал, чтобы «Надод» подтвердил свою кровожадность и откусил живому карасю голову. Ничего не оставалось делать, и «герой» мужественно справился с задачей. После чего, правда, от этой роли отказался.

А ещё родители нередко давали каждому из участников игр по лошади. Вот когда было легко воображать себя и ковбоем, и индейцем. И он носился на оседланных и на неоседланных лошадях, вызывая восторг товарищей своей смелостью.

Может быть, здесь и в это время отчётливо проявилось в нём главное. Уже тогда все отмечали, что при всей своей милой наивности и бесконечной доброте, он вспыльчив и самолюбив. А из его дневника видно, что и сам это понимает: « Я мучился и злился, когда брат перегонял меня в беге или лучше меня лазил по деревьям. Я хотел всё делать лучше других, всегда быть первым. Во всём. Мне это, при моей слабости, было нелегко. И всё-таки я ухитрялся забираться на самую верхушку ели, на это ни брат, ни дворовые мальчики не решались. Я был очень смелый. Смелость заменяла мне силу и ловкость. Но учился я скверно. Почему-то не помещал своего самолюбия в ученье. Я даже удивляюсь, как мне удалось кончить гимназию. Я ничего не смыслю в математике. И горжусь этим. Своими недостатками следует гордиться. Это их превращает в достоинства …».

А ведь это размышления очень юного человека, у которого в дневнике дальше: «… Человеку необходимо быть храбрым, он должен идти вперёд и оправдать себя как человека. Он настолько лишь человек, насколько побеждает свой страх …».

И теперь, когда мы уже столько узнали о нём – ребёнке и подростке, начинаем понимать, почему он взрослым так написал о своём детстве:

Я ребёнком любил большие,

Мёдом пахнущие луга,

Перелески, травы сухие

И меж трав бычачьи рога.

 

Каждый пыльный куст придорожный

Мне кричал: «Я шучу с тобой,

Обойди меня осторожно

И узнаешь, кто я такой!»

 

Только дикий ветер осенний,

Прошумев, прекращал игру

Сердце билось ещё блаженней,

И я верил, что я умру.

 

Не один – с моими друзьями,

С мать-и-мачехой, с лопухом,

И за дальними небесами

Догадаюсь, вдруг, обо всём.

 

Я за то и люблю затеи

Грозовых военных забав,

Что людская кровь не святее

Изумрудного сока трав.

Конечно, чтобы понять две последних строчки, потребуется вспомнить, что такое акмеизм. И что именно Гумилёв вместе с Сергеем Городецким основали такое направление или течение, суть философии которого в том, что любое существо или явление, созданное природой для земной жизни – божественно. Отсюда и строчки:

Да, я знаю, я вам не пара,

Я пришёл из другой страны,

И мне нравится не гитара,

А дикарский напев зурны.

 

Не по залам и по салонам

Тёмным платьям и пиджакам –

Я читаю стихи драконам,

Водопадам и облакам…

 

И умру я не на постели,

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь дикой щели,

Утонувшей в густом плюще…

Правда, следует заметить: хоть он и является одним из основателей акмеизма, со временем его читатели лишний раз убедятся в том, что любой крупный поэт выходит за рамки любого, даже созданного им направления.

***

Сейчас, как мы уже отметили, о поэте известно немало: и о его многогранных дарованиях, и о благородных поступках, о путешествиях пилигримом, об увлечениях и романах, и о многом ещё. И, конечно, о храбрости и мужестве. Поэтому теперь, когда читаешь его «Память», будто проживаешь с ним и его жизнь.

…Память, ты рукою великанши

Жизнь ведёшь, как под уздцы коня,

Ты расскажешь мне о тех, кто раньше

В этом теле жили до меня…

 

Я люблю избранника свободы,

Мореплавателя и стрелка.

Ах, ему так звонко пели воды

И завидовали облака…

 

Знал он муки голода и жажды,

Сон тревожный, бесконечный путь,

Но святой Георгий тронул дважды

Пулями нетронутую грудь.

 

Я – угрюмый и упрямый зодчий

Храма, восстающего во мгле.

Я возревновал о славе Отчей,

Как на небесах, и на земле.

 

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

 

И тогда повеет ветер странный –

И прольётся с неба страшный свет:

Это Млечный Путь расцвёл нежданно

Садом ослепительных планет.

 

Предо мной предстанет, мне неведом,

Путник, скрыв лицо; но всё пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

 

Крикну я…Но разве кто поможет,

Чтоб душа моя не умерла?

Только змеи сбрасывают кожи,

Мы меняем души и тела.

 

И хотя никто ему не помог, очевидно, что душа его не умерла. Потому что время не погасило к нему интерес. И потребность в нём людей, с той трагической ночи на 27 августа 1921 года, не убывает, как и до неё.

***

Однако, при этом мало кто обращает должное внимание на одно обстоятельство: его всемирно известный ПОСТУПОК, берёт истоки из детства. Из воспитания мамы – из уверенности её в том, что сущность каждого человека определяется и выражается его вкусом .

И хотя все знают, какой вкус она сумела привить и развить в сыне, отчего он и стал « одним из лучших людей того, да и всякого времени», мало от кого об этом слышишь. Как и о том, что он с детства хотел, чтобы мама им гордилась.

Хотя, воспитывая его ребёнком, Анна Ивановна не могла и помыслить, во что превратится та страна, где родился и вырос её сын . И чем обернётся для него привитый ею безупречный в своём благородстве вкус.

Он ушёл в бессмертие в 35, ответив сам себе на вопрос, который прозвучал у него – ещё девятнадцатилетнего в стихотворении « Credo »:

Откуда я пришёл, не знаю…

Не знаю я, куда уйду,

Когда победно отблистаю

В моём сверкающем саду…

Правда, то, что « победно отблистает в…сверкающем саду», как видим, чувствовал.

Как и чувствовал то, что выразил в своём «Слове»:

Но забыли мы, что осиянно

Только слово средь земных тревог,

И в Евангельи от Иоанна

Сказано, что слово – это Бог…

Мы ему поставили пределом

Скудные пределы естества,

И, как пчёлы в улье опустелом,

Дурно пахнут мёртвые слова.

Хотя он сам и НЕ ЗАБЫЛ. Да и никогда не входил в эти « скудные пределы».

Он жил другим, постоянно задавая и отвечая себе на свои же вопросы, подобные тем, что в его «Молитве»:

Рощи пальм и заросли алоэ,

Серебристо-матовый ручей,

Небо бесконечно голубое,

Небо, золотое от лучей.

 

И чего ещё ты хочешь, сердце?

Разве счастье – сказка или ложь?

Для чего ж соблазнам иноверца

Ты себя покорно отдаёшь?

 

Разве снова хочешь ты отравы,

Хочешь биться в огненном бреду,

Разве ты не властно жить как травы

В этом упоительном саду?

Загадки внутреннего мира занимали его много больше, чем внешние изменения, происходившие вокруг него. От того и вопрос к себе (и не только к себе) именно после первого четверостишья:

…И чего ещё ты хочешь, сердце?

***

Все, кто знал поэта, отмечали молодость его души, несмотря на пережитое в войну и трудности послевоенного быта. Впрочем, он их мало замечал. Видимо, действительно остался родом из того детства, о котором мы говорили и которое так отчётливо его сформировало.

Может быть, поэтому, несмотря на высокий и трагический финал его жизни, и современники поэта, и нынешние почитатели воспринимали и воспринимают этого человека, как романтика, не утратившего порывов детства и юности. Человека, который мог написать о себе так:

Сады моей души всегда узорны,

В них ветры так свежи и тиховейны,

В них золотой песок и мрамор чёрный,

Глубокие, прозрачные бассейны.

 

Растенья в них, как сны, необычайны,

Как воды утром розовеют,

И – кто поймёт намёк старинной тайны? –

В них девушка в венке великой жрицы…

 

Я не смотрю на мир бегущих линий,

Мои мечты лишь вечному покорны.

Пускай сирокко бесится в пустыне,

Сады моей души всегда узорны.

Как знать, может, это его и поддерживало в последние дни того рокового августа 1921 года.

А ещё он взял с собой в тюрьму Евангелие и Гомера, и из тюрьмы писал жене ободряющие письма.

Ну, а главным в те дни, скорее всего, была мысль, к которой пришёл совсем юным – вспомним запись из его детского дневника о том, что человек « настолько человек, насколько побеждает свой страх ».

Он победил. Да так, что остался в вечности, и особый смысл приобрели слова, сказанные им некогда как предчувствие:

…И Господь воздаст мне в полной мере

За недолгий мой и горький век…

Предчувствие поэта не обмануло.

Апрель 2012 г.


Комментариев:

Вернуться на главную