Традиции сказочной страны предполагали, что он должен быть дураком.

Он им и был. Таким его считал и отец. Изот Генрихович Берг окончательно махнул на него рукой после трижды повторившегося случая, в основе которого было нарочитое желание младшего сына нарушить, порушить, словом, наплевать на все законы здравого смысла, столь чтимого главой их семейства. В буквальном смысле Герка и плюнул, когда его держал сзади за плечи здоровяк из десятого класса, а Веник - требовал грязных слов о ней. От совсем уж жестокой расправы спас тогда, да и впоследствии спасал, спасал все эти последние два школьных года, авторитет Валерки.

Старший брат Валерий, с нагорным, незатейливым погоняло – Немец – жил припеваючи, как и он сам сообщал, и как при оказии докладывали отцу «откинувшиеся» дружки, строго соблюдал воровские традиции, потому на УДО не рассчитывал, из пяти лет отведённых ему законом, каждую минуту использовал по назначению: укреплял, поддерживал свой авторитет. И это обстоятельство цепко держалось в памяти Веника, да и всех, кто входил или был близко знаком с воровским миром нагорной части города.

Веник, он же Вениамин Денисов, одноклассник, был сыном начальника окружного следственного изолятора, находящегося здесь же на Горе, подполковника Денисова Юрия Борисовича. Проучившись все средние классы в школе, что находилась в центре города и называлась в народе «еврейской», Веник вернулся в девятом классе в родную нагорную школу и тут же рьяно, словно изголодавшись и соскучившись, принялся устанавливать свои порядки, при случае намекая какими возможностями и связями, в том числе и среди преступного мира, обладает отец.

Так вот тогда на задах школы младший Берг плюнул в прямо скажем гнусную, пусть и смазливенькую (ужасное сочетание) физиономию Веника, тот увернуться не успел и взъярился не на шутку. После этого геркина голова молча мотнулась несколько раз вправо-влево. Тем самым было нарушено даже негласное правило среди нагорной шпаны: этого блаженного стихоплёта, но брата Немца, не трогать по возможности, если и случится невтерпёж, то и тогда поэтическую (отвратительную для правильных пацанов) его физиономию оставлять целой, а практиковаться, скажем, на прочности «фанеры».

Так получилось, что Герка в конце седьмого класса влюбился в одноклассницу Маринку Калинину, влюбился так, как и умеют только влюбляться мальчишки с рано развившейся чувственностью и начавшие к четырнадцати годам не только сочинять стихи о закатах-рассветах и нежно-страстных поцелуях и объятьях. Маринка же к этому возрасту уже начинала постепенный, но заметный переход из угловатого, голенастого подростка в очаровательную юную девушку с большими, распахнутыми всему миру серо-зелёными глазами, в которых, увы, он, Герман Берг, ничем среди других выделяем не был.

В мучениях проплёлся восьмой класс, а в девятом на первой в начавшемся школьном году сентябрьской дискотеке (отмечали цветасто-букетисто праздник Золотой осени) он впервые осмелился пригласить её на танец, а она неожиданно согласилась. Он был бледен, в ногах дрожь, сердце билось туго-бешено, но он совладал с собою. К тому времени он научился свою чувственность так хорошо и надёжно упрятывать, что поражал, прежде всего, учителей своей бесчувственностью. А ещё к шестнадцати годам он сумел в себе развить необычайно и также надёжно схоронить от чужих прилипчивых глаз честолюбие.

Испытанию на прочность и подверг это его качество вернувшийся в нагорную школу Вениамин Денисов, который тотчас стал надменно и нагло оказывать знаки внимания Маринке. Та, будучи уже сформировавшейся девушкой, с манящей своей ладностью, плавностью форм фигурой, наглость денисовскую отвергла резко, а поскольку никогда за словом в карман не лезла, то Веник получил по полной, и весь класс тому был свидетелем. Веник замахнулся, а младший Берг бросился на него – неумело, не по-пацански – но каким-то образом покарябал щёку недруга. Появилась кровь, и появилась в этот же момент в дверях классная руководительница Валерия Степановна, которую побаивался сам директор Станислав Казимирович. Директор всего именно побаивался – есть много людей, гипертрофирующих опасность своему уютному благополучию – директор был из таких и потому создавал вокруг себя пояс защиты из нужных (на всякий разный случай) людей. Веник вошёл, точнее, вернулся в число нужных сразу по возвращению, которому Станислав Казимирович не препятствовал. Мама Вениамина Денисова должность имела для восьмидесятых годов, - да что там: для любых! - очень даже заманчивую: возглавляла ОРС (отдел рабочего снабжения) местного речного флота. Директор же нагорной школы был известным всем гурманом, а ОРС мог похвастаться многими дефицитными забытостями и новинками: от чёрной икорки до «Пепси-Колы» новосибирского розлива.

Для школоты вернулся Веник с малявой гласившей, что он не только строптивец законный, но и вообще в той центровой школе на всех клал, и потому после окончания восьмого его ухитрились тамошние педагоги из школы - таки вытурить.

После плевка и последующего за ним физического на него воздействия младший Берг затаился, то есть, вновь вернулся в свои поэтическо-философские кущи. Маринка в иные свои девичьи мечтательные минутки посматривала на него заинтересованно. Веник, изнывая от безделия, упражнялся в придумывании мелких пакостей.

Плевок, о котором ему, разумеется, донесли был первым случаем-поводом, чтобы Изот Генрихович внимательнее присмотрелся как к синякам, в частности, так и в целом, к младшему сыну.

Второй случился в начале десятого класса, когда отец решил, что пора Герману готовиться к поступлению в политех. Там было всё схвачено по одной уже причине: проректором по учебной работе был обязанный на всю жизнь Бергу-старшему, Сегеньков – редкий даже среди отъявленных проходимцев персонаж. И не готовиться, а просто настраиваться. Но и всего лишь молча кивнуть головой в знак согласия с отцовским желанием-приказом Гера не захотел. Втянул свою лохматую голову в плечи, зыркнул голубыми, враз потемневшими глазами, и молвил: «Это не входит в мою жизнь».

После десятилетки с посредственным аттестатом рванул младший сын в институт культуры – да ещё на библиотечный факультет, где он сильную половину человечества представлял в единственном числе. А как же? Туда решила поступать эта его дама сердца Калинина. Поступил, само собой, очаровал при всём при этом своим обликом поэтическим всю женскую тамошнюю симпатичную общественность. Но он, дурачок, никого и не замечал.

Ещё год пробегало чадо собачонкой за этой девушкой, ставшей совсем очаровательной барышней и в чертах которой всё больше и больше замечал Изот Генрихович своё, замечал при встречах с нею, мельком, на их улице в основном. И заядлый циник и сознательный атеист Изот Берг молился крепкими собственного изготовления текстами, в основе которых было: не допусти!

Молитвы подействовали. Маринка на втором курсе выскочила замуж за выпускника местного военного лётного училища, перевелась на заочное и укатила в далёкий, за сопками-озёрами спрятавшийся забайкальский гарнизон.

Для младшего сына тоже в учёбе случился перерыв. После начавшегося тихого, с пьяными соплями затворничества, последовали дикие выходки. Из них самым приметным, конечно, являлся спринтерский забег с прыжками по сторонам Вениамина Денисова и по этой причине избежавшего участи быть, по крайней мере, серьёзно порезанным украденной Германом у отца фамильной финкой, той самой, которой дед Генрих-Геннадий (можно и Генрих-Геннадий) отрезал правое ухо командиру карательного отряда прапорщику Абраменкову в тысяча девятьсот девятнадцатом кровавом году; кроме этого в разряд значительных дурачеств входил поцеловавший столб отцовский автомобиль, на котором не имевший прав и маломальского хотя бы опыта вождения Герка решил ехать в сторону Байкала, чтобы звать на дуэль похитителя его судьбы; прочие крикливо-истеричные проделки; наконец, стандарт седуксена запитый полбутылкой  «Пшеничной» и оперативное, спасительное вмешательство врачей.

Словом, четвёртого раза Изот Генрихович дожидаться не стал. Махнул рукой и отправил сына вместо Байкала на озеро Иссык-Куль, в клинику известного доктора Маламбекова, чтобы его методами, пусть и не исцелить, но как-то утешить, утихомирить на долгие годы дурака. Об этом сказал сам брат Эртал, они познакомились с Маламбековым и как-то сразу почувствовали друг в друге душевную, братскую приязнь ещё на молодёжном первенстве Союза в Элисте в пятьдесят девятом, и сказал прямо, не скрывая сочувствия, но и не трагедизируя ничего. Читалось в его умных карих щёлочках: дурачки опять же разные бывают.

Родители Маринки самые что ни на есть пролетарии, к тому же страдающие всю жизнь самой опасной и заразной для человека болезнью – честностью. Отец шоферит на канифольно-терпентинном заводе, а мать – красавица каких поискать – почти всю жизнь в нагорном книжном магазине работает. С ней, с Людмилой, Изот познакомился, когда его вторая жена Алла возглавила один из отделов городского потребительского общества. Он забирал Аллу с работы и тут выпорхнула (иного слова и не подберёшь) вместе с женою из дверей старинного особняка, где восседали чиновники-кооператоры эта юная девушка.

Алла их познакомила, добавив, что с некоторых пор Мила, сотрудница её отдела, живёт на Горе, поэтому им по пути. «С вас два рубля, так и быть, по-землячески», - пошутил он тогда, заглянул ей в глаза и понял, что вся жизнь его с этого майского вечера будет тянуться к этому порхающему, какому-то естественно-непосредственному, непоседливому созданию.  А порхало это создание и места себе не находила, как он позже понял, потому что ждала совсем скоро из армии своего суженого, с которым расписалась накануне призывной разлуки. В эти недели до дембеля всё и завертелось: немыслимо, изобретательно, безумно.

-Веришь, Илья, нет, - рассказывал он мне, когда мы стали с ним на такую дружескую ступень, что позволяет делиться сокровенным, даже, несмотря на разницу в возрасте почти в четверть века. - Неделю Люду не вижу, места себе не нахожу. Пытался у неё дознаться, но она, как только её суженный-ряженный вернулся, меня к себе не подпускала. И такие молнии пускала в мою сторону! А мне не стыдно, понимаешь, что так всё произошло. Не стыдно. Горько, да, что не встретил её раньше. Ну да это айне альте гешихте - старая история - для всех, кто полюбил безответно. Давай ещё по кружечке.

***

Знакомство моё с Изотом Генриховичем произошло при обстоятельствах, которые в своём развитии не только могли, но и должны были, как потом выяснится, закончиться для него гораздо более серьёзно.

Я спешил на работу: с раннего утра и до вечера в нашей Творческой Канцелярии ждал меня благотворительный радиомарафон в режиме прямого эфира. Потому сокращая путь, пошёл не через заброшенный стадион нагорной детско-юношеской спортивной школы (эта школа, между прочим, воспитала несколько мастеров спорта и вице-чемпионку Европы по легкоатлетическому семиборью), а через такой же заброшенный сквер с едва приметными тропинками, когда-то широкими. И продираясь в буквальном смысле этого слова через заросли низкорослых, мешающих друг другу тянуться ввысь безалаберных клёнов, сдавшихся почти под их цыганистым натиском акаций и обязательных в таких компаниях дичек-яблонь и кустов сирени, я едва не наступил на лежащего, на позднеавгустовской земле человека. Дёрнулся от неожиданности в сторону, а придя в себя, принялся приводить в такое же состояние лежащего. Честно скажу, будь это какой-нибудь бомжистого, ханыжного видка персонаж, наверняка, я ограничился бы грубым тормошением, мол, вставай, бродяга, замёрзнешь, а может и этого не стал бы делать – некогда, да и брезглив я по натуре своей - но с первого взгляда было понятно, что на земле, как-то так вольготно, раскинув руки, лежит весьма респектабельный товарищ. О том уже свидетельствовала одежда. Кожанка: не какой-то там турецко-китайский ширпотреб, а всего лишь Prada. Куртка была расстёгнута, потому я и увидел ярлык. Под курткой чёрная шёлковая сорочка. Тёмно-синие джинсы с изящной, в меру потёртостью, опять-таки сразу видно, что не с базара, ну а на ногах лоферы, не иначе как от Valentino.

Возраст в районе за пятьдесят, гладко выбритое, ухоженное лицо, хотя и с тенями, конечно, пыли от такой своеобразной ночёвки. Тонкие, правильные черты лица гармонируют с малоизогнутыми широкими, густыми бровями, сильный, резкий подбородок, арийский нос - есть сходство, есть, с актёром Тихоновым-Штирлицем.

Мой тщательный огляд был связан именно вот с этим несоответствием картины передо мной развернувшейся под названием «мужик в кустах». Тем более сразу стало понятно, что мужчина жив, просто крепко спит, если прислушаться, то и храп негромкий слышен. Тронул его осторожно – никакой реакции. Сильнее – тот же результат. Пришлось грубо обойтись с Прадой и посадить товарища на пятую точку, придерживая его, разумеется. Какие-то сигналы, направленные к возрождению, стали у него проявляться. Даже глаза открыл, утверждать, что посмотрел ещё преждевременно. Взгляд классически-стеклянный. Но всё равно уже хорошо. Никаких алкоамбре, а запах дорогого парфюма. Дешёвый не смог бы столь стойко бороться с пыльно-уставшей окружающей нас флорой.

А отчего же так устал этот товарищ? Начал тормошить, резковато да, но что делать, коль не прошёл мимо – надо приводить в чувство. Конечно, это товарищу не понравилось. Сопротивлялся, норовил опять припасть к земле-матушке, как тот занемогший богатырь, которому она, землица наша русская, силы придаёт.

Наконец пришёл в себя. Стеклянность сменилось осознанностью. Сказал мне «спасибо», извинился. Правую руку во внутренний карман куртки – достаёт портмоне тоже из кожи и по цвету под стать куртке – стилист! - я заинтересованно слежу, в голове промельк мыслишки: сейчас щедро расплатится с бедным творческим канцеляристом. Пусто в бумажнике и грязно. Очень грязно после осмотра выругался «стилист». Забегая далеко вперёд из этого августа девяносто пятого года, скажу, что никогда я больше от Изота Генриховича никаких грубых слов не слышал. В следующем взгляде на меня уже присутствует подозрение. А после обнаружения пустот бумажника – ключи?! Где ключи?! Не от дома, конечно, пояснил, от машины.

Когда мужчина окончательно осознал своё месторасположение в мире, он поднялся на ноги, оказавшись вровень со мной по росту, ещё раз поблагодарил меня (подозрение растаяло), попутно отряхиваясь от пыли.

- Ну всё? Знаете, куда идти? Я должен спешить. Удачи.

- Да-да, - отвечает рассеянно, уже крепко, похоже, находясь в плену озадаченности: что с ним произошло. - Ещё раз спасибо, земляк. Тебе тоже всего хорошего.

По дороге я провёл интенсивную разминку памяти: где же я видел этого пропылённого франта? Видел, видел, причём, однозначно на Горе. Помучился, тренируясь, а уже в радиостудии за несколько минут до начала прямого эфира вспомнил. В книжном нашем нагорном магазине. Точнее так. Я подошёл к крыльцу магазинному, а с него так основательно, с достоинством спускается стройный, высокий, широкоплечий и длинноногий мужчина в красивом, моднючем (модное тогда словцо) переливающемся джинсовом костюме - добравшийся и до наших сибирских краёв галактический деним. Перекрестились взглядами, мужчина подошёл к стоящей у тротуара навороченной тачке и пуганул окружающую среду диковинной для тогдашних времён автосигнализацией. Всё! Точно! Вспомнил! Лето девяносто третьего. Я был в тот момент без работы, но упрямо хотел от такого положения избавиться, и походы мои по книжным магазинам меня, как ни странно, успокаивали.

Вся эта забавная, скверная (от слова сквер) история мною стала забываться и забылась бы, скорее всего, окончательно, если бы через два года летом девяносто седьмого, не захотелось мне, ну и служебное задание навязали, отправиться на окружную олимпиаду сельских спортсменов. Когда-то, на заре, так сказать, своей журналистской карьеры, я освещал ежегодно эти массовые старты, причём, дважды в год: и зимние игры, и летние. Наблюдать за бескомпромиссной борьбой любителей спорта, а не этих избалованных, состоящих из понтов и каких-то безумно-запредельных зарплат, так называемых профессионалов, мне всегда представлялось занятием более интересным.

Главным судьёй Олимпиады был Ефимыч – доброй души человек, первый у нас в округе мастер спорта по биатлону, и отношения у меня с ним были самые что ни на есть замечательные. При встрече мы обнялись и Ефимыч пригласил меня вечерком заглянуть в гости в домик на территории детского оздоровительного лагеря (чудом сохранившегося после опустошительной первой ельцинской пятилетки), рядом со стадионом, где он, заместитель начальника окружного министерства спорта, разместился.

Домик оказался вместительным, директорским, разделённым на спальню, куда были занесены дополнительно кровати, и кабинет, который служил и кухней и здесь на столе была отнюдь не документация, но зелень свежая, большая миска с шашлыком, несколько полторашек с пивом и пара литров подмигивающего «Распутина».

Рядом с Ефимычем сидел за столом председатель районного спорткомитета, его я минувшим днём тоже коротко интервьюировал. Втроём мы докончили первый литр, и тут дверь распахнулась, и на пороге возник, как я понял, человек, которого ждали. «Ну, наконец-то! Где тебя носит, Зотик? Опять местных красавиц навещал? Ха-ха!». Обычные для мужской компании подколы были выслушаны вошедшим также со смехом, он был усажен за стол, прямо напротив меня. Ефимыч нас познакомил: «Изот Генрихович Берг. Слышал?»

Здороваясь с вошедшим, мысленно ответил Ефимычу: «Конечно, слышал. Мои дальние родственники Берги, замечательные люди, давно уже живут в Германии. Ну опять же всякому прочитавшему «Войну и мир» трудно забыть эталонного немца Берга. И вообще Берг – фамилия самая что ни на есть старокаменская, нагорная». Сели за стол ближе к свету, и тут-то я его и узнал. Он, вглядевшись и через некоторое воспоминательное время, с некоторыми моими подсказками, узнал и меня. Так мы познакомились, разговорились и почувствовали взаимную приязнь.

***

Конечно же, первый наш обстоятельный разговор с Изотом Генриховичем не мог обойти стороной тот случай в заросшем нагорном сквере.

Слушая Берга, я почувствовал по его прежде всего интонации, что это происшествие ввергло Изота в тяжёлое недоумение. Ничего подобного с ним раньше не случалось – настолько он был осторожен, дальновиден, всё предчувствовавший, читающий жизнь как мастеровитый шахматист на несколько ходов вперёд.

Понятно, рассуждал он, что меня чем-то опоили. Скорее всего, хотели отключить полностью там, в Башне, но я, как вспомнилось позже, сумел в объявленном перерыве (около пятнадцати штук баксов в плюсе - деньги по курсу девяносто пятого года), выйти в туалет и там хотя бы частично очистить желудок. Эта первая промашка тех, кто не вызывал во мне ни малейшего сомнения. На чьё предложение сыграть по-крупному я после некоторых раздумий согласился. А вторая их ошибка, что они не блокировали выход, и по наитию какими-то нечеловеческими усилиями я выбрался на волю, минуя парковку (она напрочь отсутствовала в моём сознании, вернее остаточном сознании), опять же, скорее всего, побрёл через темноту футбольного поля, давно уже превратившегося в заброшенный пустырь, а там и не менее заброшенный сквер в полусотне метров.

В сквере, почувствовав последним усилием воли, что здесь меня не отыщут, я и рухнул в кленовые заросли.

Опять же сам виноват, дурачина старый, корил он себя. Правила и всякие там кодексы чести отменили, лет так двадцать назад. Беспредел везде и всюду. Репутации ничего не значат. Идеал начинающих – все эти каталы и прочие шаромыжники к Игре никакого отношения не имеющие. Конечно, бросить играть, «завязать», на такое я не способен, это выше моих сил, это как отрезать от себя часть, часть важную, организмообразующую. Но и ведь соблюдал я при этом все годы, заклялся не играть, во-первых, с незнакомыми, тем более, с гастролёрами, а во-вторых, если и играть на деньги, то только «по маленькой». И вот не выдержал, алчанулся, когда назвали ему ставку за вист.

Играл он против гастролёров, но их рекомендовали люди серьёзные, игроки, не каталы, и тем более не какая-нибудь околокарточная шушера. Рекомендовали люди, которых Изот знал ещё с семидесятых, когда прочно утвердился в том, что без игры он не может, и деньги здесь не главное.

И ведь засвербело сразу, как только началась игра. Эти два волжанина слишком засвечивали порядочным спокойствием.  Слишком искусственно признавались в том, что им оказана такая честь сидеть за одним столом с самим Стрелком, так меня окрестили ещё в семидесятые, когда всё и началось, что связано с Игрой. Администратор, где-то видел мельком и почему-то ассоциации с шашлычной Валерки, которую он открыл в девяносто втором, и куда потянулся местный криминальный бомонд и прочая жуликоватая фронда.

Ну и обслуга в Башне совершенно мне не знакомая, зелёный чай, который я попросил мне принести. И Кайрат с Ромиком предложившие тряхнуть стариной и позвонившие мне на «Моторолу» (ещё одна потеря), а потом не приехавшие, вообще, не отвечавшие на звонки (звонил и по дороге, и с парковки, и в Башне сделал пару звонков – молчание, точнее, это и был звоночек тебе, что тормози, какая-то мутота начинается).

Всё было не так. И играл я на весёлой злости, с тем настроем, что сродни промаху дуплетом, после которого приходит такая запредельная концентрация, такой интеллектуальный сжим, что к твоим знаниям, вприпрыжку прибегают и сверхчуйка, и госпожа удача следом.

А сон! Какой шикарный сон видел я накануне! Я в форме молодёжной сборной Союза по стрелковому спорту. Стою на траншее. Замираю. И вот «Дать!» и голубь, сверкнув в солнечных лучах, улетает от тебя. Догнать! И дуплетом! И разлетается на мелкие осколки глиняная птаха, а в руках подаренный (о таком подарке в жизни и не мечталось, и конечно же не было и не могло произойти – о, сладости сновидений!) знаменитым чемпионом мира на траншейном стенде Владимиром Владимировичем Зименко тульский «Босс».

Такой сон сулит удачу и потому я пребывал весь день в хорошем настроении, которое не изменилось и к десяти часам вечера, когда приехал на «Вольво-940» к Башне.

Водонапорная башня, типовая, краснокирпичная на шатре выложен год постройки 1962, год рождения Валерки. Стояла башня крепкая, основательная, служила людям нагорным, пока не напустили правители, государственные мужи разор на страну.  А после летаргической пятилетки тёзка по отчеству Василий Генрихович Алоян, с прозвищем нагорным Гармонист, натура неугомонная и творческая, директор нагорной бани, решил в водонапорке сделать, что-то наподобие ночного клуба-казино.  За пару месяцев за приличные гонорары бригада армянских строителей шустро и качественно произвела ремонт-реконструкцию (по проекту, разумеется, самого Василия Генриховича), и потянулись в Башню владельцы туго набитых портмоне, любители новизны и острых ощущений. Парковка рядом с нагорным «Белладжио», так скромница и юморист Алоян назвал водонапорку, с наступлением сумерек всегда была заполнена.

Понятно и то, что Берг-старший с его сильными интеллектуальными наклонностями не стал ломать дров, перво-наперво, выбравшись из чащоб сквера поймал тачку, добрался до своего загородного коттеджа, взял деньги, щедро расплатился с «бомбилой», и восстанавливаясь в баньке уже продумал программу действий. В результате программа была, пусть и не сразу, но выполнена. Для её выполнения были привлечены люди с самыми широкими связями и исключительными полномочиями: от окружного прокурора Ивана Тарасовича (друг детских игрищ и забав, после рассказа Зотика молвивший: «Однако, комбинация») до местного «смотрящего» Абубакира.

Волжане, как и подобает настоящим беспредельщикам девяностых, глубоко и не думали зарываться – продолжили гастроли сразу за уральскими горами. Когда их обнаружили в Кунгуре и немного повели, сыщиков смутило, что компанию катал разбавила совсем юная леди. Сначала подумали, что они любители триолизма, но при задержании выяснилось, что это родная дочь одного из них. Заботливый папаша вызвал её из Саратова для практического обучения всем фокусам, схемам и наработкам картёжного мошенничества.

Изот при очной ставке с брезгливостью рассматривая тех, кто получается хотел его убить, пожалел лишь девушку. И здесь беспредел, нарушение всяких правил и уставов. Не втягивай в это нечистое ремесло чистые, тем более родные души своих чад.

Хотя, продолжая размышлять и как-бы даже оправдывая (добрая душа) волжан, делал вывод: вряд ли хотели убить, на это особая духовитость нужна. Скорее всего, утром, разбудив его, представили бы написанный его собственной рукою счёт с большим количеством нулей. Особенно на их жульническую сучность указывало даже не исчезновение четырёх кусков баксов оставшихся, видимо, на игральном столе, а отжатие мобильного, суперпрестижного для середины девяностых, телефона. Ключи от «Вольво» нашлись, к слову, там же на парковке. Ковырнули замок, сработала сигналка, дали дёру зайчата, скорее всего на тачке, что ждала их здесь же на парковке с водилой, нанятым за хорошие суточные.

А что же Кайрат с Ромиком? Здесь он тоже разобрался и заставил себя поверить в их версию произошедшего. Оказывается, им, давним хорошим знакомым Изота, клятвенно рекомендовали этих… слов нету, брат, чтобы обозвать… рекомендовали также люди достойные, желающие, чтобы они были наказаны, наказаны честно, интеллигентно, редкостно так, словом, как умеет именно Стрелок. Наказаны должны были быть эти бурлаки с Волги за то, что беззастенчиво «раздели» их авторитетного товарища. Вот такая субаренда получается.

Почему на звонки не отвечали? И тут Кайрат с Ромиком Изота убедили: с вечера внезапно были приглашены в сауну к местному вице-мэру, отвечающему за имущественные и земельные сферы (как отказаться, ну скажи, брат Зотик?) а там после деловых переговоров культур-мультур программа началась с барышнями, кальяном и прочими прибамбасами. Стали тебе названивать ночью, а телефон в отключке.

Хотелось верить ему по одной простой причине: он решил, что то, что с ним произошло — это наказание свыше, и он заклялся: азарту греховному, страсти порочной больше не поддастся.

Он приобщился к игре в юности.

Пребывая на сборах юношеской сборной по стрелковому (он тогда ещё назывался стрелково-охотничьим) спорту, вечерами перебрасывались в картишки и тут он почувствовал, что не только получает удовольствие от самого процесса, но и считает быстрее и вернее других, а потому и выигрывает чаще. И постепенно игра обывателей, игра мещанская, стала для него Игрой.

Позже, завершив в двадцать пять лет спортивную карьеру – пришло ясное осознание, что он большего, чем вхождение в десятку-двадцатку лучших траншейников Союза не сможет достичь, а честолюбие его терзавшее требовало большего – устроившись по протекции своего героического отца сначала в ДОСААФ, через три года в окружной спорткомитет пути-дороженьки его привели в один из местных (при одной из гостиниц) катранов. Понятно, что туда он пришёл не с улицы, а по рекомендации, кстати, своего непосредственного начальника.

Что привлекало его в Игре? Схватка умов, стратегий и тактик, игра на равных с фатумом, желание схватить за хвост птицу удачи, куражливый азарт, который, как известно, или есть или его нет в человеческой натуре.

Изот, подчеркну, был не катала, не жулик, он был именно игрок – тот, который обыгрывает соперника за счёт интеллекта. Интеллект на то и качество человеческое, что предусматривает наличие и развитие всего, что помогает добиваться намеченного. От уже упомянутой духовитости, до осторожности, граничащей с мнительностью. Например, он никогда не играл в заколдованных квартирах (их было несколько в городе и посвящённые знали о них). Кажется квартира чудесная, светлая, уютная, с запахом дорогого табака и свежемолотого кофе ручной мельницей, этак 1914 года выпуска, но… Интеллект здесь, в этой райской квартирке глушится с той же силой, что какой-нибудь «Голос дядюшки Сэма» городским днём. Всё, всё важно. Сколько опять же он тренировал технику держания карт, принцип которой можно было объяснить кратко: карты вижу только я и только одним глазом. Важен был весь образ Игрока.  Важно явить себя публике и в этом явлении естественным образом должно было чувствоваться знание законов и уставов профессии, ощущаться, что перед вами не просто безукоризненно и стильно одетый, подтянутый, с привлекательной внешностью человек зрелых лет, но   джентльмен планеты игральных карт.

А ещё этот неуловимый, но пленительный вкус запретного плода. Ему, Игроку, поэтому был, к примеру, не интересен ипподром – единственное место в Союзе, где можно было в открытую играть на деньги.

Поскольку я к картам был равнодушен (в доме у нас никогда в карты не играли) мне всё рассказанное Изотом было, конечно, интересно, но и многое непонятно, а кое-что из рассказанного, не скрою, меня покоробило. Как бы то ни было, мы обменялись телефонами-адресами, искренне пожелали встретиться ещё, и через несколько месяцев в середине декабря мне на работу, я только вышел из студии после прямого эфира региональной передачи, позвонил Изот Генрихович и пригласил в субботу, то есть завтра, на юбилей отца.

Услышав про возраст, я не удержался и переспросил: сколько?! «Девяносто пять, - отвечал молодой сынишка. – Может наш орденоносец и герой той единственной, гражданской разохотится и интервью даст».

***

По дороге к юбиляру, осмысливая, словно бережно рассматривая такой возраст, побаиваясь как бы при этом не причинить вреда, что-либо нечаянно не нарушить, я не мог припомнить, встречались ли мне люди такой глубокой, ветхозаветной старости, старости которой пугают детей. 

Да, два года назад умерла моя бабушка по маминой линии, пережившая почти на десять лет свою дочь и не дожившая девять месяцев до девяностолетия. Вот и всё. Но бабушка Катя была далёким для меня человеком, никогда со мной не нянчилась, дети моего родного дяди Саши занимали всё её время. В отрочестве и юности не вела никаких со мной разговоров и потому я не мог наблюдать, запоминать развитие такого почтенного возраста – помню лишь из детства, что бабушка помимо нянченья летом пасла гусей, с обязательной хворостиной в руке сопровождала эту своенравную живность до пруда и обратно. А во всякий нередкий праздник (тогда ещё родственники и просто друзья, соседи часто собирались, и я, наблюдая за этим, всегда пропускал момент начала Русской Песни, а пели во время застолий русские народные, «протяжно-хороводные», как шутила моя двоюродная сестрёнка Светка) бабушку, в ту пору разменявшую восьмой десяток все дружно, посмеиваясь, хвалили за то, как она с каким-то крестьянским изяществом неторопливо, со смаком, выпивала гранённый стограммовый стаканчик самогонки, а через некоторое время ушедшее на тщательное пережевывание хлебца с салом и обязательную половинку второго.

А тут девяносто пять. 95. «Над моей головой синяя даль ладит до звёзд мосты/, и я уверен, что когда-нибудь стану лучом звезды…» - напеваю под нос, лёгкий морозец это позволяет.

Получается Генриху исполнилось четырнадцать, а через пару месяцев в стране случилась революция, и пала монархия. А если он герой гражданской войны (я не почувствовал в интонации Изота какой-то иронии), то в наших местах она убивала братьев и отцов их собственными руками в основном в девятнадцатом году, а продолжалась до осени двадцать второго – и Генриху не исполнилось ещё и семнадцати, когда братоубийственная достигла своего предельного ожесточения.

И вот я совсем скоро увижу, постараюсь почувствовать, ощутить живую историю.

Коттедж Изота Генриховича находился неподалёку от ГТК (Государственная Творческая Канцелярия), места моей службы, и нашёл я его легко. Коттедж оказался крайним на улице и начинающий её из глубины нагорного бора и добирающейся почти до Южного тракта. Улица широкая, освещённая причудливыми фонарями (время приближалось к пяти вечера и уже было темно), хорошо очищенная, и что важно с тротуарами также свободными от снега – по улице то и дело шныряли автомобили, чаще всего сараистые джипы. Порассматривал немного верхушку двухэтажного домишка из-за плетня, то есть высокого забора также из красного кирпича, с искусно выложенными башенками через каждые пять метров. Массивные, и видимо, тяжёлые ворота для авто.  Рядом с воротами калитка, так сказать, с… как же эта штука называется… кажется, видео…видеоглазок… нажимаю кнопку.  Калиточка двухметровая издаёт щёлкающий звук и приоткрывается: смелее, товарищ, толкай, открывай! 

От крыльца навстречу мне спешит в накинутом армейском бушлате молодой человек, протягивает руку со словами: «Церберы в загоне, вместе с ахалтекинцами. Добро пожаловать в имение». Хорошо! Люблю таких иронистов. Успеваю отметить (не хилое освещение это позволяет), как ухожен двор, дорога к подземному гаражу очищена так тщательно, что видна рельефная плитка, сугробы по краям окантованы (сразу вспоминается армия), по периметру молодые деревца заботливым декабрём укрыты снежными пуховыми платками.

Встречающий представляется: «Герман». Он без шапки: длинные, волнистые тёмные волосы закрывают воротник бушлата, этого Германа я тоже, определённо встречал, причём не единожды в нашей деревне, на нашей благословенной Горе.

Тамбур. Дверь налево в котельную (но скоро на их улицу проведут газ, сообщает мне Герман, наверное, потому, что надо же что-то говорить, что-то сказать по дороге). Налево прямоугольный холл с прямой лестницей на второй этаж. Из холла заходим в гостиную с картинами на стенах, окнами новомодными, пластиковыми, с тяжёлыми кремовыми, булгаковскими шторами, с барной, а-ля Голливуд, стойкой отделяющей кухонную зону. Здесь суета.

Здесь же, на первом этаже, комната с распахнутой дверью, и я замечаю, как черноволосая, стройная женщина (жена Изота?) помогает старику (это точно герой гражданской) застегнуть парадный китель в орденах и медалях. 

Герман «передаёт» меня Изоту Генриховичу, вносящему последние штрихи на вместительном (персон этак на двадцать) праздничном столе. Берг крепко жмёт мне руку, он искренне рад, правда мне кажется, что он ожидал увидеть меня с моим «Репортёром» через плечо, ладно разберёмся, газетный диктофон я всё же на всякий случай, вдруг разохотится герой гражданской на интервью, с собой захватил.

У стола ведут, судя по всему, интересный для обеих разговор ещё две похожие друг на друга женщины (небрежно-ленивые быстрые взгляды на меня), от кухонной плиты отгоняет девчонка-подросток двух каких-то мальцов, желающих начать, хотя скорее продолжить, трапезу.

Изот читает мои мысли. «Всё нормально. Скоро будем располагаться, - он широким жестом указывает на стол. - Чуток наши кондитеры запоздали. Гера, проводи Илью на второй этаж. Покажи нашу библиотеку».

Под библиотеку отведена целая комната. Скорее всего, это кабинет Изота Генриховича. Письменный массивный стол, кажется, это и есть, судя по красивому рельефному рисунку, дуб. Дорогая, на века, вещь.

Но главное, что магнитит мой взгляд – книги. Да… Тут уж я испытываю чувство близкое к восторгу вперемежку с белой завистью.  Стеллажи вдоль трёх стен. Я подошёл к стеллажу с книгами раритетными. Наугад снял с полки одну из них. Ах!  «Сочинения А. С. Пушкина. Том второй. Лирические стихотворения и поэмы. Издание А. С. Суворина 1903 год».

Руки подрагивают. Ноздри жадно втягивают запах вечности. Очнулся. Смутился такого своего невольного порыва, заметил, как внимательно наблюдает за мной мой провожатый. Бережно с сожалением великим возвращаю книгу на место. Беру другую… третью… Ах!.. Ах!..

Про свою натуру я с детства знаю один, для сегодняшних времён, изъян, можно даже сказать, её, натуры, порок. Я легко теряю ощущение времени, оказавшись в окружении книг, тем более, если это библиотека не с хаотичным характером.

Вот и здесь я потерялся. Очнулся опять от (я, оказывается, читаю, не пролистываю) любимого Льва Николаевича. 14 том. Полное собрание художественных сочинений. Государственное издательство Москва 1930 год…

… Рядом стоит Изот Генрихович, улыбка мягкая освещает его немного усталое лицо.

- Хочешь, Илья, фокус покажу?

Берёт томик, гладит ласково переплёт, корешок, обрезы… 

Неуловимо быстро и предельно аккуратно раскрывает книгу, пробегает по диагонали страниц и с удовольствием, с детской непосредственной радостью показывает мне на нужный абзац. Начинает декламировать:

 - «Обойдя всех гостей, князь сел за карты. Он играл только в старинную игру – ломбер. Партнёрами князя были: грузинский князь, потом армянский генерал, выучившийся у камердинера князя играть в ломбер, и четвёртый, - знаменитый по своей власти, - доктор Андреевский. Поставив подле себя золотую табакерку с портретом Александра Первого, Воронцов разодрал атласные карты и хотел разостлать их, когда вошёл камердинер, итальянец Джовани, с письмом на серебряном подносе…»

- Ну, вы чо?! Дед! Тебя… вас… там вся честная компания потеряла!

Девочка-подросток с серебряной заколкой в каштановых волосах, требовательно, сердито, но со смеющимися глазами возвращает нас из времён Кавказской войны середины прошлого века в декабрь тысяча девятьсот девяносто седьмого года, в течение которого как будто бы утихла мятежная Чечня и как будто бы исполняются Хасавюртовские договорённости.

Мы оставляет в покое «Хаджи-Мурата», начатого Толстым в июле, тысяча восемьсот девяносто шестого и завершённого в ноябре тысяча девятьсот второго года. За месяц, вдруг меня заставляет передёрнуть плечами эта мысль, до рождения сегодняшнего юбиляра.

- Моя гордость, - напевно произносит Изот Генрихович, и я не решаюсь уточнить, что или кого он имеет в виду: библиотеку или внучку.

Длинный овальной формы стол с классической сервировкой и большим букетом свежих красных роз уже вместил всех гостей рядом со стариком-юбиляром. На нём серый, строгий пиджак с широкой орденской планкой. В парадном кителе, видимо, решили, что ему будет тяжело.

С правой лишь руки пустовало место, которое занял Изот Генрихович пред этим коротко представив собравшимся меня - как своего хорошего и давнего знакомого, известного литератора, собирающего материал для книги о гражданской войне в нашем округе. Я готовился к этому моменту, но опять не смог перебороть нахлынувшего смущения, которое имеет одну, из раннего детства, а скорее и вернее, с рождения, одну природную причину: стеснительность. Причём стеснительность я бы сказал избирательную. Куда она исчезает, когда я, например, чувствую себя этаким рыцарем, защитником… скажем, русской литературы. Тут уж я в любой обстановке, при каком бы то ни было стечении публики- смел, дерзок, красноречив, ироничен и саркастичен. Только дай повод, только дай какому-нибудь постмодернисту, метаметафористу или махрово-реалистичному пошлячку с газетным, свинцовым языком, что, собственно, одного всё ряда – затронуть то, что для меня является родным, дорогим и близким. Совсем другое дело, когда я оказываюсь в обществе людей мне незнакомых, но которые для меня априори люди порядочные, живущие своим миром давно, естественно и прочно и вот, пожалуйста – ближайшие часы они поставлены перед очевидностью – провести несколько часов в компании с человеком, которого видят впервые и даже не предупреждены, видимо, об этом.

Ну да раньше надо было башкой думать, как любит высказываться мой отец.

А отец Изота Генриховича, конечно, древен, но как же он так сохранился!

Да, конечно, всё лицо с кулачок, губы ввалились, но как он старался прямо держать спину. Скорее всего это ему давалось с трудом, к тому, наверняка. Какие ещё стереотипы мои он разрушил? На всё реагировал быстро. На меня глянул не просто осмысленно, а проницательно, с явным интересом, когда его сын, представляя гостя, обмолвился (неожиданно, как, впрочем, и вся моя «визитная карточка») о сборе материала о гражданской войне. Я был усажен почти напротив героя-орденоносца и, понятно, больше всего, почти и не скрывая этого с таким же нескрываемым восхищением, смотрел на него. Со слухом получается у него всё было в порядке, очки тоже отсутствовали, тщательно выбрит - потом мне Изот Генрихович рассказал, что бреет отца по его просьбе каждую неделю - ещё из области моих разрушенных стереотипов. Мне он, как только я узнал про него и его возраст, сразу и только так представлялся: с реденькой, уходящей клинышком бородкой, точнее, весь в белом старом мху, с шамкающей речью, дрожащими, прозрачными руками. С руками действительно уже прозрачными, но ложку держит уверено и крепко (ему невестка Алла, она персонально за ним ухаживала весь вечер, налила сразу суп-бульон с сухариками, пока все за столом, соблюдая традиционную очерёдность, расправлялись с салатами), ест не торопясь, не жадно, аккуратно двигает зубным протезом, ни капли на подоткнутую салфетку не упало – действительно, герой! А каким он был, представляю, в молодости?!

Первый тост произнесли Изот Генрихович и его старший брат Владилен – коренастый, низкорослый, с военной выправкой (я угадал, вместе с женой, двумя дочерями и двумя внуками он прилетел на юбилей отца из Ленинграда - так и только так! – где жил с семьёю после выхода в отставку в звании капитана-инженера 1-го ранга). Душевно произнесли, с ощущаемым трепетным волнением (жёны братьев утирали глаза), называя отца «тятей».

Генрих Вильгельмович (отчество мне сообщил ещё вначале сидящий рядом со мной Герман) слушал внимательно, чуток насуплено, словно давая понять сыновьям, что насыропливать не надо. Выпил махонькую рюмку-лафитник водки (была и вторая после тоста за любовь) и все порадовались за него. Он вообще за всё время пока я был у Бергов, а юбиляр был пока со всеми за столом, произнёс, а вот говорил он с трудом, медленно, словно возраст выбрал для демонстрации своей непреклонной силы именно язык, речь этого ветхозаветного старца, но не путаясь в словах и в их смыслах, несколько фраз. Так что на интервью не разохотился. Фразы же я запомнил дословно.

Первая - уточняющая.

Рассказывая о его подвигах, рассказывалось это в первую очередь для меня, Изот Генрихович упомянул о знаменитом эпизоде захвата известного изверга-атамана Баймунгалиева бойцами-чоновцами истребительного батальона Ивана Коротких. Генрих Вильгельмович, на ту пору Генка Бергин, состоял в этом, наводящем страх на всех бандитов и им сочувствующих, батальоне. И когда Изот упомянул, что задерживали этого великана-богатыря всего три бойца, Генрих Вильгельмович для правды истории, сурово поправил: «Всё тебя Изотка врать тянет. Говорю - нас двенадцать было. Дураки мы что ли? Он всегда с охраной был».

Вторая фраза – благодарственная.

Добрался краткий рассказ тридцать седьмого года. В самом конце его тучи сгустились над начальником отдела окружного НКВД, а в марте тридцать восьмого старшего лейтенанта государственной безопасности Геннадия Бергина арестовали. Выбили все зубы, когда поначалу стал дерзить на допросах, требовали признания, что он шпион английской разведки. В конце ноября тридцать восьмого после того, как Сталин неожиданно снял Ежова и отправил того «рулить» водным транспортом, чтобы через четыре месяца его арестовать, а в феврале сорокового расстрелять, руководить наркоматом внутренних дел Иосиф Виссарионович назначил Лаврентия Павловича Берию. А ровно через год после ареста - в марте тридцать девятого Генриха Вильгельмовича освободили. Кстати, среднего внука его по настоянию деда назвали Лаврентием. Потому и, перебивая рассказ младшего сына, который слушал с придирчивым вниманием, он упёрся в меня своими водянистыми выцветшими, когда-то синими, чуть вытянутыми глазами произнёс: «Спасибо Берии. Не будь его – сгнил бы в лагерях».

Ещё одна фраза относилась к метнувшемуся опять в горнило гражданской войны рассказу Изота Генриховича. Была она лапидарна: «Порубали, да, порубали».

Юбиляр продержался не меньше часа. Выпил в завершении чашку слабенького чая с шоколадной конфеткой и Алла вместе с женой Владилена Галиной – тучной, с задумчивым выражением на лице – отвели его в комнату отдыхать.

Всё это застольное время я был зажат, пил не больше юбиляра, на вопросы добродушной, по-хорошему крепко уже выпившей компании (не пили, разумеется, дети, они вообще быстро покинули стол, не пил, как я с удивлением заметил, и Герман), отвечал односложно, в том числе о своей публичной работе. Словом, произвёл впечатление совсем отличное от того, что ожидалось, видимо, собравшимся обществом. Но я при этом был предельно сконцентрирован: запоминал не хуже диктофона «Саньо», я его называл «Санька» - подарок моего драгоценного школьного друга Василия (не виделись уже лет пять, ну и что, обычное дело среди русских друзей), - что говорили, как говорили и вообще, кто есть кто.

Мне тогда за праздничным столом и явилась, я это тоже хорошо помню, мысль: если и не написать, ну, скажем, очерк (мне это представлялось банальным) о таком редком да с такой биографией юбиляре (я почему-то сразу поверил всему, что рассказывалось о нём), то, по крайней мере, разобраться в таком ветвистом и затейливом семействе Бергов.

***

Вернувшись домой с ясной головой, нахваливая себя за это всю дорогу, следующий воскресный день, двадцать первого декабря, я провёл за письменным столом, предварительно с утра натопив как следует печку и доведя температуру в нашей избушке-насыпушке до двадцати пяти градусов.

Для труда задуманного я завёл новую тетрадь (девяносто шесть листов в клеточку, синяя бумвиниловая обложка) и решил назвать то, о чём задумал писать так - «Свидетель истории». Но тут мой взгляд, помимо моей воли, отыскал на стеллажах моей библиотеки бирюзового цвета книгу Михаила Осоргина, и я решил исправить название - «Свидетель Берг». Звучит таинственно, интригующе – похвалил себя.

Попробовал описать вчерашний вечер, затем знакомство с Изотом Генриховичем. Нарисовал примерную родословную семейства Бергов- Бергиных. Кстати, так до конца, разумеется, многое я не понял – вот, к примеру, эту историю с изменением фамилии и её реставрацией. Надо выяснить, как и многое другое.

Изот Генрихович, провожая меня до Южного тракта (там мы поймали такси), пьяненький, эмоционально, как будто ждал этого и не ошибся в ожидании, отреагировал на моё предложение как-нибудь в новогодние праздники встретиться и спокойно поговорить об истории рода Бергов.

- Обязательно! Жду звонка! Можешь звонить на домашний. Тятька у меня героический, заметил, да? Рассмотрел награды? То-то и оно. И не возражай! – последняя фраза была связана с щедрой оплатой таксисту.

Мы встретились в Сочельник. И распивая чаи в его кабинете-библиотеке, долго проговорили, укрепляясь в душевной расположенности друг к другу. В разговоре, где-то на середине его, стал принимать участие «Санька» и очень мне помог этим. Было ещё несколько встреч с Изотом Генриховичем той зимой, и он не мог не заметить, как я увлёкся историей его рода.

В течение уходящей зимы я понемногу расписался. Синяя тетрадь посещала со мной архивы и библиотеки и тоже прониклась желанием понять, хотя бы в какой-то мере, страшное и великое время гражданской войны.

Генриха Вильгельмовича я всё же записал тогда же в январе – по форме это был фрагментарный рассказ девяностопятилетнего человека о прошлом и, что ещё меня поразило, следящего за современным днём и имеющего и высказывающего собственное мнение о нём, слушающего новости, а иногда читающего, правда, с помощью маленькой, складной лупы книги.

В его стерильно чистой комнате со светло-зелёными обоями, с запахом кипрея и донника, которые успешно боролись с запахом возраста, на журнальном столике рядом с какими-то лекарственными пузырьками лежала духовная панацея – книга.

Я не удержался, книга была явно не постсоветских времён, и даже не брежневско-хрущёвских, и проговорив просительно «можно?» бережно развернул обложку. Фронтиспис: знаменитый портрет поэта Некрасова кисти Крамского. Да… На титульном листе: «Н.А. Некрасов Избранные сочинения Государственное издательство «Художественная литература 1947 год». На другой стороне титула (пробормотал «Саньке»): редакторы Н. Ашукин и К. Малышева Набрано и отпечатано военным издательством Министерства Вооруженных Сил Союза ССР под наблюдением майора Ворожцова Г. А.

На Генрихе Вильгельмовиче был тёплый байковый спортивный костюм, несмотря на тёплый пол на ногах у него валенки светло-серые без голенищ. Он был в хорошем настроении, взгляд был точно не застольно-юбилейный, а видя, как я «пускаю слюнки» рассматривая ещё один раритет, улыбнулся и произнёс: «Кому на Руси жить хорошо? Илюша, да? Я эту книжку во Львове купил. В госпитале, помню, читал».

Больше мы и Изотом Генриховичем его не беспокоили, хотя, в каждый мой приход к Бергам мне разрешалось зайти в его комнату и поздороваться: бережно пожать его прозрачную, с островками «гречки» руку. Чаще всего он лежал на кровати, слушал радиоприёмник, к тому же он простудился (в том феврале случилась аномальная оттепель с лужами-лывами, а он вышел на прогулку в валенках без галош, не уследили, «уследишь за таким вертуном», оправдывалась Алла Владимировна) и трудно поправлялся.

Львов, не князь-временщик, но город, кстати, присутствовал в родословной Бергов. Привожу её, быть может, с излишними подробностями, но на мой взгляд они обязательны, чтобы понять как волны взбаламученной истории влияют на людские судьбы.

Итак, город Львов времён исходящей на нет из-за своего вздорного, коварного и более чем амбициозного характера, Речи Посполитой. Всё идёт к её исчезновению, история это назовёт первым разделом Речи Посполитой. Именно в этом городе в начале семидесятых годов восемнадцатого века и обнаруживаются первые упоминания о переселившихся из Богемии Бергах, мелких торговцах.

Затем начинается для Львова начальный период габсбургского правления, период либеральный, когда мирно уживались в городе и немцы, и поляки, и русины, но во всех официальных, доподлинных документах Львов стал называться так, как его называли, впрочем, и до этого на немецкий манер: Лемберг. Как и в случае со старокаменской Горою, очень даже подходящий, символический, знаковый вариант.

С началом девятнадцатого столетия власть Австро-Венгерской империи начинает приобретать иные черты – взят курс, выбрано магистральное направление на германизацию всего и вся. Что, разумеется, вызывает обоснованное недовольство поляков. Недовольство перерастёт в события 1830 года, которые, надо признать, Львов-Лемберг практически обойдут стороной, но спустя ещё пару десятилетий, когда процесс подавления всего, что мешает развиваться немецкой и только, экономической деятельности и культуре, продолжал успешно развиваться, последовал ряд бурных, с пролитием крови общественных выступлений, в ходе которых тогдашний глава семейства Бергов – Фридрих был втянут в конфликт, и его мануфактурная лавка сильно пострадала.

Семейство сочло свои силы неспособными пережить это, смириться и простить обидчиков, зачинщики которых уже через неделю приходили к нему как ни в чём не бывало, некоторые даже пытались помогать в восстановлении порушенного, и стало постепенно, с истинно немецкой расчётливостью, готовиться к переезду в другие края.

Взгляд был вновь обращён на восток. Добытый Фридрихом слух, который он тщательно проверил, обдумал, наконец, ему поверил, говорил маняще о том, что в Российской империи, усмиритель европейских бунтов сорок восьмого – сорок девятого годов Николай Первый был, оказывается, не только достойным продолжателем дела своей бабушки, известной всему миру, как Екатерина Вторая, и благожелательно, гостеприимно относился к продолжающемуся заселению немецкими колонистами поволжских мест, но ещё и привнёс много льгот для лютеран, коими Берги и были.

Таким образом, в начале тысяча восемьсот сорок девятого года Берги поселись в Заволжской слободе, и Фридрих вместе со старшими сыновьями принялся, опять же с умом и расчётом, обходительностью и знаниями (большинство из которых были добыты заранее) о местных особенностях жизни колонистов, обустраиваться на новом месте.

Место новое, но поначалу занятие старое. Мануфактурные товары были, есть и будут, также как и спрос на них – эту отцовскую заповедь Фридрих Берг (увы, не сохранилось его портретов) помнил и хранил.

Однако, как показало время, захотевшие самостоятельности, ставшие взрослыми, сыновья заставили главу семейства согласиться, рискнуть (неизвестно, пожалел ли он об этом) попробовать заняться во всех отношениях выгодным, как утверждали все вокруг, земледелием.

Лавка осталась делом родителей и помогавшему им зятю – мужу старшей дочери Фриды, самая младшая в семье Урсула была ещё не замужем – сыновья на отведённую им долю общего капитала купили землю и впряглись в новую для них арбайт. Но мысли, что всё идёт трудно, медленно, не так как им думалось, вдобавок растущие с каждым годом земельные налоги и ликвидация некоторых предоставленных Бергам льгот – всё это привело к тому, что между братьями стали случаться всё чаще и чаще громкие разговоры с благой, конечно, целью выявить истину и установить справедливость. Градус разговоров повышался, а истина не выявлялась и справедливость не устанавливалась.

Первым не выдержал младший из братьев – Карл. Мастеровитый и башковитый, больше старшего Франца не принявший земледельческий – привязывающий, пеленающий - уклад жизни, Карл, свободный человек, в один прекрасный день решительно потребовал раздела и с некоторой долей обязательной в таких случаях обиды переехал в город Холмоградск.

Город богатый, привольный, уже тогда называемый многими столицей Поволжья. Там снял с семьёю комнаты в доходном доме Серафима Серафимовича Петерса. Сына того самого Петерса Быка, об упрямстве и железном характере которого ходили легенды, и кому знаменитые на всё Поволжье купцы братья Вернеры перепоручили вместе с доходными домами в Холмоградске и Сидонске сарпиночное производство, а сами оправились наводить «орднунг» в золотопромыслительном деле Восточной Сибири, имея при этом, само собой, и некоторые преференции от сильных мира сего по винной монополии.

Серафим Серафимович к моменту прибытия Карла Берга в Холмоградск давно уже оставил сарпинку и успешно развивал вместе с братом Иваном мукомольное производство, являясь совладельцем самого мощного по всему Поволжью предприятия «Торговый дом братьев Петерс».

Сюда и попробовал устроиться Карл и, к собственному удивлению, успешно.  Уже по истечении нескольких месяцев он был отмечен мастером, как схватывающий всё на лету толковый, трезвый, семейный мужчина. Через некоторое время определили его в наладчики с хорошим жалованьем.

А потом Карл принимает активное участие в строительстве первой паровой крупчатной мельницы в Поволжье по новейшей венской технологии. И с этого времени устные предания дополняются вещественными сохранёнными в семейном архиве артефактами, которые я рассматривал, как говорится, не дыша.  В память об участии в этом строительстве Карлу Бергу была вручена благодарственная грамота со словами, исполненными готическим шрифтом и памятный знак в виде пломбы с тиснением «Торговый дом братьев Петерс».

Мельница, которую строили полтора года начала свою работу в 1880 году. Новое производство давало до трёх тысяч пудов муки в сутки и дивила мукомолов такими объёмами производства. К тому же продукция Петерсов отличалась высоким качеством. Это отмечали и зарубежные партнёры, а свидетельством этому стало международное признание: на выставке в Стокгольме в 1897 году золотые медали за лучшие образцы мучной продукции получил торговый дом Петерсов. И это несмотря на то, что в декабре 1889 года крупный пожар уничтожил паровую мельницу, но упорные Петерсы усилиями ими созданного, тщательно подбираемого сплочённого коллектива сумели отстроить мельницу вновь, да что там мельницу, – целый комплекс зданий с возвышающимся шестиэтажным производственным небоскрёбом.

И следующая сохранившаяся фотография того самого стокгольмского года, как сказали бы в советское время, передовиков производства – группа из десяти человек в нарядных картузах, выходных пиджаках, хромовых сапогах с высокими голенищами – и среди них стройный человек, лет уже немолодых, старший механик Карл Фридрихович Берг.

Мука шла на продажу во всё Поволжье, в столицы – Петербург и Москву–   а также в Казань, Ирбит, Кунгур, Пермь. Торговый дом имел собственные отделения в двенадцати городах, содержал штат коммивояжеров, владел грузовыми и буксирными судами.

И в следующем после успеха на международной выставке году Петерсы решили реализовать идею, которую они, по всей видимости, лелеяли давно: отправить своего представителя в Сибирь для ознакомления с обстановкой, это раз, второе: ведения переговоров с важной для купечества особенностью «глаза в глаза» и третье: по возможности договориться с местными властями об открытии отделения торгового дома в одном из сибирских городов. Старший механик и передовик производства скорее всего и поспособствовал тому, чтобы его повзрослевший младший сын Вилли, образованный – уездное шестиклассное училище за плечами, а на плечах пока никого, так как неженатый и всё ещё не нагулявшийся – и был выбран среди кандидатов на эту поездку.

Лёгкий на подъём, с редкими для немцев карими глазами и каштановыми гладкими, кажущимися влажными волосами, Вилли больше походил на студента из какой-нибудь чиновничьей семьи, нежели на сына мастерового. Характер имел тоже покладистый, что вместе с приятной наружностью позволяла ему ненатужно и быстро сходиться с людьми разных чинов, званий, сословий и характеров и завоёвывать их расположение. На момент поездки возрастом он был в двадцать шесть лет (в этом же году, в самом его начале, умер дедушка Фридрих, Деде, как звали его внуки, годом ранее ушла в иной мир добрая хлопотунья бабушка Эльза) и служил конторщиком в разросшемся до имперских размеров торговом доме братьев Петерс.

Новоявленный коммивояжёр пробыл около года в незнакомой Сибири, в которой, впрочем, оказалось много соплеменников и были даже немецкие лютеранские сёла. Судя по всему, Сибирь ему понравилась, как он сообщал в письмах родным (начальству писал служебные записки: лаконичные, полные только сравнительных цифр), в одном из них он даже принялся агитировать брата Франца на переезд, приводя в доводы и огромные сибирские земельные просторы в отличии от расхватанных поволжских земель, и низкие цены опять же в отличие от высокой стоимости земли в Поволжье. Между прочим, сообщал он брату, пишу я тебе из города Старокаменска, это центр уезда, в котором сильная земля родит сильную пшеницу, а мука из неё идёт по самой высокой цене. Учти, тебе, как переселенцу, полагается денежное пособие, а ещё ссуда, и пусть греют твою бессмертную душу, любимый брат, государственные гарантии об освобождении переселенцев от несения государственных повинностей на три года, а от налогов даже на пять лет.

Брат, любимый Франц, ответил не письмом, но при встрече по возвращению Вилли, ответил грубовато и прямо, в том смысле, что от добра добра не ищут, здесь могилы наших родителей, здесь, наконец, у меня «ин трокенен тюхерн зайн» (всё схвачено).

В подробном итоговом отчёте о поездке Вильгельм Берг, детально проанализировав, сравнив и сопоставив все крупные и приметные сибирские города от Омска до Иркутска, приходил к выводу, что Старокаменск (тут он приводил ту же что и в письме брату афористичную оценку качества старокаменской земли) ещё и известен своими купеческими традициями, и в силу всего вышеперечисленного является самым подходящим для открытия представительства сибирским городом.

Отчёт Петерсам понравился и они, наделив Вильгельма Карловича Берга полномочиями, сопроводительными документами, письмами и приличной суммой на годовое «аусгесштатет» (обустройство), благословили его на поездку, которая принесёт много пользы нашему общему делу.

Действия руководства не только вдохновили Вилли, но и заставили его как-то по-новому посмотреть на себя, дать оценку своему поведению и после внутреннего осмотра сделать вывод, в основе которого лежало следующее: надо стать более серьёзным и ответственным, как и подобает истинному немцу, а для лучшего достижения надо жениться.

Данный вывод сопровождался обольстительным образом классически белокурой Эммы, дочери старокаменского мещанина и владельца постоялого двора.

Родители, если и печалились, то недолго, возраст для самостоятельных решений у младшего сына подходящий, к тому же он успокоил их той явно обозначившейся в его поведении сосредоточенностью позволяющей принимать обдуманные решения и не поддаваться, как раньше с ним бывало, эмоциям. А ещё фразой, пусть она и не была лишена эмоций: «Ну, не всю жизнь мне быть конторщиком!»

В конце холодного ноября 1899 года Вильгельм Берг прибыл в Старокаменск.

Хлопотливый, с возникающими на ровном месте проблемами, недопониманиями и откровенным вымогательством чиновниками взяток первый сибирский год в качестве представителя знаменитых поволжских мукомолов был для Вильгельма скрашен именно Эммой.

Оказывается, и она не могла забыть этого красноречивого молодого мужчину со странной для немца внешностью, с доминирующей в ней какой-то южной красотой и потому ещё более желанного. Сближению способствовало и то обстоятельство, что местом для проживания Вилли выбрал самую дорогую комнату на постоялом дворе, надо ли говорить, что это было чистое, опрятное заведение, своего, как он решил про себя, будущего тестя.

Постоялый двор старокаменского мещанина Теодора Францевича Беккера, лютеранского вероисповедования, из рода переселенцев вынужденных искать места поспокойнее после революции 1830 года в Саксонии, примерного горожанина отмеченного милостью городского головы за исправные уплаты акцизов в пользу городского дохода и достойное содержание съестных лавок и прочих заезжих мест ( так было написано, хотя съестная лавка была одна и называлась трактир «Саксония», да и заезжее место было в единственном числе) находился в удобном месте – рядом речка Старокаменка летом и осенью робко и заискивающе вливалась в великую Обь-реку, и лишь в некоторые годы в мае маясь приступом разливного бешенства, рядом же торговые ряды, пристань со скрипучими сходнями к пароходам и баржам.

Постоялый двор Беккера с высоким и крепким фундаментом (какого-нибудь замызганного крестьянина с худыми лошадёнками на двор, вежливо, но решительно не пускали) всё больше и больше превращался в гостиницу. На третий год после замужества единственной дочери Теодор Францевич, деятельный, вдумчивый, полный ещё сил шестидесятилетний мужчина с кайзеровскими усами и румянцем на щеках (ни одной понюшки табака за всю жизнь) принялся за строительство пристройки к постоялому двору, двухэтажного дома значительных размеров с брандмауэром, ставшего основным корпусом гостиницы.

Сам этот городской район, называемый горожанами «Лужком» (большинство улиц назывались здесь Луговыми) отличался чистотой и ухоженностью (встречались даже палисадники с цветами) от других улиц с их пыльными песчаными бурями и слоями навоза на дорогах, и был выгодно приметлив краснокирпичными горделивыми одно- и  двухэтажными дома со всевозможными конторами, иностранными представительствами и концессиями, с вывесками на них также полными торгового достоинства.

В самом начале двадцатого века в январе 1901 года состоялось благословение брака Вильгельма и Эммы, осенью этого же года появилась на свет девочка, которую назвали Бертой, а в декабре следующего года родился мальчик, получивший древнегерманское имя Генрих.

Счастливые родители помнили слова отца Эммы, что ребёнок, которого нарекли в честь великого правителя (один Генрих Птицелов, первый король Германии, чего стоил! А Генрих Лев?! – Теодор Францевич мог говорить на эту тему часами) обязательно добьётся успеха.

Теодор Беккер, потомок мыловаров из Пирны, как оказалось, был ревностным поклонником всего германского. При его постоялом дворе существовал даже музейчик – комната, где были аккуратно, в каком-то шахматном порядке, расставлены предметы саксонского быта.

Как заметил Вильгельм, в музей не допускались пьяные, что вызывало их недовольство и обидные реплики в адрес Беккера, но он оставался непоколебим в проведении этой музейной политики.

Большую часть доходов Теодору Францевичу приносили завсегдатаи трактира. Люди не только русского замаха известного перспективой закладывать штаны за рюмку, но и люди со вкусом – ведь именно и только у Беккера Теодора с Приречной (так сами старокаменцы называли 1-ю Луговую улицу) продавалось завозимое из Томска крюгеровское пиво.

Всё хорошо шло в жизни Вильгельма Берга и его семейства. Удачно, а значит и доходно совершались сделки представительства. Братья Петерсы ежегодно отмечали его достойными денежными премиями, приносили дивиденды и акции размещённые Вилли в их Торговый дом. Умная, всё понимающая и во всём поддерживавшая его жена. Дочка Берта, внешностью в отца, обучалась в частной женской гимназии. Младший сын с также не простолюдинским именем Фердинанд, на три года младше Генриха, тихий, упитанный любитель штруделей и ранний книгочей. Что дочка, что младший сын – были для отца открытой книгой.

Что до старшего сына, то… Сын Генрих, Геня по-домашнему, а ещё иногда, когда требовала ситуация - Хендрик, рос неспешно лет до десяти, а потом маханул в высь и в ширь, превратившись уже к пятнадцати годам в широкоплечего, длинноногого и длиннорукого парня, с кулаками, на которые невольно обращали внимание желающие затеять с этим гимназистиком драку. Сына открытой книгой отец, пока не случилась трагедия июля четырнадцатого года в Старокаменске, не осмеливался называть…

… С этого момента я начинаю заглядывать в начальные главы рукописи Генриха Вильгельмовича с подробностями едва ли не интимными, бесхитростными лирическими завитушками, наконец, пафосными фрагментами человека, поверившего в главную идею революции и потому оправдывающего даже такой грех, как убийство. Рукопись представляла собой семьдесят три страницы (серая плотная бумага, двойной интервал, широкие поля слева) машинописного текста. Того особого, не имеющего золотой середины: либо жирно-чёрный только заправленной в каретку ленты, либо полуслепой, бледно-сероватый, а тут тоже два варианта: ленту или затюкали, или она стала сохнуть от невостребованности. Поди догадайся, досочини сейчас, тридцать лет спустя – так как написать книгу о героической борьбе чоновцев с врагами было предложено Генриху Вильгельмовичу за два года до празднования пятидесятилетия Великого Октября.

В рукописи было три главы, причём третья обрывалась очень уж резко - на полуслове. Вот эта странная, обрывающаяся фраза: «Согласно ордера, выданного мне на производство ареста и обыска гражданина Пилявко И.И. и в результате обыска в правом чугунном льве нашей опергруппой было обнаружено 18 кожаных мешочков и…»

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: