Он прожил долгую жизнь, проходившую в разные по атмосфере в обществе времена, которые, как известно, не выбирают. Многое испытал, пережил, осмыслил, переосмыслил… Ему было, о чём рассказать. Для нынешнего поколения – поколения XXI века и тех, кто чуть старше, немалое из того, что с ним происходило, кажется невероятным. Однако, моим сверстникам такие люди известны. К тому же мне довелось знать близких этому человеку людей, да и немножко его самого. Поэтому о нём, а в его лице о поколении созидателей и написал.  

Родился Женька 1-го августа 1914-го года, т. е. через три дня после того, как началась Первая мировая война. Папа Алексей Евгеньевич – военврач, заведует одним из отделений Главного военного клинического госпиталя, который В 1946 году получит имя Н.Н. Бурденко. Мама Анна Генриховна – бывшая акробатка – полунемка, полурусская, из цирковой семьи. Она тоже выступала в цирке – на трапеции – до тех пор, пока не попала с травмой мениска в 1-ю Градскую больницу. Травма оказалась несерьёзной, и через месяц можно было приступать к репетициям, пройдя должный курс физиотерапии. Юная Анечка с нетерпением ждала того момента, когда ей вновь позволят выйти на манеж, который она так любила, и где фактически выросла.

В один из дней возле здания цирка на Цветном бульваре Анечка встретила своего лечащего врача. Он разговаривал с молодым красивым мужчиной, которого она, порой, здесь встречала. Даже знала его имя, а также то, что, когда в Москву из Петербурга приезжает знаменитый силач и борец-чемпион Иван Шемякин, её врач берет у него уроки французской борьбы. Ей нравился этот «Алёшенька» – так звали его знакомые девочки-акробатки, которых он всегда угощал чем-нибудь сладеньким. Однако, подойти к нему вместе со старшими подружками не решалась. Как позже выяснилось, стеснялась, что недостаточно хороша собой.  Да и поклонниц у него хватает. Об этом она тоже знала от подружек.

Врач знакомит свою пациентку с бывшим, как оказалось, однокурсником.  Тот говорит, что очень голоден и приглашает их в Метрополь, который как раз неподалёку. Девушка растеряна. В их семье так не принято. Она отказывается, ссылаясь на то, что сыта и что ждёт родителей.  В этот момент они выходят из здания цирка, и «Алёшенька» приглашает в Метрополь всю семью. Родители тоже его знают – кто же в цирке не знает человека, с которым занимается сам Шемякин. Больше того, они, оказывается, симпатизируют ему до такой степени, что доверяют свою дочь: он просит их позволить ей пойти с ним завтра в театр.  

Так, она впервые попадёт в Московский Художественный Театр – до этого бывала только в оперетте. И вот – на сцене мрачный замок, где у красивой девушки и юного принца что-то не сложилось, и она душевно заболела – стала рвать лепестки цветов, выпуская их по одному, и тихо-тихо напевать. А принц сначала куда-то отбыл, затем вернулся и тоже стал говорить сам с собой: «быть или не быть».  А потом принц заколол шпагой того, кто, как он почуял, подслушивает его разговор с матерью.

И ещё помнила, что в антракте с Алёшей многие здоровались и каждому он представлял свою спутницу, чему она постоянно смущалась. Затем он проводил её домой. Она с родителями жила недалеко от цирка – на Петровке у дальней родственницы отца. А вообще их семья с Поволжья – из пригорода Твери. Но дома бывают редко, потому что постоянно выступления по всей стране. Вот и скучает по бабушке, которая там одна.

Возле дома встречают её родителей. Те будто бы решили прогуляться после выступления, чего раньше за ними не наблюдалось. Он сдаёт девушку «из рук в руки» и просит их позволения на завтра пригласить её в Сокольники, покататься на лодке. Она и удивлена – впервые об этом слышит, – и, конечно же, рада. Сердечко так стучит, что, кажется, всем должно быть слышно. И от этого немного неловко. Хорошо, что вечер, и никто не может видеть внезапно появившегося румянца. Лишь сама чувствует жар на щеках. Ей очень хочется, чтобы позволили, и опасается, что откажут – все-таки в цирке о его похождениях наслышаны. Но что-то в родителях перевесило – может то, что в непорядочности он замечен не был, – и они согласны.

Заснула она лишь под утро. Но юный сон крепок и свеж. В одиннадцать она уже в 1-й Градской на процедурах, а выйдя из корпуса, видит Алёшу с букетом астр. Будто знал, что её любимые, хотя и не мог этого знать.

А как красиво в Сокольниках – просто сказка. Алёша учит её грести. У неё получается, но много ей не позволяет: спохватывается – все-таки травма. Надо прежде залечить.  После чего он обучит её искусству владеть вёслами. Оказывается, он ещё и греблей занимался.

Потом обедают. Там очень уютно – на веранде летнего ресторана. Хотя она и не знаток ресторанов, но ей кажется, что таких уютных мало…

Нет-нет, вино она не пьёт – она заметит, что это его обрадует, но почему, поймёт много позже… Морс – да: очень любит. А уж мороженное и подавно. И хотя продолжает немного стесняться, но с Алёшей так хорошо и спокойно, что говорит, как есть – что любит, а что не очень. Оказывается, его не только в театре, но и здесь многие знают. Особенно военные. Подходят, благодарят…

В общем, не доведётся Анечке больше выйти на манеж. Сделает ей Алёша через две недели предложение, и будет она счастлива с ним всю оставшуюся жизнь.

 Хотя в цирке и был шепоток, что «поиграет и возьмётся за своё». Но не взялся. Может, «своё» уже взял и в прямом, и в переносном смысле. Не любил он расставаться с Анечкой ни через год, когда родила она ему Женьку, ни через два, ни через много…   

Когда сделает ей предложение, она переедет к нему на Садово-Кудринскую, где он снимет 4-х комнатную квартиру.  До этого жил он с первой женой – красавицей медсестрой Татьяной – на Арбате. Женился рано, и был счастлив, даже несмотря на то, что, как оказалось, она не могла иметь детей. Однако, беда пришла откуда её никто не ждал. Татьяна стала выпивать. Сначала по чуть-чуть, и время от времени – якобы это снимало головную боль или дурное настроение. Затем больше и чаще, а вскоре всё это начиналось уже с утра. Он старался ей помочь. Привозил лучших врачей. Она тоже старалась. Они даже решили взять мальчика или девочку из приюта. Но победить тягу к этому «лекарству» она не сумела и «сгорела» довольно скоро.

Горевал он долго, и на женщин внимания не обращал, хотя желающих занять место Тани было много. Потом потихоньку отошёл. Природа взяла своё, но дальше романов дело не доходило. Эти романы нередко были яркими, бурными. В Москве они становились на слуху. Но краткосрочными. То ли свою Танечку искал и не находил в других, то ли боялся вновь так же обжечься.

Он и сам не ожидал, что эта девочка-акробатка так тронет его душу, и не сможет он жить, чтобы она не была рядом постоянно.

***

Женька, как мы помним, родится 1 августа 1914 года крупным – в папу – около пяти кило, так что дался он Анечке непросто. Да и в его первые годы ей тоже будет непросто. Вскоре Алексея призовут на фронт начальником полевого госпиталя – сначала Кёнигсберг, затем Лодзь, Варшава, Буковина, Тернополь… В общем, вернётся он лишь в апреле 1917-го со многими боевыми орденами, но с тревожным настроением от предчувствия чего-то. Чего, он ещё не понимал, но то, что случилось в феврале, его не обнадёживало. Да и настроения в армии за эти без малого три года войны сильно поменялись. Чувствовалась какая-то смута, которая с каждым днём все усиливалась. И самое печальное, что не только среди солдат, но и офицеров, для которых прежде понятие «присяга» было свято. Может, поэтому он уже изначально примет события октября с надеждой …

Но вернёмся в апрель. На пороге его встретит маленькая копия. Даже пальчики на руках папины. И эта «копия» уже довольно бойко говорит. Причём, не только по-русски, но и по-немецки. Научил, все же, дед Генрих, хотя в ту пору это было небезопасно в связи с известными событиями. Впрочем, не то, чтобы учил, а так – «баловался». Но мальчишка, как оказалось, настолько восприимчив к услышанному, что фактически выучился сам, постоянно уточняя у мамы и деда значения тех или иных слов.

 Эту способность вскоре оценит и отец, когда попробует «побаловаться» с сыном латынью.

А пока на опасения Анечки ответит, что очень даже хорошо – сумеет читать и Гёте, и Гегеля. И ещё обнаружит Алексей, что малыш крепенький и гибкий – тот сразу же покажет папе, как освоил передний и задний кувырки, а также, мостик.  Отец смотрел так, будто думал – жаль, что родители не дожили. Лет десять назад одного за другим их «унёс» туберкулёз…

Когда мальчик пойдёт в школу, проблем с обучением не будет. Напротив, его любознательность отметят почти все учителя, особенно гуманитарии. А о его способностях к иностранным языкам узнает вся школа. Он попросит разрешения заниматься и английским, и французским. Но поскольку эти уроки шли одновременно – половина класса занималась одним языком, половина – другим, ему позволят чередовать посещения и той, и другой подгрупп в случае, если будет справляться. Он не только справится, но довольно скоро станет лучшим в обеих.

Ему будут прочить будущее полиглота, однако, когда в расписании появится предмет «химия», его увлечение тем, «из чего состоит всё земное, а, может быть, и не только» перевесит все предшествующие. А врождённые способности – и не только к языкам – скажутся здесь тоже. Ему станет мало учебников, и преподаватель химии будет давать специальные журналы, а позже юноша станет брать в библиотеке Московского Университета, – куда преподаватель организует ему специальный пропуск, – статьи и на иностранных языках. В основном – на немецком. Но кое-что интересное будет находить и по-английски, и по-французски. В общем, его будущее, как студента химического отделения Московского Университета, сомнений ни у кого не вызывало.

***

Правда, вначале подошёл срок службы в армии. И об этом, видимо, следует чуть подробнее. Точнее – о предыстории, которая определит род войск, куда его направят, и где он будет воевать всю Великую Отечественную.

Но прежде обратим внимание на такую запись в его тетрадке:

«Спиридонов Виктор Афанасьевич. Родился в 1877 году, а в 1906-м увлёкся модным тогда в Европе джиу-джитсу. Воевал в 1-ю мировую. Был тяжело ранен и контужен шрапнелью. Год провёл в Госпиталях (у моего отца), после чего был «уволен от службы с производством в следующий чин и награждён мундиром и пенсией».
Революция лишила отставного штабс-капитана даже той небольшой офицерской пенсии, и он был вынужден перебиваться случайными заработками. А в 1919-м стал счетоводом в Главном броневом управлении Красной армии.
Вскоре организовывает школу джиу-джитсу и становится её начальником. Цель этой школы – подготовка инструкторов при Главном управлении рабоче-крестьянской милиции. Кроме того, назначается заведующим Московскими окружными курсами инструкторов спорта и допризывной подготовки, где впервые вводит предмет «Защита и нападение без оружия» – предшественник САМБО (самооборона без оружия).
В 1923-м станет одним из учредителей спортивного общества «Динамо», почётным председателем которого выбран Ф. Э. Дзержинский. В «Динамо» Спиридонов тоже организует секцию «Защита и нападение без оружия», куда поначалу запишутся 14 человек. Чтобы заинтересовать молодёжь в этом боевом искусстве, Виктор Афанасьевич начнёт выступать с лекциями и показательными выступлениями перед красноармейцами в Московском цирке. Эти выступления будут иметь большой успех и дадут существенный приток желающих заниматься в секции.
А в 1929-м году Спиридонов уже проводит первый чемпионат «Динамо» по этому виду единоборств.
С началом Великой Отечественной Войны он стал обучать бойцов отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД (Народный комиссариат внутренних дел) на специальной учебной базе в Мытищах.
К сожалению, он был заядлым курильщиком и в итоге заболел раком лёгких. Мучился недолго. Умер 7-го сентября 1944 года в возрасте 67лет, хотя многие думали, что доживёт до ста. Похоронен на Ваганьковском кладбище».

Полностью эта запись приведена не случайно, поскольку родоначальник САМБО Виктор Афанасьевич Спиридонов сыграет в судьбе сначала Женьки, а потом и Евгения Алексеевича, существенную роль.

Теперь мы уже знаем, что Виктор Афанасьевич знаком с отцом нашего героя. Больше того, не только знаком, но и постоянно у него наблюдается. В один из таких визитов доктор знакомит его с сыном. Спиридонов обращает внимание на телосложение юноши – тут он тоже в папу – и предлагает ему попробовать себя не только во французской борьбе, которую тот успешно осваивал под руководством отца, но и в другой разновидности единоборств.

Так Женя впервые узнал о САМБО. К тому моменту ему как раз исполнилось шестнадцать – тот возраст, с которого тогда можно было записаться в эту секцию. Впрочем, даже, если бы не исполнилось, Виктор Афанасьевич всё равно бы взял. Настолько хорош был этот юноша. Не только силен, но и координирован, гибок – тут, видимо, и мамины гены. И, кроме того, что, пожалуй, главное – сообразителен и бесстрашен. В общем, через год Женька становится чемпионом общества «Динамо» в своей весовой категории, а через два и чемпионом Москвы.

И когда подойдёт срок армейской службы, то куда ж ещё с такой подготовкой как ни в ВДВ (воздушно-десантные войска).

Там – в Ленинградском военном округе – и пройдёт его служба, где он  сразу проявит себя наилучшим образом и вскоре сам станет инструктором по рукопашному бою, поскольку у Спиридонова успеет освоить не только элементы спортивного, но и боевого САМБО – тоже «детища» Виктора Афанасьевича.  Кроме того, дважды становится чемпионом Вооружённых сил в своей – до 82-х килограмм – весовой категории, и ему присваивают звание мастера спорта.

Когда вернётся, получит предложение от учителя тренировать в «Динамо» спецгруппы, однако любовь к тому, «из чего состоит всё земное, а, может быть, и не только» перевесит. Поедет в Университет, узнать, когда и какие экзамены нужно сдавать. Но, там вступительные уже закончились. Так что предстояло решать: ждать ли год или попробовать куда-то ещё – на химическое отделение в другом институте. И пока он решал, спускаясь со второго этажа, где был деканат, встретил одного из товарищей по «Динамовской» секции, который подрабатывал в университетском зале, давая уроки САМБО для студентов, желающих постичь этот новый по тем временам, но уже очень популярный и уважаемый вид единоборств. А основная его работа была на кафедре физвоспитания в Химико-технологическом институте им. Д. И. Менделеева. Он посоветовал Жене ехать туда, поскольку в «менделеевском» приёмные экзамены начинались через месяц. Больше того, гарантировал тому поступление, сказав, что поддержка спортивной кафедры ему обеспечена. Да и отслужившие в армии вообще имели при поступлении льготы.

  Тут, правда, следует отметить, что не служивших в ту пору было меньшинство.  Армия тогда была иной – её уважали и от неё не «косили». Напротив, молодые люди стремились стать «настоящими мужчинами» именно там. Такова была атмосфера в обществе. И не служили только особо одарённые дети, занимавшиеся балетом или музыкой – хотя из музыкантов тоже некоторые попадали в военные ансамбли. Ну и, конечно, те, кому не позволяло здоровье. Но у таких документы в химический ВУЗ не принимали…

 Однако, вернёмся к нашему герою. О льготах тут речь вообще не шла, поскольку «светлая голова» сказалась и на этот раз. Экзамены он сдал блестяще.

Занятия в институте ему очень нравились. И помогать Игорьку – так звали приятеля-самбиста – тренировать студентов тоже. Однако, любимым занятием станет для него экспериментальная работа на кафедре органической химии, куда любознательный и способный студент получит приглашение от заведующего – профессора Ивана Яковлевича Полякова. Ему предложат помогать молодому доценту, который пытался найти путь «мягкого» синтеза одного из витаминов – какого, в записях не указано. Написано лишь, что «витамин был важен во многих областях нашей жизни, в том числе и медицине, а получить достаточное его количество только микробиологическим путём оказалось нереальным». Приходилось покупать за границей, что было дорого. Поэтому Институт получил правительственное задание изучить возможность его химического синтеза. И не просто возможность. Получить витамин таким путём уже удавалось. Однако, на двух этапах синтеза необходимо было использовать повышенное давление и температуру, что, видимо, отрицательно сказывалось на его активности. Поэтому цель работы состояла в том, чтобы избежать потери этой активности.

Потрудиться пришлось много. Но тут помогли способности полиглота. В одном из немецких журналов он прочёл статью, казалось бы, не связанную напрямую с его поиском. Однако, мысль о том, что на этих двух этапах можно использовать определенный катализатор, показалась ему очевидной. Загвоздка состояла лишь в том, что даже аналога такого в стране не было. И пришлось профессору Полякову идти к Наркому (Народному комиссару) химической промышленности, чтобы просить денег на покупку небольшой пробной партии. Поскольку в Наркомате с ним считались, то деньги нашли. И не зря.

Правда не сразу, но после того, как этот катализатор в лаборатории немножко модифицировали, удалось получить то, что хотели. Так группа из трёх человек – профессора, доцента и студента – получила серьёзную премию, а Женька, ещё до защиты диплома – предложение остаться на кафедре с явно обозначенными перспективами. Но через неделю после защиты диплома началась война.

К той поре у него уже была семья. Машенька работала на кафедре иностранных языков – преподавала французский, а её муж возглавлял эту кафедру. Неизвестно, как бы складывалась личная жизнь молодой преподавательницы, но события развивались так стремительно, что заведующий решил «поговорить по-мужски» со «студентиком». И, конечно же, пожалел об этом.  Хотя «студентик» и сдерживал себя, как мог, понимая, что силы не равны, скрыть свои травмы после этой «беседы» заведующему всё же было невозможо. А поскольку мужчиной он был крупным и, как он привык себя ощущать, физически сильным, такое поражение в мужской разборке его заело. И он решил отомстить другим путём: пошёл в партийный комитет. Женьку туда вызвать не могли, а могли лишь пригласить, хотя в этом комитете очень удивились – как этот, прошедший службу в таких серьёзных войсках юноша – даже не комсомолец.

  Предлагали ему вступать в комсомол: один раз в школе, потом в армии. Однако инициативы он не проявлял. Но поскольку человеком Женька был видным, а главное, и там, и там полезным, то не настаивали, а лишь время от времени спрашивали «не созрел ли». Да и в Институте происходило примерно то же. Так что на момент возникших «отношений» с мужем Машеньки и парткомом был «вольным студентом», хотя уже и известным всему Институту.    

В парткоме его попросили не разрушать семью, а на фразу – «сердцу не прикажешь» – последовало хорошо в ту пору всем знакомое – «надо». Но это не возымело действия, и заведующему пришлось отступить, поскольку Институт не хотел терять «такую светлую голову» – об успехах Женьки на кафедре и о правительственной награде знали, естественно, все. Да и о том, что Мария Викторовна ждёт ребёнка – тоже. Так, к окончанию Института появился в молодой семье и Виктор Евгеньевич. 

НО ВСЁ ЖЕ, ВСЁ ЖЕ, ВСЁ ЖЕ…

Эта строчка из знаменитого стихотворения Александра Трифоновича Твардовского тоже записанного в тетрадке Евгения Алексеевича. А дальше станет понятным, почему именно эта сточка.

В июле 1941-го он уже в распоряжении Московского военного округа – в спецвойсках, но не НКВД, а особой группы ВДВ (Воздушно десантных войск). Предлагали остаться в Институте, где могли сделать «бронь» – лабораторию позже эвакуируют на Урал.  

Но какая там «бронь», когда такое творится. Об этом и речи быть не может. Отец тоже поддержал. Он и сам уже готовился в один из полевых госпиталей, хотя тоже мог «отсидеться» – видный хирург, профессор. Да и возраст позволял остаться в тылу. Но не такое воспитание. Поэтому и Женьку поддержал и даже гордился его выбором. Машенька и мама, конечно, поплакали. Но оба мужчины уверяли, что с ними ничего не случится, и что скоро встретятся все. А уж тогда такой пир закатят в Метрополе. И Витюшку с собой возьмут. Пусть поползает между столиков.

В общем, шутили мужчины и даже в чём-то, как выяснится позже, окажутся правы. Ничего с ними не случится. И встретятся они в 45-м в Москве. Но… только лишь отец и сын.

– Состав, который осенью будет идти с эвакуируемыми в Казахстан, и где окажутся Анечка, Машенька и грудной Витюшка разбомбят по дороге –  

Алексей Евгеньевич и Женька – каждый в разное время – узнают об этом не раньше, чем через год. И того, и другого спасёт и судьба, и работа.Ведь «война – это та же работа, но там, где душа не поёт».  

 Алексей Евгеньевич сутками оперирует, хотя и сердечко уже не то, а Женька… Тут у него в записях сначала – перечисления городов именно в такой последовательности: Керчь, Севастополь, Сталинград, Курск, Ростов на Дону, Харьков, Орёл, Киев, Одесса, Минск. А потом: Бухарест, Будапешт, Варшава, Вена и Берлин. Города идут под номерами именно так, как расположены в этом списке: с 1-го по 10-й – наши, а потом тоже с 1-го и по 5-й – зарубежные. И дальше – пояснение, что в такой последовательности «бросали» спецгруппу ВДВ для уличных боев в означенные города. И задача этого спецподразделения состояла в том, чтобы вышибать немцев из всех уголков и «щелей» – подвалов, чердаков, крыш – дабы случайно уцелевшие снайперы не всаживали напоследок пули в освободителей и мирных жителей. А входило подразделение в состав ныне знаменитой 76-й гвардейской Черниговской Краснознамённой десантно-штурмовой дивизии – старейшего соединения ВДВ, сформированного 1-го сентября 1939 года, которое сейчас дислоцируется в Псковской области. И тот самый парашютно-десантный полк, в составе которого была Женькина рота, находится теперь в пригородном посёлке Череха. 

Из скупых его записок во фронтовом дневнике можно узнать, что вернулся он в августе 45-го, не только боевым офицером, четырежды орденоносным гвардии - капитаном ВДВ, но и с другими «наградами»: тремя пулевыми ранениями, пятью ножевыми, двумя переломами и тремя трещинами. Однажды получил контузию, когда убегающий немец бросил гранату. Ну а то, что при встрече в 45-м отец увидел его с такой же белой головой, как у самого, это – за одну ночь после известия о родных. Узнал он в Севастополе, после чего и получил сразу три ножевых ранения. Но состояние тогда было такое, что и не ощутил ни одно из них как серьёзное: так, будто, царапнуло что-то. Хотя рука была пробита насквозь. Хорошо, кость не задело.

Чуть дальше пометка: «эти рукопашные бои были такого накала, что по окончании каждый из подразделения в течение какого-то времени старался не попадаться на глаза сослуживцу. Да и вообще успокоиться где-то одному, потому что нервы и реакция были обострены в высшей степени – любое движение могло вызвать боевое действие: мог выстрелить или метнуть нож. Поначалу такие случаи имели место, даже жертвы были. Поэтому, разобравшись в причине, условились действовать так – завидев силуэт, крикнуть: «свой». Потому что в разгорячённом состоянии глаз «замылен» и реагирует лишь на движение, что чревато…».

***

И вот теперь, вернувшись в Москву, как и договаривались четыре года назад, пошли они в Метрополь. Только вдвоём.   

В Метрополе, в атмосфере ещё царившего вокруг ликования, тихо поплакали. Впрочем, этому никто там не придавал значения, потому что плакали многие – кто от радости, а кто от горя, смягчённого Великой Победой…

И остались они в 4-х комнатной квартире вдвоём – два кавалера семи боевых орденов и два одиноких человека.

 Тут следует заметить, что эта, поначалу съёмная квартира, осталась за Алексеем Евгеньевичем, поскольку её владельцы ещё в 17-м покинули страну.  

Отец сразу пошёл в свой госпиталь. И хотя здоровье уже не позволяло трудиться в полную силу – сердечко прихватывало всё чаще, крепился и даже старался подбадривать Женьку.

А того звали остаться в армии. Место в военной академии ему было уготовано, да и карьеру сулили нешуточную. О его подвигах на фронте знали далеко за пределами ВДВ. Да и о знании трёх языков – тоже. Там приходилось использовать иной раз. Правда, в основном немецкий. Но несколько раз и по-английски, и по-французски довелось, когда с союзниками уже встретились.

И в «Динамо» его звали бывшие ученики Виктора Афанасьевича, которые потихоньку возвращались, кто уцелел. Седьмого сентября – на годовщину ухода Учителя из жизни – не сговариваясь, пришли на Ваганьковское все, кто знал, и кто смог.  

Это станет у них ежегодной традицией, пока хоть кто-то будет жить. 

Там и посидели допоздна. Могли бы к родным заехать, но не осталось у него никого. 

В Институт тоже звали. Предлагали даже должность доцента. Оказывается, его дипломную работу расценили как соответствующую уровню кандидатской диссертации, и присудили ему учёную степень.

Но туда он пока не мог. Там ведь столько было связано с Машенькой. Да и домой, если б не отец, тоже, наверное, не приходил бы. Жил бы в «Динамовском» зале, где сразу стал обучать искусству рукопашного боя служащих спецподразделений НКВД и будущих пограничников, направляемых из военкоматов перед их отъездом на соответствующие курсы. А ещё выезжал в Реутов и Мытищи, где на специальных базах обучал своих подопечных боям в ограниченном пространстве. Там были полуразрушенные дома, и он полагал, что в таких условиях – максимально приближенных к реальным – тем, в которых он дрался в освобождаемых городах – лучше всего обучать.

Дело в том, что здесь можно было показать и как лучше влезть по стене дома, допустим на 3-й или 4-й этаж, и как спуститься оттуда, а также, отвлечь внимание противника, чтобы вмиг выбить у него пистолет или нож. Порой на таких занятиях случались и травмы, но его ученики были довольны и всегда ждали этих выездов. По их словам, там они могли ощутить себя настоящими мужчинами, готовыми защитить страну.

А он часто и с благодарностью вспоминал Виктора Афанасьевича, чьи уроки не однажды помогли ему выжить там – на войне – в таких положениях, когда, казалось, шансов нет…

***

Профессор Поляков придёт неожиданно. И скажет, что страна восстанавливает народное хозяйство, поэтому требуются не только руки, но и мозги. Он станет убеждать бывшего подопечного, что мирный труд сейчас не менее важен, чем подготовка к боевым действиям. И добавит:

– Сейчас нужна твоя голова. Надо вернуться к тому, чем занимался на кафедре. Условия для работы будут должными. Эти разработки – задание правительства.

На возражение, что не готов он пока приходить в Институт – не отболело ещё – ответил:

– Знаю. Поэтому будешь работать в Витаминном Институте. Мой давний товарищ Николай Алексеевич Преображенский тебя ждёт.

О профессоре Преображенском Женя знал давно. И всё, что тот до войны опубликовал по вопросам технологии синтеза витаминов, читал. И на лекции его в Университет тоже ходил, когда позволяло время. Но теперь – какая наука, когда за эти четыре года мозги, наверное, «отшибли» в бесконечных боях. И он выказывает сомнения и опасения, что, мол, уже не тот и, скорее всего, разочарует маститого учёного. Да и подвести своего учителя не хочет.

Но тут вмешивается отец и говорит, что мозги или есть, или их нет, а если есть, то они «не отшибаются». Языки же он не забыл.

Может быть, этот аргумент был решающим.

На следующий день они встречаются с Николаем Алексеевичем, и тот сразу ставит перед ним задачу, сказав, что знаком с его дипломной работой. Даёт трёх помощников и просит через неделю представить ему предполагаемый план работы и сказать, что для этого необходимо из реактивов и оборудования. Разговор Жене понравился. Чётко по-военному, как он привык в качестве боевого офицера: «уяснить задачу, оценить обстановку, принять решение и отдать распоряжения». Через неделю в том же небольшом кабинете профессора он представляет свои соображения, предварительно прочитав на четырёх – включая русский – языках всё, что по этому вопросу было опубликовано и находилось в распоряжении библиотеки им. Ленина.

Беседой Преображенский остался доволен, и сказал, что всё необходимое для таких экспериментов будет и скоро, поскольку не хватало малого. Профессор был человеком дела, поэтому не прошло и недели, как молодой сотрудник получил и это «малое» – два дефицитных в стране реактива, специально доставленных Преображенскому по дипломатическим каналам из Америки. А через три месяца на закрытом семинаре с участием пяти человек: профессора, Жени и трёх его помощников, ученик Полякова доложит первые результаты, которые будут настолько обнадёживающими, что Преображенский выделит ему в помощь ещё четырёх сотрудников.

В 1952-м году известный уже далеко за пределами страны профессор Преображенский со своим коллегой Евгением Алексеевичем Белкиным, который к той поре тоже будет в таком же научном звании, получат Сталинскую премию именно за результаты тех разработок, которые начались осенью 45-го. И отпразднует Женя это дома уже вчетвером: с отцом, Поленькой и двухлетней Марией Евгеньевной.

***

А пока какое-то время не может он забыть свою Машу. Не то, что забыть – помнить её будет всю жизнь – не увлекают его многочисленные желающие занять её место. Будто повторяет он путь своего отца в молодости: романов много, но в душе никто не задерживается. Часто бродит по ночной Москве один – по тем местам, где, казалось, не так давно любили гулять с Машенькой. И слёз своих не стесняется, хотя в первый раз удивился, что, оказывается, не лишён этого. Никогда раньше не плакал – ни в детстве, ни на войне, где, казалось бы, столько к этому поводов ежедневно.  Но там просто «каменел» на какое-то время. И то ненадолго, потому что не давала война времени на сентиментальность. А вот теперь ходит и тихо плачет.

Иной раз разнообразят его прогулки просьбы:

– Закурить не найдётся?

Он не курит, но уже понимает, к чему это ведёт.

Первый раз не понял, и после вежливого ответа, был очень удивлён тому, что к его боку – «под рёбрышки» был приставлен ножичек, и откуда-то появились ещё несколько «ребятишек». Он ведь не знал, что в послевоенной Москве по вечерам, и особенно по ночам, «пошаливают» с одинокими прохожими. Только удивлялся – почему почти никого не встречает в таких красивых местах старой части города. Но при той – первой – «встрече» сработал инстинкт даже не «Динамовского» зала, а войны.

«Ребятишек» было пять или шесть, и прибежавший на тот небольшой шум дежуривший милиционер, вначале подумал, что какой-то изувер с ножом обидел мирно гулявших молодых людей. Все они лежали недалеко друг от друга – кто, постанывая, кто покрикивая. А он держал в руке то «пёрышко», которое пару минут назад было приставлено к его боку. Подъехавший милицейский наряд забрал всех в отделение, где поначалу очень удивились, что нож оказался «не при деле»: у «молодёжи» не было ни одной ссадины, а лишь, как оказалось позже – два перелома и несколько сотрясений. Поэтому было непонятным, зачем этому красивому седому человеку нож: или он просто стоял и смотрел, как компания между собой дерётся, а нож вытащил на всякий случай, чтобы сгоряча и ему не попало. Но, все равно, холодное оружие при себе – уголовная статья.

Пока пытались составить протокол, не очень доверяя рассказу седовласого задержанного, вошёл начальник отделения – в те времена и начальники отделений дежурили по ночам:

– Женька?!

Начальником того отделения оказался Серёжка Громов, с которым вместе дошли до Ростова. Там, когда вышибали немцев из какого-то подвала, Серёга был тяжело ранен. Один из «гостей города», ещё недавно считавший себя его хозяином, забился в тёмный угол, надеясь, может быть, что не заметят. И когда Серёжка нашёл его лучом фонарика, разрядил, видимо, на источник этого света порцию патронов. Три из них вошли в Громова. Два навылет, пробив только мягкие ткани, а один застрял в лёгком, и если бы не искусство хирурга… В общем, слава Богу. И, конечно же, спасибо Женьке, который добил немца и вынес Серёгу. После операции Громова комиссовали и отправили в распоряжение НКВД, но уже в Москву. А там назначили начальником как раз того отделения милиции, где сейчас происходит эта встреча. Но о том, что случилось, после того как лейтенанта Громова доставили в полевой госпиталь Женька – тогда уже командир роты специального назначения – не знал. Наступление шло стремительно, и вечером того же дня остатки роты перебросили в Харьков. А эпизод с Громовым был уже привычным – кого-то теряли каждый день…

И вот теперь, растерянные сотрудники не могут понять, почему их шеф так радуется встрече с предполагаемым преступником, и почему тот для него – «Женька»: человек ведь, наверное, в возрасте: весь седой. Но мало того, что «Женька», они ещё и обнимаются. И в ответ:

– Серёга?! Ну, ты молодец. Выжил. Вот ребята будут рады. Ты-то кого-нибудь видел?..

Похоже, забыли фронтовые товарищи о том, по какому поводу их сегодняшняя встреча.

Наконец, «Серёга» пришёл в себя и интересуется:

– А ты как здесь?

Тот рассказывает. А потом продолжает:

– Но твои ребята не верят. Думают, сочиняю.

Серёга смеётся:

– А ты думаешь нормальному человеку такое понять легко? Один против группы. Да ещё ножик отнял. Они же у Виктора Афанасьевича не обучались.

В общем, через пять минут его подчинённые знали, с кем довелось им встретиться. И даже извинились за некоторые резкие слова в его адрес, когда он им пытался объяснить, что «не заливает».

«Ребятки» уже оклемались и тоже слушали, открыв рты. Да и вызванная бригада скорой не торопилась уходить. Такое ведь не каждый день узнаешь.

Поскольку каждый из компании был здесь «по первости», Женя предложил им вариант: когда оклемаются – в «Динамовский» зал. Если хотят, он устроит, и уголовное дело заводить не будут: он не станет писать заявление. Но проверит – пройдётся несколько раз в тех краях «в тихие часы».

– Нарушите обещание, не обессудьте. Разберусь иначе. И милиция не поможет. Договорюсь с начальником, чтобы отдал мне вас на откуп.

– Считай, уже договорились, вставил «начальник». Я тоже проверю.

За исключением одного из них остальные были без родителей. И хотя младшему исполнилось уже восемнадцать, никто не работал. Так, видимо, и «промышляли» …

В «Динамовский» зал позже придут трое. Ну, а те, что не придут, тоже потом не будут замечены в каких-либо «подвигах».

А боевые товарищи до утра просидят в кабинете Серёги, который на сей раз «нарушит устав» и выставит всё, что было приготовлено «для компрессов» …

В другой раз «эпизод» случится в парке «Сокольники». Проводил знакомую мамы, которая жила неподалёку и решил пройтись по тем местам, где было первое свидание их родителей. Они ему рассказывали и даже   как-то показали эти места. Тогда же – в июне 31-го – и посидели втроём в том самом ресторане. Это было на следующий день после его выпускных экзаменов в школе.  Там и отметили событие. Мама даже сказала, что мороженное осталось таким же вкусным, как – восемнадцать лет назад.

 И вот он опять здесь, спустя почти полтора десятка лет.

–  Как странно ощущаешь время. С одной стороны, будто было недавно, с другой – будто в какой-то очень далёкой жизни.

Он посидел в этом ресторане до его закрытия. И ел то же мороженное, запивая белым вином. Почему-то захотелось именно так. Потом медленно шёл, гуляя по ещё немногочисленным аллеям. Куда-то углубился, и в какой-то момент в глаза ударил луч фонарика, а бок ощутил прикосновение того, о чём несложно было догадаться. Но, поскольку это было уже не впервой, то форсировать события он не торопился, а решил поговорить, что негоже обижать своих соотечественников, особенно после таких страшных лет войны и после того, как все вместе отстояли страну. Но диалога не получилось, о чём компания сильно пожалела…

Потом он сам вызвал наряд. Но пока ходил позвонить, двое оклемались и решили уйти, бросив остальных. Далеко, правда, не ушли.

В отделении, как и в первом случае, тоже поначалу не поверили в его рассказ, но «пострадавшие» частично подтвердили. Правда, с «незначительным» уточнением, которое состояло в том, что якобы этот подвыпивший гражданин напал на мирно гулявшую компанию. Ножа у них «конечно, не было». Это «гражданин» таким разбойником оказался.

Ножа вообще ни при ком не оказалось. Его нашли лишь поутру под одним из кустов. Но к тому времени Женю отвезли домой, а о том, что нашли «финку», ему сообщили уже по телефону и попросили дать показания в суде. Отвезли же домой потому, что он дал номер Сергея Громова, и тот рассказал дежурному, с кем имеют дело. Показания же потребовались оттого, что тут в «воспитательных мерах» он не видел смысла, поскольку трое из компании были в розыске за убийство, а двое – рецидивисты. Причём, все «гастролёры» – не из Москвы.

Но самый «острый» случай произошёл в его любимом Метрополе, куда он пригласил бывшую сокурсницу. За соседним столиком сидела подвыпившая компания. Все в погонах. Старшим среди них был майор, который громко говорил и всё норовил усадить на колени официантку Людочку. Та старалась изящно отшутиться и до поры выскальзывала из довольно могучих лап офицера. Но вот не удалось, и она взмолилась, чтобы отпустил. Не подействовало, пока не услышал:

– Майор, не позорь погоны.

От неожиданности тот вздрогнул и, видимо, ослабил объятья, поскольку Людочка тут же освободилась и ушла. А майор в недоумении посмотрел на седого человека с девушкой.

– А ты кто такой, папаша? Ты следи за дочкой. А то уведу.

«Папаша» промолчал, и на том эпизод мог закончиться. Но мысль относительно «дочки» в голову майору, видимо, засела. И он решил пригласить её на танец. Пошатываясь, подошёл, поклонился, но услышал в ответ:

–   Я уже обещала. Пойдём, Женя.

– Да подождёт твой Женя. Со мной пойдёшь.

Взял за руку, но тут же почувствовал на своей – другую.

– Майор, отойди по-хорошему.

– А то, что, папаша?

– А то больно будет.

Майор побагровел и другой рукой вынул пистолет:

– Да я сейчас тебя и твою ё… дочь…

Его речь на этом закончилась, потому что пистолет летел в одну сторону, а майор по не меньшей траектории – в другую. Два его приятеля быстро встали. Но лучше бы они этого не делали…

Здесь было серьёзнее, чем в предшествующих случаях. Майор оказался особистом, только во время Великой Отечественной находился в тылу – в одном из интендантских взводов, обеспечивающих вверенные им фронтовые подразделения питанием, обмундированием, а порой, особенно в первые годы войны, медикаментами и боеприпасами. Его приятели – два капитана – служили там же.

И хотя особисты были тыловиками, всё равно, из «конторы», поэтому худо бы пришлось Женьке, если б не профессор Преображенский, который дошёл до Берии. Тот частично курировал технологию внедрения синтеза витаминов в производство, поэтому знал профессора и, видимо, уважал, поскольку сразу принял для разговора.

Конечно, неизвестно, чем бы все обернулось, но и о Женькиных подвигах на войне, Берия тоже знал, поскольку тот, всё же, представлял и его ведомство, а также, подопечное ему «Динамо». Кроме того, знал ещё и от командующего ВДВ (с сентября 1941 по июнь 1943 г. г.) Глазунова.

Поэтому, из самого высокого кабинета органов был звонок, и майору, видимо, популярно объяснили, почему он и остальные «пострадавшие» должны забрать свои заявления.

...Тут следует заметить, что его Учитель Виктор Афанасьевич, будто продолжал заботиться о своём ученике и когда ушёл из жизни. Имя Спиридонова в НКВД было едва ли ни священным, и лучи такого уважения распространялись в какой-то мере на его учеников.

Так, например, в 58-м случился довольно забавный эпизод. Женька получил персональное приглашение на Международный конгресс в Оксфордский университет, в качестве председателя и пленарного докладчика одной из секций.  Однако в СССР, чтобы выехать даже в Болгарию или Монголию, нужно было иметь «ступенчатое» разрешение – сначала своего партийного комитета, а затем и районного. А уж в капиталистическую страну – ещё сложнее. В таких случаях ещё и органы проверяли с особой тщательностью. В общем, бумажная волокита отнимала немало времени. Он же привык постоянно заниматься своими прямыми обязанностями.

И вот подходит срок его отъезда. Приходит какая-то бумага из Оксфорда, что ему как почётному гостю, билет в оба конца оплачивает приглашающая сторона. А он, оказывается, ещё не только ни в одной инстанции не был, но и никакой положенной для этого анкеты не заполнил. После звонка в Институт из Президиума Академии Наук, к нему идёт начальник Первого отдела:

– Вы, почему до сих пор ничего не сделали? Вы что – не хотите в Англию?

– Не хочу.

Начальник долго стоит, то ли не в силах освоить услышанное, то ли, не доверяя своим ушам. Чтобы кто-то отказывался ехать за границу, да ещё в такую страну, да ещё на таких условиях. Поэтому следует вполне логичный и какой-то растерянный, что явно не стиле «бесед» начальника Первого отдела, вопрос:

– Почему?

– Ну, Вы же знаете, сколько у меня работы. Я что – мальчик куда-то бегать.

Тут начальник Первого отдела, видимо, впервые не нашёлся, что ответить. Так и ушёл, чуть помявшись в кабинете «странного профессора» …

Но самое забавное было дальше. В Англию он поехал. Как там всё необходимое ему оформили, он не знал. Позвонили ему лишь накануне – дня за три до отъезда, – сказали номер рейса, и где его будет ждать руководитель группы – тоже из органов: таких тогда называли «искусствоведами в штатском» …

После блистательного доклада на прекрасном английском языке зал аплодировал. Аплодисменты раздавались и после некоторых его остроумных образных ответов на вопросы. Но особенно после последнего, который не относился к обсуждаемой проблеме. Какая-то журналистка – а они тоже, видимо, наслышанные о неординарном учёном, пришли на выступление, – спросила:

– Мистер Белкин, скажите, пожалуйста, какое у Вас хобби?

После небольшой паузы зал слышит:

– Дело в том, что моё хобби могут понять, наверное, во Франции, Италии, Испании; не исключаю и Америку. Но в Англии – вряд ли. Понимаете, я люблю немножко выпить. И не просто выпить, а нередко, и на работе. Согласитесь, что здесь меня не поймут.

Сначала в зале был смех, а потом нечто, похожее на приём любимого артиста.

После доклада к нему подошёл побледневший руководитель делегации:

– Ну, Вы же понимаете, Евгений Алексеевич, что не сообщить в Москву я не могу. Иначе это будет моей последней поездкой. Вы уж не обижайтесь.

Тот успокоил, что не обидится.

Как ни странно, в Москве никто из официальных лиц на эту тему с ним не говорил. И вряд ли только потому, что его значимость как учёного была налицо.  Видимо, каким-то незримым образом продолжал оберегать или хранить его спортивный Учитель Виктор Афанасьевич.

***

Впрочем, о том, что «люблю выпить», Женя не лукавил. Может быть, лишь тогда – в Англии мог бы уже уточнить: не «люблю», а «любил». Болело у него долго: мама, Машенька и Витюшка снились постоянно в его коротких рваных снах. А чаще «приходили» при бессоннице, с которой почти «не справлялись» и таблетки.  Казалось, там, на фронте, привык, что вернётся – если вернётся – в пустой дом. Хорошо, отец жив. Но, когда вернулся, «накатило» с новой силой. Поэтому, порой, и на работе, чтобы немного отпустило после бессонной или полу бессонной ночи, позволял себе. 

Это продлится несколько лет. И уйдёт незаметно и нежданно. Уйдут не голоса родных и их лица, а «хобби».

Но это будет в 49-м.

А пока в 48-м Иосиф Виссарионович Сталин, объяснив людям, что сейчас нужно сосредоточить все силы на восстановлении народного хозяйства, а не упиваться празднованием Великой Победы отменяет выходной 9-го Мая.

Фронтовики всё понимают и поддерживают своего Вождя. А получить выходной в этот день стараются ударной работой – во внеурочное время или в выходные. 9-го же берут отгулы и продолжают приходить или приезжать в этот день к Большому театру. Причём, не только москвичи или жители Подмосковья. Приезжает из Серпухова Игорь Сотников, из Клина Витюшка Сумароков, даже из Тулы Валера Яковлев… В общем, из его роты набирается человек пятнадцать. И такие все родные. На войне и не замечали, что так сроднились. Да и не удивительно. Там ведь некогда. А сейчас – целый день и столько чего есть сказать друг другу. А скольких нет. В каждом бою недосчитывались иной раз по половине роты. Если б всех, кто был с ним в тех пятнадцати городах, можно было воскресить, наверное, набрали бы армию. И первый тост всегда за тех, кому «земля сейчас – пухом».

А потом как-то по само собой установившейся сразу традиции – к Татьяне Александровне. Жене их комбата, которого пятнадцатого мая 45-го в Берлине «снесёт шальной снайпер». Она для них – «мама». И «сыновья» хоть и вызывают слёзы у полкового доктора, у которой не меньше наград, чем у мужа, но так с ними хорошо и тепло, будто приходит с этими «сынками» и её «Мишенька» гвардии – майор спецназа Михаил Тихонович Якубовский. А для них «отец родной» …

ПОЛЕНЬКА

А в 49-м в лабораторию придёт дипломница. Поляков позвонит Преображенскому и попросит взять на преддипломную практику «толковую девочку». У двух давних приятелей есть общая тема, но в Менделеевском чего-то не достаёт для её развития в той мере, в какой предлагает эта дипломница, которая «на редкость толковая девочка».

Она действительно выглядит как девочка. Да и что тут удивительного – всего-то двадцать один. Но представилась Полиной Андреевной. Впрочем, так и будут называть её по имени отчеству. Одни с юмором, поскольку она действительно выглядела десятиклассницей, другие серьёзно: сразу стало ясно, что голова у неё и верно светлая. Но каждый – с уважением. Видимо оттого, что повела она себя просто, доброжелательно и всегда, чем могла, помогала. А могла она, несмотря на молодость и, казалось, небольшую пока практику, уже немало. То ли впитала всё, чему учил Поляков и не только он. То ли и потому, что могла и сама сообразить, как лучше выйти из, казалось бы, безысходного тупика. Может, помогал ещё и свежий взгляд. В общем, её быстро полюбили.

Жила она в общежитии Менделеевского на Миусах, поскольку родом была из Калинина (некогда и ныне Тверь).

Как-то задержалась в лаборатории, а когда вышла, было уже темно и страшновато, поскольку в этот час на улице стало почти безлюдно. И тут увидела его – «самого Белкина». Обрадовалась, что хоть до метро вместе с ним дойдёт. Она, правда, немного стеснялась. Знала ещё от Полякова, что это лучший его ученик, и что знаменитый Преображенский в нём «души не чает». Да и думала прежде, что он гораздо старше, поскольку все годы её учёбы в Менделеевском, фамилия Белкин на слуху: и то он обнаружил в области синтеза витаминов, и это. Индекс цитирования его публикаций был очень высок.

Поэтому, когда увидела его во ВНИВИ, удивилась. Хоть и седой, и с двумя явными шрамами на лице, но глаза молодые. Статный. И не скажешь, что столько успел. А ещё – он единственный сразу назвал её Поленькой. Как мама, папа, самые близкие и Степановна в общежитии.

Провожает её до метро, а потом говорит, что поздно и доведёт «до места» – сдаст «из рук в руки дежурной». О чём-то разговаривают. И как с ним легко. Ни тени «величия». И остроумный. Шутит нечасто, но очень изящно. Больше, правда, расспрашивает. Оказывается, они «наполовину земляки». Его мама тоже из тех краёв.

Ему почему-то хочется рассказать этой девочке о себе. Такое с ним впервой после войны.

– Старею, наверное – думает.

Но девочка, оказывается, тоже хлебнула. Отца в 43-м успеют вынести из горящего танка, но ожоги будут настолько сильными, что спасти не сумеют. С того известия мама заболеет, а через год уйдёт вслед. И останутся они с бабушкой. Навещает её теперь, как выдаётся «окошко». Ну и, конечно, на каникулах. Там хорошо. До Волги – пешком минут пятнадцать. Летом, конечно, плавать, а зимой – на коньках. Ребята расчищают площадки. И в хоккей она тоже играет. Брат двоюродный научил. Он живёт неподалёку. Строителем работает. И конькобежец хороший. В прошлом году даже чемпионом города стал.

–  Да и вообще, хороший. Я ведь здесь только благодаря тому, что он настоял. Способности, сказал, у тебя. Учителя хвалят. Особенно химик. В Москву надо учиться ехать. И бабушку взял на себя – ноги у неё больные.                                 

Они не замечают, как доходят до общежития, а потом стоят там и, наверное, уже долго, разговаривают.

 Она смотрит на часы.

– Ой, простите меня, пожалуйста. Если бы знала, что так Вас задержу, сама бы пошла.

– Ну что Вы. Я ведь студентом часто сюда заходил. И к ребятам, и в читальный зал…

– Кто бы из них тогда знал, что вскоре к этому общежитию он будет провожать её почти ежевечерне.

Он с удивлением обнаружит, что девушка всё чаще занимает его мысли. Что ищет он повод лишний раз подойти к её лабораторному столу. Что приятно ему, когда требуется его помощь или консультация, поэтому старается он подстроить свой график работы под её – чего с ним ещё не случалось, – чтобы вместе выйти из Института и проводить.

Правда, не только он это старался, но, когда подходил к ней, остальные понимали, что здесь им делать нечего. Не только потому, что знали о его успехе у слабого пола, но и видели радость в её глазах.

Сотрудницы тоже  заметили его особое отношение к новенькой и тут же стали её предостерегать от возможной ошибки, рассказывая о  непостоянстве его увлечений, о которых ходили легенды. Но это не действовало. Во-первых, при их прогулках и разговорах она не замечала за ним чего-то такого, что её бы насторожило. Во-вторых, не был он похож на того Дон Жуана, каким его пытались ей представить. Ну и, в-третьих, что, конечно же, главное, уж очень радостно билось сердечко, когда он подходил.  Что-то подобное с ней случилось в 9-м классе.  Но за летние каникулы прошло. И на втором курсе, где тоже прошло за летние каникулы.

Но здесь не прошло. Прошло лишь его «хобби», о котором, как мы помним, он девять лет спустя скажет в Англии, представив в настоящем времени…

Через год она родит ему девочку и попросит назвать её Машенькой, а ещё через пять – мальчика. И того, опять же, по её просьбе, назовут Витюшкой. А третьего, который появится ещё через шесть лет, уже по предложению Жени назовут Андреем.  Вряд ли тут требуются какие-то ещё слова.

Дед души не чает в своих внуках, но особенно в «доченьке», которая ему их подарила. Он всегда говорил, что с её появлением «солнышко вошло в дом». И хотя сердце давало о себе знать, дожил до девяносто одного года. И ушёл из жизни в августе 68-го со словами: «Не такую страну мы отстаивали в войне с Гитлером».

НЕ НАДО ПЛАТЫ НИКАКОЙ…
(Мысли и цитаты, поведанные дневнику)

Начиная с этой строчки, записан у него отрывок стихотворения Александра Трифоновича Твардовского, поэзию которого он любил и знал. Причём, не только поэзию, но и самого поэта.

Познакомились они на фронте, и это короткое знакомство запомнилось обоим. Поэтому после случайной встречи на каком-то вечере в Центральном Доме Литераторов созванивались – поздравляли друг друга с праздниками. Иной раз, когда был неподалёку, заходил к поэту в старый дом на углу улицы Чехова и Пушкинской, где когда-то устраивала «куртаги» и танцевальные вечера графиня Бобринская, а в 80-е годы позапрошлого века помещалась редакция журнала «Зритель».

Теперь на втором этаже этого дома находилась редакция журнала «Новый мир», ставшего при Твардовском лучшим журналом страны. Женя был его постоянным читателем, причём, «от корки до корки» …

Но мы немножко отвлеклись, поэтому вернёмся к той строчке Твардовского, чтобы привести весь отрывок стихотворения, записанного Евгением Алексеевичем. Эти строчки он выделил в кружок и против него поставил на полях восклицательный знак. Читаем:

–…Не надо платы никакой –
Ни той посмертной, ни построчной, –
А только б сладить со строкой.
А только б некий луч словесный
Узреть не зримый никому,
Извлечь его из тьмы безвестной
И удивиться самому.
И вздрогнуть, веря и не веря
Внезапной радости своей,
Боясь находки, как потери,
Что с каждым разом всё больней.

А среди этих строчек он выделит два слова: «луч словесный», после чего запишет уже свои соображения: «Каждый, кого тянет передавать собственные размышления в той или иной форме на бумаге – графоман. И лишь уровень его литературного дарования, определяемый качеством текста, показывает писатель (поэт, прозаик, публицист, литературовед, драматург…) он или нет». 

А дальше идёт уже откровенность о том, почему он нередко говорит Полине Андреевне, что сам «графоманит»:

 «Наверное, каждый из нас, чем дольше живёт, тем большую испытывает потребность рассказать о том, что его волнует, к каким выводам пришёл и что ему непонятно.
Есть замечательные рассказчики, чьи истории и размышления слушаешь, не в силах оторваться. А есть и такие, кто чувствует, что в их исполнении «мысль изреченная есть ложь». Не получается у них с голоса: теряется что-то главное – какой-то «аромат». А кто-то и стесняется сказать при слушателях о чём-то главном для него.
Но та «таинственная страсть» поделиться пережитым не отпускает. И такие люди вновь и вновь пытаются это делать, но уже на листе бумаги. В надежде, что хоть здесь что-нибудь получится.
К этой категории неудачных рассказчиков отношу и себя. Наверное, потому и тянет передать что-то через написанные истории или от первого лица, или от третьего …»
А дальше идёт другая запись, сделанная чуть позже:
«Когда пишу в прозе, иной раз случаются стихи (его стихи мы ещё приведём).  А иной раз стихотворение неожиданно подскажет сюжет или мысль, которая потом находит отражение в прозе. Но если стихи – это что-то моментальное: записываешь сразу, а потом в каких-то местах ищешь более точное выражение или «незаезженное» слово, то проза – труд иной. Здесь происходит примерно так, как когда-то сформулировал один крупный учёный: «Наилучший способ понять то, что не даёт тебе покоя – написать об этом книгу». И хотя речь он вёл о проблемах научных, мысль, похоже, высказал универсальную. Ведь и в литературе, когда, казалось бы, начинаешь писать о том, что уже созрело и в голове, и в душе, по мере того как пишешь, постоянно приходят новые подробности, уточнения, дополнения и сокращения. А, порой, – и ещё варианты. Поскольку, когда история переходит на бумагу, иной раз можно иначе понять то, что, казалось бы, уже ясно.
Видно происходящее с тобой до того, как начинаешь писать, больше похоже на рассказ самому себе – с какого-то внутреннего голоса – а когда пишешь, появляется и что-то ещё. Может быть, это «ещё» рождается потому, что в тот период тоже становишься другим. Будто это уже не ты (или не только ты), а существенная часть того, о ком пишешь в данный момент. И, нередко, тот, о ком пишешь, будто сам начинает тебе «подсказывать», что и как о нём написать. Отсюда, видимо, и возникает элемент сочинительства, в том числе и передача собственных мыслей и положений тому, о ком пишешь. И всё это только для того, чтобы твой рассказ был максимально точен. Ведь и слова Льва Николаевича Толстого: «Как ни странно, но искусство требует даже большей точности, чем наука» – именно об этом.  И в развитии своей мысли классик отметил, что если в науке – «всё правда», то в искусстве – «вся правда». Вот к чему, когда пишешь, надо стремиться, чтобы перерасти определение «графоман».
Потом идёт высказанное Самуилом Яковлевичем Маршаком:
«Любовь к слову – вещь особая, надо быть художником по призванию, по натуре, чтобы по-настоящему чувствовать её. Это странная власть любимых слов или свободная игра словом и нечаянное счастье оттого, что нашлось, припомнилось или услышалось какое-то незнакомое, точное и редкое слово. Это, как радость музыканта от свежего и сильного звучания инструмента, как радость живописца, смешавшего на палитре краски и нашедшего чистый и новый тон, цвет, оттенок…
Поэт чувствует буквальное значение слова даже тогда, когда даёт его в переносном значении. Так в случае «волноваться» для него не исчезают волны. Слово «поражать», заменяя слово «изумлять», сохраняет силу разящего удара…. Художник добывает поэтические ценности и из житейской прозы. Когда Лермонтов писал «Белеет парус одинокий…», парус не был поэтическим образом – в слове ещё чувствовалась грубая материя, серая парусина…
Но худо, когда начинают «делать из поэзии поэзию, то есть сплетать строчки из тех соловьёв, крыльев, роз, белых парусов и золотых нив, которые в своё время были добыты настоящими поэтами из суровой прозаической реальности…»

Дальше опять идут собственные размышления:

«Есть поэты, и есть имитаторы – нередко очень грамотные. И последних – подавляющее большинство. А поскольку это так, то поэт – всегда жемчужина. И отличить его от даже очень искусного имитатора, наверное, можно по тому, что очень тонко и точно определила Марина Цветаева – есть в стихах «волшебство» или нет. У поэта оно есть даже в самых простых словах. Подвластно ему так их расставить. Поэтому для него и нет «затёртых слов или явлений».

И тут же:

«Художник должен писать только так, как он может. А если он может и так, и этак – значит он не художник, а что-то другое. Потому что при таком подходе не получится «дойти…до оснований, до корней, до сердцевины», а получится что-то вроде «ремесленной поделки», чего, к сожалению, в любом жанре – с избытком».

И, может, в подтверждение своих мыслей, дальше приводит слова Николая Гумилёва:

Уверенную строгость береги:
Твой стих не должен ни порхать, ни биться.
Хотя у музы лёгкие шаги –
Она богиня, а не танцовщица…

Все эти записи свидетельствуют о том, что Евгений Алексеевич, похоже, очень серьёзно «заболел» желанием стать профессиональным писателем. Поэтому критически относился к своим литературным опытам, рассматривая их как бы со стороны: с точки зрения надобности в общем литературном пространстве.

Да и фраза из дневника любимого им Александра Вампилова: «Писать надо о том, от чего не спится по ночам», подтверждает такое предположение.

***

Поскольку с рассуждениями нашего героя в основном о прозе мы уже знакомы, немножко о его стихах. Писать их он стал неожиданно, и случилось это, как он полагает, в результате контузии. Хоть и далеко не сразу, но, как он, опять же, потом скажет: «Видимо, всё-таки, это именно немец пробил во мне ген рифмоплёта».

Теперь послушаем то, от чего ему самому нередко после войны «не спится по ночам»:

Не часто падает звезда,
Но постоянно есть надежда,
Что не погаснет она прежде,
Чем ты успеешь загадать,

О чём-то главном. Может быть,
О том, чтоб больше мы не знали
Тех криков, что из-под развалин
Солдаты слышат, как мольбы…

Да, видно, каждому свой путь…
Вот тишина прошила душу.
Её всегда так больно слушать,
Но время не перевернуть.

Оно врывается в твой дом
Бедой из писем треугольных,
Хоть и без этого невольно
Ты часто думаешь о нём…

Теперь другая правит жизнь –
Другие имена и песни.
А те, что были на их месте,
Уходят в память или ввысь.
Или:
Друзья уходят в одиночку
И парами. И день за днём…
А я не в силах ставить точки
В их бесконечности проём…

Но нас всё меньше – днём и ночью,
Хотя всегда – и день, и ночь –
Я не прощаюсь с ними, точно,
Могу им чем-нибудь помочь.

Не успеваю. Только память
Берёт их бережно хранить –
Уже стоят их именами
И гипс, и мрамор, и гранит…

А я теперь и днём, и ночью
Смотрю в бессрочный тот проём.
И вижу всех – поодиночке
И парами… И день за днём.

Полина   Андреевна, которая всегда была его первой    слушательницей, читательницей и редактором рассказывала, что о войне он стал писать сравнительно недавно. Да и не то, чтоб о ней, а о последствиях. О ней, видно, было ещё больней. А на войне писал о любви, когда отошёл от известия об эшелоне с родными. О любви и о том, что скоро увидятся. И хоть неверующий, но обращался к ним туда – на небеса.

Когда она как-то спросила, будет ли у него о войне что-нибудь в прозе, ответил, что очень хочет, но пока не знает, как писать. Потому что точку зрения Андрея Платонова: «о войне, прежде всего надо писать войной, а не перечислениями боевых действий», разделял полностью.
Но три стихотворения, где непосредственно о войне, в его записях она нашла.  Одно он навал «Последний бой». Вот оно:

Нам только выполнить приказ
И за высотку зацепиться,
А пулемёты косят нас
И вниз укладывают лица.

Всё это будто бы во сне –
И васильки, и стон, и лица.
Но есть приказ, и нужно мне
За этот выступ зацепиться.

И хоть осталась горстка нас,
Ещё чуть-чуть, и мы осилим.
Но… там ведь тоже дан приказ,
И на кону лишь «или-или» …

Потом – такая тишина.
И в ней мотивом колыбельным
Высотку чувствует спина…
И выдох входит в мир отдельный.

Она полагает, что это стихотворение пришло к нему первым, потому что после известия об эшелоне он не хотел возвращаться с войны.

Второе – без названия:
В военных буднях всё первично,
И потому в письме домой
Пишу о том, что здесь отлично,
А я сегодня выходной.

И это к истине так близко,
Поскольку тихо третий час.
Вот только в танке возле Минска
Лишь двое выжили из нас,

И пОтом пропитались спички.
Но, всё равно, в письме домой,
Кто выжил, сообщит: «Отлично,
И я сегодня выходной».

Ну а третье он напишет вскоре после того, как уйдёт из жизни его друг-артиллерист Валентин Шапошников, которого он звал Валёк. Ему и посвятит:

Гул танков, и вжалась пехота,
Расчёт – артиллерия бьёт.
Война – это тоже работа,
Но там, где душа не поёт.

Поскольку она не приемлет
Такой поворот бытия –
И стоном уходим мы в землю,
Чтоб дать ей ещё одно «я».

Уходим мы в память и этом,
Наверное, будни войны.
Закаты уходят в рассветы
И холод бежит вдоль спины.

А там, где и любят, и ждут нас,
Где нам и уют, и тепло,
Пусть весточкой станут попутной,
Кому на войне повезло.

***

Стихи он чаще всего и читал, когда приходил к нему в гости Валёк. Познакомились они в Вене в 45-м. Валёк тоже капитан, но артиллерии. Тоже не остался в армии, хотя и ему сулили блестящую военную карьеру. Но – в душе интеллигент и романтик он предпочёл профессию геолога, где, как и наш герой в науке, достиг немалых высот. И тоже «графоман», чьи воспоминания о войне охотно печатали центральные газеты. И его очерки «Первый бой», «Никопольский плацдарм», «Одуванчики», «Люба-Любушка» и «Вена 1945 года» читала вся страна.

А тогда в Австрии Женю поразила перевязанная верёвочкой стопка книг, с которой артиллерийский капитан, оказывается, не расстаётся от момента призыва.  В той стопке – Гейне, Гёте, Байрон, Пушкин, Толстой… И дневники, что этот капитан ведёт.  Да и стихи он, оказывается, пишет. В общем, разговорились.  Понятно, что было о чём.  Ведь, кроме дел военных, ещё и общая любовь к литературе. Женя даже процитировал что-то из Байрона и Гёте по первоисточникам. Как он тогда сказал: «Пока не отшибло память». А Валёк показал ему кое-что из своих записей и в стихах, и в прозе. По мнению Жени, и там, и там талант был очевиден. Он ещё сказал Вальку о его большом литературном будущем и просил не забывать своего будущего читателя и не отказывать в автографах. В общем, посидели хорошо недалеко от разбомблённого американскими союзниками – тут они перестарались – знаменитого театра Венской Оперы.

Но встреча оказалась короткой. Жениной части предстоял путь на Берлин. Они лишь успели вместе сфотографироваться. Даже адресами не обменялись…

Встретились потом неожиданно: через сорок пять лет в Москве у Большого театра 9-го Мая. С тех пор иногда виделись, а 9-го Мая там же –почти регулярно.

Иной раз Валёк заходил к нему и на Садово-Кудринскую. Всегда с букетом цветов для Полины Андреевны, которая души в Вале не чаяла. О войне, как это обычно у фронтовиков, почти не говорили, а если и вспоминали что-то, то какие-нибудь забавные случаи. Остальное не трогали – не отболело. Эти раны, видимо, время не лечит. Всегда читали стихи поэтов-фронтовиков, чьи строчки так сильно зазвучали ещё с середины 60-х со сцены Театра на Таганке. А также, четверостишие Твардовского, которое уже после его смерти показала Жене вдова поэта Мария Илларионовна, сказав, что написал он эти строчки, когда пришлось расстаться с «любимым детищем» – «Новым миром».  Вот они:

Как сделать, чтобы жить с умом,
Со вкусом и охотой?
Найти себя в себе самом
Однажды за работой.

Этот поэт умел сказать так, что: «Тут ни убавить, ни прибавить» относилось и к его собственным строчкам. Ну и понятно, почему они оба так чувствовали эту мысль – Валёк примерно по такой же причине и в ту же пору, что и Женя, был вынужден оставить работу, которую любил. И теперь ещё больше нашёл «себя в себе самом» за литературным трудом.   
Ну и конечно, не обходилось без того, чтобы ни поговорить о происходящем в стране после, так называемой «перестройки».  Когда Валентин прочитал известное изречение Черномырдина «Хотели как лучше, а получилось как всегда», сказал, что всё правильно, но «написано мягко» – можно бы и «своими словами». А потом добавил:

 – Разве мы эту страну защищали? Разве думали, что такими гнилыми станем и сразу от всего откажемся, всё продадим и разворуем? Разве могли когда-то вообразить, что править здесь будут «одноклеточные», которые кроме как набить карманы и брюхо ничего не хотят и не умеют? Они даже властью не способны упиваться, потому что бездарны и могут лишь продавать свои подписи.  Хотя, болтают красиво.
Неужели, ничего хорошего не увидели эти реформаторы, чтоб оставить? Ведь за что-то же мы бились. Разве нынешние смогли бы так, как мы?
А национальная идея, которую они всё никак не могут сформулировать. И не сформулируют, потому что ума не хватает понять: прежде чем сформулировать, нужно её открыть, а не придумать. Открыть в нас самих – что нас больше всего влечёт. Ради чего мы готовы «не щадя живота своего».
Ведь Ньютон же, например, не придумал свои законы, а открыл их в природе, и потом уже сформулировал.
А национальная идея – тот же закон природы. Она сидит в нас самих и меняется со временем и обстановкой. Её нужно только найти, а это – научная работа. И очень серьёзная. Ведь идея – категория духовная, а не желудочно-кишечная или карманно-кошельковая.  Посмотри, как верно её в том же 17-м сформулировали: «От каждого по способностям, каждому по труду». И если бы те, кто сформулировал, сами придерживались этого правила, вряд ли бы рухнули к середине 80-х. А не придерживались потому, что тысячелетнюю веру убирали – из храмов конюшни делали после того, как разграбили. 
Исключением является лишь Сталинский период. Иосиф Виссарионович вернул храмы служителям и прихожанам.
Ну, а у нынешних же за душой только денежные знаки. Разве они на какую-то, хотя бы мало-мальски разумную, не говоря уж о справедливой и тем более духовной, идеи способны…
А пенсии…Может ли быть будущее у страны, где так относятся к своим ветеранам?
Куда катимся?
Напиши, Жень. У тебя получится…

Монолог был таким ярким и убедительным, что, тем же вечером, расставшись, Евгений Алексеевич записал откровения темпераментного товарища почти слово в слово…

Этот их разговор навёл его на мысль, которая уже давно не давала ему покоя – мысль о том, что так блестяще выразила в 1942 году в своём стихотворении «МУЖЕСТВО» Анна Ахматова:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесём,
И внукам дадим, и от плена спасём
Навеки.

Вот он и думает – а мы, что дадим внукам, что для них сохраним? Ведь русскую речь нужно спасать от уже внедрённых в современной России и продолжающих внедряться «чужестранных словесных вирусов» – таких, как: «контент», «менеджмент», «дилер», «ваучер», «бонус», «пиар», «паркинг», «гаджет», «имидж», «маркетинг», «бутик», «праймериз», «импичмент», «кворум», «хайп», «пентхаус», «хайтек», «маклер», «бизнес-ланч», «консалтинг», «кэш бэк», «он лайн», «брэнд» …

Уже дошло до того, что даже в Российских библиотеках сегодня уже нередко встретишь чуждый русскому языку словесный мусор вроде: «библиомикс», «веб-сервер», «библиофрешь», «библиошопинг», «букридер» …

А ведь всем этим словесам есть нормальные русские названия, однако насаждается здесь и не без злого умысла иностранщина.

Ведь язык, как таковой, является хранителем традиций, а значит, и корнеобразующего начала, которое объединяет любую нацию. Поэтому, разрушение языка – это главный фактор в разрушении нации, а значит – начало её гибели.

Мы же, поддаваясь внедряемому извне языковому загрязнению, сами себя, не сознавая этого, и губим. Что уже очень заметно по молодому поколению, поклоняющемуся чуждым России Западным ценностям.

Этими мыслями он хотел поделиться с Вальком.

Но, не успел.

Валёк был младше его на 10 лет, но ушёл раньше. Мгновенно во сне.

Это случится под утро 30 июля 2010 года – самым жарким летом в истории страны.

Накануне, по своему обыкновению, занимался в физкультурном зале Военного Госпиталя, где проходил плановое обследование…

***

А в первый день лета 2011 года Евгений Алексеевич будет сидеть на веранде в своём любимом кресле. Полина Андреевна приготовит чай и позовёт его. Поскольку чай начнёт остывать, она выйдет и скажет:

– Прервись минут на десять. Дай мыслям отдохнуть от тебя. 
  
Она нередко так говорила, потому что, когда он писал, то не замечал времени. Но реакции не последовало. Когда Полина Андреевна вышла его позвать ещё раз, обратила внимание, что уж очень он задумчив.

– Опять   о вечном? –  продолжит она, поскольку он и сам нередко любил так пошутить.

Но на этот раз оказалось, что именно так.

В тот день ему исполнилось 96 лет и 10 месяцев…

На столе лежала открытая тетрадь, в которой крупными буквами был написан заголовок: «НО ВСЁ ЖЕ, ВСЁ ЖЕ, ВСЁ ЖЕ …». И ниже стихотворение Александра Трифоновича Твардовского:

Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе, –
Остались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но всё же, всё же, всё же …

Потом собственные размышления:

«Да, мы не должны снимать с себя вины за то, что при нашем непосредственном участии произошёл распад Великого Советского Союза – его величие было особенно ощутимо в период правления Сталина. Первым разрушителем стал Хрущёв. Потом Брежнев стал восстанавливать Сталинский курс. Особенно интенсивно во время своей первой пятилетки, которую стали называть «золотой» или «Косыгинской», т. к. в тот период Алексей Николаевич возглавлял Совет Министров СССР, который руководил отвечал за результаты хозяйственной деятельности в стране.
К сожалению, в результате аппаратных интриг Леонид Ильич ограничил сферу деятельности и инициатив Косыгина, что возымело печальные последствия на развитие нашей экономики и, в конечном счёте привело к распаду некогда Могучей Сталинской державы на её составляющие части.
Эти печальные последствия мы ощущаем на себе и по сей день.
Может, даст Бог, доживём до той поры, когда к руководству страны придёт человек Сталинского типа. Очень нам его не хватает. Поэтому каждый из нас должен делать всё, от него зависящее, чтобы этот «свет в конце тоннеля» наступил как можно скорее».

И ещё Полина Андреевна вспомнила, что накануне вечером он вдруг сказал:

– Я, кажется, понял, в чём смысл жизни. Наверное, в том, чтобы его не утратить.

И добавила:

– А вообще, он так и остался Женькой. И я легко представляю его где-нибудь на голубятне.

2025 г.

Комментариев:

Вверх