Мой отец с войны живым вернулся, может быть, потому, что когда ему, еще мальчишечке, подарили на Пасху синюю с белым горохом рубаху, он с радости побежал на улицу покрасоваться, а увидав, что лошади вышли вслед за ним сквозь незакрытую калитку, стал их заворачивать во двор. И одна лошадь взбрыкнула. Какой-то камешек из-под её копыта попал ему в глаз. И с тех пор этим глазом видел только белую пелену или, как говорил он сам, "только молоко".
Потому мобилизовали его не сразу, и направили в строительные войска. С первой попытки он с такими же новобранцами не смог доехать в поезде даже до Льгова. Столь тщательно бомбили немцы этот наш древний курский городишко, представляющий из себя еще и узловую железнодорожную станцию. А вторая попытка была удачной, поезд через Льгов проскочил и благополучно домчался до самого Курска.
Попадал он под бомбежки и обстрелы также и по местам службы.
- А вы что же? - допытывался я, когда уже стал примеривать события его жизни к себе. - Куда прятались?
Он оглядывался по сторонам, чтобы показать, куда у нас во дворе или на огороде можно спрятаться, но, не найдя ничего подходящего, сознавался:
- Приспичит если, то спрячешься...
После войны его отправили домой лишь на побывку. В результате родился мой послевоенный брат Александр. Потом была у него еще одна побывка. И родилась моя сестра Екатерина. А демобилизовался он аж в 47-м году, потому как два послевоенных года восстанавливал в Москве порушенные лома в качестве кровельщика. Ему после демобилизации предлагали остаться у кровельщиков бригадиром, и как семейному, обещали какой-то угол. Но он предпочел вернуться в родное село.
- Почему? - допытывался я.
- Потому, что там в Москве люди на головах друг у друга живут, - объяснял он. И далее сам удивлялся своим воспоминаниям: - Да-а.., она ж Москва-а-а…
- А какая?
- Такая, что и не скажешь… У одних под тобой квартира, у других над тобой… Считай, что на головах друг у друга живут.
В результате я рисовал Москву в виде многих изб с крышами и трубами, установленных одна на трубу другой.
Отцу от войны достался фанерный чемоданчик, где он хранил и медали, и свой самый удивительный военный трофей - противогаз, а так же все прочие ценности, включая обиллигации госзайма, которые в последний раз я видел уже усохшими и ломкими, как древний пергамент.
А резина от противогаза мною была употреблена на рогатки. И, помню, с ужасом я глядел, как отец открыл свой сундук и обнаруживал, что от противогаза остались только круглые стекла и длинный гофрированный хобот.
- Это я на рогатки… - сознался я.
Но он только-то и сказал:
- Да, действительно, резина хорошая. А вот военную кружку не трогай. Таких теперь не найти.
Поскольку эта алюминиевая кружка мне была не нужна, то сохранилась она до той поры, когда моя еще довоенная сестра Нина вдруг занялась рукоделием и приспособила её для копирования понравившихся ей вышивок. Распластывала она по столу узор, вышитый на наволочке или на полотенце, накрывала его своею тканью и начинала по этой ткани возюкать кружкою. И весь узор на ткани отпечатывался. Оставалось лишь прошить его на пяльцах разноцветными нитями.
Живучею оказалась и отцовская гимнастерка. От стирки превратилась она в почти белую, но - износу ей не было.
Одевал он гимнастерку, когда надо было отправляться на покосы или на такую же, до упаду, работу. Домой возвращался, негнучую от всохшего в нее пота гимнастерку снимал и всякий раз удивлялся:
- Вот что означит военная вещь, сколько ведер пота из меня вылилось, а по спине ничего не текло, все она в себя впитывала…
А мать вспоминала о той поре, когда наше село находилось под немцами, только когда я, самый младный, слишком неохотно завтракал.
- В войну бы - да вот эти картофелинки, да такие же белые, да вволю бы… Ох, деточки, слава Богу живем! – вздыхала она.
Лишь один раз и, опять же, по случаю моей привередливости за столом, мать рассказала, как местный полицай залез к нам в погреб, будто в собственный. "А я ж ему, ворогу, криком кричу, что это он у деточек моих отнимает, а ему хоть бы что, на меня он даже и не глядит…"
И её вполне спокойный голос меня вдруг как кипятком обжог. Я во двор выскочил, но брат меня догнал, рогатку у меня из кармана выхватил и сломал. «Ты чё!» - накинулся я на него с кулаками. А он мои кулаки поймал и тихо, чтобы никто не расслышал, мне сказал так: «Ага, когда он из отсидки вернулся, и мы с хлопцами такими же рогатками ему окна побили, дак потом даже не скажу, что было нам…»
А когда я вместе со своими одногодками уже тренировался срубать тяжеленным самодельным кнутом лозу или ветку чуть не с палец толщиною, именно этот бывший полицай однажды к нам за огороды вышел и стал грозить, что утопит ничейную и потому нашу, ребячью, собаку, если она опять на его огород забежит и рассаду там поваляет. Я же, приготовившийся было лозу срубить, в единый миг ослепнув, как и тогда за столом, от ярости, вдруг хлестанул по полицаю кнутом, да с таким жестким и ровным протягом, какой никогда мне не удавался. И распорол ему на спине рубаху от плеча до пояса. Он упал ничком. А мне еще проще стало ему рубаху полосовать. Мои перепугавшиеся товарищи кнут у меня отняли. Потащили меня к пруду, под мост. Там долго совещались, как быть дальше после столь очевидного моего преступления. Посылали разведчика. Тот возвратился и доложил, что "он же лежит". Потом мы все вместе на лужок выглянули, а там уже было пусто.
Но страхи наши оказались напрасными, поскольку бывший полицай никому на нас не пожаловался. А я, когда нечаянно с ним встречался, то не решался даже и мельком на него взглянуть. И так муторно было мне вспоминать о той своей хоть и краткой, но воистину звериной ярости, что в один из своих приездов в наше село уже из Москвы я, нечаянно этого бывшего полицая встретил возле магазина, и он, узнав меня, охотно со мной поздоровался.
- Я вот всё переживаю, что тогда я еще и из-за этой собаки.., - осмелевши, вымолвил было я, но он заулыбался и, не дав мне договорить, вполне дружелюбно сказал мне:
- Что ли не мужики мы с тобою, чтобы о ерунде беспокоиться? Да будь моя воля, я б даже не знаю, что с тобой сделал! А впустую только дураки обижаются. И ты, как человек умный, сейчас бы, не подошел ко мне, если б этого не понимал. Разве ж не так?
Из этих то ли замысловатых, то ли игривых его слов я понял всего лишь то, что он на меня не обижается. И расстался я ним как человек, у которого камень с души свалился.
А тогда, сразу после моей экзекуции над ним, я хоть и чувствовал себя виноватым, но и было мне обидно видеть, как иной раз по вечерам у чьего-нибудь двора наши селяне собирались «погомонить по-соседски», и он к ним запросто подходил, а они с ним запросто вступали в беседу.
Мне они казались предателями.
Своему хромому с войны соседу Ивану Максимычу, который не в службу, а ради нашей соседского свойства иногда посылал меня в сельпо за папиросами, я все-таки выказал свое затаенное недовольство:
- А чё ото тебе, дядьку Максимыч, и всем вам нет разницы, кто фашистам служил, а кто, как ты, воевал геройски?
Максимыч нахмурился, потом очень уж неохотно согласился со мною:
- Да так-то оно, так…
Потом, помолчавши, вроде как мне возразил:
- Но и не так должно, чтоб обо что-то запнуться…
Потом он как-то очень уж нехорошо усмехнулся, потом, словно смутившись от этой своей усмешки, спросил:
- А ты думаешь, люди не чувствуют, как червь его уже почти что дожевывает изнутри..?
При этом Максимыч так разволновался, что попрощался со мною даже и не одобрительно:
- Ты ото не это… А то еще и сам превратишься в червя!
Однажды, пока мы с матерью из магазина возвращались, успела подкрасться к нашему краю села синюшная, в пол неба, грозовая туча. И мы ускорили шаг. А бывший полицай впереди нас точно также поспешал со своим рослым бычком на поводке. И тут сверканула совсем близко от нас молния, и от грома, как от взрыва, земля пошатнулась, а бычок с перепугу стал вырываться, и бывший полицай принялся его лупить кулаком по ноздрям.
- Додушит-таки он сам себя.., - вымолвила моя мать с таким сочувствием, что я даже и не сразу понял, кого жалеет она больше – бычка или его хозяина.
Между тем, жизнь не стояла на месте.
- Кто у нас Сталиным теперь? - спохватывался отец иногда.
- Да Хрущев же, - отвечал я ему.
И проходили годы. И опять он интересовался:
- А Хрущевым у нас кто?
- Да Брежнев же, - отвечал я.
Потом я уходил в Армию. С последнего своего гулянья вернулся домой почти под утро. Но родители встретили меня вполне бодро. И мать сразу же принялась мне о чем-то своем встревожено говорить и говорить.
Отец тоже пытался вставить слово. Но она обнимала и гладила мою руку, и в своих причитаниях остановиться никак не могла.
- Дашь ты мне сказать? – наконец-то и к ней обратился мой отец, да столь сурово, что она примолкла.
- А то ж завтра тебе будет уже не до нас.., - повинился отец передо мною сразу же присмиревшим голосом. И после этого мы долго сидели молча. Мать с напряженным ожиданием глядела на отца, отец, глядел на кота, спрыгнувшего с печки и с ленивым позевыванием усевшегося между нами. А я тоже глядел на кота.
- Ну-у… - спохватился отец. - В общем, хотел я только одно сказать… В общем, ты ж ото как все люди будь и там в Армии, и мало ли где тебе еще побывать придется…
- Ага, ото ж, как люди..!» - Более горячо повторила вслед за ним мать. И на том успокоилась. И отца заторопила:
- Всё, заканчивай свою церемонию. Ему ж да надо поспать!
И ушла. Отец же, пока я раздевался, ходил кругами по комнате, словно припоминая то, что к сказанному дополнить забыл.
А напоследок он важно изрек:
- Ты ж все-таки попытайся уснуть!
И у меня сон пропал.
Потом я уже из Москвы каждое лето приезжал к ним. Мать встречала меня своими обычными причитаниями. Отец, как всегда, стоял у нее за спиной и дожидался своей очереди меня обнять.
В один из таких приездов я помогал им копать картошку. И вдруг просыпался дождь.
- Вот и хорошо, - оживилась мать. - А то обедать пора, а мы тут не разгибаемся.
И мы отправились обедать.
Но во дворе отец не в дом свернул, а на улицу.
- Куда это он? - спросил я у матери.
- Да пока буду стол лаштовать, будет он там стоять, разинувши рот. А что ли не помнишь, как он во всякий дождь подо что-нибудь притыкался, и стоял там, пока его не позову?
Я тоже вышел на улицу и обнаружил отца, обмершим под дощатым навесом над нашими воротами. А дождь превратился в отвесный ливень. И через минуту мне уже казалось, что мы, невесомые, летим и летим куда-то ввысь сквозь ровный и густой рокот непонятно каких, то ли тяжелых, как свинец, то ли даже и невесомых, как мы сами, капель.
И даже не вздрогнул я, когда из ровных струй дождя темною тенью шагнул к нам под навес некто в длиннющем брезентовом плаще.
- Пока оно льет, дак тута я пережду.., - пересиливая шум водопада, хрипло и натужно подал свой голос этот пришелец и приоткрыл нам из-под капюшона свое лицо. И я даже вздрогнул, узнав бывшего полицая.
- А мы с твоим москвичом, пару годков назад парой слов перекинулись, и вот, опять же свиделись… - сказал он отцу, но заметив, что дождь поостыл, сразу ушел.
- Ты не поверишь, - невольно сознался я отцу, - почему-то именно он запомнился мне больше других наших селян. Ну, не то, чтобы, как Максимыч или кто другой… Но...
Но еще и не договорив, я понял, что на самом деле я хотел сказать об этом как-то по другому. А тут и мать нас позвала к столу.
И вот через сколько-то лет я у себя в Москве на балкон вышел, чтобы полюбоваться на приблизившуюся гору, но, страшась молний, жена меня с нашего незастекленного балкона прогнала, дверь за мною плотно зарыла. Не без досады рухнул я на диван, пультом поискал в телевизоре, может быть, новости.
И когда набрел я на репортаж об очередном обстреле Донбасса, и на экране среди прочего вдруг промелькнула картинка с совершенно безмолвным мальчиком возле исковерканного сельского домишки и со стоявшей рядом такой же безмолвной, непонятно какого возраста, женщиной, успевшей мне запомниться лишь своею криво застегнутой кофтой, - то уже и нельзя было мне того ворога, который порушил их жизнь, не представить в виде того полицаевого червя, которому дали-таки почувствовать, что ему уже можно быть на людей не похожим, и он на свободу выполз. |
