Есть такой традиционный жанр эссеистики – «заметки с выставки» или, как писал Достоевский в «Гражданине» - «Заметки по поводу выставки». Вот и я четверть века каждый сентябрь, в первое бабье лето, обязательно прихожу на Московскую международную книжную выставку-ярмарку (она не проводилась только в году буржуазного переворота – 1991-м!), встречаюсь с известными издателями и писателями, знакомлюсь с неведомыми прежде, пытаюсь разглядеть что-то новое и обнадёживающее в этих пёстрых праздниках книги, написать о том, что обрадовало и огорчило. Разочарований, увы, с каждым годом прибавляется. Дело не только в том, что уходит, как отсвет лета, сам возраст лёгких увлечений и очарований, а в точном осознании, что даже самого великого и традиционного в России – книги! – коснулись типичные и дурные рыночные влияния. Это касается всего – от цены и подачи издаваемого до состава и содержания книг, ярмарочных мероприятий.

«Всё сбылось по Достоевскому»

Название этой заметки приходится брать в кавычки, потому что так называется авторское предисловие Людмилы Сараскиной к внушительному тому «Достоевский», изданному в серии ЖЗЛ («Молодая гвардия»-2011) в году 130-летия кончины великого писателя.

Начинается оно с потрясающего факта. В разгар Гражданской войны на юге России, 5 мая 1919 года, в портовом городе Скадовске было выдано удостоверение за №626, в котором говорилось, что предъявитель сего, Екатерина Петровна Достоевская, является женой Феодора Федоровича Достоевского – сына знаменитого русского писателя Федора Михайловича, «старого революционера, арестованного в 1849 году при царе Николае Павловиче за «злоумышленное» выступление против государственно-исторического строя вместе с другими революционерами и был приговорен к смертной казни через расстреляние. Уже на эшафоте, когда подали команду стрелять – приговор был смягчён. Федор Михайлович получил 4 года каторги. А в 1881 году 28 января он умер и унёс с собою живого защитника обездоленных, но оставив нам свои неоцененные труды для дальнейшего перевоспитания человечества» Вот как подробно и красиво писались тогда Скадовским революционным комитетом охранные грамоты!

Но Сараскина, не оценив по достоинству сей романтический стиль, революционный размах («перевоспитание человечества»!) сразу перекидывается к критике Ленина и, что весьма характерно для нынешних исследований, перед этим появляется вдруг писатель-националист Винниченко и приблизительная параллель с Достоевским. «Ревкомовец, - пишет Сараскина, — его звали Михаил Андриец — не мог знать, что пятью годами раньше, в письме Инессе Арманд вождь пролетарской революции В. И.Ленин высказался о том же предмете совсем в ином ключе. «Прочел сейчас, my dear friend, новый роман Винниченко («Заветы отцов». — Л. С.), что ты прислала. Вот ахинея и глупость! Соединить вместе побольше всяких "ужасов", собрать воедино и "порок", и "сифилис", и романтическое злодейство с вымогательством денег за тайну... Все это с истериками, вывертами, с претензиями... Архисквер­ное подражание архискверному Достоевскому... Муть, ерунда, досадно, что тратил время на чтение».

С ленинской оценкой Винниченко я согласен, с оценкой Достоевского – нет. Хотя в редакции «Литературной России» сидел в одном кабинете с сыном известного писателя, который говорил о Достоевском примерно то же самое, а Салтыкова-Щедрина обожал. Ну и что? Но Сараскина продолжает делать какие-то глобальные выводы и нагнетать: «О том, что у Ленина-читателя отношения с Достоевским- писателем категорически не складывались, хорошо знало окружение вождя, оставшегося равнодушным к каторжно-ссыльной истории русского классика. «Беспощадно осуждал Владимир Ильич реакционные тенденции творчества Досто­евского», — сдержанно скажет через три десятилетия после смерти Ленина В. Бонч-Бруевич. Подробности «осуждения» станут известны из книги политэмигранта Н. Валентинова (Вольского), которому о вкусах Ильича рассказал видный боль­шевик В. В. Воровский: «Достоевского [Ленин] сознательно игнорировал...».

Прямых документов нет – только воспоминания Бонч-Бруевича, Воровского, Валентинова. Старая история на новый лад со знаком минус: прежде всякий теоретический труд был немыслим без цитат из Ленина. Открываю, помню, журнал «Коневодство», а там тоже цитата из чьих-то воспоминаний про любовь Ильича к лошадям. Про кино и цирк Ленин тоже говорил какой-то даме в беседе. Ну, к Арманд-то хоть письмо осталось с упоминанием Достоевского, а остальное нагнетание – по старой методологии, только с целью развенчания Ленина и возвеличивания Достоевского. Хочется сразу спросить: а нынешние-то маломасштабные правители ценят, понимают? Ну, ни от одного из них не слышал хоть цитатки из Достоевского, хоть упоминания великого имени. Известен только всей России и Европе факт, что непотопляемый и никуда не годный на любой госдолжности Чубайс, чьё влияние почему-то не ограничивается занимаемыми постами, прямо заявил о своей ненависти к Достоевскому.

Корреспондент влиятельной английской газеты «Файнэншл таймс» Аркадий Островский брал интервью у Анатолия Чубайса. Беседовали, как водится, в ресторане. Как свойственно зарубежному журналисту, Островский подробно описал все, что съели и выпили. После трёх бутылок вина, прихлебывая чай с медом, Чубайс рубанул правду-матку:

– Вы знаете, – разоткровенничался он перед заезжим журналистом, – я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски.

Об этой «физической» (т.е. – животной, звериной) ненависти точно сказано в Евангелии от Иоанна: «Всякий, делающий злое, ненавидит свет».

Вот так, Людмила Ивановна! А у Вас этого характернейшего факта – нет, зато и Ленин есть, и Горький, конечно, присутствует, который в разгар первой русской революции якобы «указал на двух главных врагов России»: Толстого и Достоевского, хотя тот предупреждал: «Я не занимаюсь критикой произведений этих великих художников, я только открываю мещан. Я не знаю более злых врагов жизни, чем они. Они хотят примирить мучителя и мученика и хотят оправдать себя за близость к мучителям, за бесстрастие свое к страданиям мира... Это — преступная работа». Горький тогда самоутверждался, боролся, сам был сослан, правда, милостиво, за свои публикации – мало ли что мог сказать автор «босяцких рассказов», но надо непременно осудить и развенчать, к нынешним страшным дням, одиозным ненавистникам Достоевского – не приближаясь.

Почему же Чубайс, как и многие представители россиянской неприкосновенной «элиты», ненавидит Достоевского? Ясней ясного.

Известный литературовед Ю. И. Селезнев (бывший заведующий редакцией ЖЗЛ, автор нескольких книг о Достоевском и его творчестве, на которые Сараскина старается не ссылаться) в 1986 году писал: «Художественное наследие Достоевского нельзя измерять рамками собственно литературной значимости… Прочитав Достоевского, Европа после некоторого оцепенения поняла, что русская литература это больше, чем литература. «Не будем называть их романами, – писал С. Цвейг о творениях Достоевского, – не будем применять к ним эпическую мерку: они давно уже не литература, а какие-то тайные знаки, пророческие звуки»… Немецкий писатель Герман Хессе вообще полагал, что «Достоевский… стоит уже по ту сторону искусства», что, будучи великим художником, он был им все-таки «лишь попутно», ибо он прежде всего – пророк, угадавший исторические судьбы человечества… Роман Достоевского, как особое качество, как определенный способ художественной организации человеческого сознания, и был для писателя формой его страстной проповеди мессианского назначения России».

Вот что не принимает до рвоты Чубайс. Они там с Кохом писали в книге с немыслимым гонораром, устно повторяли с хохотком, что Россия – обречена, что она выморочная страна, а тут вдруг – мессианское назначение! Многие мысли и пророчества из «Дневника писателя» сегодня просто не могут быть повторены без упоминания имени автора, оговорок и экивоков. А разве он не угадал? – вот навскидку самое безобидное и очевидное: «Вместо христианской идеи спасения лишь посредством теснейшего нравственного и братского единения наступает материализм и слепая, плотоядная жажда личного материального обеспечения»; «Идея жидовская охватывает весь мир»; «Наступает торжество идей, перед которыми никнут чувства христианские», «Близится их царство, полное их царство».

Но легче, конечно, с гениальным политиком Лениным (политик ведь – не литературовед!) и самобытным писателем из глубин народа Горьким бороться, чем с теми, кто рядом, кто торжествует и делает самые страшные пророчества Достоевского – реальностью. Так что название предисловия – верное: «Всё сбылось по Достоевскому…», в тексте подробной книги - и страшные факты биографии приведены, и метания художника описаны, и трогательная любовь к жене и детям есть, и дружба не разлей вода с Победоносцевым елейно представлена, а вот главного-то нерва, горячего и злободневного посыла – нет!

Сараскина всё на глухую стену непонимания, чуть ли не преследования Достоевского в советское время сетует, но я такого – не помню. Не знаю, когда она родились в семье советского морского офицера в Лиепае, но в моей московской литературной молодости в 1972 году грянуло великое событие: тиражом в 200 00 экземпляров вышло полное собрание сочинений Ф. М. Достоевского, выпущенное Институтом русской литературы (Пушкинским домом) Академии наук СССР в 30 томах (33 книгах). Его получили все магазины подписных изданий, все библиотеки – доставай, читай, думай, оценивай. Кстати, последние тома писем и дневников можно было приобрести легко, за символическую цену до 1 рубля. Книжища Сараскиной в прославленной серии ЖЗЛ вышла тиражом 7 000 экземпляров, продается в магазинах от 650 до 700 рублей и, конечно, является малодоступным изданием. Может, и к лучшему – нувориши её вряд ли станут читать, а учителя и аспиранты пусть лучше читают самого Достоевского.

К сожалению, отчасти прав был выдающийся философ ХХ века Мераб Мамардашвили, когда говорил, что «русская культура прошла мимо Достоевского, осталась на его обочине. Это сейчас всеядность наша, выстраивая пантеоны, ставит там якобы почитаемого и прочее и прочее, Достоевского…». Сегодня, когда от всеядности общество перешло к потреблению отравы, гений, бесспорно, находится в пантеоне с эдакими башенками в турецком стиле. Книга Сараскиной более чем в 800 страниц – как бы лишнее тому доказательство. Но нынешняя русская культура (если таковая вообще не уничтожена на корню) не проходит, а просвистывает мимо Достоевского. Защитник обездоленных, которыми стали почти все русские, сегодня не только совершенно не нужен, но просто враждебен тем, кто правит бал.

Заёмная кровь

Никогда не заострял особого внимания на конкурсе «Лучшая книга года», проводимый Роспечатью. Уж настолько мы привыкли к одному кругу имён, к избранной тусовке, что нет никакого смысла следить. Порой поинтересуюсь, что же признанно самым-самым лучшим книжным изданием. Запомнилось какое-то питерское издание Михаила Булгакова с черновиками (спасибо за открытие, как говорится!), а в этом году победил 8-томник Андрея Платонова. Замечательный писатель, что и спорить, но давно открытый, напечатанный и не только осмысленный, но и уродливо переосмысленный (отвергнуты всей жизнью больной России его произведения, страстно воспевающие труд, его патриотическая публицистика военных лет и проч.). Но как тут спорить с выбором такой фигуры!

А вот о поэтической части конкурса поговорить стоит. В шорт-лист номинации «Поэзия года» попали:

Даже умиляет эта откровенная позиция отборочной комиссии, жюри и всей Роспечати – ничего исконно русского, патриотического, не дай бог провинциального или почвеннического. Ясно же, что приз получит Кушнер, отмечающий в сентябре 75-летие – ну, хоть для смеха включите какого-нибудь колоритного поэта из национальной республики или яркого продолжателя линии Блока-Есенина-Рубцова, нет – только апологетов и продолжателей Мандельштама-Бродского. Про анекдотичность попадания многолетней серии зарубежной поэзии в номинацию «Поэзию года » даже говорить не хочу: в крайнем случае, можно было выделить последний том, вернее, его переводчиков, если сделаны новые блистательные переводы.

Первым стоит имя стихотворца, который остаётся для меня загадкой не в смысле поэтической глубины и новизны, а по степени обласканности и всеприсутсвия: в любой зарубежной делегации, на всяком форуме, официальной и телевизионной тусовке он – Максим Амелин, член жюри Национальной литературной премии «Большая книга», издатель, переводчик, эссеист. Телеведущий всех книжных программ на «Культуре» Николай Александров растолковывает нам: «Гнутая» речь противоположна речи прямой. Действительно, поэзия Максима Амелина как будто вырастает из поэзии классической, из XVIII столетия. Третьяковский и Державин - эти поэты чувствуются  в лексике Максима Амелина. Он будто намерено усложняет свой поэтический язык». Более всего, уверен, автор «вырастает» из поэзии Иосифа Бродского, который любил перечисленных поэтов, а ещё – Баратынского и Слуцкого. Но все они не писали так занудно, как Амелин:

Хватит сравнений развесистых! — Ни одно
выразить мысль простейшую не способно:
кто безупадочен, тот не создатель, но

лишь исполнитель, творящей лишённый силы,
и не дерзает заданность побороть,
кровью заёмной свои наполняя жилы,
собственной миру являя чужую плоть.

Сразу скажу, что «заёмной крови» у Амелина – в избытке. К тому же, жюри могло бы и учесть, что претендент издал свою объемную книгу стихов и эссе в своём же издательстве, что заметила с иронией ведущая программы на либеральном «Эхе Москвы»:

К.ЛАРИНА: Хорошо быть главным редактором, правда? Можно издавать свои книжки все время.

Е.СВЕРДЛОВА (директор издательских проектов) : Вот, представляете, как нам было тяжело уговорить Максима Амелина издать эту книгу?

К.ЛАРИНА: А что, он не хотел? Сопротивлялся, не хотел, «Ну что вы, что вы», говорил.

Е.СВЕРДЛОВА: Нет, потому что говорил «Главный редактор – это не этично, это очень плохо».

К.ЛАРИНА: Ну, он прав.

Е.СВЕРДЛОВА: Безусловно. И эта книжка была издана не благодаря, а вопреки тому, что он – главный редактор.

Вот как дерзко и весьма «рыночно»! – придёт к ним талантливый автор с улицы, а все деньги на книгу главного редактора ухлопаны. Я когда работал главным редактором «Советского писателя», позволял себе составлять или писать только редкие прибыльные книги, которые расходились даже в мягкой обложке.

Весьма солидный том избранного выпустил и Александр Кушнер, ставший победителем, но наглядно доказавший, что он выдыхается, становится скучнее и прозаичнее. Вот две строфы: первая – из давних стихов:

Придешь домой, шурша плащом,
Стирая дождь со щек:
Таинственна ли жизнь еще?
Таинственна еще.

И это таинственное шуршание с шипением – завораживает. А теперь он пишет о художнике, рисующем портрет с натуры:

А слава, видимо, его не волновала,
Она придет к нему лишь через триста лет,
А жизнь таинственна, а краска не устала,
Вобрав печаль в себя, и пристальность, и свет.

Никакой таинственности жизни. Правда, пристальность до перетекания в рифмованную прозу – осталась, даже возведена в степень:

До чего ж увлеченно они говорили,
Эти двое, на Невском, один помоложе
И повыше, — прохожие их обходили, —
Прямострунный, на Гамсуна чем-то похожий,
Челкой, может быть, и артистическим видом,
А второй, лысоватый еврей длинноносый
С выражением ласковым, полузабытым
Тихой мудрости чудной в отсутствие позы.

(“На Невском”)

Нарочито усложнённый синтаксис отдаёт Бродским и только утяжеляет стих.

Кушнер дал пространное юбилейное интервью в «Литературной газете». В частности, его корреспондент спрашивает:

– А что ещё вас беспокоит в нынешней поэзии?

– Мне не нравится нытьё в стихах. Ноют и ноют. Всё-то у них плохо. Ничего, кроме выпивки, не остаётся. Всё тускло. Всё скучно. Ну, прямо по Лермонтову: «И скучно, и грустно, и некому руку подать…», только у него об этом сказано в прекрасных стихах, а наши поэты похожи на юнкера Шмидта из Козьмы Пруткова, который «хочет застрелиться».

Иногда мне хочется спросить ноющего поэта: «Ну скажи, пожалуйста, а когда бы ты хотел жить? В какие времена? Ну вот тебе сейчас так скучно, так плохо. Всюду валяются бутылки из-под пива… Всюду грязь, всюду мерзость, тебе, такому прекрасному, ни на кого не похожему, никем не понятому, некуда деться… А скажи, пожалуйста, в 1917 году тебе было бы лучше? А в 1930-м? А в 1937-м? В 1941-м? В 1949-м? А может быть, тебе было бы хорошо при НиколаеI? Даже если бы ты был крепостным мужиком? Или при Александре III? А ты Блока читал, дорогой? Тогда, может быть, вспомнишь: «Рождённые в года глухие / Пути не помнят своего. / Мы – дети страшных лет России – / Забыть не в силах ничего». Так что, Блок врал, по-твоему?!».

Нет, Блок не врал. Но, думаю, что не врал в своих заметках и Юрий Колкер – трудно печатавшийся поэт, а потом автор знаменитой песни «Долго будет Карелия сниться», когда писал про Кушнера: «Сам он был и остается патриотом. И каким! Беру из стихов, написанных позже, но в этом Кушнер не переменился. «И в следующий раз я жить хочу в России...»; «Жить в городе другом — как бы не жить»; «Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде». Последняя строка произнесена уже после переименования города».

Вот – где самая суть, неоспоримая истина, но Кушнер от неё как бы отрекается. А ведь писал в подражание Бродскому и, наверное, в его адрес:

Вспомнить что-нибудь трудно, труднее всего - по желанью.
Упирается память: ей, видишь ли, проще в засаде
Поджидать нас, пугая то Вишерой вдруг, то Любанью,
Почему ее вспомнил сейчас, объясни, Бога ради!
Дует ветер с Невы, тополя прижимаются к зданью.
Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Ленинграде.

Кстати, начинается стихотворение со строки: «Я скажу тебе, где хорошо: хорошо в Амстердаме...». Дина Рубина, живущая в Израиле и получающая каждый год российские премии и награды, в своей недавней книге, продававшейся на ММКВЯ, призналась, что Амстердам – её любимый город.

Корреспондент спрашивает У Кушнера:

– Как вам сейчас пишется?

– Лет десять назад в одном стихотворении я написал: «Вот сирень. Как цвела при советской власти, / Так цветёт и сегодня, ничуть не хуже. / Но и я свою жизнь не делю на части…» И про свои стихи могу сказать то же, что и про эту сирень».

Сирень сиренью, но главные награды и премии посыпались на Кушнера после буржуазной контрреволюции именно в Санкт-Петербурге, особенно те, что связаны с солидным денежным вознаграждением:

Государственная премия Российской Федерации (1995)

Премия «Северная Пальмира» (1995)

Пушкинская премия фонда А. Тепфера (1998)

Пушкинская премия Российской Федерации (2001)

Премия «Поэт» (2005)

Так что сирень для него продолжает махрово цвести и сладко пахнуть!

Александр Семенович – крайне серьёзный поэт, но иногда эта его аптекарская строгость и тщательность просто смешит. Поэтому я хочу закончить заметки своей пародией на юбиляра.

***
А это что у нас растёт, болиголов?
Кокорыш, борщевик – ужасные названья.
А может быть, купырь.
                 О, сколько диких слов,
Внушающих тоску! Народное сознанье…
                                      Александр Кушнер  

Народное сознанье не тревожь,
Не надо нас пугать названьями-стихами.
В России если дождь и серебрится рожь,
Она и в хмурый день синеет васильками.

Не понял, не постиг ты дебрей словарей,
У нас ещё цветут от Луги до Малмыжа
И рыжий зверобой, и розовый кипрей,
И лютик золотой, и солнечная пижма.

А вот ещё один диковинный пример
Из области тоскливых средостений:
Хоть Кушнер Александр, хоть Александр Кушнер -
Ужасно далеки от почвы и растений.