Блины
Бегство Ночки
Однажды зимой

Блины

Анютка не умеет печь блины.

Вроде это и не большой грех, да и не грех вовсе, но что-то в последнее время все стали её этим попрекать. Пришла соседка вечер провести: наливочка, то-сё. Есть, говорит, хочется. Анютка ей картошку предлагает, подруга ест да ворчит: «Блинов бы, Сергевна, напекла!» А не умеет Анютка. Не умеет и не берётся.

В детстве как-то попробовала, да все блины вышли комом, Мурзик в муке, яйцо зря кокнула... Мать пришла с работы, увидела – не ругалась, а молча, поджав губы, стала всё это убирать. Лохматая Анютка стоит в дверях и обожжённый палец сосёт. А глазами мамин взгляд ловит. А мама свои серые обычно ласковые глаза отводит, не смотрит на Анютку. Оно и понятно – боится сорваться...

И запомнила Анютка на всю жизнь эту скрываемую от неё молчаливую мамину злость. Лучше б изругала. А то спрятала, как в сундук, и держит там... Тревожило это её долго. Ей даже кошмар стал сниться, что у мамы есть кованый ларь и дочь не знает, что там. Подходит к нему, трогает, а замка нет, цельный он, не подступиться. И страшно так ей становится от этого. Просыпалась от этого сна Анютка мгновенно, бежала к маме в постель, мама её обнимала, а девочка вся сжималась, боялась рукой или ногой нащупать в маминой кровати холод закрытого сундука.

И отвечает 60-летняя Анютка своей подруге Ульяне: «Ну не умею я! Сама пеки, если хочешь!»

И дочь, как приедет погостить, вечно смеётся над Анюткой по этому поводу: «У тебя, говорит, фобия и незакрытый гештальт. Это надо лечить». «Сама лечись, дура городская» – отвечает ей Анютка.

Но это так всё, в шутку; любит Анютка свою тонкую модную дочку, сына её, рыжего и лохматого, любит и зятя – толстого невысокого сотрудника строительной фирмы. А грубит им просто так, по привычке. Вообще Анютка уж очень эмоциональная, прямо чересчур. Может на ровном месте раздуть драму или скандал. А потом, отругав и накричавшись, зацеловать, залюбить, затискать в объятиях. И зятя тоже. Он шугался сначала, а потом привык: «Вы, мадам, неуравновешенная. Вас только в сериалах снимать!» Потом подождёт, пока Анютка его обсыплет оскорблениями, и сам уж обниматься тянется.

Живёт Анютка в деревне уже второй год. Живёт с собакой Жульеном, хотя Жульен – простая брехливая сука в репьях, но так уж повелось. И кошка с ней живёт – Пятнышко, чёрная. Пятнышко-то было у кошки, белое на одном ухе, но отморозила как-то глупая кошка уши. Теперь без ушей и без пятнышка. Просто чёрная.

У Анютки день не расписан. Не любит она этого. Дом хороший, современный, печь топить не надо, но находит иногда на неё блажь – и колет она дрова, чтобы сжечь их в дымящем камине. Зять не велел без него топить, да разве Анютка слушает кого! Или вот огород. Привозят ей раз в неделю все продукты. Нет, попала шлея под хвост в середине лета, и распахала Анютка весь огород, посадила зелень. Зелень выросла, вымахала, цветёт, а Анютке уже и не нужно это вовсе.

Но есть, конечно, у неё и постоянные привычки. Любимые тропки в лесу и вдоль речки, любит она землянику собрать прохладным июльским утром, любит майской ночью под сиренью слушать соловья или уйти в лес далеко, до самых кабаньих лёжек, испугаться и назад скорее.

Однажды Анютка умылась, причесала рыжие волосы, завтракать не стала. Положила в рюкзак варёные яйца, колбаску, хлеб, термос с кофе, по дороге щипнула укропа и пошла в лес. Идёт легко – ходить она любит. Здоровье иногда подводит, конечно, но пока не пугается Анютка. Думает: «Старость не радость, но живут же и до ста, а мне помирать рано»

Утро свежее, июньское, молодое. Жары нет ещё, трава вся нежная, изумрудная, влажная. Цветы мелкие, как акварелью писанные. Идти хорошо, хоть и ноет правое колено. Жаль, фотоаппарат не взяла Анютка – утро особенное, берёзки кружевные, небо высокое.

Дошла до ручья, устала, присела на поваленное дерево. Пора и позавтракать. Вдруг мелькнуло что-то между деревьев. Анютка подскочила, а потом пригляделась – не зверь это. Девочка. Лет пять ей, личико грязное, джинсы тоже грязные, рваные, присела за кустом – спряталась.

– Девочка, идём ко мне, что ты прячешься?

– Мне нельзя с незнакомыми разговаривать!

– Так давай познакомимся. Я – Анютка!

– Анютка?! – девочка смешно подняла бровки. – Ты же старая!

– Я не старая, а взрослая. Можешь меня Анной Сергеевной звать, но лучше Анюткой. Меня так кошка моя зовёт.

– Кошка? Твоя кошка умеет говорить? – девочка подошла к самому дереву, на котором сидела Анютка.

– Все кошки умеют говорить. По-кошачьи.

– А-а-а-а, – девочка слегка разочаровалась. – А я – Даша. Растеряша, – прибавила она.

– А почему Растеряша? – Анютке девочка определённо нравилась, в ней не было назойливости, присущей современным детям, а была даже некоторая степенность.

– Почему-почему... Теряю всё. – Даша слегка изумилась, как эта взрослая тётя не поняла такой простой вещи.

– Ладно, Даша-Растеряша, есть будешь? – Анютка сама уже ослабела от голода.

– Буду, – твёрдо сказала Даша.

Так они и подружились. Даше жилось привольно. Родители – фермеры. Держат птиц, коз, огородом занимаются. А Даша в садик не ходит, бегает, где хочет, помогает гусей пасти и кур кормить. Через год в школу, но когда это ещё будет! Даша надеялась, что забудут её родители про школу. И останется она, как прежде, вольной птицей.

Родители Даши и рады такой дружбе. Анна Сергеевна – учитель истории, на пенсии уже. Занимается с ребёнком, рассказывает ей разные вещи, готовит к школе ненавязчиво и просто присматривает. С внуком её Сережей Даша тоже подружилась, но внук – уже гимназист, взрослый, на Дашу немного свысока смотрит, но стоит девочке попросить его о чём-нибудь, сразу делает. В воскресенье взяли её с собой на рыбалку, проткнула Дашка палец крючком, слёз было! Сережа её успокаивал, смешить пытался, что вместо щуки девчонку поймали, а зять Анюткин руку девочке обработал, замотал платочком, так потом звонил, спрашивал, как там Даша-то? «Приёмыш твой», – говорит. Да какой приёмыш?! У неё мать, отец есть, просто некогда им. Заняты. Время сейчас такое.

Дашка – ласковая и весёлая девчонка. Полюбила её Анютка и впрямь как родную.

Этим вечером сидела Анютка дома, вышивала, напевала себе под нос. Слышит: скребётся под дверью кто-то и звуки непонятные издаёт. Анютка распахнула резко дверь дома: «Кто здесь?». И чуть не зашибла Дашку. Та согнулась, сгорбилась, держится за лицо и плачет, не может даже голову поднять.

– Даша, милая моя, что с тобой? – Анютка завела её в дом, пытается обнять и рассмотреть, понять, что же с ребёнком. А у Дашки на руке, ногах и на лице сплошь красные волдыри. Рыдает, остановиться не может. Дело ясное – крапива, да не сама влезла, а приложил кто. Известно – родитель. Чужой-то не накажет крапивой. Это родительская привилегия.

– Папа тебя наказал?

Кивает, слёзы размазаны, губы опухшие, в глазах – океан обиды и боли. И не от крапивы, конечно, деревенские дети привычны к ней. А от боли душевной, что страшнее.

– Па...па... на...ка...зал... Я его дурнем... на...зва...ла... Он мне не поверил, что гусёнок сам потерялся, что спасла я его, сказал, что я сама в грязи изваляла, что играю всё, а уж умной надо быть... А я его дураком назвала, он за крапи-и-и-и- иву-у-у-у-у-у-у, – затараторила, а потом завыла вдруг Даша.

С трудом Анютка выяснила в чём дело. Гуляла Дашка, как обычно, одна. Кур и гусей с утра выпустила, зерна насыпала – всё как положено. И побежала на волю, то к реке, то обратно к дому. Бегает, цветы рвёт. Домой забежала поесть, а у папы человек чужой, и расстроенные все. Говорит человек – сломалось что- то. То ли трактор, то ли машина, и теперь папе придётся деталь дорогую покупать. Даша не поняла толком, отец рыкнул на неё, чтоб не мешалась, Дашка и убежала за ворота. Услышала Даша вдруг писк какой-то, пошла на него и видит: в коровьем следу в грязи гусёнок барахтается, наступила на него, видно, корова копытом. Не раздавила – место топкое, а просто вдавила в грязь, выбраться он не может, пищит из последних сил. Даша его вытащила, платком обтёрла, в корыте прополоскала и, гордая, даже радостная, что спасла его, домой несёт, кричит: «Мама! Папа! Я гусёнка спасла, на него Сонька, наверное, наступила». Радостная, шумная забежала, отец с матерью сидели серьёзные, говорили о чём-то, она им гусёнка прям на стол и положила.

Ну и вспылил отец. «Что притащила! – Кричит. – Убери к чёртовой бабушке!». Даша опять, мол, похвали меня, спасла я его. А отец слушать не стал: «Хватит придумывать! Сама изваляла да приволокла, играла с ним, небось, как с куклой, сколько раз говорить!» – и понеслось. А мать молчит, что ещё обиднее. Вот и обозвала его Дашка в сердцах. Так и прилетело ей крапивой.

«Ох и дураки мы, взрослые, бываем», – думает Анютка, а сама Дашку на диван положила, водички ей, полотенцем влажным обтирает, да не знает, как такие душевные раны-то лечить. Даша и не плачет уж, губа только трясётся нижняя, обидно и страшно, что не поверил отец, не похвалил, прогнал с её радостью и гордостью, а мама... Та вообще промолчала, не остановила... За крапиву-то не так обидно. И раньше доставалось, причём за дело.

И стыд тоже в Дашкиных светлых глазах есть. Папу обозвала... Стыдно.

– Не любят они меня, Анюта, – шепчет Даша, – и я не буду их любить.

– Дашенька, милая, любят они тебя, любят, просто не вовремя всё это, – говорит, а самой неловко. Что не вовремя? Дочь родилась не вовремя? – Дашуля, что хочешь? Чем тебя утешить?

Анютка уж и не знает, что делать с этой раненой птичкой. На всё готова. Хоть и понимает, что детское горе, как весенняя гроза, пройдёт и не было, да сейчас у ребёнка мир рухнул. Как склеить, чтоб не снились ей по ночам сундуки или крапивы с гусятами?

– Блинов хочу, – тихо попросила вдруг Даша. – Давай вместе испечём. Я не умею, научишь меня?

Хотела Анютка привычно отказать, но Даша привстала с дивана и доверчиво протянула фартук...

И Анютка достала из шкафа старую книгу с рецептами. Открыла на самой чистой, пахнущей краской странице: «Блины праздничные и постные». Будем делать праздничные. Всё собрала, сковородку на огонь. «Ну, Господи, благослови!» – и разбила в миску с молоком яйцо.

Бегство Ночки

Ночка всегда начинала день с суеты. Она нервно просыпалась, готовила завтрак, будила дочь в школу. Собиралась сама. Но делала все тихо – муж поздно лёг, его нельзя беспокоить. Полная раковина посуды, оставшаяся после его ночных бдений, ждала Ночку. Она быстро всё мыла, прибиралась и бежала на работу. С работы она тоже бежала, так как нужно было приготовить обед. Муж гретое не ел.

Ночка была всё время занята, всё время напряжена, но при этом мягка и как-то очень беззащитна. Когда было совсем невмоготу, она мысленно обращалась к набору своих любимых иллюзий: что её все любят, что она будет счастлива когда-нибудь, что сейчас живёт правильно, заботится о муже, и обязательно ей за это воздастся.

Ночкой, конечно, она была не по паспорту, по паспорту она была Алиной. Мама же её сразу назвала Алиночкой, а потом решила, что для такого маленького существа это слишком много, и отсекла букву «А», а потом и вовсе сократила до «Ночки».

Всё живое и оригинальное, что родители ей дали, ограничивается этим милым прозвищем. Их вечным жизненным кредо было: «не хуже, чем у людей», «всё как у всех» и «что скажут соседи». Но маленькую, хрупкую и болезненную девочку они любили всем сердцем. На самом-то деле она не была ни очень маленькой, ни особенно болезненной – девочка как девочка, даже высокая среди сверстниц, а бегать и драть коленки ей попросту не разрешали. «Ты упадешь», «ты не умеешь», «ты же девочка» – говорили мама с папой. Ночка верила беспрекословно, ходила мелко, аккуратно, на велосипед не садилась, по деревьям не лазала, в мяч не гоняла. Ощущая себя маленькой и нежной, любила всё, что нежнее и мельче её, всех больных котят и щенков она выхаживала отчаянно, жалела малышню, птиц и сорванные цветы.

Повзрослев, Ночка ни капельки не растеряла всю свою детскую доброту. И Ночкой осталась тоже. Работала в школе. Дети её не слушались, хотя и любили, директорша смотрела на неё сверху вниз, вечно лишала премий и надбавок, завуч ставила неудобные часы, а коллеги всё время занимали денег и просили провести за них урок. Она же детей жалела, оценки завышала, директоршу боялась, перед завучем трепетала, а перед коллегами заискивала... И жила себе тихо, кормила приблудных кошек, собак и даже бомжей иногда.

Замуж красавица Ночка вышла рано, ещё учась в университете. Он казался ей брутальным, сильным и независимым. Имеющая удивительную способность к любви и пониманию, девушка во всех его действиях видела подтверждение того, что он – не такой как все. Лучший. Его нежелание учиться выглядело в её глазах как шаг против системы, его неспособность долго задерживаться на одном месте работы – как поиски лучшей доли, его склочный и вздорный характер – как проявление яркого темперамента, а его попойки с друзьями – как общительность.

Родив в двадцать лет дочь Катю, Ночка не переставала крутиться как белка в колесе. Делала студенческие работы однокурсникам, подрабатывала почтальоном и при этом продолжала хорошо учиться. После получения диплома Ночка сразу устроилась на работу в школу и так работала уже шестнадцать лет. Даже летом она не отдыхала – занималась с учениками, писала курсовые и дипломные работы и соглашалась на любую подработку. Муж над ней только подсмеивался: «Ты всё бумажки перебираешь, за копейки дипломы пишешь.... Себя запустила и дом тоже!»

Юрий, которого к тому времени выгнали с двенадцатого места работы за прогулы, очень любил порядок в доме. Но любил чисто созерцательно, то есть наводить этот порядок должны были Алина и дочь Катя, которую он тоже лет с пяти с помощью ремня начал приучать к труду. Ночка после его вспышек агрессии лежала на узенькой кровати дочери, прижав к себе её белокурую головку, и роняла слёзы в темноту. Дочь ведь не должна слышать, как мама плачет, хотя дочь и сама иногда начинала плакать, едва увидев отца, пришедшего со «встречи с друзьями».

Так что у Юрца, как его называли друзья, тоже была масса иллюзий. Что он – глава семьи, что Алина – глупая, слабая женщина, и что его карьера, да и жизнь в целом, не сложились из-за дурацких начальников, тупых коллег, ленивой жены и его собственной непутевой матери, которая уже забыла дорогу к нему в дом, так как каждый её визит оборачивался скандалом с матами и криками.

Иллюзий не было только у Кати. Она в свои шестнадцать лет уже люто ненавидела людей – или ей так казалось. Но отца точно. И презирала, и жалела слабую и добрую мать.

Однажды вечером, разразился грандиозный скандал из-за татуировки, которую набила на спине Катя. Выслушав, как отец ругает матом мать – за то, что та «хуже кукушки и дочь твоя – блудня» и так далее, Катя собрала вещи, вызвала такси и уехала жить к бабушке с дедушкой – родителям Алины.

Сначала Ночка как-то пыталась вернуть дочь, поговорить с ней, но Катя была непреклонна: «Не хочу вас видеть и слышать». Родители Ночки, спокойные, интеллигентные люди, неожиданно заняли весьма жёсткую позицию: «Раз Катя так решила, будет жить у нас. А ты, Ночка, обуздай своего мужа сначала!».

И опять Ночка чувствовала вину. За то, что муж сломал Катину кровать после её ухода, за то, что её, Ночку, облил водкой и грозился поджечь... Ей было невыносимо стыдно. Но именно уход Кати, единственного человека, ради которого, как ей казалось, она это выносит, подорвал её силы, смысла вставать по утрам и готовить завтраки больше не стало.

Три дня Ночка лежала, не вставая с постели. С работы оборвали телефон, и даже директриса сама приехала выяснить, что случилось. Но Ночка ни с кем не разговаривала. Тут и Юра заволновался. Подходил, толкал её в плечо.

Спрашивал, что с ней. От его внезапно проснувшейся заботы Ночка словно взорвалась – неожиданно для Юры (и для себя тоже). Она вскочила, надела первые попавшиеся штаны, кофту, что-то обула и, схватив сумку, выскочила за дверь, попав в объятия её тёзки – тёплой весенней ночи.

– Куда, твою мать?!» – только и смог выкрикнуть ей вслед заботливый Юра.

– В никуда, мать твою!!! – в первый раз в жизни ругнулась, и вдруг почувствовала удивительную свободу. Она как будто приподнялась над землей, над Юрой и над всем городом. – Козёл! – уже с космической высоты крикнула она ему и быстро пошла, а потом и побежала вдоль по улице.

Юра был малость пьян и не рискнул догонять. «Куда она денется?» – вяло подумал он и лёг спать.

Действительно, куда? Но Ночка, неожиданно для себя самой, знала, куда она хочет. На автовокзал. Пешком можно дойти минут за сорок. А потом подремать в кресле до ближайшего рейса. Купить билет и уехать, уехать куда-то. Где нет людей. Прямо как на картинах Рериха. Ночка вдруг вспомнила, что очень любила их. Но дома вешать на стены любые репродукции и фотографии запрещал Юра. «А теперь – можно!» – по-детски радостно и наивно думала взрослая женщина со странным, коровьим именем. Мечты о горах сменились мыслями о бескрайних лесах, тропинках, грибах и ягодах.

Она вдруг вспомнила, что одна её бывшая коллега, учительница истории, уехала жить на пенсию в какое-то отдаленное село – где-то на границе с Башкирией. Вспомнив его название, она опять почти побежала.

«Я поеду туда! Прямо на рассвете, на первом автобусе! Поеду! Найду там Анну Сергеевну!» – Ночка твердила это всю дорогу и почти радостно подпрыгивала на ходу, заходя в сонный зал вокзала. Купив у очень мрачной кассирши билет на пять утра, она пошла сразу на платформу. Над самой её головой запел соловей.

Дорога была долгой. Почти три часа. За окном проносились степные пейзажи, постепенно становясь всё более лесистыми. Ближе к Башкирии равнина стала изламываться, морщиниться и постепенно превращаться в прекрасные плавные холмы, заросшие лесом. Один выше другого... Но перед глазами Ночки проносились не сочные майские красоты, а картины из собственной жизни с Юрцом. Она смотрела на них, как будто со стороны, без обычной боли и обидных, душивших слез. Вот он её выгнал во двор зимой в одной ночнушке за сгоревший ужин... Вот пришел пьяный, разбудил и стал оскорблять, рассказывать, почему она такая дура.... Вот он не разрешил ей разводить горшечные цветы, вот – отобрал деньги, вот – привел собутыльников, когда она и дочь свалились с жестокой ангиной....

Такие сцены вспоминались десятками, а то и сотнями – одна обиднее другой. Вспоминая их, Ночка не страдала, а просто недоумевала, почему не села в этот автобус раньше. Ненадолго всплыл ужасный страх за Катю. Боже, чего она насмотрелась! Но потом вспомнилось, какая Катька стала боевая, и даже её дурацкий огненный орёл на спине говорил о том, что в обиду дочь себя не даст. «Дай Бог, всё будет, как надо. Теперь будет, – подумала Ночка, с радостью осознавая, что в прихваченной сумке лежит банковская карта... «Деньги всё-таки мне не помешают!» – порадовалась она, что забыла накануне отдать мужу карту.

Автобус ехал, вернее, полз по грейдеру через высокие и очень цветные холмы. Когда автобус, рыча и захлёбываясь, вскарабкался на вершины очередного холма, Ночка увидела в окне высокую, покрытую ультрамариновым лесом гору. У подножья её, подобно маленькому горному озерцу, лежала деревенька, в центре которой виднелись парк и старинная усадьба, рядом с усадьбой – церквушка и крыши небольших домиков, разбросанных вокруг свободно и бессистемно. Чувствовалась роскошь пространства, большие огороды, сады и просто заросшие травой участки.

Как красиво! И свободно!

Ночка вышла из автобуса и всеми лёгкими вдохнула утренний росистый воздух. Было гораздо прохладнее, чем в городе, и она постаралась закутаться в свою кофточку.

Не зная куда идти и где искать Анну Сергеевну, она направилась по дорожке в сторону усадьбы. Вместе с ней из автобуса вышла высокая прямая женщина в лёгком платье и платке и тоже пошла по направлению к усадьбе. Ночка отправилась за ней. Женщина остановилась перед церквушкой, перекрестилась и пошла ко входу.

– Подождите! – набравшись смелости, крикнула Ночка. Женщина молча обернулась.

– Вы не знаете такую Печорину Анну Сергеевну? Она здесь года два как живет.

Женщина молчала.

– Ей около 60-ти. Учителем истории работала. У неё муж врач. Не знаете? Женщина хмурилась. Она торопилась на службу.

– Рыжая такая. Весёлая. Если вы местная, то, наверное, должны её знать. Вон

как мало домов-то... – Ночка совсем растерялась.

– Рыжая. Весёлая! Что ж ты сразу не сказала, что Анютку ищешь!? – женщина вдруг приветливо заулыбалась. – Вон её дом. Жёлтый. Большой. Ива там растёт. Видишь?

– Да! Вижу! Спасибо!

Озябшая Ночка побежала по тропинке к красивому дому, почти не прятавшемуся за белым штакетником.

Добежала до калитки – и оробела. Как объяснить всё это Анне Сергеевне? И что спрашивать? Сбежать-то сбежала, а делать что теперь?

Пока Ночка размышляла, сама Анна Сергеевна показалась на тропинке – вернее, сначала показалась смешная собачка, которая тявкала и явно радовалась утренней пробежке. Следом за ней шла невысокая женщина, действительно, с рыжими волосами, которые явно пыталась заплести и связать узлом, но они выбились и жили своей жизнью. Анна Сергеевна остановилась узнавая, а потом радостно раскинула руки.

– Алина! Очень рада вас видеть!

Ночка не привыкла к объятиям, но про себя отметила, что ей приятна такая встреча.

– Заходи! Я пирог вчера испекла, будем завтракать, какао сварю, – быстро заговорила Анна Сергеевна, видя, что в глазах Ночки заблестели слёзы. – Ну идём, зазябла вся! Какая ты хорошенькая, стройная, и коса такая же, как раньше. Молодец, что не отрезала её...

Бывшая коллега говорила быстро, весело, сама при этом ловко и несуетливо проводила Ночку в дом, показала, куда ставить обувь, дала тёплые тапочки, усадила за стол в уголок, где стояла выбеленная деревянная лавка и было много цветных подушек разного размера и формы. Над лавкой висели несколько картин.

– Это гостевое место. Садись. Вот и какао. Пей, моя хорошая. Поспишь с дороги? Нет? О, смотри кошка пришла. Это Пятнышко. Она дикарка. Сама на колени к тебе запрыгнула! Любят тебя животные, Алина. Это хорошо!

Анна всё говорила, говорила, а Ночка, оттаивая в уюте, вдруг уронила голову на руки и зарыдала. Так, как никогда в жизни. Слёзы, подобно горному потоку после весеннего ливня, даже не текли, а бурно лились, неслись, унося с собой камни и ветки мёртвых деревьев. Но на сердце у Ночки становилось всё чище и веселее. С каждой слезинкой тяжесть улетучивалась, пока не осталась удивительная легкость. Поток иссяк. Ливень кончился. И, как будто солнышко осветило свежую зелень, умытые камни и пригнутые водой, но словно осыпанные бриллиантами, цветы.

Ночка улыбнулась. Отхлебнула какао. Попробовала пирога и спросила:

– Можно ли здесь снять на лето домик или комнатку? Но лучше домик. Хочу быть одна.

Анна Сергеевна, понимая, что вопросы ни к чему, ответила:

– Конечно, Алиночка! Отдыхай, а потом пойдём к одному человеку. Главе сельсовета и моему хорошему другу. Он все дома тут знает!

Семён Иванович – местный глава, был высок, красив, бородат и холост. Холост, наверное, он был временно, так как сменил уже трёх жен, да и вздыхали по нему не только местные одиночки, но и женщины и даже девушки из соседних сёл, хотя шёл ему седьмой десяток. Но сейчас он был страстно влюблен в Анну Сергеевну, Анютку, как её все тут называли. Он, конечно, думал, что его симпатии тайные, на самом деле о его влюбленности знали все, даже старик-инвалид, живший в лесу за рекой, и его почти глухая жена.

Семён Иванович радостно встретил Анну Сергеевну и Ночку. Он слушал их, и его синие глаза озорно лучились – есть чем услужить своей зазнобе.

Беседуя, нарочито при этом окая и говоря витиевато, он проводил женщин к маленькому домику у реки, который спрятался среди нескольких могучих ольх. Напротив стоял синий дом, где обитала пожилая пара; других домов рядом не было. В пяти метрах от дома начинался лес.

– Вот и дом тебе, краса-девица. Плотить ничего не нужно. Хозяйка дома померла, наследников нет. Художники да писатели тут бывают. Друзья мои. Городские. Ключ висит под крышей. Вот, гости дорогие, заходите, хозяйничайте. Семён Иванович напоминал Ночке сказочного богатыря. Он открыл ключом дверь, распахнул её и, шагнув в деревянную избу, сразу перекрестился на почерневшую от времени икону. Ночка, смущаясь, вошла за ним. Робея, тоже перекрестилась, не умея этого делать и стесняясь. Потом присела на зелёный табурет. Семён Иванович ходил по дому, заглядывая во все деревянные шкафы, сундуки и даже кастрюльки. Потом ненадолго исчез и появился с двумя вёдрами воды. «Колодец там, коромысла нет. Не серчай!» – Семён Иванович поставил воду у стола и опять исчез. Ночка всё сидела, прислушиваясь к вздохам ольх, шёпоту ручья и тишине этого странного дома. Анна Сергеевна тоже куда-то сбежала. Вновь появившийся глава поставил на стол корзинку с рыжими яйцами, трёхлитровую банку молока, пакет творога и тушку курицы.

– Вот, красавица. Кушай. Всё моё, всё чистое, свежее. Холодильник тут рабочий вроде. Печку топить можно, она исправная. Ну, прощай! – Семён Иванович по-русски поклонился и ушёл.

Скоро прибежала Анютка, она принесла кое-какую одежду и постельное белье.

– Вот. Алина. Держите. Тут в пакете продуктов немного. Не стесняйтесь. Этот дом хороший. Устраивайтесь. Если что – я у себя. Пока!

Анна Сергеевна убежала. Ночка встала и медленно обошла дом. Две комнаты и веранда. Светло, разноцветно и не очень чисто. Дом старый, очень тесный, но уютный, деревянный. Пахнет дровами, дымком и немного мышами. Есть электричество и даже маленькая плитка.

Ночка аккуратно поставила на стол пакет с продуктами, которые ей дала Анна Сергеевна. Потом подумала – и повесила его на гвоздик, вбитый в балку над столом. Под столом же она с удивлением увидела чайник. Дом явно не пустовал. Здесь было всё необходимое, а также немного разной поношенной одежды, много посуды, разные вилки-тарелки и даже изысканные непарные бокалы и хрустальный графин. Ночка немного терялась.

Этот день был длинный и не похожий ни на один из дней её прежней жизни. Она всё ещё стояла на веранде, словно в оцепенении. А потом сняла кофту и бросила на деревянную скамейку. Просто бросила, как попало. И не услышала гневного и матерного окрика мужа. Ей стало радостно и очень свободно. Она знала, что делать. Ночка сполоснула чайник в ведре воды, потом наполнила его из другого ведра и поставила на чудовищную плитку, даже не опасаясь, что её шарахнет током.

Самое страшное было позади. Потом, словно очнувшись от спячки, Ночка принялась за уборку. Деловито, быстро и весело. Она никогда до этого не была в деревне, не ночевала одна в доме, знала только город и квартиры – так уж вышло.

А тут – туалет на улице, баня, летний душ, печь. «Хорошо, что май тёплый», –порадовалась Ночка.

К вечеру, закончив дела, Ночка почувствовала, насколько она одна в этом доме. За окном быстро стемнело, стало очень тихо, лишь изредка доносился лай собак. Ночка закрыла дверь на засов. «Новая жизнь!» – подумала Ночка, рассеяно глядя на старый мольберт и измазанный красками чей-то этюдник, которые словно ждали её в углу.

На следующий день она позвонила родителям и сказала, где её искать – с тем условием, чтобы Юрцу адрес ни в коем случае не давали. Родители, узнав от Кати подробности их счастливого брака, не стали с ней спорить и говорить по обыкновению, что не по-людски это – сбегать вот так. На работе ей на удивление легко простили прогулы и спокойно отправили в отпуск. С Катей она пока не решилась поговорить, просто с тихой радостью слушала, что у неё всё хорошо.

Теперь дни её были заняты размеренной бытовой жизнью. Думать и рассуждать Ночке было некогда и не хотелось. Она вставала рано, приносила воду из колодца, готовила еду, стирала в ручье одежду, всё-время что-то мыла и чинила и даже собственноручно поправила скрипевшую половицу, чем очень гордилась. Потихоньку она стала ходить гулять в лес.

Время здесь словно остановилось. Дышалось легко. Весь смысл существования как будто свёлся к тому, чтобы посидеть ночью на крыльце с чашкой кофе и посмотреть на звёзды. А однажды она вытащила мольберт на улицу и кое-как раскрыла этюдник. В старых, почти выдавленных тюбиках ещё оставалась масляная краска...

Спустя пару недель к дому подъехала машина с надписью «Такси». Из машины вышел, хмурясь, отец Ночки, а потом вылетела Катя. Катя сразу вбежала во двор и остолбенело замерла, увидев мать, сидящую у мольберта. Мама её была в рваных джинсах и мужской рубашке, коса непривычно обёрнута вокруг головы. Ночка сосредоточено посматривала на цветущую сирень, потом смешивала на палитре краску, наносила на картонку, стоящую на мольберте.

– Мама! – выдохнула Катя и обвила шею Ночки руками.

Ночка замерла, наслаждаясь объятиями дочери. Аккуратно поставила палитру и тоже крепко обняла Катю.

– Катюш, прости меня... – прошептала Ночка ей в волосы.

– Мам, я понимаю, почему ты сбежала. Мама, какая ты стала красивая! – Катя любовалась мамой, её картиной и домиком.

– И счастливая, Кать, очень счастливая! 

Однажды зимой

Я так мечтала об одиночестве. Несколько лет вынашивала план одинокой зимовки в деревне.

Мне даже кажется, что я эту мысль лелеяла всю свою жизнь, ещё с тех пор, как в детском садике уходила от играющих детей бродить между кустами шиповника, и меня теряли воспитатели. С тех пор, как в школьные годы запиралась от семьи в спальне и читала книжку. С тех пор, как пряталась от детей и мужа в ванной или просто под толстым одеялом утром в выходной...

В зимнем доме тихо, окна почти занесены снегом, поэтому и днём сумерки. Вечер. Суета дня закончена. Вода принесена из колодца, дорожка к туалету расчищена, печь натоплена, и я даже как-то умудрилась нагреть ведро воды и помыться, шипя от холода на веранде, где так же стыло, как и на улице, только что без ветра.

Зато как приятно после этого нырнуть в ласковый уют дома, где каждый кирпичик печки-голландки отдаёт своё подкрашенное коричневой глиной тепло.

Скорее под ватное красное одеяло, на твёрдый полувековой топчан, а на ноги набросить ещё меховую шкурку, чтобы чувствовалась тяжесть ощутимого тепла. Читаю книгу. Гоголь, «Мёртвые души». Спать нельзя – не все дрова прогорели.

Читаю. Глаза уже устают. Я решаю выключить свет и просто немного полежать, глядя на оранжевое пятно света, отбрасываемого приручённым огнём на порожек печи. Свет вырывается через щели плохо закреплённой чугунной дверки, и так хорошо видеть эту почти безмолвную борьбу света и тени.

Постепенно к шёпоту ветра за окном и потрескиванию дров добавляется ещё какой-то шум. Прислушиваясь, я понимаю, что это голоса... Они приглушённые, тихие, немного свистящие, и у меня такое ощущение, что они доносятся откуда-то снизу:

– Совсем разленилась, ну что ж поделаешь. Но я б ей как дала пинка, полетела бы... Полы не моет, грязно у нас...

– Дык холодно же!

– И что! Голышом спать не холодно? Так и надеется, чертовка, что кто-то подсмотрит за ней, увидит красоты всякие. Да некому тут. Даже глаза зачем-то красит. Ха-ха. Пусть в город свой катит, там привычно крутит хвостом.

– Не поминай чёрта к вечеру, ты что! – этот голос самый тихий, нежный и как будто испуганный.

– Да думаешь, ей грозит? Она с некоторыми чертятками вполне себе дружит. Ангел её тихий стал, слабый. А почему? Гадает, фантазирует, читает всякую чертовщину. Чуть ли не доску спиритическую готова притащить. С мёртвыми говорит мысленно. Ну, думает так!

– Ха-ха! Пи-пи! – странный, неприятный смех.

Мне страшно. Я лежу тихо, как приклеенная к простыне. Взмокла.

Но боюсь даже обтереть лоб рукой. Стараюсь не дышать. А голоса продолжают. Они становятся громче, шаловливее. Пискляво смеются и я как будто улавливаю звук борьбы, словно маленькие гномики мутузят друг друга...

– Давай ещё! Давай!

– Да и так на своих четырёх не стоишь!

– Я и на двух могу! Пип!

– А она-то как выпьет, так потом с утра пластом лежит. Не на двух, не на четырёх, а вся!

– Хи-хи! Точно привезла сюда винных бутылок больше, чем упаковок с мяском...

– И коньяк!

– Ага! Да мяска там нормально. Пожрать любит. А посуду мыть не очень.

– Это спасибо! Это нам же лучше!

– Но зачем приехала? Зачем?

– Да ладно тебе! Без неё хуже было. Плохо совсем.

– Ну это, да, умеет украсить жизнь. Особенно скандалами и истериками. Её, наверное, муж сюда выгнал.

– Конечно выгнал. Сколько терпеть можно? Летом вот приезжали, она его

пилит и пилит: это не сделал, то не так, это не сяк... Ворчит и ворчит. А он как рявкнет, так она в слёзы. Умора, блин!

– Ты не выражайся!

– Да ладно! Ругается ж ведь как сапожник.

– Сапожник без сапог. Читает, а не пишет. Чирикать же свою книжку приехала. А сама только читает.

– Идеи ворует, наверное!

И разнокалиберный, писклявый хор грянул:

– Ха-ха-ха! Пи-пи-пи!

Этого я уже стерпеть не смогла. Так, если уж я сошла с ума, или печь дымит, а у меня галлюцинации, я должна это знать!

Я хватаю фонарь и рывком падаю с кровати на пол, направив его в пространство под топчаном, врубаю обширный жёлтый луч.

На деревянном полу в ужасе застыли семь мышек. В центре этого нестройного мышиного круга забродившее яблочко, которое укатилось неделю назад. Пьяные мышки-сплетницы с писком и шорканьем бросились кто куда.

А я в следующий раз привезу своего кота Семёна. Пусть про него посплетничают!

Наш канал
на
Дзен

Вверх

Комментариев: