Александр БУРЦЕВ (1953-2000)
УЛИЦА

(Роман)

«Улица была безлюдна. Двадцатиэтажный панельный дом-коробка, мрачно нависший над улицей, давил на нее своей железобетонной массой. Улица вся сжалась, униженно зияя рытвинами и колдобинами своего напрочь разбитого асфальта, и обречено притихла, вслушиваясь в тишину зимней ночи, в мерный скрип покачивающегося на ветру бог знает каким чудом уцелевшего фонаря...

Улица была новой. Как она радовалась, когда год назад после возведения железобетонного исполина (тогда они еще были дружны!) ее разровнял грейдер и приехал первый самосвал с асфальтом! Ей казалось, что лучше запаха этой вязкой дымящейся массы просто не существует. Правда, она недоумевала, почему люди клали асфальт прямо нам мерзлый грунт (был январь!) – без щебенки, и делали все как-то грубо, неряшливо, второпях. По молодости улица даже взроптала, образовав в явных пустотах трещины в асфальте. Но к ее удивлению люди не обратили на это абсолютно никакого внимания.

И все же – как она была счастлива тогда!

Но наступила весна, вода вспучила асфальт, предприимчивые жители бетонного исполина порастащили отвалившиеся куски на свои нужды, другие предприимчивые – перекинули через образовавшиеся выбоины доски, кто-то уволок бордюрный камень... Последним ударом для улицы стал гусеничный трактор, залихватски прокатившийся по ней – словно по целине. И, не успев насладиться юностью, улица в одно мгновение превратилась в старуху. Она чувствовала, с каким презрением относился к ней сосед-исполин, хотя она прекрасно видела, что исполину тоже досталось: подъезды красавца-дома почти сплошь были с выломанными дверями и разбитыми окнами, стены, еще недавно лоснившиеся на солнце отполированной поверхностью, померкли от обилия появившихся на них странных надписей «KIZZ», «СПАРТАК – ЧЕМПИОН!», «ПРЕЗЕРВАТИВ – ЭТО КЛАСС!» Но все же исполин оставался красавцем, наверное потому, что до верхних этажей юные дарования просто не могли добраться.

Улица, униженно ощерившись своими вкось и вкривь торчащими бордюрными камнями, ежилась под уничтожающим взглядом соседа и с тоской думала: «Почему так?»

Из-за угла дома показалась женщина. Она шла торопливо, то и дело оглядываясь назад. Пронизывающий ветер со снежной пылью дул ей прямо в лицо, женщина безуспешно пыталась укрыться от него в явно не по сезону одетое легкое дешевое пальтишко. Внезапно, где-то наверху раздался звук лопнувшего стекла и послышался странный нарастающий свист, а через мгновение что-то большое и темное рухнуло под ноги женщине. Женщина вскрикнула и отскочила в сторону: перед ней – широко раскинув руки – в какой-то обреченно-излетной позе лежало тело мужчины. «Он ее обнимает...» – почему-то подумала женщина и, вздрогнув от своей нелепой мысли, наклонилась вперед. Но тут же отпрянула и, прошептав: «Нет-нет!», бросилась прочь. «Куда же ты?! – беззвучно взмолилась улица, явственно ощутив как душа распростертого у нее на руках мужчины тихо прощается с телом. – Да, стой же!» Но женщина, объятая ужасом, все бежала и бежала, не оглядываясь назад, не в силах оглянуться назад. «Господи! – горько выдохнула улица. – Да, что же это такое?!» Она чувствовала, как сердце мужчины отстукивает последние удары и эти теплые, удивительно мягкие толчки оглушали, эхом отдавались в ее изуродованной плоти. Надо было что-то предпринимать, надо было... Улица собрала все свои силы и... – раздался треск и прямо перед бегущей женщиной внезапно проскочила ломанная линия лопнувшего асфальта. Женщина вскрикнула и, задев ногой за вспучившийся кусок, неуклюже упала на колени. «Ну?! – затаила дыхание улица. – Ну же!» Порыв ветра с ожесточением ударился о фонарь. Фонарь качнулся в сторону и издал омерзительно-хриплый звук. Женщина вся сжалась в комок и вдруг, резко вскочив на ноги, в одно мгновение исчезла в темноте...»

Я знал, что улица думала именно так. Да, думала! Это чушь, что люди из-за своего примитивного мышления и снобистской самоуверенности разделили все в мире на одушевленное и неодушевленное. Мало того, что разделили – так еще и провозгласили себя Homo-sapience! Видите ли на земле единственно разумный – человек! Господи, действительно пределов человеческой глупости просто не существует! А по какому, собственно, праву человек себя так вознес? Не по тому ли, что с тех пор, как себя помнит только и делал, что крушил, убивал, насильничал, подличал, а? Или потому, что превратил свои жилища в смрадные клоаки, в которых рождаются хилые младенцы? Так кто разумней-то: человек или тот же трудяга-муравей, денно и нощно благоустраивающий свой дом и дотошно заботящийся о своем потомстве? Не-ет, самонадеян и глуп человек, подл и мерзок. Просто ему очень удобно – разделив все на живое и неживое – провертывать свои грязные делишки. А стоит только повнимательнее осмотреться вокруг, как сразу поймешь, что в мире нет ни единой неживой пылинки! Даже то, что сделано бездарными руками человека – живое! Меня всегда, к примеру, потрясают глаза электрички – именно глаза! Грязная, с выбитыми стеклами, искореженными дверями, изрезанными сиденьями подкатывает она к вокзалу и, тяжело вздохнув, выпускает из своего чрева на волю осатаневших, успевших за час езды возненавидеть друг друга людей. Как она смотрит на них своей металло-стеклянной мордой? С укоризной? Ничего подобного! С горечью? Не-а! С сочувствием! Она НАМ – сочувствует! Сочувствует нашей убогости, безалаберности, нашему повальному скотству. Она НАС – прощает...

Я еще раз посмотрел на улицу и отошел от окна. Жутко захотелось кофе, но время было десять часов вечера и я знал, что даже мизерная чашка кофе заставит меня полночи бродить по комнате из угла в угол и проклинать себя за чревоугодие, за слабоволие, за... Да мало ли за что можно себя проклинать?! А ведь были же времена, когда в два, в три часа ночи мы со Светкой опустошали не одну чашку кофе – да с коньяком, да с сексом, а потом заваливались спать и дрыхли до утра как убитые, а могли – и до обеда! Светка тогда была – умопомрачительная: юная, с потрясающими чуть кривоватыми ногами («Лучшие ноги Франции!» – любила она повторять, я соглашался и добавлял: «Чего уж там Франции – мира!») А уж о ее сексуальности вообще страшно вспоминать – нам не хватало не только ночи, но и дня. Мой друг Бутыкин однажды не выдержал и поинтересовался: «Слушай, к вам когда не зайдешь – все время закрыто. Вы что, только любовью одной занимаетесь, что ли?» «Жизнь, – глубокомысленно заметил я, – это любовь!» «Да, – согласился Бутыкин, – но от любого излишества, как ты знаешь, недолго и в ящик сыграть». Бутыкин был не прав. И мы продолжали наращивать темп и углублять свои познания в сексе до тех пор, пока не родилась дочь. Да-а, были же времена...

«Старый пердун!» – с досадой подумал я и пошел на кухню.

На кухне я бросил в чашку несколько крупинок гранулированного индийского чая, оставшегося со времен битвы советского народа за превращение своих квартир в продуктовые склады, отрезал тончайший кусочек сырокопченой колбасы, приобретенной на днях по бешенной цене, которая (по утверждению вице-премьера Гайдара) полностью соответствовала темпам строительства в России основ капитализма, и налил в чашку кипятку. Вода с трудом приняла желтовато-сероватый оттенок. «Моча», – с отвращением подумал я, но крепче заваривать не стал – крепкий чай на ночь мне тоже был противопоказан. «М-да, – с тоской подвел я итог, – старый пердун – он и в Африке такой же».

Я пил чай и с интересом изучал холодильник. Холодильник был японским: двухкамерный, с до отвращения идеальными формами, с какой-то умопомрачительной электроникой, позволявшей хранить продукты чуть ли не до смертного одра, и самое главное – с практически неслышимой работой мотора. Было совершенно невозможно понять: когда он работал, а когда – нет. Холодильник меня раздражал. В моей памяти еще были свежи воспоминания о старом, милом сердцу отечественном холодильнике. О! Это был настоящий монстр: каждую ночь – ровно в два часа – он издавал дикий необузданный рев, от которого дребезжали стекла и ходил ходуном пол. Я с ужасом вскакивал с постели, но тут же успокаивался, с удовлетворением и теплотой отмечая про себя: «Работает, зараза!» С появлением же японского мои ночи превратились в сплошной кошмар: я точно также – ровно в два часа – вскакивал с постели и с тайной надеждой вслушивался в гнетущую тишину, но – ни звука, даже намека на какой-либо шорох из кухни не было. Взбешенный, я влетал в кухню и врубал свет: «японец», с чувством превосходства поблескивая своей шоколадной поверхностью, бросал на меня недоуменный взгляд и на чистейшем английском языке (почему на английском?!) с приторной вежливостью молча вопрошал: «What's the metter? It's all right. Would you be so kind as to go to bed?» Я чувствовал, как в жилах неожиданно закипала кровь моих первобытных предков и я, схватив первый попавшийся под руку увесистый предмет, со звериной яростью бросался на «японца». Но в последний момент кровь более поздних поколений заставляла меня остановиться. В бессильной злобе я швырял прихваченный предмет в сторону и, с ненавистью глядя прямо в морду японца, цедил сквозь зубы: «Да пошел ты!..» О сне, конечно, не могло быть уже и речи. Я слонялся по квартире как неприкаянный и с наслаждением материл Светку. Светка же – похабно раскинув на кровати свои точеные ноги – безмятежно спала. Это она месяц назад купила «японца». И не только его! Вся квартира за последние два года превратилась в выставку достижений капиталистического хозяйства: видеомагнитофон, музыкальный центр, радиотелефон, посудомоечная машина – все это давило на меня, выбивало из привычной жизненной колеи, навязывало мне чужую сетку взглядов и ценностей. Это был настоящий шмоточный террор. И я знал, что этот террор сознательно направляется Светкой против меня. Светку я... Впрочем, стоп! О Светке – позже...

Я – давясь и чертыхаясь – кое-как заглотил желто-серый кипяток, сжевал бутерброд и попытался вспомнить о чем я думал. Ах, да – о том, что все в мире – живое! Но все мои попытки развить дальше эту гениальную мысль оказались тщетными: мозг мой был вял и неповоротлив.

–  Ладно! – неожиданно громко сказал я себе. – Хватит юлить-то!

Я понял: от Витьки – мне все равно никуда не деться. Все эти годы он был моим крестом, который я нес внутри, изо всех сил пытаясь убедить себя в том, что никакого креста у меня нет. Но крест был. Я ощущал его тяжесть, хотя отчаянно внушал себе , что никакой тяжести нет, что все это – чушь и плод моего больного воображения. Но тяжесть была. И я знал, что расплата – наступит.

И она – наступила.

Я увидел Витьку на улице и сразу узнал его. Несмотря на то, что прошло двадцать лет и что Витьку узнать было невозможно: это был не он, а совершенно другой человек (да и человек ли?). Но я узнал его – какой-то потусторонний импульс прошил меня насквозь и я услышал внутри себя властный, не терпящий неподчинения голос: «Остановись. Это – он.» Навстречу мне шло подобие, даже – не подобие, а тень человека. Эта тень была одета в какие-то невообразимые лохмотья, движения рук и ног ее были абсолютно не координированными: руки вычерчивали в пространстве только им понятные фигуры, ноги же – то резко выбрасывались вперед, то неожиданно подгибались и так – полусогнутыми – разъезжались в стороны. Невозможно было отделаться от ощущения, что это не человек, а человекообразная мельница. Но ужаснее всего было Витькино лицо: сморщенное, с гипертрофированными гуимпленовскими губами, с которых самопроизвольно капали слюни, с глазами навыкат, излучавшими ничего, кроме жуткой, бездонной пустоты. И с вмятиной на лбу.

Я увидел эту вмятину и сразу все вспомнил.

Город спал. Мы с Витькой – одуревшие от несчетного количества «бормотухи» с экзотическим названием «Волжское» (одна бутылка – 97 копеек, были же времена!) – возвращались в общагу со студенческой попойки. Повод натрескаться «Волжского» был прозаическим: Бутыкин – наш комсомольский лидер курса – сформулировал его просто: «Хочу нажраться. Очень. Но – без баб.» Народ Бутыкина горячо поддержал. «Волжское» пили под «Лед зеппелинг» и «Дипперпл» у Бутыкина дома. Бутыкин был буржуем, поскольку имел частную собственность – полуразвалившийся домик с огородом, доставшийся ему после бурных выяснений отношений с родителями, которые требовали, чтобы Бутыкин переехал вместе с ними в шикарную трехкомнатную квартиру в престижнейший район нашего города – набережную Космонавтов на Волге. Но Бутыкин уперся. Его мама – сбросив приличия светской дамы – назвала его полным идиотом и пустила в ход последний аргумент: «Ты бы хоть о папе подумал, – сказала она. – Сколько он приложил трудов, чтобы пробиться в отцы города! И теперь, когда он занимает такое высокое положение, его сын – из-за своей тупости – собирается жить в гнусной халупе, да еще и в бандитском районе. Как отцу – после всего этого – в глаза своим подчиненным смотреть, а?!». «Да, – согласился Бутыкин, – Елшанка – район бандитский. Но здесь – корни моих досточтимых предков. Я ступаю по половицам и кожей ощущаю их присутствие. Они – мои жизненные соки. Здесь я родился, здесь – и умру. И плевать я хотел на ваши апартаменты на набережной!» «Клоун, – с отвращением заключила мама Бутыкина и, подумав, добавила: – Кретин.» Бутыкин не возражал, поскольку добился главного – родичи от него отцепились.

Бутыкин – ко всему прочему – был еще и эстетом. Он собирал пивные кружки и запросто мог отличить по вкусу «Баварское» пиво от «Пельзенского». Мы Бутыкиным восхищались, так как слыхом не слыхивали о «Баварском» и знали вкус только одного пива – «Жигулевского-разбавленного».

Попойка была в самом разгаре, когда вдруг выяснилось, что «бормотуха» кончилась. Разочарованию всех не было предела: винные магазины уже давно были закрыты.

–  Я же вам говорил, козлы, – мрачно произнес Глеб – гордость нашего философского факультета, – ящик надо было брать. Ибо сказано Цицероном: «Omnia mea mecum porto!»

Мы с искренним любопытством уставились на него.

–  Поясняю для тупых, – бросил презрительный взгляд Глеб. – Сие означает: «Все свое ношу с собой».

Глеб был прав.

–  Ладно, – неожиданно громко произнес Бутыкин и решительно встал из-за стола. – Будет вам «Бургундское».

Он откинул с пола обшарпанный палас и мы все с удивлением обнаружили в полу квадратную крышку.

–  Винные погреба! – торжественно провозгласил Бутыкин и исчез в подполе.

Мы сгрудились вокруг отверстия и тщетно пытались рассмотреть растворившегося в густой темноте Бутыкина.

–  Эй! – крикнул я вниз, – подмога не нужна?

Ответа не последовало. Мы заспорили: Глеб утверждал, что Бутыкин из своих казематов не выберется, Витька же – напротив, что выберется. Я же вообще высказал мысль о том, что Бутыкин в подпол и не спускался, а вышел в дверь. Витька с Глебом ошарашенно уставились на меня и Глеб, внимательно посмотрев мне в глаза, полувопросительно-полуутвердительно сказал: «Уже нажрался?!» Мы – напрочь забыв о Бутыкине – начали бурно доказывать друг другу кто из нас нажрался. Когда же спор вышел на последнюю стадию и Глеб с вытаращенными глазами произнес магическую фразу: «Ты меня уважаешь?!», неожиданно откуда-то снизу донесся глухой голос Бутыкина:

–  Хватит орать, долдоны!

Мы резко замолкли и вспомнили о Бутыкине.

–  Жив! – с умилением всхлипнул Витька.

Бутыкин вылез из подпола, прижимая к груди три молочных бутылки. Бутылки были покрыты толстым слоем пыли и закрыты пластиковыми крышками.

–  А ля Бутыкинс энд компани – выставив бутылки на стол, напыщенно провозгласил Бутыкин и добавил: – Собственного приготовления. Никакой химии! Из лучших сортов яблок с личного огорода! С паутинкой! – Он взял тряпку и бережно стер с бутылок пыль.

–  Бутыкин, – сказал Витька, недоверчиво глядя на мутное содержимое бутылок, – ты будешь пить первым.

–  И буду! – вызывающе ответил Бутыкин, решительно откупорил одну из бутылок и налил себе полный стакан. – Ну, че уставились-то? – хорохорился он. – Это ж – экстракласс!

–  Пей, – холодно сказал Витька.

–  Э-эх, – обречено выдохнул прижатый к стенке Бутыкин и в несколько глотков одолел стакан. Лицо его тут же скривилось и он содрогнулся всем телом. – Я же говорил, – неуклюже бодрясь, произнес Бутыкин, – такого вина даже в винных погребах Людовика ХII не было.

–  У Людовика – точно, – согласился я и посмотрел на часы. – Внимание: засекаю время.

Мы молча уставились на Бутыкина.

–  Прошла минута, – объявил я.

–  У пациента заметных патологических изменений не выявлено, – внимательно рассматривая Бутыкина, прокомментировал Глеб. – Красные пятна на лице и подергивание левой руки можно отнести к несущественным проявлениям признаков хронического алкоголизма.

–  Прошло две минуты.

–  Пациент – к удивлению! – жив, – подключился Витька. – Деформированная вытаращенность глаз и ярко выраженная дебилизация физиономии указывает на интенсивное включение пациентом теста самопроверки.

–  Прошло три минуты, – продолжал вести отсчет времени я.

–  Тест самопроверки завершился успешно, – сказал Глеб. – Пациент, пообщавшись со старухой с клюкой, послал ее... Вывод: пойло – дрянь, но пить – можно.

–  Идиоты! – выдохнул ошалевший Бутыкин. – От ваших шуточек действительно можно копыта отбросить.

Но Бутыкин нас уже не интересовал. Мы налили в стаканы Бутыкинское «Бургундское» и дружно выпили. Вино было действительно дрянью: кислое до судорог и с жутким запахом дрожжей.

–  С паутинкой, говоришь? – с трудом протолкнув вино внутрь, прохрипел Витька.

–  Чего ты? – на всякий случай отодвинулся подальше от Витьки Бутыкин. – Вино как вино...

–  Бутыкин, – строго сказал Витька, – если я после твоего «Бургундского» окочурюсь, запомни: история тебе этого не простит!

–  Не волнуйся, – зевнул Глеб. – В братскую могилу ляжем вместе.

В комнате неожиданно повисла тоска. Сначала она томно раскачивалась где-то под потолком, а потом – мягкой, кошачьей поступью спустилась вниз. Сопротивляться ей не хотелось – она, словно гетера, нежась и жеманничая, уверенно обволакивала тело и с бесстыдством юной соблазнительницы нахально пробиралась внутрь.

–  Э-эх, – горько протянул Витька. – Бабу-бы! Free love хочу. Свободы хочу!

–  А на хрена она тебе? – вяло поинтересовался Глеб.

–  Кто? – удивился Витька. – Баба?

–  Свобода, – поморщился Глеб.

–  А-а, – Витька откинулся на спинку стула и закурил. – Свобода... Кому ж она не нужна?

–  Мне.

–  Тебе?

–  Да, сэр, – снисходительно ответил Глеб. – Абсолютная свобода – это синоним слова «хочу», это обязанность выполнять волю своих желаний. А значит абсолютная свобода – это несвобода.

–  Да пошел ты!.. – заскучал Витька. – Я ему о бабе, а он – о какой-то свободе...

–  У-о-цэ-цэ, – неожиданно пронесся по комнате странный звук.

Мы с Витькой – словно по команде – повернулись в сторону Бутыкина. Бутыкин – положив голову на стол – сладко спал.

–  Наверное, вино у Людовика дегустирует, – предположил я.

–  Ты посмотри! – кивнул на Глеба Витька. – И этот вырубился. Свобода доконала.

Я поднялся со стула и побрел к Бутыкинскому дивану.

–  Ты куда? – сурово вопросил Витька.

–  Спать, – ответил я.

–  А как же Танька с Ленкой?

–  Плевать, – махнул я рукой. – Вид мягкого дивана манил меня в свои объятья.

–  Да ты что?! – возмутился Витька. – На этих импотентов хочешь быть похожим, а?!

Не знаю, что меня остановило: то ли действительно Витькины слова, то ли – перспектива уснуть не в объятиях Таньки, а в объятиях дивана, но я переменил свое намерение и без энтузиазма сказал:

–  Черт с тобой, пошли.

Город спал. Пустынные улицы, черные глазницы окон в домах – ни визга тормозов, ни грохота трамваев, ни мельтешения толпы – ничего, лишь спокойная, разнеженная тишина. Огромный, созданный людьми на свою погибель монстр, наглотавшись за день пыли, выхлопных газов и прочих нечистот – спал.

Витька – к которому, по всей видимости, пришло второе дыхание – трещал без умолку.

–  Ты знаешь, – откровенничал он, – что означает для меня женщина?

–  Догадываюсь, – буркнул я лишь для того, чтобы Витька отвязался.

–  Ни хрена ты не догадываешься! – возмутился Витька. – Вот послушай.

Витька остановился посреди улицы и, величественно вздохнув, начал декламировать:

Я с женщиной слился
в единое целое:
я – постарел,
она – расцвела.
Я кожу ласкал ее
белую-белую
и удивлялся:
как же бела?!

Я подумал, что Витька двинулся. Я решил, что Бутыкинское «Бургундское» спровоцировало у Витьки необратимые разрушительные процессы. Но Витька не обращал на меня никакого внимания и продолжал вдохновенно читать стихи:

Я с женщиной ввысь
уносился далекую:
я в тварь превращался,
она – в божество.
В глазах я ее
с колдовской поволокою
совсем растворился –
мне было легко!
Я с женщиной к тайне
двоих прикоснулся:
я обезумел,
она – ожила.
В объятьях ее
на рассвете проснулся
и бога молил –
чтобы вечно жила.

Совершенно неожиданно защемило сердце. Я судорожно глотнул воздух и пристально взглянул на Витьку:

Я с женщиной этой
расстался нелепо:
безумная ссора,
обиды скала...
«О, боже! – взмолился –
Верни мне все это!»
Но божий укор
мне был вместо ответа:
«Ты – постарел,
а она – расцвела...»

Витька замолчал.

–  Это чьи? – спросил я.

–  Мои, – просто ответил Витька.

–  Потрясающе, – искренне признался я. – Что-то в них такое... Сразу и не сформулируешь...

–  Понимаешь, – не слушая мои восторги, думал о чем-то своем Витька, – вот есть один – скажем так – звуковой ряд: трахнуть бабу, переспать с бабой, поиметь бабу. А есть другой: «Я вас любил, любовь еще быть может...», или: «Вы помните, вы все конечно помните...», или: «Слов мои сухие листья ли заставят остановиться жадно дыша...» Я думаю, – Витька нервно мотнул головой, – что мужчина – как МУЖЧИНА – без женщины состояться не может. Не без бабы, а – без ЖЕНЩИНЫ. И, больше того, только в слиянии двух начал – мужского и женского, только в соединении мужской и женской психологии, мужского и женского взгляда на мир может появиться ЧЕЛОВЕК – не как физическое состояние, а как нравственная субстанция.

Я ошарашено смотрел на Витьку.

–  И еще, – тихо сказал Витька. – Можно ощутить свое родство с природой, осознать себя частичкой вселенной, даже – почувствовать неразрывную связь между тобой и окружающим миром. Но таинство близости – до последней клеточки – дано постичь только с ЖЕНЩИНОЙ...

Они появились ниоткуда. Их было человек десять – юнцы лет по пятнадцать.

–  Витька! – успел шепнуть я. – Берем ноги в руки и рвем отсюда, пока не поздно.

–  Еще чего! – вдруг взъерепенился Витька. – Сосунков бояться?!

–  Идиот! – процедил я сквозь зубы. – Это же самая погонь – пырнут и не поперхнутся...

–  Но было уже поздно. Юнцы обступили нас плотным кольцом и один из них – белобрысый сморчок – поигрывая ключами, развязно спросил:

–  Ну, что? Карманишки сами вывернете или нам оставите такое удовольствие?

–  Сопли подотри, – ухмыльнулся Витька.

–  Чего-о? – дернулся белобрысый.

–  Ты что, нервный? – спросил Витька и вдруг, резко выбросив руку вперед, схватил двумя пальцами нос белобрысого и крутанул его в сторону.

–  О-о-й! – взвыл белобрысый. – Больно же!

–  Витька отпустил нос, ловко уцепил белобрысого за волосы и, с силой рванув волосы вниз, ударил лицо белобрысого о свою коленку. Юнцы оцепенели и даже чуть расступились.

–  Бежим! – крикнул я Витьке и бросился в образовавшийся проход.

Я бежал уверенно, зная, что юнцы нас с Витькой не догонят – кишка тонка. В конце улицы я свернул за угол и вдруг понял, что бегу один. Я резко остановился и обернулся назад: Витьки не было. «Как же так?» – с ужасом прошептал я и рванулся обратно. Но юнцов и след простыл. Остался только Витька: он лежал, уткнувшись лицом в асфальт, с поджатыми руками и согнутыми коленями – будто из последних сил пытался подняться на ноги. Но Витька был без сознания – я понял это, когда подбежав, схватил его безжизненную руку.

–  Ах, сволочи! – в бессильной злобе заскрежетал я зубами и вдруг в ужасе увидел на затылке у Витьки огромную рваную рану...

В институте Витька больше не появился. Бутыкин, узнав о случившемся, заявил: «Будешь полным идиотом, если из милиции придет телега и ты расскажешь все как было. Меня-то – папаша вытащит, а тебе с Глебом – хана. Вышвырнут из храма науки – квакнуть не успеете. Поэтому версия такая: никакой пьянки не было, Витьку увидел уже лежащего на асфальте, когда возвращался домой от любимой девочки, понял?» Глеб Бутыкина горячо поддержал.

На том и порешили.

Я еще несколько раз навещал Витьку в больнице, но его не видел – состояние у Витьки было тяжелейшим и к нему, кроме матери, никого не пускали. Потом мать увезла Витьку в Москву и вскоре о Витьке на курсе все забыли.

Я забыл тоже. Я приказал себе забыть. Я заставил себя даже в мыслях не упоминать его имя. Но все это был самообман. Все эти двадцать лет Витька прожил вместе со мной и все эти двадцать лет я перед ним оправдывался. Я доказывал Витьке, что я ни в чем не виноват, что я ни за что не оставил бы его один на один с юнцами – знай бы я, что он не побежал вместе со мной. И чем отчаяннее я убеждал себя в своей невиновности, тем больше понимал, что во всем произошедшем виноват именно я. И самым убийственным аргументом было то, что когда я рванул из кольца юнцов – Я ЗНАЛ: ВИТЬКА ЗА МНОЙ НЕ ПОБЕЖАЛ. Я знал об этом – и не остановился! Я остановился лишь тогда, когда понял – ТАМ уже все кончено. В те пять минут я разыграл для себя целый спектакль – с эмоциональным взрывом негодования, со страстной готовностью к самопожертвованию (когда опасность уже миновала!) и с эффектным финалом – безмерным страданием на груди у искалеченного друга. Однако спектакль был лжив насквозь, а актер оказался бездарем и ничтожеством. Но как же мне хотелось доказать себе и Витьке, что все это – не так! И ведь это действительно было не так! Я бросился бежать не потому, что в страхе позабыл о Витьке, а потому, что НЕ МОГ ударить другого человека. Это, конечно, идиотизм, но за все свои сорок лет я ни разу не дрался. Я вообще не мог выносить никакого физического насилия – я не швырял камней в кошек и собак, не издевался над лягушками... Однажды – это было еще в школе – я с одноклассниками бесцельно болтался по улицам и к нам прицепился пьяный мужик. Мы не обращали на него никакого внимания, но он – что-то бормоча себе под нос – все шел и шел за нами. Все произошло неожиданно: кто-то из моих одноклассников резко развернулся и ударил мужика в лицо. Этот удар – словно в замедленной киносъемке – потом неоднократно прокручивался у меня в голове: огромный кулак ударяется в беззащитное удивленное лицо мужика, раздается хруст и брызжет кровь, мужик – надломившись – падает на спину и с треском бьется головой об асфальт. Господи! Как же этот треск напомнил мне звук раскалывающегося об асфальт арбуза... В тот момент я понял, что никогда – НИКОГДА! – в жизни не смогу ударить человека. И когда Витька уцепил белобрысого за волосы и ударил его лицо о свою коленку, я оцепенел. Это оцепенение длилось доли секунды, но за эти доли я совершенно четко осознал: если меня начнут бить – ответить я не смогу. У меня не было другого выхода, кроме как бежать...

«Ишь ты! – оборвал я себя. – Посмотри как запел, канарейка!»

Все это было чушью. Все эти жалкие оправдания ничего не стоили. Я оставил Витьку одного и значит я оказался ТРУСОМ. Э, не-ет! Трус – это когда касается только тебя. А когда из-за тебя страдает другой – это называется иначе. Это – ПОДЛОСТЬ.

И я был никем иным как ПОДЛЕЦОМ.

Витька что-то пел. Я подошел к нему ближе и услышал, как он с чувством выводил слова с детства знакомой песенки:

Взвейтесь кострами
синие ночи,
мы пионеры –
дети рабочих.
Близится эра
грядущих годов –
клич пионера:
«Всегда будь готов!»

Прохожие обходили Витьку стороной и – кто брезгливо, кто снисходительно – посматривали в его сторону.

Я пошел за Витькой.

Витька, закончив петь, остановился, поднял с земли палку и, размахивая ею словно флагом, стал выкрикивать лозунги: «Горбачева – под суд!», «Бориску – на трон!», «Свободу гэкачепистам!», «Россия – не для жидов!», «Долой дерьмократов!», «Свободу Юрию Деточкину!..» Он бросил палку и весело рассмеялся. Потом подошел к столбу и с детской непосредственностью помочился.

У прохожих Витькин поступок вызвал гневное негодование:

–  Совсем Россию в дерьмо превратили! – возмутился интеллигентный мужчина. – Уже душевнобольных на свободу повыпускали!

–  Фу! Какая мерзость! – скривилась пожилая женщина и, гордо подняв голову, проследовала мимо.

–  Старичок! – сделал круглые глаза пышащий здоровьем молодец. – Ты че – ваще?!

Витька закончил свое дело и мирно зашагал дальше.

Я шел за ним и не знал зачем. Но все равно шел, подчиняясь неведомой мне силе.

Витька свернул в проулок и остановился перед подъездом пятиэтажного дома. Он что-то мычал себе под нос, переминался с ноги на ногу и вдруг резко обернулся в мою сторону.

–  Дяденька, – жалостливым голосом проговорил он, – дайте копеечку. Мороженое ам-ам хочу. Мороженое вкусненькое.

–  Да-да, – я суетливо сунул руку в карман и протянул ему пятерку.

–  Пасибо! – обрадовался Витька. – Мороженое ам-ам.

Он зажал пятерик в кулаке и юркнул в подъезд. Я бросился за ним. Витька поднялся на второй этаж и нажал кнопку звонка в одну из квартир. Появившаяся на пороге седая старушка пропустила Витьку и вопросительно посмотрела на меня.

–  Вы его мама? – помимо воли вырвался у меня возглас удивления и тут же я почувствовал, как мерзкий озноб страха сквозанул по всему моему телу: «А вдруг узнает?!»

–  Не-ет, – покачала головой старушка. – Его мать десять лет назад умерла. Не вынесла она всего этого. Он же у нее один был...

–  А вы? – сразу успокоился я.

–  Я-то? Я ее подружка. Она когда его в Москву привезла – так у меня и жила. У меня ведь никого... А вы его знаете?

–  Нет-нет, – поспешно ответил я. – Я – так, прохожий... Извините.

–  Ничего, – изучающе посмотрела на меня старушка и неожиданно предложила: – Может, пройдете?

–  Что вы, что вы! – фальшиво заторопился я. – Спешу! Спасибо.

–  Ну, как знаете, – ответила старушка и закрыла дверь.

Я вышел на улицу и в голову мне полезла всякая дребедень – что человек в своей жизни должен сделать как минимум три дела, и что первое из них – это произвести на свет и воспитать ребенка. Юльку – свою дочь – на свет я произвел, это оказалось делом нехитрым, даже приятным. А вот воспитать... Ни хрена я ее не воспитал! «Пуста и ленива, хотя и красива», – лихо срифмовал я строчки и подумал, что если я кого и люблю безумно в этой жизни, так это мою непутевую длинноногую дочь. Значит, с первым делом я не справился. Второе дело – это посадить дерево. Я напряг свою память и пришел в уныние – ни одного дерева я в своей жизни не посадил. Третье дело – как я не пытался – но вспомнить так и не смог. В общем – ни черта я за свои сорок лет так и не сделал! И вдруг меня осенило – Витька! Вот кто будет отпущением всех моих грехов! Я тут же представил, как ежедневно буду приходить к Витьке, беседовать с ним, пить чай со старушкой, покупать Витьке шмотки и мороженое, а если понадобится – даже мыть Витьку, стать ему слугой, рабом. Мой мозг рисовал красочные картины моего покаяния и жертвоприношения, очистки моей души от скверны. Я весь размяк от умиления самим собой и даже чуть не пустил слезу.

У подъезда я вытащил записную книжку, записал номер дома и бодро пошел прочь, абсолютно уверенный в том, что сюда я... больше никогда не приду.

«Японец» слегка встрепенулся и ласково заурчал. «Коз-зел!» – с презрением плюнул я в его сторону, встал со стула, выключил на кухне свет и побрел в комнату. «Тьфу, черт! – поправил я сам себя. – Не в комнату, а – в ЗАЛУ.» Зала – это было новое требование Светки. «Хватит быть птеродактилем! – наставляла она меня как школьника. – Ты не понимаешь, что я вышла на новый уровень?! Ты же позоришь меня! А еще кандидат философских наук! Запомни: не комната, а – ЗАЛА, и я не товарищ, а – ГОСПОЖА! Понял ты меня, сраный марксист-ленинец, или тебе учителя начальной школы нанять, а?!»

Нет, я ничего не понимал. Я не понимал, когда звонил телефон, я брал трубку и слышал чей-то пьяный презрительный голос: «Позови-ка, дружок, госпожу Кравцову.» «Светка! – орал я как можно громче. – Тебя к телефону.» Светка с искаженным от злости лицом влетала в комнату и, закрыв трубку рукой, с ненавистью цедила сквозь зубы:

–  Скотина! Специально, да?! Ну, ты у меня допрыгаешься, подонок!

Я откидывался на спинку кресла и от души хохотал: мне было ужасно забавно наблюдать за тем, как Светка, мгновенно превратившись из шакала в ягненка, томно вопрошала в трубку:

–  Ал-лэ? Госпожа Кравцова слушает...

Нет, я действительно нич-чего не понимал. Светка и Госпожа – это было примерно то же самое, что «Весна» Боттичелли и бессмертная скульптура пионера Пети с горном в детском парке. Да и вообще – Светку я... Стоп! О Светке – позже.

Я вошел в комнату, подошел к окну и взглянул на улицу.

«Ты видишь, – почувствовав мой взгляд, сразу же встрепенулась улица, – он – умирает, но он еще жив. Он еще совсем молод и я не понимаю, зачем он это сделал? Странные вы существа – люди. Мир и так неласков – то землетрясения, то наводнения, то болезни, с которыми вы не можете справиться, так вы еще умудряетесь лишать себя жизни собственными руками. Или еще хуже – уничтожаете друг друга. Не понимаю... Господи! А ведь его еще можно спасти – кровь пульсирует в жилах, сердце отчаянно сопротивляется... Но почему? Почему та женщина убежала?!»

Но женщина не убежала – она вновь появилась из-за угла и, то и дело останавливаясь, медленно, с опаской стала приближаться к распростертому на земле мужчине...

Что-то кольнуло у меня внутри и я впился глазами в женщину. Это была Алька. Конечно же это была она. Как же я сразу не догадался, старый маразматик! Алька, Алька... О нашей связи – да романы бы писать! Впрочем – нет, романы – не стоит. Уж слишком мерзким получился бы я в них, если не сказать жестче. Алька вычислила меня сама. То время для меня было золотое: только защитил кандидатскую, только получил должность начальника отдела... Ну, прям – ваще!

Алька ждала у входа в мою контору и только я появился, она решительно сделала шаг навстречу и безапелляционно спросила:

–  Вы – кандидат наук?

–  Да, – оторопел я.

–  У меня к вам просьба.

–  Слушаю вас.

–  Мне нужна порода...

–  Чего? – не понял я.

–  Ну, как это сказать... – замялась она.

–  Да уж говорите как есть, – подбодрил я.

–  В общем так, – мотнула она головой. – Мужа у меня нет и не будет – это точно. Там где я работаю – одна пьянь и козлы. Мне двадцать пять и я хочу ребенка. Но от...

–  ... породистого кобеля, – догадался я.

–  Ну, да! – обрадовалась Алька.

–  Понятно, – скривился я в усмешке. – Зубы смотреть будете?

–  Какие зубы? – удивилась Алька.

–  Ну, как какие? – с серьезным тоном произнес я. – Все ли на месте, правильный ли прикус, не сточены ли клыки, целы ли копыта, в смысле – лапы...

–  Издеваетесь? – наконец, дошло до Альки.

–  Ну почему же?..

Я осмотрел Альку с головы до ног – серенькая, плоскенькая, задавленная беспросветной жизнью девица – и поставил диагноз: двинутая.

–  Я заплачу, – отчаялась на последний шаг Алька и полезла в сумочку.

–  Ну хватит! – вспыхнул я праведным негодованием и вдруг осекся: на меня смотрели Алькины серые глаза с такой мольбой, что я не выдержал и отвел свой взгляд в сторону.

«А что, – подумал я про себя, – почему бы и нет? Конечно, в постели она – ноль. Но это – даже плюс. Все будет натурально – без лживых вздохов и фальшивого изображения буйной страсти. Так сказать, дикая лоза в объятьях пресыщенного гурмана.»

Да и вообще, быть в чьих-то глазах породистым кобелем – льстило.

–  Ладно, – сказал я. – Где живешь-то?

–  Да, здесь – недалеко, – засуетилась Алька. – Двадцать минут на метро.

–  Еще чего! – почувствовал я себя суперменом. – А такси зачем – почту развозить?

–  Так дорого же... – растерялась Алька.

–  Семечки, – презрительно хмыкнул я и, снисходительно взглянув на нее, успокоил: – Такси – за мой счет.

Алька жила в однокомнатной квартире. Бедненько жила: видавший виды диванчик, круглый – из пятидесятых годов – стол, два венских стула, черно-белый «Рекордишко»... Но надо было отдать должное Альке – из всего этого барахла она умудрилась создать трогательный уют, который скрашивал убогость мебели и погружал тебя в спокойное и грустное течение жизни одинокой девицы.

Я прошел в комнату и сел на диван. Алька юркнула на кухню и суетливо стала таскать в комнату какие-то тарелки с закусками. Потом она открыла буфет и вытащила оттуда бутылку водки.

–  Это еще зачем? – строго спросил я. – Дебилов на свет производить? Убери немедленно.

Алька покраснела, сунула бутылку обратно и, повернувшись ко мне, в нерешительности замерла.

–  Так, – глубокомысленно произнес я – все это меня ужасно забавляло. – Закрой-ка шторы.

Алька с готовностью бросилась выполнять мое поручение. Она поднялась на цыпочках и юбка ее задралась, обнажив довольно стройные ноги. Задернув шторы, Алька обернулась и, поймав мой нахальный взгляд, смущенно поправила юбку.

–  И что ты теперь стоишь как вкопанная? – усмехнулся я. – Раздевайся.

–  Зачем? – испуганно спросила Алька.

–  М-да, – еле сдержав взрыв смеха, выдавил я из себя. – Такие вещи, голубушка, в одежде не делаются.

–  Да-да, конечно, – залилась краской Алька и трясущимися руками стала расстегивать пуговицы на кофточке. Но пуговицы не поддавались. Алька занервничала еще больше и беспомощно посмотрела на меня.

–  Э-эх, – тяжело вздохнул я, поднялся с дивана и подошел к Альке. Алька вздрогнула и в ее глазах я прочитал неподдельный ужас. – Ну, что ты? – смягчил я свой тон и погладил Альку по щеке. – У тебя это впервые?

–  Угу, – качнула головой Алька.

«Только этого мне еще не хватало!» – в уныние подумал я, но отступать было поздно. Я расстегнул пуговицы и снял с Альки стиранную-перестиранную кофточку.

Альку лихорадило – казалось, что она дрожит всем телом.

–  Повернись, – сказал я. Алька повернулась. Я расстегнул застежку бюстгалтера, притянул Альку к себе и дотронулся рукой до ее груди. Алька встрепенулась и с обреченной решимостью прижалась ко мне.

«А грудь-то у нее – шикарная, – пронеслось у меня в голове. – Упругая – как у восемнадцатилетней.»

–  Слушай, – неожиданно спросил я. – А сколько тебе лет-то?

–  Двадцать пять.

–  И что – ни одного мужика? Вбила себе в голову, что все поздно, да? Дуреха – у тебя ж все нормально. И муж у тебя будет, и дети...

–  Ты зачем сюда пришел?! – неожиданно зло оборвала меня Алька. – Мораль читать или дело делать?!

Алька перехватывала инициативу и мне это не понравилось.

–  Ладно, – холодно произнес я и грубо завалил ее на диван...

Все вышло черт-те как: я проваландался с Алькой минут сорок, прежде чем она смогла, наконец, побороть свою дремучую стыдливость и мы – с грехом пополам – достигли цели. Я оделся, сел за стол и сказал:

–  Теперь можно и водку. Мне можно, тебе – нет.

Настроение у меня было поганым. Легкое приключение, на которое я рассчитывал, обернулось полным идиотизмом – я даже не мог сказать себе с уверенностью: действительно получилось у меня с Алькой – или нет?

Алька сидела напротив и молча наблюдала за тем, как я ем. Я выпил подряд три рюмки водки, но лучше мне не стало. «Какого черта я здесь сижу?! – в раздражение думал я. – Да еще эта дура смотрит!..»

–  Вы не обижайтесь, – будто прочитав мои мысли, тихо сказала Алька. – Я правда хотела как лучше...

–  Хватит выкоть-то! – поморщился я и встал из-за стола.

–  Вот, – протянула мне деньги Алька.

Это было уже слишком.

–  Ну, вот что, барышня, – зло проговорил я. – Уж не за полного ли идиота ты меня принимаешь? Купи лучше себе на эти вонючие деньги новую кофточку.

Забеременеть Альке не удалось. Она сообщила мне об этом по телефону, который я с дуру ей дал.

–  Ну и что? – холодно спросил я.

–  Может быть, – поперхнулась Алька, – еще раз попробуем?

«Надо же было быть таким козлом?!» – с тоской подумал я, прекрасно понимая, что отказать Альке – не смогу.

Но и со второго раза у Альки ничего не получилось. Это было странно. Сомнения в своей породистости я отмел сразу – еще чего! Значит, виновата была Алька.

–  Проверься, – сказал я ей.

Алька проверилась и – чернее тучи – приперлась ко мне в контору.

–  Врачи сказали,- всхлипнула Алька, – что у меня не будет детей. И лечиться бесполезно – шансов ноль.

–  Та-ак, – протянул я, совершенно не зная о чем говорить с Алькой.

Ситуация была идиотской: мне не хотелось Альку успокаивать, мне не хотелось выслушивать ее стоны, да и вообще – плевать я на нее хотел! – Ну, чего ты расстроилась? – натянуто бодро сказал я. – Хочешь ребенка – возьми, в конце концов, из роддома. Вот проблема!..

–  Нет, – мотнула головой Алька. – Я хочу своего.

–  Ну, – пожал я плечами, – дело хозяйское...

Алька больше мне не звонила. Я о ней абсолютно забыл. Но однажды, после дикой попойки в отделе, я – неожиданно для себя – оказался у Алькиной двери. Я долго стоял и мучительно соображал – куда я попал? Наконец, до меня дошло и я нажал кнопку звонка.

–  Здрассе, – пробормотал я, когда Алька открыла дверь.

–  Ой! – радостно всплеснула руками Алька. – Вы?

–  Алька, – сурово проговорил я, с трудом вписавшись в дверь. – Я ж тя предупредил: мы давно на ты, поала?

–  Да-да, – засуетилась вокруг меня Алька. Она сняла с меня плащ, стянула ботинки и, поддерживая за руку, провела в комнату.

–  У ты умница, – с благодарностью чмокнул я ее в затылок и с тоской подумал, что моя Светка – зараза! – ни за что бы за мной так не поухаживала.

Я плюхнулся на диван и закрыл глаза. Голова у меня трещала и мне хотелось только одного – спать.

Алька притащила чашку с крепким чаем и – ласково, как ребенка – стала поить меня из ложечки. Чай неожиданно взбодрил и я оживился.

–  Ну-ка, – приказал я, – раздевайся.

–  Может, не надо? – слабо запротестовала Алька.

–  Надо, – отрезал я.

Алька поднялась с дивана и несмело начала расстегивать халат.

–  Да не так, дура! – возмутился я. – Лезь на стол!

–  Зачем? – испуганно взглянула на меня Алька.

–  О-ой, темень, – презрительно покачал я головой. – Секс – это искусство, дурья голова! Это ж целый мир, – непонятно куда понесло меня. – Мир – со своими законами, со своей эстетикой, со своими приемами, если хочешь знать! А ты ж – как бревно... – я немного подумал и добавил: – Неотесанное.

Алька растерянно смотрела на меня.

–  Ну?! – прорычал я. – Залезай!

Алька вздрогнула и... полезла на стол.

–  И чего ты теперь застыла там как статуя Свободы, а?! – не унимался я. – Музыка есть?

–  Нет, – тихо прошептала Алька.

–  Тогда пой сама, – сурово сказал я. – И раздевайся в такт музыки, поняла?

Я развалился на диване и с интересом уставился на Альку. Алька что-то замурлыкала себе под нос и, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, стала расстегивать свой халатик.

–  Громче, – приказал я. – Ни черта не слышу!

Ты видишь:

пролетает звездочкой ракета-а-а,

а это – лучшая примета... –

жалостливо запела Алька.

–  Песню-то какую-то древнюю поешь! – возмутился я. – Ты что, современных что ль не знаешь? Ну, вот эту, например: «А морэ, морэ-морэ-морэ о-о-о», – жутко переврал я мотив.

–  Не-а, – искренне призналась Алька.

–  Черт с тобой! – безнадежно махнул я рукой. – Пой свою «звездочку»...

Утром я открыл глаза и увидел, что лежу на диване, а Алька – свернувшись комочком на полу. «Господи! – обрывочно вспомнив свои ночные художества, подумал я. – Каков же мерзавец, а?»

Я попытался потихоньку – чтобы не разбудить Альку – встать с дивана, но Алька тут же приподняла голову и как-то странно посмотрела на меня.

–  Лежи, – ласково сказал я. – Я сейчас исчезну.

Но Алька отрицательно покачала головой, откинула одеяло и, смущаясь своей ноготы, проскользнула на кухню.

Я пододвинул к себе телефон и набрал домашний номер. Трубку подняла Светка.

–  Светик! – бодро начал я. – Не волнуйся, я – в Нахапетовке. Шеф – мастодонт! – вытолкнул меня прямо в конце рабочего дня, представляешь? Буду вечером.

–  Ну и как там? – с иронией спросила Светка.

–  А ты не знаешь? – энергично наступал я. – Тоска: коровы да куры.

–  Для пущей убедительности я даже вознамерился изобразить крик петуха, но вовремя одумался. – Светик! Я уже успел соскучиться! Жажду обнять, поцеловать и...

–  Так я тебе и поверила, кобель ссаный! – отрезала Светка и бросила трубку.

«Вот, дура-то!» – тяжело вздохнул я и набрал номер своей конторы.

–  Ал-ле? – послышался голос моего зама.

–  Жив? – поинтересовался я.

–  Наполовину, – ответил Харитоныч.

–  Тогда слушай сюда: на работе буду через час. Кто бы не позвонил, включая жену, я – в командировке в Нахапетовке, понял?

–  Усе будет у порядке, шеф! – папановским голосом произнес Харитоныч. – Дитям – цветы, бабе – мороженое.

–  Да наоборот, идиот! – нехотя подыграл я ему.

–  Понял! – обрадовался Харитоныч. – Вопросов нет.

Я положил трубку и стал одеваться. Ехать в контору мне не хотелось. Откровенно говоря, мне никогда туда не хотелось ехать. И во всем был виноват Бутыкин. Это он нарушил спокойное течение моей провинциальной жизни. Читал бы я сейчас лекции в своем родном институте и чихал на все. Может, и до декана бы уже вырос. Нет же...

Бутыкин тогда свалился как снег на голову.

–  И долго ты собираешься чахнуть в этом вонючем городишке? – бросился с порога в карьер Бутыкин. – Кругом – жизнь кипит, а он тут со студенчишками ковыряется!

–  Студентишками, – автоматически поправил я Бутыкина, у которого с детства были нелады с русским языком.

–  Да хоть с дегенератами! – не понятно к чему ляпнул Бутыкин.

–  Правильно! – горячо поддержала Светка, с нескрываемым восхищением глядя на Бутыкина. – Он же медведь! Его только танком можно с места сдвинуть.

–  Значит так... – сказал Бутыкин и осмотрел стол. – А это еще что?!

–  Коньяк, – сладко проворковала Светка. – Армянский.

–  Светик, – осуждающе проговорил Бутыкин. – Мы ж русские люди!

–  Поняла! – выпорхнула из-за стола Светка и достала из холодильника водку.

–  Вот это – по-нашему, – удовлетворенно кивнул головой Бутыкин и разлил водку по рюмкам. – Ох, Светка! – игриво посмотрев на нее, с чувством сказал он. – Как меня твой Кравцов опередил – до сих пор понять не могу!

–  Ладно тебе! – залилась краской Светка.

–  Чего ладно-то?! – понесло Бутыкина. – Лутше тебя...

–  Лучше, – поправил я Бутыкина.

–  Ну, да, – согласился он. – В общем, Светк, ты... – Бутыкин закатил глаза, – ваще!

–  Бутыкин! – не очень убедительно разыграл я роль ревнивца. – Еще два слова и получишь по мордасам, понял?

–  Мы ж с тобой цивильные люди, – укоризненно произнес Бутыкин.

–  Цивилизованные, – поправил я его.

–  Слушай, грамотей! – взвился Бутыкин. – Ты меня задолбал!

–  Бутыкин, – наставительно сказал я. – Ты ж русский человек, а родного языка не знаешь, двоечник!

–  Светк! – взмолился Бутыкин. – Угомони ты ради Христа своего отличника, а?

–  Да, ну его! – безнадежно махнула рукой Светка, уже не раз пихавшая меня под столом своей ногой. – Ты ж его знаешь...

Бутыкин энергично натрескался водки и подобрел. Он развалился на стуле и под восхищенный взгляд Светки начал вещать:

–  Значит, так. Через полгода я вырастаю из коротких штанишек и пересекаю Старую площадь – это однозначно...

–  Что? – ничего не понял я.

–  М-да, – презрительно взглянул на меня Бутыкин. – Совсем ты в провинции посерел. Ты знаешь, где я работаю?

–  В ЦК ВЛКСМ.

–  Ну и?

–  Что, «ну и»?! – начал злиться я.

–  А где ЦК ВЛКСМ расположено?

–  В Москве, – недоуменно пожал я плечами.

–  Ну ты и коз-зел! – покачал головой Бутыкин. – Это и каждый первоклассник знает. А где в Москве-то?

–  Пош-шел ты!.. – Я взял рюмку водки и залпом выпил.

–  Да-а, Светк, – трагическим голосом произнес Бутыкин, – если я вас отсюда не вытащу в ближайшее время, он у тебя окончательно дегенерирует.

–  Деградирует, – поправил я Бутыкина.

–  Ну, так вот, – плюнул на мои выпады Бутыкин, – объясняю: ЦК ВЛКСМ и ЦК КПСС, – он поднял указательный палец вверх, – находятся на Старой площади друг против друга. А поэтому я и сказал, что через полгода я эту площадь перейду, то есть буду работать в ЦК КПСС, дошло?

–  Поздравляю, – буркнул я.

–  Рано поздравлять, – серьезно сказал Бутыкин. – Вот когда – тогда и... Но не в этом суть. В ЦК КПСС мне предлагают возглавить отдел по связям с зарубежными компартиями, проще – иностранный отдел...

–  Какой-какой?! – поперхнулся я.

–  Иностранный, – с достоинством повторил Бутыкин.

–  Бутыкин! – воскликнул я. – Ты с ума сошел?! Ведь ты ж даже русского-то толком не знаешь!..

–  Плевать! – оборвал меня он. – Мне это и не нужно, для этого – клерки есть.

–  Кравцов! – окончательно вышла из себя Светка. – Ты заткнешься, наконец?!

Я безразлично пожал плечами и закурил. Бутыкин почему-то удовлетворенно хмыкнул, вытащил из кармана пачку «Мальборо» и небрежно бросил ее на стол.

–  Ой! – всплеснула руками Светка. – «Мальборо»! Тысячу лет не видела!

Бутыкин, просияв от удовольствия, галантно предложил ей закурить. Светка – эффектно отведя в сторону свою лапку с сигаретой – встала из-за стола, потрясающей походкой подошла к креслу, опустилась в него, закинула ногу на ногу, обнажив свои бесстыдные коленки, и с нахальной самоуверенностью взглянула на в миг отупевших меня с Бутыкиным. Мы молчали. О чем думал осоловевший от Светкиных ног Бутыкин – я не знаю. Я же – о том, что за годы совместного бытия я так и не смог разобраться в Светке. Нет, кое в чем я, конечно, разобрался. Ну, например, в том, что Светка была груба и примитивна, мстительна и эгоистична. С каждым годом я чувствовал, как все больше и больше ненавижу ее. Ненавижу ее голос, ее манеру одеваться, ее гнусное самолюбование, ее невыносимый характер. И в то же время... я постоянно желал ее. Не желать Светку – было невозможно. Светка была не женщиной, Светка была настоящей самкой. И когда она утром, едва проснувшись, не открывая глаз и сладко потягиваясь, неожиданно обвивала мою шею руками и настойчиво тыкалась своими полуоткрытыми мягкими губами в мое расслабленное тело, я вдруг физически ощущал, как все вокруг исчезает, становиться ничтожным и глупым, а остается лишь это теплое, доводящее до безумия прикосновение Светкиных губ... В эти минуты я прощал Светке все...

–  Ну, вот что, – сглотнул слюну Бутыкин, с трудом оторвав свой мутный взгляд от Светки. – Если б не она – хрен бы я для тебя чего сделал. Даже несмотря на то, что ты мой друг. – Он тряхнул головой и, посмотрев на Светку, сказал: – Светк, а ты – ведьма.

Светка счастливо захихикала и, неуловимо шевельнувшись в кресле, задрала свою коротенькую юбочку еще выше.

–  Тьфу! – в сердцах сплюнул весь покрасневший Бутыкин и повернулся ко мне. – В общем так: при ЦК КПСС есть НИИ. Там освободилось место зама одного из отделов. Есть мнение взять на эту должность тебя. На всех уровнях вопрос решен. С квартирой – тоже. Не будешь лопухом, через пару-тройку лет перетащу в ЦК.

–  Бутыкин! – выпорхнула из кресла Светка. – Ты!.. Ты!.. – Она ухватила Бутыкина за мясистые обвисшие щеки и крепко поцеловала его в губы. – Ты – Ланцелот, самый настоящий добрый рыцарь Ланцелот!

«Господи! – я испуганно посмотрел на Светку. – Откуда она это знает-то?»

–  Я... Это... – заквохтал размякший Бутыкин. – Я... Я потрясаюсь...

–  Потрясен, – поправил его я.

Ланцелот свое обещание выполнил. Через два месяца мы торжественно въехали в столицу, а через три месяца – в трехкомнатную квартиру в цековский дом. Светка была на седьмом небе от счастья. Она строила грандиозные планы и была уверена, что они обязательно сбудутся.

–  Кравцов, – говорила Светка, – у тебя ж не голова, а Дом Советов! С твоей-то головой!.. – Она зажмуривалась от разворачивающейся перед ней головокружительной перспективы и мечтательно облизывала свои порочные губы розовым язычком. – Правильно Ланцелот говорит: крутанешься два-три года в своем чахлом ниишке и – в ЦК! А оттуда – в политические обозреватели на телевидение. Нет! – вдруг спохватывалась Светка. – Какой-то сраный политобозреватель – для тебя слишком мелко. Тебя сразу поставят послом в Штатах. Это – да! Приемы, поездки!.. – фантазия Светки неумолимо приближалась к апогею. – А потом!.. А потом тебя назаначат Генеральным секретарем ЦК КПСС!

Светка замолкла и восхищенно посмотрела на меня. И я почувствовал, что в ее глазах я уже не Кравцов, сидящий в сатиновых трусах на кухне, а Генсек, стоящий на трибуне Мавзолея и чуть снисходительно помахивающий рукой ликующему внизу народу.

Глупые Светкины мечтания я не обрывал, следуя своему первому принципу: чем бы баба не тешилась, лишь бы не вякала!

–  Да! – вдруг всполошилась Светка. – Только прекрати Бутыкина подкалывать, олух! Ты ему ноги должен мыть!..

–  Слушай, Светк, – не удержался я, – а ты хоть знаешь, кто такой Ланцелот?

–  Не-а, – искренне призналась Светка.

–  Ну и слава Богу, – успокоился я.

А Бутыкин с совершенно неуемной энергией продолжал благоустраивать наш со Светкой быт. Он свозил Светку в какой-то спецмагазин и привез ее с ног до головы одетую в потрясающие шмотки, в другом спецмагазине мы приобрели мебель по смехотворно низким ценам и, наконец, для торжественного обмытия нашего появления в столице Бутыкин повез нас на подмосковную цековскую базу отдыха.

На этой базе мы до неприличия натрескались икры, заморских фруктов и, конечно же, водки.

Очнулись мы с Бутыкиным в сауне. Ланцелот был пьян отчаянно, но держался стойко.

–  Слушай, – толкнул я его в плечо, – а зачем тебе все это?

–  Чего? – не понял Бутыкин.

–  Ну, вся эта возня со мной и Светкой?

–  Потому, – поднял указательный палец вверх Бутыкин, – что ты – мой друг.

–  Брось, Бутыкин, – усмехнулся я. – Уж передо мной-то не юли.

–  Ладно, – он попытался перейти на серьезный тон. – Понимаешь, кругом – одни сволочи. Ты думаешь так легко пробираться наверх? Даже имея такого папашу, как мой – все равно надо постоянно быть в готовности. Только чуть ушами прохлопал – в миг сгрызут. Мне нужны надежные люди, сечешь момент? А ты – надежный...

–  Опять врешь, Бутыкин, – зевнул я. – Ты хоть раз в жизни-то можешь сказать правду?

–  Ну чего ты привязался?! – разозлился Бутыкин. – Она тебе нужна, правда-то?

–  Мне? – Я встал со скамейки, зачерпнул ковшом воду и плеснул ее на раскаленные булыжники. Честно говоря, Бутыкинский вопрос застал меня врасплох – действительно, зачем она мне – правда-то? – А черт ее знает! – сказал я. – Просто – привычка докапываться до сути.

–  Нет! – возмутился Бутыкин. – Вы только посмотрите на этого засранца! Я его в Москву перетащил, а ему, видите ли, сути не хватает!

–  Во-во! – обрадовался я. – Это уже теплее.

–  Чего теплее? – удивился Бутыкин.

–  А того, – усмехнулся я. – «Друг», «надежные люди» – это все туфта, Бутыкин! Твои потуги в отношении меня со Светкой объясняются элементарно просто: тебе жуть как хочется быть в наших глазах этаким всемогущим божеством, снизошедшим до нас – сирых и нищих...

-Ты, это!.. – с глухой ненавистью проговорил Бутыкин и я понял, что попал в точку. – К огню ампелируешь!

–  Бутыкин! – укоризненно покачал я головой. – Нет такого слова «ампелируешь». Сказал бы проще – с огнем играешь.

Бутыкин побледнел и зловеще проговорил:

–  Вот что, Кравцов, запомни: со мной шутки плохи! И предупреждаю: как я тебя в столицу приволок, так и выброшу обратно, понял?!

–  Поздно, Бутыкин, – я залез наверх и с наслаждением растянулся на полке.

–  Это почему же? – удивился он.

–  Ты ведь сам говорил, что чуть какая оплошность – сгрызут в два счета. А ты ж перед всеми за меня поручился, как за суперответственного члена КПСС, морально устойчивого и тэдэ. Это – во-первых. А, во-вторых, хоть мушка я и мелкая, а весь дом загадить смогу...

–  Ну, ты!.. – задохнулся Бутыкин. – Ну, ты и сволочь!

–  Брось, Бутыкин, – отмахнулся я. – По сравнению с тобой – я просто ангел.

Бутыкин нервно дернулся, схватил бутылку пива и, не отрываясь, ее осушил. Я посмотрел на него – вздыбленного, красного – и мне стало его жаль.

–  Ладно, – пихнул я его в спину, – чего насупился-то? Если честно – плевать я хотел на твою Москву.

–  А че ж согласился-то? – пробурчал обиженный Бутыкин.

–  Скучно, – ответил я. – Надоело читать, как ты говоришь – студенчишкам, туфтовые лекции по научному коммунизму, в которых я сам ни черта не разбираюсь, надоело смотреть на примитивную возню за место под солнцем на кафедре... Москва – так, для разнообразия. Хотя... – Я взял бутылку пива и внимательно рассмотрел этикетку – Бутыкин своим традициям не изменял, пиво было бельгийским. – Хотя, я практически уверен, что и в столице – то же самое. Скука, Бутыкин, это неотъемлемая составляющая нашего общества, с неотвратимой решимостью двигающегося уверенной поступью к светлому будущему.

–  Язык прикуси свой поганый! – нервно заерзал на полке протрезвевший Бутыкин. – Я уже действительно жалею, что приволок тебя сюда.

–  А может мне диссер накатать, а? – не обращал я внимания на обкакавшегося от моей антисоветчины Бутыкина. – И тема готова: «Психолого-социальный анализ категории «Скука» в условиях развитого социализма». И разделы есть: первый – «Скука – как необходимое и достаточное условие побуждения индивидуума заниматься общественно-значимой деятельностью». Второй – «Скука – как стабилизирующий и сплачивающий фактор общественного развития при социализме». И, третий – «Скука – как важнейший атрибут идеологического единомыслия индивидуумов». Ну, как?

–  Дур-рак ты! – смирился с моей болтовней Бутыкин и добавил: – Лечиться тебе надо!..

Бутыкин не обиделся. Более того, он сам привез меня на черной волжанке в НИИ и лично представил ректору. Ректор принял Бутыкина со сладчайшей улыбкой и подчеркнутым расшаркиванием. Я понял, что уровень Бутыкина на партийном Олимпе, несмотря на его пока скромную должность, – о-го-го! В этом я еще раз убедился, когда познакомился с начальником отдела, к которому я был назначен заместителем. Начальник принял меня уныло и по его кислому выражению лица мне стало ясно, что Бутыкинская лапа, представителем коей был я, с лихвой перебила лапу начальника отдела. Так оно и получилось: уже через три месяца отдел возглавил я.

Тоска в НИИ была черная. Я прогнозировал это, но все же не предполагал, что до такой степени. Месяцами трудовой коллектив НИИ изнывал от безделья, шлифуя свои навыки в разгадывании кроссвордов и проявляя потрясающую изобретательность в поиске знаменательных дат – типа Дня металлурга – для организации шумного застолья. Лишь иногда вдруг раздавался звонок «сверху» и весь институт с первозданным жаром невостребованной энергии бросался в напряженнейшую работу по созданию архиважнейшей справки для ЦК. Сотрудники отделов включали свой интеллект на полную мощь, столы в миг обрастали многоэтажными штабелями бесценных фолиантов и документов и к обеду первоначальный вариант справки как правило уже бывал готов. После обеда за дело брался сам ректор. Он энергично протаскивал справку по всем уровням согласования, по ходу внося в нее многочисленные изменения и дополнения. И, наконец, когда на справке появлялась самая последняя подпись, выяснялось... что справка уже никому не нужна.

Через год мне стало ясно, что если я чем-нибудь не займу свою голову, то я окончательно, как говорил Бутыкин, дегенерирую. И я решил писать диссертацию. По великому блату мне дали самую животрепещущую, стопроцентно проходную тему: «Нравственное совершенствование личности в условиях развитого социализма». А еще через год моя диссертация была блестяще защищена, что и засвидетельствовал шикарный банкет, устроенный – при активном содействии Бутыкина – в ресторане «Прага».

–  Кравцов! – воскликнула после банкета окрыленная Светка. – Ты у меня – гигантоман!

Я поперхнулся, но поправлять Светку не стал, следуя своему второму принципу: если хочешь спокойной жизни – не уличай жену в глупости, но восхищайся!

И я восхитился:

–  Светк, а ты у меня – самый настоящий мегаполис!

–  Ой! – взвизгнула счастливая Светка и бросилась мне на шею.

Но кандидатская не принесла мне ничего. Наоборот, вновь лишившись дела, жизнь в институте мне показалась еще скучнее и бестолковее...

В общем в контору мне ехать не хотелось. Но ехать было нужно. Я молча произнес краткий, но обильно окрашенный экспрессивно-насыщенной лексикой внутренний монолог, оделся и пошел на кухню – к Альке.

Алька стояла у плиты и варила кофе. Я подошел к ней сзади, обнял ее и тихо прошептал:

–  Альк, прости засранца, а?

Алька, сжатая словно пружина, под прикосновением моих рук вдруг вся обмякла и с обескураживающей доверительностью прижалась ко мне. Я сгреб ее в охапку всю – беззащитную, покорную, жалкую – и губами, скользящими по Алькиным волосам, шее, рукам, вымаливал прощение. И прощение – короткими, прерывающимися Алькиными вздохами, ее импульсивными, неподвластными воле вздрагиваниями, ее учащенным пульсом – пропитывало мне кожу, очищая и успокаивая мою грешную душу. И вдруг я почувствовал, как мир начал терять свои четкие очертания, расплываться и двоиться, и все вокруг нас с Алькой – и огромные здания, и деревья, и улицы – на глазах стали подтаивать, словно восковая свеча, и переливаться друг в друга, преобразуясь в плотное, многоликое, многоцветное и – вместе с тем – единое пространство. И в этом огромном, жутком пространстве не было никого и ничего, кроме нас с Алькой. Я еще крепче прижал Альку к себе. Я боялся. Я боялся потому, что вдруг понял: и Алька и я, хоть и жили среди людей, но были не с ними и не среди них. Мы всегда, изначально существовали в этом беснующемся, не имеющим ни входа ни выхода пространстве, имя которому было – ОДИНОЧЕСТВО...

К Альке я стал приезжать с завидным постоянством и исключительно по одному и тому же поводу – после бурных застолий в конторе. И каждый раз все повторялось: я ужасно хамил и издевался над Алькой, а наутро – просил прощение. И каждый раз Алька прощала, а я не переставал удивляться, какое же я дерьмо. Я забрался к себе внутрь и попытался выяснить: на самом деле я такое безнадежное дерьмо или... Копаться внутри долго не пришлось: даже первоначальный анализ моей сущности показал – дерьмо я самое что ни на есть настоящее, неподдельное. Унижать Альку, издеваться над ней и знать, что на все мои мерзости она не ответит – доставляло мне огромное удовольствие. Почему? Конечно, мою ублюдочность можно было объяснить общим принципом, талантливо внедренным в жизнь предшествующими поколениями борцов за счастье народа: сильных – стирай в порошок, над слабыми – издевайся. Объяснение мне показалось неплохим, но – слишком высокого уровня. Скорее всего я был обыкновенным мерзавцем. И, сделав это открытие, я решил: к Альке – больше не ногой.

И приехал к ней ровно через месяц. Тогда как раз похоронили то ли выдающегося полководца Брежнева, то ли неподкупного Андропова... В общем повод для организации траурной попойки в отделе был более чем уважительный. Опьянели все как-то быстро и потихоньку расползлись по домам. Остались я и Харитоныч. Харитоныч, повиснув у меня на плече, горько плакался мне в жилетку на свою дуру-жену и сетовал, что до сих пор так и не смог завести любовницу.

–  Ну и дурак, – сказал я и демонстративно зевнул – стенания Харитоныча меня достали.

–  Знаю, – согласился Харитоныч. – Да понимаешь... То времени не было – диссертацию писал. А когда написал и прорвался сюда – страшно стало. Вдруг просочится? В раз ведь выпихнут, да еще и партбилет испоганят...

–  Харитоныч, – я внимательно посмотрел на него. – А ты, случаем, не импотент?

–  Да ты что?! – обиделся Харитоныч.

–  Тогда ты не дурак, – покачал я головой. – Ты – полный идиот.

–  Ага, – обрадовался он.

–  Короче, – я встал из-за стола и с презрением спросил: – Бабу хочешь?

–  Хочу! – жадно сглотнул слюну Харитоныч.

–  Тогда – поехали...

Алька, увидев, что я не один, несколько смутилась, но тут же взяла себя в руки и провела нас на кухню. Она приготовила чай и даже выставила на стол бутылку водки. Харитоныч – красный как рак – всячески старался ей понравиться, то и дело отпуская до идиотизма плоские шуточки. Алька кривилась в вынужденной улыбке и вопросительно посматривала на меня. Я же, не обращая на ее взгляды, размышлял: Алька, конечно, не до такой степени дура, чтобы просто так лечь под Харитоныча – это факт. Но, с другой стороны, – почему бы ей и не лечь? Разве можно в этой жизни за кого-нибудь поручиться, тем более – за женщину? Наговорит он сейчас ей с три короба дешевых комплиментов, соблазнит возможностью получения цековских заказов и...

Когда Алька вышла зачем-то в комнату, я повернулся к Харитонычу и шепотом сказал:

–  Действуй.

Харитоныч вскочил со стула и рванулся в комнату.

Я затаил дыхание. С минуту в комнате стояла полная тишина. И вдруг эта тишина взорвалась диким ревом Харитоныча:

–  О-о-й, дура! Что же ты натворила-а-а!..

А через мгновение, подталкиваемый сзади Алькой, показался и сам Харитоныч – согнутый в три погибели, со спущенными до колен брюками и с руками, трогательно прижимающими срамное место.

–  О-о-й, – стонал он. – Сказала бы: не хочу! Я б отстал. Но зачем же в пах-то?! Да коленкой! О-о-й!..

Алька молча открыла входную дверь и уверенным пинком вытолкнула Харитоныча наружу. Потом повернулась в мою сторону и глухо произнесла:

–  И ты убирайся. Или тебя тоже выпихнуть?!

Утром, с трудом очнувшись от тяжелого, свинцового сна, я в первую очередь подумал о том, что я – не дерьмо, не мерзавец, а просто – скотина. Я вспомнил Алькино лицо, ее железный тон, с которым она произнесла «убирайся» и понял, что последнюю выходку Алька мне никогда не простит.

И она... простила.

Я еще раз внимательно посмотрел на женщину: нет, это была не Алька. И как мне почудилось, что это была она? Ничего общего.

А женщина наклонилась на распростертым мужчиной и, боязливо взяв его за руку, попыталась, по-видимому, нащупать у него пульс. Потом резко поднялась и бросилась к телефонной будке. Она нервными движениями пальцев стала крутить диск, но вскоре поняла, что телефон не работает. Тогда, с отчаянием бросив трубку, она юркнула в подъезд.

–  А ты что смотришь? – вскинулась на меня улица. – Разве ты сам не можешь позвонить и вызвать скорую? И почему ты не сделал этого сразу? Ну?!

–  Да пошла ты!.. – с ненавистью сплюнул я и отошел от окна.

В голову мне сразу полезла какая-то дребедень, вроде того, что «жизнь – это улица, а мы на ней – только прохожие». Но тут же мне стало ясно, что фраза эта – чистый плагиат, и что Шекспир из меня – как из коровы аэроплан. «Совсем отупел, – с тоской подумал я. – Даже на сравнение оригинальности не хватает».

Я с раздражением плюхнулся в кресло, взял пульт дистанционного управления и включил видик. На экране тут же появились несколько отчаянно «любящих» друг друга пар. Я поморщился и перемотал кассету, но и дальше было то же самое. Честно говоря, как только Светка притащила видик и мы с ней впервые посмотрели короткометражную порнуху, меня увиденное искренне заинтересовало. Такого обилия обнаженных девиц, умело и бездарно изображавших буйную страсть, раньше мне видеть не приходилось. Но вскоре вся эта видеосексуальная жизнь наскучила. А вот Юлька, находившаяся в стадии активного полового созревания, стала полной порноманкой. Она часами могла сидеть возле видика, жевать жвачку и с интересом наблюдать за бесконечными вариациями одного и того же действа.

–  И тебе не надоело? – спросил я однажды и в раздражении выключил видик.

–  Не-а, – лениво потянувшись в кресле, ответила Юлька.

–  Смотрит всякую дрянь, – заводился я, – вместо того, чтобы книжку почитать. А у тебя, между прочим, выпускные экзамены на носу!

Юлька поднялась с кресла и как была – в одних трусиках и короткой маечке – нахально продефилировала мимо меня, бросив через плечо:

–  Опять ты не в лом, пап.

–  Прекрати со мной разговаривать на этом идиотском жаргоне! – в бешенстве заорал я. – И немедленно оденься!

–  А зачем? – Юлька удивленно пожала плечами. – Ты ведь папа...

Внутри у меня все заклокотало и единственным желанием было – взять ремень и от души отлупить Юльку. Но вместо этого я взял в руки себя и как можно спокойнее произнес:

–  Сядь. Мне нужно с тобой поговорить.

Юлька поморщилась и, нехотя сев в кресло, скучающе произнесла:

–  Только давай без нотаций, а?

–  Хорошо, – ответил я и напряг свой интеллект. – Понимаешь в чем дело, – многозначительно начал я, – существует бесконечное множество уровней наслаждений. И первый из них – самый примитивный! – это уровень...

–  ...физического наслаждения, – закончила за меня фразу Юлька и зевнула. – Потом – уровень духовного наслаждения и тэдэ. Пап, – она с жалостью посмотрела на меня, – ты мне это все уже объяснял.

–  Разве? – оторопел я.

Юлька пожала плечами.

–  Тогда тем более! – неуклюже вывернулся я. – Ну нельзя же, в конце концов, быть трутнем в этой жизни! Рано или поздно ты все равно поймешь: чтобы сделать свою жизнь насыщенной и интересной, необходимо, извини меня, посадить свою молодую попу на стул и учиться, а не крутить ею перед стаей кобелей.

–  Ради того, чтобы – как ты со своей кандидатской – получать гроши? – Юлька опять зевнула. – Ну уж нет! Сны Веры Павловны меня, между прочим, не влекут. И труд, к твоему сведению, не является для меня заветной мечтой...

Я испуганно посмотрел на Юльку и до меня вдруг дошло, что я теряю ее безвозвратно или – уже потерял. Это было дико и несправедливо. Как случилось, что из вчерашнего ласкового, смышленого, забавного существа неожиданно вырос холодный и чужой мне человек?

–  Юльк, – сказал я, – что касается моих грошей – это разговор сложный и долгий. Я – из вчерашнего дня. И хочу я этого или нет – на мне неподъемный груз вбитых в меня социалистических комплексов – «в нищете, но зато – все вместе», «не рыпайся – с голоду все равно не помрешь», «не строй из себя умного – затопчут» и так далее. Я воспитан на этом и мне трудно, а скорее – невозможно этот груз спихнуть. Но ты-то! Ты вступаешь в новый день, понимаешь? Я не знаю, будет этот день лучше или хуже вчерашнего, но я уверен в одном: он будет жестче и беспощаднее. А достойное место в нем можно будет занять только за счет своей головы и бешенной работоспособности. И это еще не все. Несмотря ни на какие выверты жизни, падения и взлеты, главное – суметь сохранить в себе НРАВСТВЕННОСТЬ!..

–  И это ты говоришь мне о нравственности?! – Юлька зло усмехнулась. – Ты, который, накушавшись без меры, прешься спать к своей Эльке или как ее там?

–  Откуда ты знаешь?! – застигнутый врасплох Юлькой, воскликнул я.

–  Хм, – хмыкнула она и, глядя прямо мне в глаза, холодно произнесла: – Так это только ты и мама дурите друг друга и делаете вид, что ничего не подозреваете. Но мама-то – ладно, она хоть спит с мужиками ради дела...

–  Как спит?! – поперхнулся я.

–  А это ты спроси, к примеру, у господина Бутыкина, он тебе подробно все расскажет.

–  Врешь! – рванулся я к Юльке.

–  Ну?! – Юлька вся побледнела. – Ударить что ль хочешь? Так бей, бей!

–  Прекрати немедленно! – с трудом сдержался я.

–  Ну уж нет! – злобно произнесла Юлька. – Сам меня заставил, сам и слушай. Маму – я не виню. Она – пусть через постель! – фирму себе сколотила, да какую! Для нее купить мне диплом о высшем образовании – раз плюнуть. Так что обо мне – не беспокойся. Ты лучше о себе подумай. Ты держишься за свой чахлый марксистско-ленинский НИИ, который – каждому дураку уже ясно! – вот-вот закроют и находишься на содержании у бабы. Неужели тебе не стыдно?!

–  Все! – глухо сказал я. – Хватит! Убирайся!

Юлька, презрительно хмыкнув, встала с кресла и развязной походкой пошла к себе в комнату. Но вдруг остановилась, повернулась, подошла ко мне и поцеловала меня в щеку.

–  Па, – заурчала она, – глупостей я тебе тут наговорила с три короба. Не обращай внимания на дуру, а?

–  Иди-иди, – тут же растаяв, пробормотал я.

Ничего нового Юлька мне не открыла. О том, что Светка переспала с Бутыкиным – я знал. Ну, пусть не знал, но догадывался. И это волновало меня ровно столько, сколько может волновать мужика баба, наставившая ему рога. За одним исключением: Бутыкин у Светки был не первым, точно так же как и у меня – Алька. У нас было равновесие, баланс, о котором мы вслух не говорили, но свято соблюдали. Лишь однажды Светка, неожиданно задумавшись над проблемами бытия, вдруг полувопросительно-полуутвердительно сказала:

–  Если уж переспала с одним мужиком, значит и с другим можно?..

Этой фразой Светка расчистила себе путь к сумасшедшему рывку, предпринятому ей после головокружительной победы сил демократии 19-22 августа 1991 года.

–  Все! – сказала Светка, глядя по телевизору на трясущегося Янаева со смешанным чувством презрения и жалости о безвовзвратной потере халявных цековских пайков. – Твое время, Кравцов, вышло, наступает – мое!

И Светка исчезла куда-то на неделю. Точнее – не куда-то, а с Бутыкиным в Подмосковье. Об этом мне тут же сообщили честные люди. Бутыкин, еще за полтора года до трусливого путча, четко соориентировавшись в ситуации и поняв, что «несокрушимой» КПСС неотвратимо наступает конец, без шума умотал из ЦК и вдарился в коммерцию. Все это время мы с ним не встречались, но до меня доходили слухи, что Бутыкин, возглавив какой-то кооператив, бойко торгует баночным пивом и импортными презервативами, ездит на «Тойете» и мечтает открыть первый в Москве «Секс-шоп».

Светка возвратилась окрыленная.

–  Кравцов, – сказала она, – сегодня не зарабатывают деньги – только ленивые и идиоты.

–  Не меня ли ты имеешь ввиду?

–  И тебя тоже, – отрезала Светка. – Такие как ты – ожидающие, что кто-то им чего-то подаст сверху – сегодня никому не нужны. Сегодня нужно брать самому – нагло и быстро. Через два-три года – будет поздно, все уже порасхватают, понимаешь?

–  Этому тебя Бутыкин научил?

–  Бутыкин – мелочевка и бездарь. Но как ступенька для открытия собственного дела он нам необходим.

–  Тебе, – уточнил я.

–  Нам, – холодно произнесла Светка.

–  Ошибаешься. – Я вытащил из пачки сигарету и закурил. – Каждому в этой жизни отведено свое место и глупо надевать на себя одежды бизнесмена, если ты рожден...

–  ...дураком, – с презрением закончила мою фразу Светка.

Светка махнула на меня рукой.

Мой НИИ после путча благополучно закрыли и опечатали. Утром, придя на работу, мы тут же попали под свет юпитеров и блики вспышек радостных журналистов, торопящихся показать на всю страну звериное мурло партаппаратчиков, которых настиг меч правосудия и они (наконец-то!) выброшены за борт истории. Но, как выяснилось, никто из сотрудников НИИ за борт истории выбрасываться не собирался и тем более пополнять формирующуюся армию безработных – все безболезненно пристроились: кто – в какие-то коммерческие структуры, кто – в префектуры, а кое-кто даже свил себе гнездышко а Белом Доме.

Как-то позвонил мой бывший зам – Харитоныч – и все также папановским голосом сообщил:

–  Шеф! Узнал, что ты безработный? Идем ко мне.

–  Эт, куда же?

–  Песню Добрынина слышал: «Казино, Казино, Казино – это девочки, юбки, вино...»?

–  Ну?

–  Так это ж о моем заведении! Нет, конечно не о моем, владелец Казино – господин Мюллер. Порядочная сволочь, должен тебе признаться. Если сказал, к примеру, то-то и то-то сделать к пяти часам, то не дай бог ты сделаешь это на пять минут раньше или на пять минут позже – сотрет в порошок. Но зато платит – щедро. Я у него – зам по хозчасти. В месяц – полторы тысячи в марках, а остальное – деревянными. Ну, идешь?

–  И кем ты меня собираешься взять?

–  Для начала – сторожем на стоянке. Сутки работаешь, двое – дома. Тысяч десять-пятнадцать вместе с чаевыми в валюте будешь иметь, ну?

–  Пош-шел ты!.. – послал я его по-дружески.

–  Усе понял, шеф! – хмыкнул в трубку Харитоныч. – Но если надумаешь – звони. Да! – спохватился он. – И не забудь: бабе – мороженое, дитям – цветы.

Сторожем к Харитонычу я не пошел. Сторожем в свою фирму звала меня и Светка.

–  Кравцов, – сказала она однажды, – если ты думаешь, что я собираюсь содержать тебя – ты глубоко ошибаешься. На моей фирме сотрудники вкалывают как лошади, а потому и получают как люди. Ты же уже полгода без работы и палец о палец не бьешь. Хочешь – иди ко мне охранником?

–  Я – не лошадь.

–  Ах, так?! – холодно посмотрела на меня Светка. – Тогда – пеняй на себя!

И она купила мне холодильник.

–  Как хочешь, так и питайся, – сказала Светка. – Но с сегодняшнего дня не получишь от меня ни копейки!

Кормить меня – тайно от Светки! – стала Юлька. Светка, конечно, сразу же поняла в чем дело, но Юлька тут же поставила ее на место:

–  Ма! – сказала она. – Мне шестнадцать лет и у меня бурное физическое и половое развитие. Мне просто необходимо много кушать...

–  Вместе с этим бездельником?! – презрительно взглянула на меня Светка, но скандала учинять не стала.

Ей было не до скандалов. Светка пропадала на своей фирме круглые сутки. Вся центральная демократическая пресса почитала за особую честь добиться от Светки интервью, а каждый день по телевизору в конце программы «Новости» появлялось улыбающееся Светкино лицо с развевающимися волосами и томный голос за кадром вещал: «Фирма «Ланселот» – ваш надежный партнер в ненадежном океане бизнеса».

–  Светк, – не удержался я как-то, – а ты выяснила, кто такой Ланселот?

–  А зачем? – удивилась Светка.

«Действительно», – подумал я.

В тот день Светка примчала на своем «Мерседесе» раньше обычного.

–  Кравцов! – с порога воскликнула она. – Я все же решила сделать из тебя человека! Быстро одевайся и мы едем в «Триумф».

–  Куда? – не понял я.

–  А-а! – досадливо поморщилась она. – Это – валютный магазин, понял?

–  А зачем?

–  Поменьше вопросов, Кравцов! Я хочу тебя одеть. К десяти часам вечера мы должны быть на банкете. Там я познакомлю тебя с самыми крутыми бизмачами. Хоть ты и бездельник, но голова у тебя варит...

–  Спасибо, – ухмыльнулся я.

–  ...и ее надо использовать, – не слушала меня Светка. – Вперед!

В «Триумфе» меня одели буквально с ног до головы: начиная от трусов и заканчивая бриллиантовой заколкой на галстуке. Цвет носков и галстука Светка, пересмотрев гору коробок, подбирала с особой тщательностью. Наконец, я был одет полностью.

Светка критически меня осмотрела и, недовольно поморщившись, произнесла:

–  Ладно, на первый раз сойдет, но костюмчик все же – вшивенький.

–  Что вы! – с обидой возразил мальчик-продовец. – Это же последняя модель – из Лондона!

–  А по мне хоть с Марса! – презрительно взглянула на него Светка.

–  Я плачу деньги и знаючто говорю, ясно? Костюм – дрянь. И вашему разрекламированному на всю страну валютному магазину следовало бы иметь более солидный товар!

Мальчик-продавец, привыкший с презрением взирать из-за прилавка на нищих советских граждан посткоммунистического общества, униженно рассматривающих горы никогда невиденных товаров, от Светкиного напора оробел и скривился в жалкой улыбке:

–  Учтем, г-госпажа, – с трудом выдавил он.

–  Конечно учтете, если не захотите вылететь в трубу, – усмехнулась Светка и, бросив на меня оценивающий взгляд, приказала: – Идем!

Из «Триумфа» мы заехали домой. Светка, выходя из машины, взглянула на часы и сказала своему водителю:

–  Володя, отвезешь Юру домой и через сорок минут ты должен стоять у подъезда.

Юра – огромный, молчаливый верзила, с пустым взглядом и равномерно двигающимися челюстями, перемалывающими бесконечную жвачку, – был телохранителем Светки. Голоса его я никогда не слышал, поскольку со Светкой он изъяснялся исключительно жестами и одним гортанным звуком «у-у», означающим – в зависимости от ситуации – или вопрос, или удивление, или согласие.

–  У-у? – выразил удивление Юра и, взглянув на меня, вопросительно посмотрел на Светку.

–  Да, Юра, – ответила Светка, – сегодня моим телохранителем будет Кравцов.

–  Без пушки – не согласен! – взроптал я.

–  У! – хмыкнул Юра, извлек из-под пиджака пистолет и протянул его мне.

Я взял пистолет в руки и с интересом заглянул в дуло.

–  Охренел, что ль?! – неожиданно заорал Юра и вырвал пистолет из моих рук. – Кто ж в ствол-то смотрит?!

–  Юр! – я ошарашено посмотрел на него. – Так ты еще и разговаривать умеешь?!

–  У-у! – прохрипел взволнованный Юра и ласково добавил: – Козел, е!.., на!.., в ро!..

–  Юра! – укоризненно покачала головой Светка.

–  У-у... – смутился Юра и в миг перешел в привычное состояние: в глазах появилась бездонная пустота, а челюсти задвигались в заданном ритме, со смаком давя податливую жвачку.

Я взглянул на Юру и ощутил острое желание подать ему команду «Фас!».

Но передумал.

Банкет крутых бизнесменов, как мне сообщила Светка, должен был состояться на даче в 180 километрах от Москвы.

–  И в такую даль переться?! – завозмущался я. Это что ж за такие крутые бизнесмены, которые не смогли приобрести себе хоромы поближе от Москвы?

–  Дурак! – презрительно хмыкнула Светка. – Поближе – хапает одна мелочевка, понял? А настоящие деловые люди думают не о бензине, а о тишине и покое...

Светкин «Мерседес», ненасытно пожирая километры Ярославского шоссе, несся со скоростью 160 километров в час. И – ни толчка, ни скрипа, ни рева мотора. Казалось, едешь ты не на машине, а паришь в воздухе на доселе неизвестной тебе конструкции. Я бесцельно смотрел в окно и думал о том, что... Да ни о чем я не думал. Просто смотрел на гладкую ленту шоссе с идеальной разметкой, новенькими дорожными знаками и указателями...

–  Фээргэшники делали, – словно прочитав мои мысли, сказал Светкин шофер. – Еще на Домодедово такую же проложили. Правда, любознательный наш народ уже успел со столбиков стекляшки повыковыривать...

–  Зачем? – просто так спросил я.

–  На память, наверное, – усмехнулся шофер.

Неожиданно метров за триста из кустов выскочил гаишник и энергично зажестикулировал полосатой палкой, требуя остановиться. Шофер вопросительно взглянул на Светку и, когда Светка, поморщившись, согласно кивнула, затормозил.

–  Лейтенант! – выглянув в окошко, позвала гаишника Светка. – Подойдите, пожалуйста, сюда.

Гаишник с готовностью подошел.

Светка не спеша открыла сумочку, вытащила оттуда пачку тысячерублевых купюр, повертела в руках две из них, одну положила обратно в пачку, а другую протянула лейтенанту.

–  Надеюсь, – сказала она, – что мы с вами подружимся и в следующий раз вы не будете воровать у меня драгоценное время по пустякам, не так ли?

–  Будьте спокойны! – жадно хватанув тысячерублевку, поспешно кивнул лейтенант.

–  Номер на всякий случай запишите, чтобы ненароком...

–  Обязательно-обязательно! – подобострастно заулыбался гаишник.

–  Слушай, – восхищенно проговорил я, когда мы оставили ошалевшего от барской милости лейтенанта, – ты у меня просто зверь баба! Скажи как на духу: ты, случаем, не внебрачная внучка Саввы Морозова?

–  Заткнись, – мило ответила Светка.

Особняк стоял в глубине соснового леса. Окружал его глухой высокий забор, из-за которого виднелась лишь небольшая часть круто падающей вниз крыши.

С виду массивные ворота – при приближении Светкиного «Мерседеса» – неожиданно легко отворились и перед моим взором простерлась широкая аллея, с обеих сторон которой красовались роскошные голубые ели. Сам особняк – из декоративного кирпича, с многочисленными арками, верандами и балкончиками – поражал своей изысканностью и стерильной ухоженностью.

Лишь только Светкин «Мерседес» подкатил к парадному входу, как возле него тут же возник блестящий молодой человек в черном фраке и с профессиональной изящностью распахнул со стороны Светки дверцу.

Нас провели внутрь особняка и у входа в огромный зал распорядитель левитановским голосом провозгласил:

–  Госпожа Кравцова с супругом.

Мы, раскланиваясь налево и направо, пересекли зал по диагонали и подошли к высокому, с благородной сединой мужчине.

–  Светлана Николаевна! – радостно воскликнул тот и галантно поцеловал Светке руку. – Рад! Очень рад вас видеть!

–  Познакомьтесь, – чуть наклонила голову в мою сторону Светка. – Мой муж – Кравцов Андрей Павлович.

–  Оч-чень приятно, – протянул он мне руку. – Шпильский Леонид Михайлович. Ну, что ж? – он по-хозяйски осмотрелся вокруг. – По-моему, все в сборе. Пора начинать.

Всех – было человек сорок. По приглашению распорядителя присутствующие чинно прошли в одну из боковых комнат овальной формы и с огромным столом посередине. На столе стояли пластиковые бутыли с минеральной водой, рядом с которыми лежали распечатанные пачки американских сигарет.

–  Господа! – начал Шпильский, когда все расселись. – Мы собрались в сложное для страны время. Реформы идут туго. Резко обостряется социально-политическая обстановка в обществе. Правительство управляет страной (если это можно назвать управлением!) импульсивно, делает зачастую непростительные ошибки, позволяя красно-коричневым активизировать свою деятельность. Настал момент, когда основная тяжесть выведения страны из глубочайшего экономического и финансового кризиса должна лечь на нас – предпринимателей. Именно мы должны возродить Россию, ее былую мощь и славу. Последние шаги правительства в поддержку предпринимательства дают основание надеяться, что эта поддержка носит долгосрочный характер. Поэтому я предлагаю: первое – считать нашу встречу предтечей создания Союза предпринимателей, второе – нам необходимо сегодня уточнить сферы влияния, чтобы максимально ослабить пересечение интересов, и, наконец, третье – непосредственное заключение сделок. Просьба одна: исключить мелочевку. Давайте поработаем энергично и только по крупным вопросам. Какие будут предложения, господа?

Предложений не последовало.

За столом начался негромкий разговор, в котором я мало чего понимал. Говорили о поставках, регионах, неосвоенных рынках, валюте, ставках, налогах и прочих неведомых мне вещах. Часа через два, когда основные вопросы были решены, официанты внесли бокалы с шампанским и Шпильский произнес тост:

–  За Россию, господа! За возрожденную Россию!

Все дружно выпили.

–  Кто этот Шпильский? – улучив момент, спросил я у Светки.

–  Самый богатый человек, – с уважением произнесла она. – Уникальная личность!

Когда все вышли обратно в залу, там уже на многочисленных столиках вдоль стен стояли всевозможные закуски, коньяки, водки и вина. Обилие яств завораживало. Народ энергично подкрепился, выпил и рассосался по соседним комнатам.

Светка тоже куда-то исчезла и я решил познакомиться с нарождающимся у меня на глазах классом предпринимателей поближе.

В одной из комнат человек пять засели за карты. Я подошел сзади и с интересом стал следить за игрой. Название игры я не знал, но сразу же понял, что она до убогости примитивна: каждому из игроков раздавалось по пять или шесть карт и – в зависимости от набора мастей – делались ставки. Но какие ставки! Когда один из игравших небрежно швырнул на стол пачку в двадцать пять тысяч долларов и тут же их проиграл, я почему-то сразу вспомнил учителей, которые уже в течение трех месяцев отчаянно боролись с правительством, требуя увеличить заработную плату до умопомрачительной цифры – двух с половиной тысяч рублей.

–  Господа! – не удержался я. – А не лучше ли эти деньги вложить в возрождение России, а?

Господа, с неудовольствием оторвавшись от важного занятия, переглянулись между собой и вопросительно посмотрели на меня.

–  Ну, к примеру, – нахально пер я, – швырнуть их в лицо зарвавшимся в своих непомерных амбициях педагогам? Не желаете? Зря-а, – укоризненно покачал я головой и вышел из комнаты.

В зале я плеснул себе в рюмку халявного заморского коньяка, заел не по этикету бутербродом с севрюгой и пошел в туалет. В туалете, кроме сияющего хрустальной чистотой кафеля, никого не было. Но вдруг, в одной из кабинок я услышал какое-то хлюпание и отворил дверь. Передо мной открылась привычная каждому советскому гражданину картина: на коленях, бережно обняв руками унитаз, корчился в судорожных движениях мужчина средних лет. Это сразу же согрело мне душу и подвигло на милосердный поступок.

–  Что ж ты, старичок, так наклюкался-то? – участливо вопросил я и, когда тот закончил, наконец, выяснение отношений с унитазом, поднял его под мышки, приволок к раковине и помог умыться. Мужичку от холодной воды полегчало, в глазах его появилось что-то разумное и он вопросительно взглянул на меня.

–  Ты откуда? – выразительно икнув, поинтересовался он.

–  Из службы быта, – ответил я. – Прихожу на помощь всем нуждающимся.

–  А-а, – заулыбался мужичок, – шутишь?

–  Нисколько, – решительно отверг я его догадку. – Ну, поведай-ка мне чего ж ты так надрался-то?

Лицо у мужичка вдруг перекосилось злобой:

–  Я это фуфло вонючее с землей сравняю! – процедил он сквозь зубы.

–  Сволочь поганая! Представляешь, чернуху гнали – все чистенько прокатило. Ну и договорились лимон на боковик спихнуть. А он, сука, себе его захапал...

–  Та-ак, – с трудом соображал я. – Лимон – это что?

–  Как что? – удивился мужичок. – Миллион.

–  Ну, да, – со знанием дела кивнул я головой. – А боковик?

–  Хватит чучело из себя строить! – обиделся мужичок.

–  Все-все! – поспешно воскликнул я и, выведя мужичка в залу, помог устроиться ему в кресле.

Все это вдруг ужасно стало меня забавлять. Я, уже полностью осознав, что присутствую у колыбели зарождения будущих Морозовых России, жахнул для храбрости еще пару рюмок каких-то заморских напитков и продолжил экскурсию.

В одной из затемненных комнат на огромном экране крутили порнуху. Это меня не заинтересовало и я прошел в следующую комнату. В ней пятеро мужиков в гордом одиночестве... танцевали. Друг с другом. «Может, гомики?» – мелькнула у меня мысль. Но я ее тут же отбросил: слишком сосредоточенными были у них лица, да и музыка была из семидесятых годов – то ли «Лед зеппеллинг», то ли «Дипперпл». Я внимательно понаблюдал за ними и понял: тоска по прошлому задолбала, отдыхают просто возрождатели России и все.

В третьей комнате в мягком полумраке сидели трое и вяло беседовали. Я нахально прошел к ним и уселся рядом. Они не обратили на меня никакого внимания.

– ... ну и купил я эти несколько магазинов, – рассказывал о чем-то холеного вида толстяк. – Профиль их – электротовары. Условия известные – полтора года профиль не менять. Да и хрен с ним! Попродаю немного лампочки для народа. Но уж потом!..

–  А что потом? – спросил я.

–  А потом, – с презрением посмотрел на меня толстяк, – устрою в них бордели. На суперуровне. С медицинским обслуживанием, с экстрасервисом. Вся Европа ко мне будет съезжаться!

–  Грандиозно! – согласился я. – Лимоны будешь трескать – боковиков не хватит.

–  Хватит, – успокоил меня толстяк. – Я счет в швейцарском банке открою. А ты, кстати, кто такой? – посмотрел он на меня. – Я че-то тя не знаю.

–  Разве? – удивился я. – Странно. А я, всего-навсего, – обыкновенный полковник службы безопасности России.

–  Ты, это, – ухмыльнулся толстяк, – дурь-то не пори...

–  Отчего ж? – засмеялся я. – Дом окружен бэтээрами, сверху вертолеты, одна из стратегических ядерных ракет перенацелена – на всякий случай! – сюда...

–  Ну, вот что, козел! – вскочил толстяк и схватил меня за лацканы пиджака. – Скользи отсюда, пока кровью харкать не начал, понял?!

–  Руки прочь от трудового народа! – заорал я и врезал толстяку в челюсть.

Не знаю, что со мной произошло, но я вдруг ощутил какую-то беззаботную веселость. Все вокруг в миг переменилось: в комнату повалили люди и вскоре возникла потрясающая потасовка. Я – в каком-то диком экстазе – отчаянно работал руками и ногами, слыша вокруг хруст разбитых носов и треск свернутых челюстей. Наконец, чей-то мощный удар опрокинул меня навзничь и последней моей мыслью было – лишь бы не отбили печень...

Очнулся я уже в «Мерседесе». Голова моя покоилась на коленях у Светки, а на лбу я нащупал мокрое полотенце.

–  Очнулся, Шварценеггер новоиспеченный? – зло вопросила Светка.

Я поднял голову со Светкиных колен и снял со лба полотенце. Голова жутко трещала, кости – тоже.

–  Во, помахались, – натянуто бодро проговорил я.

–  Кравцов, – Светкин голос неожиданно дрогнул. – Зачем ты так, а?

И она, совсем по-бабьи всхлипнув, вдруг ткнулась мне в колени и горько зарыдала.

–  Что же ты делаешь-то, Андрюша-а? – заголосила она. – Я как проклятая для семьи стараюсь, а ты! Ну что ты выпендриваешься-то? Ведь как было бы здорово, если бы мы вместе, а?

Я гладил ее по голове и мне было ужасно хорошо. Я вновь ощущал ту – мою Светку, глупую и беззащитную, ласковую и любимую.

–  А что? – серьезно сказал я. – Может, правда, давай попробуем? Будем гнать чернуху, а лимоны с ананасами на боковики спихивать, а?

–  Какие ананасы? – резко прекратила хлюпать носом Светка.

–  Как какие? – удивился я. – Ну, если лимон – это миллион, то по логике ананас – это миллиард...

Светка приподняла голову с моих колен, изучающе посмотрела на меня и с железом в голосе спросила:

–  Опять клоуна из себя строишь?

–  Ну что ты, Светик?! – возмутился я. – У нас же будет потрясающий тандем. Ты своим передком продолжаешь осваивать неосвоенные рынки, я же обязуюсь просветить тебя в отношении Ланселота. Построим себе хоромы на Гавайях, будем рыбу ловить, а? Бутыкина призовем, чтобы он, бездельник, ублажал тебя в минуты отдыха...

–  Да! – гордо вскинула голову Светка. – Переспала я с Бутыкиным! И что?!

–  Ничего, – пожал я плечами.

–  И должна тебе сказать, что как мужик Бутыкин – дерьмо. Ему не с бабами, с коровами трахаться надо! Но зато Бутыкин вывел меня на нужных людей, понял?!

–  А с нужными тоже надо?

–  Слушай, Кравцов, – полностью овладела собой Светка, – я же не интересуюсь твоими бабами, от которых, между прочим, только убытки для семьи! В общем так, последний раз спрашиваю: будешь ты работать со мной или нет?

–  Светк, – задумчиво произнес я, – так, ведь, в вашем бизнесе одни мужики. А с мужиками-то я не сплю...

–  Идиотом прикидываешься?! – зло прошипела Светка. – Ну, Кравцов, пеняй на себя!

И Светка от меня отстала.

Совсем.

Я взглянул на часы – было около двух часов ночи. Спать не хотелось. Я молча побрел на кухню, вытащил из хлебницы черствый хлеб и, положив его на блюдце, засунул в СВЧ-печь. От СВЧ-печи я тащился. Это было просто фантастикой через минуту-другую вытаскивать из нее пышащий свежестью, с хрустящей корочкой ломтик хлеба. Нет, что ни говори, а жить в цивилизации и не пользоваться ее плодами – это кощунство. И на «Японца» я зря бочку катил – добросовестный парень, трудяга, денно и нощно вкалывающий ради того, чтобы тебе доставить удовольствие...

Я вытащил из печи хлеб, с жадностью его схрумкал и с непонятной обреченностью потащился к окну. Улица, увидев меня в окне, тут же скорчилась в жалкой гримасе и уныло поинтересовалась:

–  Все ждешь?

Я молчал.

–  И не стыдно? Человек умирает. Ты же ему можешь, обязан помочь! А ты бездействуешь. Женщина – слабое существо! – пытается, а ты – здоровый мужик! – наблюдаешь...

Я молчал.

Порыв ветра с остервенением швырнул в окно горсть снежной пыли, заставив стекла в раме натужно взвизгнуть, рванулся вниз, по ходу согнув макушки деревьев, и безжалостно накинулся на фонарь. Фонарь резко качнулся в сторону и со всего маху врезался в столб.

Лампочка погасла и улица погрузилась в кромешную тьму.

«И слава Богу!» – с извращенным удовлетворением подумал я.

Но глаза быстро привыкли к темноте, да и свет с лестничных клеток хоть слабо, но все же освещал улицу. И поэтому через мгновение я увидел, как открылась дверь в подъезде и появилась все та же женщина. По ее неуверенной походке я понял, что ни в одну квартиру ей так и не удалось дозвониться. И правильно! Какой же дурак в два часа ночи будет открывать кому-то дверь?! Разве что – пьянь или полный идиот?!

Женщина осторожно приблизилась к распростертому мужчине и, беспомощно оглянувшись по сторонам, вдруг сорвавшимся голосом в отчаянии закричала:

–  Лю-ю-ди! Помоги-и-те!..

Но голоса ее никто не услышал. Он тут же растворился в вое ветра и в дружном молчании темных окон дома-исполина.

И вдруг в начале улицы вспыхнули два ярких пучка света и вскоре показалась черная «волжанка». Она быстро приближалась и женщина, выскочив на середину дороги, решительно раскинула руки в стороны и замерла. Раздался скрип тормозов и в открывшемся окне машины появилось искаженное злобой лицо парня.

–  Сдурела что ль, мать?! – заорал он. – Под колеса-то лезешь?!

–  Парень! – подскочила к окошку женщина. – Видишь? – она кивнула в сторону распростертого мужчины. – Он из окна выбросился, но еще жив. В больницу его надо, понимаешь?

Парень бросил взгляд на мужчину, потом – на женщину и вдруг, резко врубив скорость, рванул вперед. Женщина испуганно шарахнулась в сторону и, подскользнувшись, упала в сугроб. Когда она поднялась на ноги, «волжанки» и след простыл.

«А «волжанка-то» как у Глеба», – автоматически отметил я.

Глеб заполучил черную «волгу» с полгода назад. Первым об этом узнал, конечно же, Бутыкин, у которого нюх на события в «верхах» не только не притупился после развода с несокрушимой КПСС, но, наоборот, с приходом к власти демократов обострился до крайности.

Бутыкин позвонил мне и сказал:

–  Андрюха! Пока ты там размышляешь о проблемах бытия, наши завоевывают места на демократическом Олимпе!

–  Эт, кто же?

–  Глеб!

–  Глеб? – искренне удивился я.

–  Ага! – затараторил в трубку не в меру оживленный Бутыкин. – Ты представляешь, еще полгода назад он был каким-то сраненьким преподавателем марксистско-ленинской философии то ли в Смоленске, то ли в Туле. А сейчас – в аппарате у самого Ельцина!

–  Ай, да Глеб! – фальшиво подыграл я Бутыкину.

–  Что ты! – захлебывался он от переполнявших его чувств. – Я навел справки. Оказывается, во время путча Глеб прикатил в Москву и развил у Белого дома бурную деятельность. Его приметили. Ну а потом, как в большевистской песне: «Кто был ничем, тот станет всем!»

–  А ты-то чего радуешься? – поинтересовался я.

–  Как ты был тюфяком, Кравцов, таким, наверное, и останешься! – с сожалением проговорил Бутыкин. – Запомни: власть приходит и уходит, а личностные отношения остаются всегда!

–  Личные, – поправил я Бутыкина.

–  Ты можешь хоть раз в жизни отказаться от идиотской привычки меня поправлять?! – обиделся он.

–  Могу, – дружелюбно сказал я. – Валяй дальше.

–  Глеб в аппарате Президента – это Колондайк, золотое дно...

–  Клондайк, – помимо своей воли вставил я.

–  Вот, коз-зел-то! – дал мне краткую характеристику Бутыкин. – Предупреждаю: еще один выпад и я брошу трубку! Так вот, несмотря на поголовное одемокрачивание нашего общества, главный прынцып все равно остается непоколебаемым: свой свояка видит издалека.

–  Ну, и?.. – плюнул я на неисправимого Бутыкина.

–  Что «ну, и»?! Вам со Светкой Глеб – подарок судьбы! Даже несмотря на Светкины потрясающие успехи. Так что тебе срочно надо выходить на Глеба, понял?!

–  А тебе-то какой интерес?

–  Мне? – Бутыкин мелко захихикал. – Самый что ни на есть прямой. Перед тобой – как на отповеди.

–  На исповеди, – я чуть не задохнулся от внезапного приступа смеха.

–  Ну, да, – мирно согласился Бутыкин. – Так вот, был у меня один грех. Рвался Глеб в золотые застойные годы в столицу. Были варианты. Разыскал он меня, а я его пнул. Ну, ни то чтобы пнул, но и не помог. Так что мне к нему – дороги нет. А если ты со Светкой тропинку протоптаете, глядишь – и мне чего-нибудь перепадет...

Я бросил трубку. Бутыкин на протяжении часа атаковывал меня звонками, но к телефону я больше не подошел.

Глеб разыскал меня сам и прислал за мной «волгу».

В Кремле у Глеба был просторный кабинет в еще не сошедшем с арены советском стиле: массивный стол, покрытый зеленым сукном, стены, обитые панелями темно-коричневого дерева, в углу – огромные часы с мерно раскачивающимся начищенным до блеска маятником...

Глеб вышел из-за стола и мы обнялись. Молча. Потом долго друг друга тискали, рассматривали, говорили какие-то глупости, беспричинно смеялись и не могли остановиться. Наконец, Глеб опомнился:

–  Чего ж мы стоим-то? Садись.

Мы уселись в кресла у журнального столика и Глеб заказал чаю.

–  О тебе знаю все, – с ходу начал он. – После разгона НИИ – без работы. По достоверным данным стал брюзгой и занудой. Это при такой-то жене! Светка у тебя – гигант! На таких как она будет стоять Россия! Ну, а ты-то? – Глеб участливо посмотрел на меня. – Не уж-то с красно-коричневыми?

–  Нет, – поморщился я. Словосочетание «красно-коричневые» меня раздражало. Не само словосочетание, а то, что оно не сходило с уст демократов на митингах. Я не видел разницы между людьми с ненавистью кричавших «не допустим возвращения красно-коричневой чумы» на одних митингах и «долой дерьмократов» – на других. Все это слишком отдавало злобой и жаждой расправы. А на злобе – кроме злобы! – ничего не построишь.

–  Тогда, с кем же? – не унимался Глеб.

–  А ни с кем, – ответил я. – Сам по себе.

–  Так не бывает, – откинулся на спинку кресла Глеб.

–  Да-да, помню, – усмехнулся я. – «Кто не с нами – тот против нас»?

–  Узнаю Кравцова! – наигранно засмеялся Глеб. – По-моему, тебе надо просто-напросто трезво взглянуть на происходящее. Ты хоть понимаешь, что произошло?! Ведь рухнула семидесятилетняя тирания!..

–  Слушай, – оборвал я Глеба, – только давай без пафоса, а?

–  Хорошо, – явно раздражаясь, проговорил Глеб. – Давай без пафоса. Что мы хотим? А мы хотим единственное – возродить Россию...

–  А тебе не кажется, что это – нонсенс, что возродить Россию – невозможно? Какую Россию? Ту, которая была до 17-го года? Абсурд! Мы не знаем ту Россию, понимаешь ты меня? Мы лишь кое-что знаем о ней, но не ее! Потому что документы, свидетельства очевидцев, научные труды – это все о России, но не она сама. Сама ТА Россия осталась с ТЕМИ людьми и с ними же ушла. Возродить ее можно только подняв их из гробов. Ты же читал Толстого, Чехова, Достоевского... Неужели ты никогда не ловил себя на мысли, что читаешь ты о чужой стране? Ну, допустим, не о чужой, но уж о незнакомой тебе – точно. Мы – другие. Мы – из другой страны. Извращенные, бездеятельные, запуганные. НАС надо делать людьми. В НАС возрождать нормальные человеческие качества. Создавать условия для этого. А с чего начали? Все – от бывшего партработника до Президента – ринулись в церковь, толпы людей обрядили себя в казачью форму, обвешались крестами непонятно за что полученными и пытаются выдать себя за представителей возрожденного казачества... Все это кажется мне огромной цирковой ареной...

–  Ты просто обозлен, – глядя на меня в упор, сказал Глеб. – Тебя лишили беззаботного существования под крышей ЦК и ты зол на весь мир.

–  Ох, Глеб, – усмехнулся я. – Так, как я живу за спиной у Светки – ни одному ЦК не снилось!

–  Что же тогда – ностальгия по прошлому?

–  Прошлое, – сказал я, – мне не нужно. Оно мне отвратительно. А настоящему, очевидно, не нужен я.

–  И зря, – встал с кресла Глеб, намекая на то, что разговор наш окончен. – А я хотел предложить тебе работу...

–  А ты знаешь, что здесь – Витька? – пропустил я мимо ушей последнюю фразу Глеба.

–  Какой Витька? – недоуменно посмотрел он на меня.

–  Как какой? Наш друг и сокурсник. Стопроцентный идиот, живущий со старушкой, которая за ним ухаживает и никем ему не приходится. Навестил бы? Адрес дать?

–  Не надо, – брезгливо мотнул головой Глеб. – Причем тут я? По-моему, виноват в том деле ты?

–  Конечно, – согласился я и вышел из кабинета.

С Глебом мы больше не встречались.

Резко закудахтал радиотелефон. Я отошел от окна и поднял трубку.

–  Юлька пришла? – послышался властный голос Светки.

–  Нет, конечно, – ответил я.

–  Как?!

–  Очень просто. Если мать по ночам шляется неизвестно где, то дочери – сам Бог велел.

–  Кравцов! – заорала в бешенстве Светка.

–  Уже сорок лет оным являюсь, – беззлобно сказал я.

Возникшее было желание наговорить Светке кучу грубостей вдруг исчезло и я молча, не перебивая, в течение минуты выслушал все, что думала обо мне Светка. По ее словам выходило, что пакостнее и глупее мужика, коим являлся в ее глазах я, в мире не существовало, не существует и никогда существовать не будет.

–  Ты представляешь, – сказал я задумчиво, – как тебе крупно повезло: ты отхватила мужскую особь доселе неизвестную даже самой матушке-природе! Тебе гордиться на...

Но Светка уже бросила трубку.

А вообще-то Светка была права: мерзок был я и гадок. Юлька мне звонила и сказала, что останется ночевать у подруги. И даже оставила на всякий случай номер телефона. Но Светке об этом я все равно бы не сказал: Маргарет Тетчер выискалась – управлять семейными делами по телефону! Пусть попсихует.

Я вернулся в комнату, уселся в кресло и бесцельно уставился в одну точку. В голове была каша – ассорти из ползучей тоски, полного понимания никчемности своего собственного Я и абсолютной безысходности. И вдруг вспомнил – то ли где-то читал, то ли слышал, а может и у самого родилось: страшнее смерти – жизнь. Эффектно. Красиво. Слова... Поток слов... И все – обман. Грех – не тогда, когда кто-то говорит, а когда говорить начинаешь ты. Даже самому себе. И лукавишь, и изворачиваешься – четверть сути, половина, но – не до конца, до конца – духа не хватает. Страшнее смерти – жизнь...

Но боятся-то не жизни...

Точно такое же дерьмовое состояние у меня было после встречи с Глебом. И поэтому я поперся к Бутыкину.

Бутыкин, увидев меня, обалдел, но обрадовался искренне.

–  Давай накушаемся? – сказал я. – Водки.

–  Ты же знаешь, – схватил он меня за руку и поволок в свои аппартаменты, – я – всегда «за»!

–  Мы энергично вскрыли какие-то консервные банки, нарезали хлеб и тут меня осенило:

–  Слушай, – воскликнул я, – а у тебя бормотухи нет?

–  Чего? – не понял Бутыкин.

–  Ну, конечно, – съязвил я, – господин Бутыкин в посткоммунистическом обществе привык трескать только «Наполеон», запивать его баночным пивом, а с кофе уничтожать тоннами «Амаретто».

–  Ага, – искренне признался Бутыкин.

–  А изжоги у тебя не бывает, особливо – на утро?

–  Нет, – мотнул головой Бутыкин. – На утро голова трещит как после родного самогона.

–  Вот сволочи капиталисты! – возмутился я. – Гонят бывшим советским гражданам некачественный товар и тем самым снижают производительность труда на заводах и фабриках.

–  Зришь в дно, – согласился Бутыкин.

–  В корень, – привычно поправил его я. – Ну, так что: бормотуха есть?

–  У Бутыкина как в Турции – все есть!

Бутыкин, соблюдая традицию, куда-то исчез и вскоре вернулся с четырьмя бутылками портвешка «три семерки».

–  Все-таки есть за что тебя уважать, Бутыкин, – серьезно сказал я.

Портвешок мы уничтожили лихо и принялись за водку.

Когда наши языки стали неповоротливыми, Бутыкин, заставив меня поклясться, открыл жу-уткую тайну.

–  Все наши беды, – полушепотом сказал он, – в мировом сионизме. На протяжении столетьев...

–  Столетий, – поправил его я.

–  Ага, – безропотно согласился он, – столетьев евреи плетут против России заговор, ввергая страну в катаклизмы...

–  В катаклизмы, – сказал я без надежды быть услышанным.

–  ... и кризисы. Поэтому я и вступил в «Союз возрождения русского народа»...

Бутыкинская тайна мне стала ясна.

–  Бутыкин, – прервал я его. – По-моему, нам надо бороться не с евреями, а самими собой, в том числе и советским евреям – в них совкового дерьма ровно столько, сколько в тебе и во мне. Это – первое. Второе. Как ты считаешь, среди русских много подлецов?

–  Хватает.

–  Молодец! – похлопал я его по плечу. – Так вот, я глубоко убежден, что и у русских, и у негров, и у китайцев, и у евреев именно хватает и подлецов, и мерзавцев, и хороших людей. Так сказать, каждой твари – по паре. Я рожден русским, горжусь этим и другой национальности быть не хочу. Но это вовсе не означает, что я имею право презирать другие национальности. И последнее. Ты пиво продаешь?

–  Продаю.

–  Презервативы продаешь?

–  Продаю.

–  «Секс-шоп» открыл?

–  Открываю через неделю.

–  Гигант! – похвалил я Бутыкина. – Мой тебе совет: лучше обучай правилам траханья безграмотных в сексуальном отношении бывших советских граждан, но не лезь в политику. Обдурят тебя несмышленыша, ох обдурят! И на этом – все! Идем спать.

У Бутыкина была не спальня, а настоящий будуар: со спускающейся откуда-то с потолка розоватой тканью, с огромной кроватью и мягким, пробивающимся снизу светом.

Я влез под одеяло и тут же провалился в сон. Но сном его было назвать трудно: я куда-то бежал, но несмотря на гигантские усилия, все равно оставался на месте. Я чувствовал, что меня тянут назад и, когда я оглянулся, то увидел огромную пропасть, дна у которой не было. Я собрал все свои силы и рванулся вперед, но сделал только шаг и услышал, как из-под моих ног с жутким грохотом покатились вниз камни. «Ну что ты боишься? – послышался чей-то приторный голос. – Все будет хорошо.» И вслед за этим голосом чья-то потная рука схватила меня за ногу и потащила вниз...

Я в ужасе открыл глаза и услышал странное прерывистое дыхание Бутыкина.

–  Ты чего?! – я резко поднял голову и увидел, как Бутыкинская рука гладит мою ногу.

–  Ты даже не представляешь, – бормотал Бутыкин, – как это приятно...

Наконец, до меня дошло. Я с брезгливостью откинул одеяло, встал с кровати и включил свет.

Бутыкин – весь красный, потный и жалкий – униженно смотрел на меня.

–  И давно у тебя на этот счет крыша поехала? – спросил я.

–  Давно, – постепенно приходя в себя, сел на кровати Бутыкин. – Еще когда в горкоме комсомола работал. За связь с бабами по тем временам в миг можно было вылететь из обоймы. Да и бабы – дуры, то забеременеет, то заложит. Вот мы и... Друг с другом...

–  Да-а, братья-комсомольцы, – покачал я головой и стал одеваться. – Жизнь у вас нелегкая была. Теперь-то я понимаю, почему Светка посоветовала тебе с коровами трахаться...

–  А ты знаешь, – оживился Бутыкин, – я те честно признаюсь: от бабы я такого удовольствия не получаю.

–  Сочувствую, – посмотрел я на него и сказал: – Ну, прощай.

–  Да ты что?! – воскликнул Бутыкин. – Из-за этого дружбу разрывать?!

–  А была ли дружба-то, Бутыкин? – усмехнулся я. – Это ж не дружба, а черт знает что такое... А на счет твоего сексуального увлечения – мне-то что? Трахайся хоть с лошадьми, если нравится. Я тебе – не судья. Что же касается меня, то я просто подвожу итоги, собираю камни. Разбрасывал уродцев, а собираю зрелых уродов. Вот так, Бутыкин. Прощай.

И я ушел.

Совсем.

Настенные часы пробили три часа ночи и я понял, что до утра мне не уснуть. И потащился на кухню. На кухне я нахально обследовал Светкины съестные припасы, разыскал банку с кофе и щедро – благо, на халяву! – насыпал его в джезвей. Кофе получился зверским – черным и горьким, аж зубы сводило. Я немного поразмышлял и вернулся с чашкой в комнату. Там я открыл Светкин бар и достал бутылку коньяка. Кофе с коньяком – были моей слабостью. Фантастическое сочетание горечи и тонкого аромата! Блеск!

Я плеснул коньяк в чашку и – опять! – поперся к окну.

«Вот, чокнутая-то! – подумал я, увидев все ту же женщину, слонявшуюся вокруг мужика. – Плюнула бы уж давно на него и исчезла. Нашлась сердобольная. Может ему и не надо никакой помощи?

Просто так – из окна не выбрасываются! Нет же – обязательно надо влезть со своим сочувствием. Всю жизнь живем в скопище, через стенки задницами друг к другу, так даже распорядиться своей жизнью в одиночку не дают! О! И эта уродина сейчас опять начнет мораль читать!»

–  А как же не читать? – грустно взглянула на меня улица. – Ты уйдешь, а я останусь. Пусть – уродина, пусть – мерзкая. Но я – вечная, а вы – временные. И поэтому я мудрая. И я всех вас жалею.

И это – не самое плохое чувство.

–  Ишь, ты! – усмехнулся я. – Философ выискался.

–  Да, – ответила улица. – Философ. Вот ты – дергаешься, строишь из себя никем не понятого, размышляешь о мировых проблемах, а не хочешь сделать малого – спасти человека...

–  И не собираюсь! – взорвался я. – Это его личное дело! И заткнись! Я не хочу с тобой разговаривать!

В бешенстве я отошел от окна и, с трудом успокоившись, подумал: «А не позвонить ли мне Ленке?»

Какого черта я оказался тогда в метро около двенадцати ночи – я не помню. Помню только, что станция была «Арбатская» и что я стоял и глазел на потолок и своды.

Удивительное дело! Тысячу раз я бывал на этой станции, но ни разу не остановился, не попытался рассмотреть, оценить, понять... И все так у меня – мимо, мимо, мимо...

Конечно, «Арбатская» была помпезна. «Помпезность – первый признак тирании», – вспомнил я. Чем посредственнее тиран, тем яростнее у него желание оставить своим потомкам что-то гигантское, массивное, величественное. Но вдруг я поймал себя на мысли, что помпезность «Арбатской» была лишь внешней. Сквозь излишество лепки и вычурность люстр зримо пробивались легкость и воздушность сводов, несших в себе, с одной стороны, – едва уловимую схожесть с боярскими палатами, а, с другой, – щедрый размах роскошных дворцов времен Екатерины. И неожиданно мне явственно почудилось, как тишина вестибюля станции нарушилась чуть слышимым шорохом платьев, потрескиванием свечей, негромким светским разговором. Казалось, еще мгновение, грянет музыка и изящные пары закружатся в легком, воздушном танце...

Видение исчезло и я увидел ее. Она шла посредине вестибюля, с обескураживающим бесстыдством юности обнажив до невозможности свои длиннющие, потрясающе стройные ноги и с ухмылкой смотрела на меня – отупевшего, лишившегося дара речи.

Она поравнялась со мной и, отбросив кивком головы свои пшеничные длинные волосы назад, нахально поинтересовалась:

–  Что, хороша?

–  У-ух! – выдохнул я.

–  Я и не сомневалась! – счастливо засмеялась она и прошла мимо.

Догнал я ее уже на эскалаторе.

–  Ты чего, дядя? – удивленно взглянула она на меня. – Уж не переспать ли со мной захотел?

–  Угу, – промычал я.

–  Ну, ты даешь! – покачала она головой. – Даже если ты продашь свою чахлую квартирешку, все барахло и себя – гомикам, все равно денег со мной расплатиться у тебя не хватит, понял дядя?

–  Понял, – ответил я, но вдруг предложил: – А я тебе стихи буду читать.

–  Стихи? – в ее глазах промелькнуло любопытство.

–  Ага.

–  Интересно, – протянула она. – Во всяком случае стихами со мной еще никто не расплачивался.

К нам жизнь, порой, так переменчива, – начал я, – что просто зло берет.

Но вот, приходит маленькая женщина,
на плечи руки нам кладет,
и смотрит в нас глазами строгими –
не искушая, не горя,
души как-будто и не трогая,
ненужных слов не говоря.
И мудрость жизни изначальная,
из этих рук, из этих глаз,
пронзительная и печальная
незримо переходит в нас.
И мы стихаем, успокаиваясь,
И нам беда уж не беда,
и понимаем мы, отчаиваясь,
что в общем это ерунда!
Что будь хоть трижды жизнь изменчива –
смешно во зле себя топить!
Была б лишь маленькая женщина,
умеющая нас любить
в минуты самой сложной сложности,
когда и белое – черно.
А остальное все – приложится
и будет так, как быть должно.

–  Ты че, поэт что ли? – грубовато спросила она и я с удивлением заметил, что глаза ее увлажнились.

–  Нет, – мотнул я головой. – А звать-то тебя как?

–  Одни сюрпризы с тобой, дяденька, – тихо сказала она. – Клиенты моим именем никогда не интересуются. Лена я. Ле-на.

У Лены-Леночки,
хорошей девочки,
глаза огромные
и ноги стройные, –

срифмовал я пошлятину и стал противен сам себе.

–  Ой, как здорово! – восхитилась Леночка и, на мгновение задумавшись, решительно произнесла:

–  Черт с тобой! Поехали.

У Леночки была двухкомнатная квартира, шикарно обставленная и идеально чистая.

–  Ну, и чего ты встал как истукан? – усмехнувшись, спросила Леночка. – Вали в ванную, да потщательней обработай свои причиндалы. И запомни: не дай Бог чего-нибудь от тебя подцеплю – из-под земли достану, понял?!

Я покорно потащился в ванную...

Не знаю, что это было. Никуда я не улетал, рассудок не терял, мозг мой работал четко и трезво. И от этого мне было жутко. Я видел, как Леночка – юное существо (сколько ей? Лет восемнадцать? Девятнадцать – максимум!) – с отточенным профессионализмом и с каким-то непонятным отчаянием отдавалась любви. Уже не ребенок, но еще и не женщина. Невозможное сочетание юности и зрелости одновременно...

–  Все, – сказала она, в блаженстве распластавшись на кровати. – Теперь – читай.

–  Чего? – не понял я.

–  Стихи! – вспылила Леночка.

Мой дядя самых честных правил, –

поспешно начал я первое пришедшее на ум стихотворение, –

Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил...

–  На поминках, что ль?! – оборвала меня Леночка. – Про любовь хочу!

–  Хорошо, – ответил я и больше ничего не вспомнил, кроме как:

Я вас любил, любовь еще быть может
В душе моей угасла не совсем.
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем...

Когда я закончил читать, Леночка протяжно вздохнула, посмотрела на часы и неожиданно грубо пихнула меня ногой.

–  А теперь – проваливай, дяденька! – сказала она. – У меня через тридцать минут трудовая ночь начинается.

Я неуклюже сполз с кровати и обиженно сказал:

–  Могла бы быть и повежливей, тетенька.

–  За вежливость баксы платить надо, дяденька, – влупила мне Леночка и, сладко потянувшись, смягчилась: – На столике – моя визитка. Возьми и завтра позвонишь. – Она немного подумала и добавила: – В десять вечера, понял? И стихи учи, Есенин! – усмехнулась она.

С Леночкой я провел целую неделю. И за эту неделю я вспомнил всю школьную программу и даже выучил еще пару стихотворений. Леночка отводила для меня два часа до начала своей ночной смены. Зачем ей все это было нужно – я так и не понял. Иногда, я ловил себя на мысли, что я для нее – не мужик, а какой-то манекен для тренировки. И мне становилось не по себе от ее изобретательности, которая меня не трогала, и от ее опустошенности, которая меня пугала...

В день, который для меня с Леночкой стал последним, я как обычно позвонил в десять вечера.

–  А-а, Есенин? – почему-то зло спросила Леночка и коротко добавила: – Пошел ты на!..

Я ошарашено уставился на идиотски запищавшую телефонную трубку и решил ехать к Леночке без приглашения.

Дверь у Леночки никогда не запиралась и я, открыв ее, прошел в квартиру. Леночка была одна. Она, вульгарно раскинув ноги в стороны, сидела в кресле совершенно голая и все лицо ее было в слезах.

–  Что случилось? – спросил я и, взяв плед, укрыл ее.

–  Какого ... ты притащился?! – с ненавистью отбросив плед, закричала Леночка. – Убирайся!!!

–  Я никуда не уйду, пока ты не успокоишься, – ощутив прилив отцовских чувств, сказал я и уселся в кресло рядом с Леночкой.

–  Та-ак, – мрачно протянула Леночка и, опустив руку вниз, что-то нажала.

Через секунду в комнату ввалились двое молодых парней.

–  Стас, – обратилась Леночка к одному из них, – вышвырни этого козла – на халяву захотел.

Стас смерил меня презрительным взглядом и буркнул своему сотоварищу:

–  Обслужи клиента, – а сам, на ходу расстегивая ширинку, направился к Леночке.

–  Не надо, Стас! – пятясь к двери, услышал я умоляющий голос Леночки. – Я прошу! Сил моих больше нет!

–  Молчи, дура! – тяжело сопя, ответил Стас. – С тебя не убудет...

Сотоварищ Стаса, заметив мою жалкую попытку улизнуть, усмехнулся, грубо схватил меня за шиворот и вытолкал на лестничную клетку. Затем, профессионально обшарив мои карманы, извлек кошелек, вытащил всю мою наличность – сто рублей, презрительно хмыкнул, смял сторублевку в кулаке, разжал мне зубы, всунул купюру мне в рот и, приложив пятерню своей руки к моему лицу, с силой толкнул меня вниз по лестнице...

Когда я очнулся, на лестничной клетке никого не было. Голова гудела. Я осторожно обследовал себя и выяснил, что за исключением шишек и ссадин – ничего серьезного нет. Я поднялся с пола, взглянул в сторону Леночкиной квартиры и пошел прочь.

Не знаю почему, но меня начало знобить. Даже не знобить, а трясти – крупной нервной дрожью. Я допил кофе, но дрожь, волнами прокатывающаяся по моему телу, не унималась. Тогда я налил полную рюмку коньяка и залпом ее выпил. Но и коньяк не помог -меня начало колотить как в белой горячке. Хотя, откуда я знал, как трясет в белой горячке? Но, наверное, – именно так. Я судорожно схватил бутылку, налил еще рюмку и жадно выпил. Но все было бесполезно.

И я знал – знал! – почему.

Леночка!

Леночка была моим вторым мощным грехом после Витьки. И не потому, что тогда я не вернулся и не пришиб тех двух мерзавцев. Это было бы глупо – скорее они, вернись я, пришибли бы меня. Да я был и неуверен, нужна ли была именно такая моя помощь Леночке?

Грех мой был в другом. И так же как с Витькой, я не хотел себе в нем признаваться, я бежал от него, хотя и знал, что не убегу. Господи! Зачем ты мне дал знание?! Какого черта наградил способностью анализировать, копаться внутри себя, истязать себя? Ну, сделал – и забыл, стер в памяти, навсегда – не было этого и точка! Нет же! Собираешь всю жизнь мерзости тобою творимые, и волокешь их, как проклятый, чтобы в конце своего пути услышать лаконичное: «Плохое о покойниках не говорят. Пусть земля ему будет пухом».

В Леночке я увидел Юльку. Поздно увидел. После того, как получил в репу от Леночкиных телохранителей. Эта мысль – запоздалая, уже никому ненужная – пришла в мою чахлую голову и заставила оцепенеть. Леночка... На сколько она старше моей Юльки? На год? На два? Я для нее – отец. И что, я этого не понимал? Да не хотел понимать! Было одно желание – обладать. Чего бы не стоило! А потом – и покаяться, как сейчас, попытаться доказать, что на самом деле я не такая уж мразь, раз меня мучает содеянное...

«Господи! – подумал я. – Сколько же в нас дерьма-то?»

–  Не надо обо всех, – услышал я вдруг голос Глеба. – Речь сейчас – о тебе.

Я с удивлением осмотрел комнату и увидел их всех. С левой стороны от меня сидели Витька, Алька, Леночка и Юлька. В центре – Глеб, в черной мантии. Справа – Светка и Бутыкин.

Я успокоился. Я знал, что рано или поздно они соберутся.

–  Это что, суд? – спросил я на всякий случай.

–  Суд, – ответил Глеб и оглядел присутствующих. – Все в сборе, – сказал он и открыл толстую папку. – Начнем. В этой папке, – Глеб показал ее всем присутствующим, – собраны улики против Кравцова, убедительно доказывающие, что ему не место среди нас. Я не вижу смысла их перечислять, и поэтому прошу присутствующих высказаться коротко: «за» – чтобы он нас покинул, или «против».

–  У меня вопрос, – вмешался я. – А с какой стати, Глеб, ты выступаешь в роли главного судьи?

–  Я – представитель власти, – усмехнулся Глеб. – Это звучит убедительно?

–  Нет, – сказал я. – Духовный суд в компетенцию власти не входит. Я был бы согласен, если видел в тебе духовное совершенство. Но таковым для меня ты не являешься.

–  Твое мнение суд учтет, – хмыкнул Глеб. – Но – не более. Судебное заседание буду вести я. Итак, первое слово – Витьке.

Витька – все в тех же лохмотьях – встал, огляделся и сказал:

–  Я прощаю Андрея. Он сделал хороший поступок – дал мне пять рублей на мороженое. Пусть остается с нами.

От Витькиных слов я сжался и мне захотелось провалиться сквозь землю.

–  Алевтина, – бесстрастно вел заседание Глеб, – слово тебе.

Алька долгим взглядом посмотрела на меня и, вздохнув, тихо сказала:

–  Я люблю его. Мне он ничего плохого не сделал. И если вы примете решение, чтобы он ушел, я уйду с ним.

–  Вот, сучка! – послышался Светкин возглас.

–  Прошу не перебивать свидетелей, – повысил голос Глеб. – Иначе я буду вынужден попросить нарушителей покинуть зал.

Светка смерила Альку презрительным взглядом и демонстративно отвернулась.

–  Слово предоставляется Леночке, – приторно улыбаясь, произнес Глеб.

–  А я-то тут причем? – ухмыльнулась Леночка и, достав из пачки длинную коричневую сигарету, закурила. – Он мне стихи читал. Мне нравилось. Как мужик – он ноль. На один раз с трудом хватает. А так – мне все равно. Пусть небо коптит, от него – ни холодно, ни жарко.

–  А я-то, дура, и не знала, что со мной половой гигант живет! – опять не сдержалась Светка. – На меня – так одного раза в год вспрыгнуть сил не хватает, а себе – кобель! – так целый гарем завел!..

–  Светлана! – укоризненно посмотрел на нее Глеб. – Я же предупреждал!

Светка тоже вытащила из пачки длинную коричневую сигарету и нервно закурила.

–  Вы что ж делаете-то, паразиты?! – неожиданно вскочила с кресла Юлька. – Судилище устроили! Папа! – посмотрела она на меня. – Да пошли ты их всех подальше, неподкупненьких! У каждого-то, небось, столько вонючих делишек за жизнь наделано – бульдозером не разгребешь! А туда же – отца судить! Мокрицы! Вонючки!.. – Юлька захлебнулась слезами и, беспомощно осмотревшись, безвольно опустилась в кресло.

–  Ну, что ты? – подойдя к Юльке, ласково проговорил Глеб. – Успокойся. От правосудия – все равно никуда не уйдешь. За все надо платить. И твоему отцу настал час это делать. – Он повернулся к Бутыкину и сказал: – Твоя очередь.

–  Я, вот что, – поднялся с кресла Бутыкин, и лишь тогда я заметил, что он был во фраке и почему-то с банкой пива в руке. – Не скрою, Андрей был у меня настоящим другом. Уж сколько я ему помогал!.. Но в конце концов я понял, что он – плохой человек. И я не буду перечислять всех его грязных делишек. Назову лишь одно: он имел хамство всегда меня – меня! – поправлять. Если я, к примеру, говорил «каталклизмы», то он...

–  Катаклизмы, – автоматически сказал я.

–  Вот видите! – обрадовано воскликнул Бутыкин. – Даже на суде он позволяет себе это хамство. Я категорически «за», чтобы он ушел в мир иной и не мешал жить нормальным людям.

Бутыкин сел и знаками показал мне, что не хотел всего этого, но обстоятельства выше него.

–  И, наконец, – вздохнул Глеб, – слово предоставляется жене.

–  Я уже сказала, что он – кобель, – холодно произнесла Светка. – А кобелю – кобелья смерть.

–  Суд удаляется на совещание, – объявил Глеб и вышел на кухню.

–  Папочка! – тут же подскочила ко мне Юлька. – Ну скажи, что все это – сон, неправда! Ты это сам придумал! Ничего этого на самом деле нет!

–  Есть, – нежно сказал я, усадил Юльку на колени и поцеловал ее в мокрые от слез глаза. – Глеб прав: за все в жизни надо платить. Это – не сон. Все они здесь реальны...

–  Не-ет! – закричала в ужасе Юлька. – Я не хочу! Я не позволю этому ублюдку Глебу решать – жить тебе или нет! Это несправедливо!..

–  Суд несправедливым быть не может, – жестко сказал появившийся Глеб. – Провозглашаю приговор: Андрей должен уйти в небытие. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит...

Я остался один. «Страшнее смерти – жизнь», – опять вспомнил я и мне показалось, что страшный смысл этой фразы, наконец, до меня дошел.

Я поднялся с кресла и подошел к окну. Улица ждала. И ожидание это было омерзительным. «А может она и права? – подумал я. – Она – вечна, а мы – временны?»

Улица молчала.

Я удивился своему спокойствию. Неспешно открыл я шпингалеты и резко распахнул оконные рамы: в комнату рванулся морозный воздух и я невольно поежился. Потом я влез на подоконник и посмотрел вниз.

Улица напряглась в ожидании.

–  Ждешь? – усмехнулся я и решительно сделал шаг в темное пространство.

Я успел заметить, как из-за угла дома показалась женщина. Она шла торопливо, то и дело оглядываясь назад. Внезапно, она услышала странный нарастающий свист, а через мгновение что-то большое и темное рухнуло ей под ноги. Женщина вскрикнула и в ужасе отскочила в сторону: перед ней – широко раскинув руки – в какой-то обреченно-излетной позе лежал я...

–  Господи! – горько выдохнула улица. – Да что же это такое?!

–  А вот этого не хочешь?! – согнув руку в локте, истерично захохотал я и поспешно спрыгнул с подоконника в комнату. – Жертву захотела?! Обойдешься, уродина!

Я с яростью захлопнул оконные рамы и почувствовал гулкие удары сердца. Они эхом разносились по комнате и – оглушали! оглушали! оглушали!..

–  Нет уж! – сказал я вслух. – Вырос в дерьме. Сам – дерьмо. И буду ковыряться в нем дальше!

Я с ненавистью плюнул в окно, решительно повернулся и бегом бросился на кухню. На кухне я вытащил из холодильника бутылку водки, налил полный стакан и вдруг услышал за окном какой-то странный нарастающий свист. Я рванулся к окну и посмотрел вниз. На асфальте – широко раскинув руки – в какой-то обреченно-излетной позе лежало тело мужчины.

–  Господи! – горько выдохнула улица. – Да что же это такое?!..

Бурцев Александр Владимирович родился 14 марта 1953 года в семье рабочих в городе Энгельсе Саратовской области. В 1974 году он окончил военное училище связи. Служил командиром взвода, заместителем командира роты по политчасти. Окончил военный институт иностранных языков по специальности переводчик-референт по английскому языку, а так же Военно-политическую академию по специальности – журналистика. Был старшим инструктором редакции и старшим редактором отдела редакции в «Военизате», начальником группы «Военинформа» в Генеральном штабе Министерства обороны РФ. Полковник. Член Союза писателей и журналистов России. В ноябре 1999 года по болезни был уволен в отставку. Умер 11 мая 2000 года. Похоронен на Новорязанском кладбище города Москвы.

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта

Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев:

Вернуться на главную