Темная, свежая ветвь бузины...
Это – письмо от Марины…
Анна Ахматова
Так писала Анна Ахматова, понимая суть этого характера: несгибаемая, неприхотливая бузина, а не нежные садовые цветы!
Но если по дороге куст
Встает... Особенно рябина... –
Пишет сама Марина Цветаева и доказывает, что имя ее не зря срифмовалось с такими российскими образами и словесными понятиями, как равнина и рябина – пространства, превосходящие морские (Марина – значит «морская»), обозначило горько-сладкие вехи судьбы и ветровых путей среди холодной равнины и зарослей скромной бузины, упомянутой Ахматовой.
Марина Цветаева вернулась своим творчеством и трагическим образом – до последней ветви бузины – на Родину и к нашим современникам. Издано полное, многотомное собрание сочинений «героя труда», как она справедливо о себе говорила; до мельчайших подробностей описана биография и исследована чуть ли не каждая строка; известны все литературные адреса, связанные с ее жизнью и творчеством; Бродский, получивший Нобелевскую премию как эссеист, больше всего прославился на Западе статьей про Цветаеву; созданы музеи в Москве, Болшеве, Александрове, Тарусе, Елабуге, где недавно, как и в Калужской области, учреждена премия ее имени; появляются памятники (даже во Франции!) и мемориальные знаки. Казалось бы, ее подлинный, высокий, драматический мир постигнут и уже не подвластен моде. Ан нет!
Вот несколько строк с интернет-страницы из автобиографии одной вполне современной женщины, у которой все перепутано в голове, знания застряли со школьной скамьи, а идеалы взяты из гламурных изданий. Вчитайтесь:
Работа, о которой вы мечтаете:
Хочу иметь свой отель с рестораном, бассейном, сауной.
Ваше любимое занятие?
Люблю готовить, ухаживать за цветами (заметьте: не чтение! – А.Б. )
Ваш любимый художник:
Никас Сафронов (ох уж эта мода на кич! – А.Б. )
И вдруг…
Кем из известных вам людей вы бы хотели быть?
Мариной Цветаевой.
Опа!..
Эта дама с восьмым размером груди, как она признается («и это – шик!»), с буржуазными идеалами желает «быть Цветаевой». Смешно и страшно одновременно, что творится в обывательских мозгах, забитых телепрограммами и бульварной прессой. Человеку с кожей носорога даже не объяснить, что это такое – «быть Цветаевой»!
Повторим хорошо известную страничку из «Автобиографии» Марины Цветаевой: «Марина Ивановна Цветаева. Родилась 26 сентября 1892 г . в Москве. Отец – Иван Владимирович Цветаев – сын священника Владимирской губернии, профессор Московского университета, основатель и собиратель Музея изящных искусств (ныне Музея изобразительных искусств), выдающийся филолог. Мать – Мария Александровна Мейн – польской княжеской крови... страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. И далее: «Главенствующее влияние матери (музыка, природа, стихи, Германия. Страсть к еврейству. Один против всех...)».
Детство Марины проходило в Москве, а летние месяцы, до 1902 года, – в Тарусе на Оке. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала к подлинной научно-художественной интеллигенции. Если влияние отца до поры до времени оставалось скрытым, подспудным, то мать, Мария Александровна, которая происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи, была натурой художественно одаренной, талантливой пианисткой и страстно занималась воспитанием детей до самой своей ранней смерти в Тарусе. Она, по выражению дочери, завела их музыкой: «После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом».
Вернемся к автобиографии: «Первые языки: немецкий и русский, к семи годам – французский. Материнское чтение вслух и музыка. Ундина, Рустем и Зораб, Царевна в зелени – из самостоятельно прочитанного. Нело и Патраш. Любимое занятие с четырех лет – чтение, с пяти лет – писание. Все, что любила, – любила до семи лет, и больше не полюбила ничего. Сорока семи лет от роду скажу, что все, что мне суждено было узнать, – узнала до семи лет, а все последующие сорок – осознавала.
В 1910 г ., еще в гимназии, издаю свою первую книгу стихов – «Вечерний альбом» – стихи 15, 16, 17 лет – и знакомлюсь с поэтом М. Волошиным, написавшим обо мне первую (если не ошибаюсь) большую статью. Летом 1911 г . еду к нему в Коктебель и знакомлюсь там со своим будущим мужем – Сергеем Эфроном, которому 17 лет и с которым уже не расстаюсь. Замуж за него выхожу в 1912 г . В 1912 г . выходит моя вторая книга стихов «Волшебный фонарь» и рождается моя первая дочь – Ариадна. В 1913 г . – смерть отца. С 1912 по 1922 г . пишу непрерывно, но книг не печатаю. Из периодической прессы печатаюсь несколько раз в журнале «Северные записки».
С начала революции по 1922 г . живу в Москве. В 1920 г . умирает в приюте моя вторая дочь, Ирина, трех лет от роду. В 1922 г . уезжаю за границу, где остаюсь 17 лет, из которых 3 с половиной года в Чехии и 14 лет во Франции. В 1939 г . возвращаюсь в Советский Союз – вслед за семьей и чтобы дать сыну Георгию (родился в 1925 г .) родину…».
Да, единственная родина Цветаевой – Москва!
Спорили сотни
Колоколов,
День был субботний
Иоанн Богослов.
Вера Давыдова из подмосковных Химок написала возмущенное письмо в «ЛГ»: «Мой сын-одиннадцатиклассник в преддверии ЕГЭ по литературе купил пособие «Литература» из серии «Экзамен на пять» санкт-петербургского издательства «Виктория плюс». Судя по аннотации, оно было «предназначено для выпускников средних учебных заведений и абитуриентов… составлено в соответствии со школьной программой и вузовскими программами вступительных испытаний по литературе». Раскрыла книгу наугад и сразу увидела статью о Цветаевой. Первые два слова «Марина Степановна» невольно насторожили. О ком бы это? В самом начале текста увидела «дочь Ивана Цветаева» – ладно, думаю, бывает. Дальнейшие три абзаца повергли меня в такой шок, что даже сердце закололо...
Весь «литературоведческий» пасквиль о Цветаевой занимает одну страничку, кроме вышеприведенного бреда еще два абзаца – начальный и завершающий, то есть родилась и погибла. Причем авторы и здесь поплясали на косточках Марины Ивановны, подчеркнув: «покончила с собой, повесившись на женском чулке». Так вот что нужно знать о творчестве поэта, чтобы сдать ЕГЭ на пятерку!».
Полностью разделяю возмущение читательницы кощунственным представлением Цветаевой старшеклассникам в духе сенсаций НТВ – «Вы не поверите». Копание в грязном белье, слабостях и прегрешениях – есть, а Поэта, мыслителя – нет! Между тем сама Цветаева писала, что само трагическое время положило:
Рыбам – петь,
Бабам – умствовать.
И она не только образно, ритмически, но и умственно выразила всю мятежность времени, русскую катастрофу хотя бы в гениальном «Лебедином стане». Она воспела любовь, материнство и чувственное озарение в знаменитых стихах, посвященных мужу («Во всё в жизни, кроме любви к Серёже, я играла»), детям, любимым поэтам от Рильке до Пастернака. Где всё это? «Слово – вторая плоть человека. Триединство: душа, тело, слово. Поэтому – совершенен только поэт», – писала Марина Ивановна. Сегодня это совершенство растоптано и даже осмеяно!
Лично меня более всего потрясли «Записные книжки» Цветаевой. Эти сокровенные записи сравнительно недавно были изданы отдельными томами (по завещанию – через 50 лет после смерти) издательством «Эллис Лак», где я работал главным редактором до ухода на телевидение. В них бездна признаний, наблюдений и откровений: «Ни народностей, друг, ни сословий. Две расы: божественная и скотская. Первые всегда слышат музыку, вторые – никогда. Первые – друзья, вторые – враги. Есть, впрочем, еще третья: те, что слышат музыку раз в неделю, – «знакомые». Сегодня в СМИ и на ТВ воцарились в основном «знакомые» и представители «скотской расы», которую развенчала в своих записях по горячим следам сама Цветаева.
Поздней осенью 1918 года Марина Эфрон (по мужу) пошла работать в отдел Комиссариата по делам национальностей на должность помощника информатора с окладом 720 рублей. Комиссариат располагался рядом с ее Борисоглебским переулком, на Поварской, в желтом особняке, бывшем владении графа Соллогуба, легендарном «доме Ростовых» из «Войны и мира», где располагался потом Союз писателей СССР.
Рутинно-революционная действительность, сам дух конторы, которую она называла «Наркомкац», состав сослуживцев заставили ее пересмотреть прежние романтические представления. В частности, угасла «страсть к еврейству (один против всех)», которую она, как писала в автобиографии, получила от матери. Вот несколько выразительных записей той поры:
* * *
«Здесь есть столы: эстонский, латышский, финляндский, молдаванский, мусульманский, еврейский и т.д. Я, слава Богу, занята у русского.
Каждый стол – чудовищен.
Слева от меня (прости, безумно любимый Израиль!) две грязных унылых жидовки – вроде селедок – вне возраста. Дальше: красная белокурая – тоже страшная – как человек, ставший колбасой – латышка. «Я ефо знала, такой маленький. Он уцаствовал в загофоре, и его теперь пригофорили к расстрелу...». И хихикает. – В красной шали. Ярко-розовый, жирный вырез шеи.
Жидовка говорит: «Псков взят!» – У меня мучительная надежда: – «Кем?!!»
* * *
«Когда меня – где-нибудь в общественном месте – явно обижают, первое мое слово, прежде чем я подумала: «Я пожалуюсь Ленину!» И – никогда – хоть бы меня четвертовали: – Троцкому! Плохой, да свой!»
Где мы сегодня можем прочитать о таком наивно-русском отношении к Ленину?
В записных книжках есть и ощущение Москвы послереволюционных лет, которое многое мне добавили для понимания трагичности и неизбежности свершившегося:
* * *
«Не могу не уйти, но не могу не вернуться». Так сын говорит матери, так русский говорит России».
* * *
«Род Романовых зажат между двумя Григориями. Между падением первого и падением второго – вся его история. Тождество имен. Сходство – лучше не выдумаешь – фамилий. Некая причастность обоих к духовенству. (Один – чернец, другой – старец). И одинаковый конец (полет из окна, полет с моста).
И любопытно, что сходство – чисто внешнее. Причуда истории».
* * *
«Революция, превратив жизнь в Маскарад, окончательно очистила ее от мещанства…
Мы научились любить: хлеб, огонь, дерево, солнце, сон, час свободного времени, – еда стала трапезой, потому что Голод (раньше «аппетит»), сон стал блаженством, потому что «больше сил моих нету», мелочи быта возвысились до обряда, все стало насущным, стихийным. (Вот он, возврат к природе – Руссо?). Железная школа, из которой выйдут герои. Негерои погибнут. (Вот он, твой закон о слабых и сильных, Ницше!)»
* * *
«Я сейчас крещусь на церковь, как отдают честь».
Да, тогда это было не дежурным жестом, не ритуалом неофитов и власть имущих перед телекамерой, а вызовом, делом чести. А как Марина Ивановна предугадала обезображенное особняками-комодами и застроенное в поймах рек когда-то прекрасное Подмосковье:
«Может быть, мой идеал в природе – всё, кроме подмосковных дач».
До бесконечности можно цитировать эти записи – краткие максимы на самые значительные и важные для нее темы: Поэзия, Любовь, Москва, Дорога, Душа:
«Могу сказать о своей душе, как одна баба о своей девке: «Она у меня не скучливая». – Я чудесно переношу разлуку. Пока человек рядом, я послушно, внимательно и восторженно поглощаюсь им, когда его нет – собой».
Главное, Марина Цветаева оставила запись-ключ к разгадке ее поэтического и женского дара: «Правда – моя последняя гордость». Думаю, на этой строгой и мужественной записи можно закончить.
http://clck.ru/3BeWp
|