Николай ДОРОШЕНКО
И ТОГДА ОН ВОСКРЕС…

Когда в нашем селе снесли храм, никто, видимо, так и не стал безбожником. Даже наша Панкратовна – во времена комбедов комсомольская активистка, а потом всего лишь дотошная бригадирша с мужскими повадками, с короткими, как у Колонтай, волосами, в серой, а когда-то, может быть, красной косынке и с вечной "беломориной" в темных и узких губах, – во время засухи прилюдно глянула на небо и приказала: "Ну, где ты там, Бог, сколько ж можно! Давай, давай дождичка хоть чуть-чуть!"

Но и на моих очень уж набожных родителей все тоже посматривали, как на белых ворон.

Например, на престольный в нашем селе праздник святой Троицы вся наша улица, или, как у нас говорили, "куток", собиралась в течение дня то у одних, то у других, а когда доходила очередь до нас, когда мой отец перед трапезой начинал читать молитву, все мужчины, уже наполнившие свои рюмки, глядели на него с еле скрываемой досадой.

При этом мой старший брат вполне беспечно восседал за столом вместе с одногодками, а я пока еще принадлежал родне, и, затиснутый между тётей Аксиньей и дядей Антоном, в одиночестве страдал оттого, что даже добрейший дядя Антон, не дождавшись окончания молитвы и воскликнувши: "Здесь, однако же, не напьешься!" – рюмку демонстративно опрокидывал себе в рот и закусывал только что сорванным с грядки стеблем зеленого лука.

Да и в школе ребята постарше иногда ко мне подходили и требовали повторить вслед за ними какое-нибудь бранное слово. А я в ту пору запретных слов страшился. И хотя в любой иной ситуации мог за себя постоять, тут я почему-то цепенел и терпеливо ждал, когда им надоест меня примучивать.

И вот все мои мучители уже смирились с моим отличием от них, но появилась в нашей школе новая и, к тому же, не из местных, учительница, решившая за меня побороться.

Узнавши, почему к моему родовому прозвищу Лесын, доставшемуся от прадеда Лесы, добавляется еще и слово "верующий", она однажды привела меня в учительскую и стала требовать:

– Скажи что Бога нет!

А я, по своему обыкновению оцепенев, глядел в потолок и молчал.

– Владилена Семёновна, путь этот хлопчик бежит поиграть с товарищами, пока переменка не окончилась, – умоляла её моя учительница Ольга Григорьевна. – Он же и инициативный, и вполне разумный…

– А если инициативный, то, тем более, должны мы не быть к нему равнодушными! – настаивала Владилена Семеновна.

Спасла меня директор Таисия Николаевна. Царственно она вошла, прижимая к груди то ли какую-то папку, то ли журнал, и, увидев меня, восхищенно воскликнула:

– Неужели и он что-то натворил!

– Да тут такое дело… – виновато вымолвила Ольга Григорьевана. – Ничего он не натворил, но…

– А тогда на воздух, на воздух пусть мчится! Через три минуты новый урок! А ребятам нужен активный отдых!

Не знаю, что за беседа затем состоялась у них в учительской, но Владилена Семеновна ко мне больше не приставала, хотя и всегда с особой пристальностью на меня посматривала.

А Ольга Григорьевна, напротив, стала ко мне относиться с еще большей ласковостью. Даже когда я, завозившись на переменке, локтем сбил с подоконника горшок с "семейной радостью", она сначала сурово спросила: "Кто это сделал!" – а узнавши, что это моя вина, всего лишь приказала: "Дети! Эти цветы на подоконниках я сама выращиваю и сама поливаю! Я прошу уважать мои старания ради красоты нашего родного четвертого "А" класса!"

Но на будущий год я вынужден был с Ольгой Григорьевной расстаться. И нашей классной руководительницей оказалась именно Владилена Семёновна. Больше не требуя от меня отречения от Бога, она, тем не менее, и на мои успехи в истории, и на мои тройки по математике предостерегающе выцеживала из себя: "Ну-ну, посмотрим-посмотрим…"

Но однажды Ольга Григорьевна, встретив меня в коридоре, как это у нее было принято, чуб мой своею ладонью пригладила, и торжественно сообщила:

– Замуж выходит твоя Владилена Семёновна! Каникул дождется и уедет к мужу аж за тысячи километров в свой Красноярск! А новой классной руководительницей у тебя будет теперь Галина Георгиевна, тоже молоденькая, но из наших мест, и ты уж её не бойся!

Новость эта меня воодушевила. Однако, вскоре Владилена Семёновна мне все-таки заявила, что завтра после уроков у неё время свободное, и она обязательно со мною поговорит…

А дело было весной, когда уже стаял снег, когда уже сколько-то деньков – теплых, ласковых, напитанных ожившим солнцем, – обнадеживающе просияли.

Но именно на следующее утро вдруг наплыли на наше село тяжелые и волглые облака. Так что даже проклюнувшаяся было меж наших яблонь первая травка от льдистого и белесого их холода померкла и заскучала.

И я, не решаясь умыться холодной водой, долго стоял во дворе у рукомойника, который отец каждый год, едва сходил снег, выносил из сенцев.

От оцепенения меня пробудила мать, подошедшая с кружкой кипятка.

– Я горяченького в рукомойник добавлю, и ты умоешься тепленьким, – подбодрила она меня.

Но появился брат. И, чтобы меня опередить, он, буркнув себе под нос: "Я теплую не люблю…" – быстро умылся холодною. А потом и глянул на меня вполне победно.

– Мне тоже не нужно твоего кипятка, – сердито предупредил я мать, уже успевшую снять с рукомойника крышку. И ледяная вода захрустела у меня сначала на меж ладоней, а затем и на щеках.

– Вот и умничка, – похвалила меня мать.

Почему-то в нашем селе считалось, что прилично умываться только водою холодной, колодезной.

Перед завтраком отец, как всегда, стал читать молитву. Мать, а затем и я, встали со скамьи, а мои старшие брат и сестра, как всегда, торопились не опоздать в школу и быстро уплетали картофелины с салом и наскоро накрошенным винегретом. И так же быстро они умчались, когда мать, как всегда, спросила у меня:

– А ты, сынок, не опаздываешь?

Ходики, однако, показывали, что я не опаздываю.

– У меня голова болит... – вдруг заявил я.

Мать тут же, одними только губами, без градусника, обследовала мои лоб и нос, а когда спросила она у отца: "Ты же не будешь дожидаться, когда у Коли истинный жар начнется? – и когда отец сурово ей возразил: "А ты хочешь, чтобы он у нас не то что истинной жизни, а даже и какой-то двойки боялся?" – наступила тягостная тишина. И я, не в силах добавить к предстоящей беседе с Владиленой Семёновной еще и родительский спор обо мне, объявил, что в школу пойду.

– О, Господи! – жалобно воскликнула мать.

– Вот и пусть идет. Небось урок не выучил и теперь боится идти, – беспощадно предположил отец.

В школе я плохо понимал, о чем говорили учителя на первых уроках.

Потом в класс вбежала Владилена Сёменовна и на меня даже не взглянув, почему-то велела нам всем выходить строиться на линейку.

Наш класс, порадовашись свободе, занял свое место на площадке для общих построений.

Между тем, небо над нами совсем уж низко провисло и было похоже, что скоро начнется дождь.

Когда я уже истомился в ожидании дождя, к шеренге учителей, стоявших против нас, торопливым шагом присоединилась директор Таисия Николаевна и радостно прокричала нам:

– Дорогие дети! Дорогие учащиеся Сухиновской средней школы! Только что советский человек Юрий Гагарин поднялся в Космос, облетел вокруг Земли и вернулся к нам! Поздравим же нашего героя-космонавта с этой великой победой! Это победа всей нашей страны, всего нашего социалистического строя! Поаплодируем же такому великому событию! Поаплодируем же нашему социалистическому Отечеству !

Шеренги наши дружно зааплодировали, но Владилена Семёновна, увидев, что я тоже за Отечество радуюсь, быстро подошла ко мне и со значением произнесла:

– Ну, а теперь, когда Гагарин вокруг Земли облетел и Бога нигде не увидел, я за тебя абсолютно спокойна!

И, как мне показалось, уже навсегда утратила она ко мне интерес.

Далее от имени фронтовиков выступил наш физрук Дмитрий Петрович, а вслед за ним выступила наша знаменитая доярка, дважды Герой Социалистического труда Чалая Ирина Трофимовна.

– Дорогие мои! – с волнением сказала она. – Мы всю жизнь трудились, рук не покладаючи, а в войну бывало и так, что и сами мы шатались, и коровы наши еле на ногах стояли. А вам выпало голода не знать, вам выпадает потрудиться на фермах чистых и новых, так что вы не только в какой-то космос, а и куда-то подальше слетаете!

Но после сказанного Владиленой Семеновной, рисуемые знатной дояркой перспективы мне уже не казались радужными.

Дело в том, что даже и без Гагарина я уже догадывался, что Бог на облаке не сидит, поскольку облако – это обыкновенный туман.

Но – одно дело пустое небо над толстой и доброй Ольгой Григорьевной, которая, едва директриса закончила свою речь, сразу приковыляла к стайке своих первачков и, как наседка, распростерла над ними свои могучие руки.

И другое дело – вот этот сизый мрак над холодною, как стальная иголка, Владиленой Семеновной.

То, что на ногах у Вдадилены Семеновны были не боты, как у всех наших учителей, а туфли, подобные игрушечным лодочкам, что и вся она была похожа на куклу, красивую не абы какою, а очень правильною красотою, теперь уже свидетельствовало, что и в её уверенном безбожии основание более прочное, чем у моей тайной веры.

А дома мать, заметивши мою хмурость, затревожилась и, как всегда, без меры надсадно стала выпытывать, перестала ли болеть моя голова, не ругали ли меня учителя, и не натворил ли я чего-то такого, что теперь вот так переживаю. Я нехотя доложил, что голова у меня не болит и что в школе я ничего я не натворил, а она, как назло, хоть и в тысячный раз, но очень уж радостно стала мне повторять:

– Коля! Если ты Бога душою чувствуешь, то уже ничего не бойся!

И от этой её радости мне стало совсем уж одиноко.

Но и мать, намолчавшись среди чугунов и на огороде в ожидании моего прихода со школы, уже не могла остановиться в своей попытке меня утешить:

– Коля! Бури умолкнут, грозовые тучи расступятся, любой голодный волк от тебя убежит, когда прочитаешь только вот этот псалом!..

И с таким чувством, на какое сегодня даже жена моя не решается, читая вслух самые любимые свои стихотворения, стала она выговаривать вот эти слова:

– "Живущий под покровом Всевышнего в тени Всемогущего обитает. Скажу Господу: убежище мое и крепость моя – Бог мой, на которого полагаюсь я. Ибо Он спасет тебя от сети птицелова, от мора гибельного. Крылом Своим Он укроет тебя и под крыльями Его найдешь убежище, щит и броня – верность Его. Не устрашишься ужаса ночного, стрелы, летящей днем. Мора, во мраке ходящего, чумы, похищающей в полдень…".

Я знал этот псалом наизусть. И у меня всегда мурашки ползли по спине, когда мать читала его. А теперь я затосковал. И когда мать вдруг строго напомнила мне:

– Но, Коля, я это только тебе читаю, а перед Богом я не прочитала этот псалом ни разу, и ты ж терпи любые испытания до последнего, ты ж тоже никогда не теряй надежды…

Не стерпев этих её радостных речей, я сказал, что меня ждут товарищи, и ушел из дома. Долго в одиночестве стоял на мосту, перекинутому через наш проточный пруд. И чуть не плакал, глядя на холодную, безучастную ко мне рябь вольной и безмолвной воды.

А вечером я набрался смелости и спросил у отца:

– Дак что теперь, если уже и космонавт в небе побывал?..

– Будут еще и не такие искушения, а я землю вокруг колодца забетонировал, но трава даже и сквозь бетон уже проросла.., – ответил он, как мне показалось, уклончиво.

И мне стало жалко отцовского, такого же укромного, как у травы, упрямства.

А через две недели всё наше село праздновало Светлое Воскресение.

Не только наш куток, а всё наше село – за неимением храма – вышло на кладбище. Суровые, по-прежнему грозящие дождем облака плыли по небу, а у каждой могилки люди жили своею, отдельной от неприветливых облаков жизнью и, завидев меня, совали мне крашеные яички и конфеты и просили "помянуть добрым словом или хотя бы ласковою мыслью всех тех, кто навеки уже успокоился".

А потом, как всегда, все кладбище голосами пока еще живых моих односельчан стало просить моего отца:

– Иван Григорьевич! Да разве ж мы, как нелюдь какая-то, пришли сюда только для того, чтобы разговеться?

Отец мой, как всегда, сначала сознался, что пасхального чина не помнит. Но, увидев бабу Одарку, уже радостную искру слезы утирающую концом своего белого платка, начал читать то, что помнил:

– Воскресения день, просветимся людие: Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни, и от земли к Небеси, Христос Бог нас преведе, победную поющия.

А все женщины и даже мой дядя Антон, как и положено, подпевали:

– Христос воскресе из ме-е-ертвых!

– Очистим чувствия, и узрим неприступным светом воскресения Христа блистающася, и радуйтеся рекуща ясно да услышим, победную поющее, – опережая отца, загудел и дед Мишка.

Христос воскресе из мертвых! – подпели мы и ему.

А потом все заново обнимались .

Потом даже и мой недавний мучитель Паша Бебка со мной степеннейше похристосовался и предложили "биться" крашенными яичками.

И я особо не огорчился тому, что мой заранее приготовленный и окрашенный в отваре из луковой шелухи "биток" лопнул при первом ударе о пашино чернильное яйцо. "Дак возьми ж мое разбитое, ты ж выиграл!" – умолял я Пашу. А он, всегда хитрющий, теперь великодушно настаивал на выявлении победителя с "трех раз".

Да даже и наши школьные учителя во главе с Таисией Николаевной сначала устроили воскресник у стоявшего рядом с кладбищем памятника Павшим бойцам, а проскребя граблями вокруг всю землю и высадивши цветочки на крошечной клумбе, затем они тоже выставили свои аккуратные рюмочки и закуски на специально застеленную клеёнку. И физрук, поправив свой орден "Красной звезды", ласково обратился к Владилене Семеновне:

– Что ж вы вся такая тут стоите, я извиняясь, как цапля, одни только ноги замочивши о нашу простую жизнь! Ладно, пусть там… – Он рюмкою указал на небо. – Ладно, пусть мы решили, что там даже и ничего нет, но неужели в вас самой уже ничего не воскресает при виде того, как люди сегодня все радуются и обнимаются? Очень, очень, Владилена Семеновна, я сочувствую вашей напрасной гордости…

И не успела она на фронтовика обидеться за такое сочувствие, Паша Бебка и я уже подошли к учителям с корзиной куличей и яичек и, стушевавшись, забормотали:

– Вот... нам велели... велели тута вам передать…

А едва физрук церемонно сменил в корзине наши подарки на собственные гостинцы, мы, как выпущенные на волю стрелы, стремительно унеслись обратно.

Баба Одарка продолжала плакать, даже и после того, как мы с Пашей вернулись.

Дед Мишка, которого мы именовали Мышкой, уговаривал её:

– Что ж ты, понимаешь ли, вид у праздника портишь своими слезами…

– Да не плачу я, не плачу! – с жаром восклицала она. – Просто столько любви, столько любви в людях в этот светлый денечек воскресает! И Господь теперь на нас всех глядит, и радуется, и радуется, что мы все, как истинные его дети, тоже другу в друге радуемся…

От этих её слов моя мать тоже слезами вся залилась, а отец, видимо, не успевший окончить свою очередную, как всегда, очень уж обстоятельную речь, разволновался от куда более выразительных слов бабы Одарки и потому своё досказал уже коротко:

– Ну и, значит, тогда Он воскрес же…

В общем, Пасха после полета Гагарина была самою обыкновенною. Видимо, один лишь я, измученный Владиленой Семеновной, в тот год особенно остро каждую минуту Светлого Праздника пережил. И потому, когда я уже засыпал, в ушах моих почему-то именно голосом матери не умолкал радостный голос воистину воскресшего Бога: "Ибо он возлюбил Меня, и Я избавлю его, укреплю его, ибо он узнал имя Мое!.."

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную