1. В 90-е годы информационная индустрия и приближенные к Роспечати издатели вместе с Соросом сделали вид, что русская литература уже закончилась. Но она хотя бы всего лишь строками «И человек сказал: – Я русский...//И Бог заплакал вместе с ним» или «Давай с тобою созвонимся, как храмы...» прорастала из своих катакомб даже и в устную речь, – при всем том, что за пределами профессионального писательского сообщества уже никто знать не мог, что, например, приведенные мною строки принадлежат Николаю Зиновьеву, живущему в никому неведомой краснодарской станице Кореновской. Лишь в нулевые власть стала вроде бы как отдавать себе отчет в том, что писатели могут быть разными, в том числе и не либеральными. Но что значит разные писатели, если Валентин Распутин по нынешним временам уже не разный, а принципиально совсем другой? По крайней мере, в своей повести «Прощание с Матерой» он протестовал даже и против строительства Братской ГЭС, хотя она строилась также и для старухи Дарьи. А тут вдруг вместе со всеми родовыми дарьиными порогами и погостами, плотиной затопленными, стала эта ГЭС собственностью какого-то Дерипаски. Как примирить Валентина Распутина с Дерипаской, если он даже с прогрессом не смирялся на том основании, что прогресс покушался на то, что для старухи Дарьи свято? А однажды сам президент Владимир Путин вдруг вспомнил о пока еще уцелевшем Валентине Григорьевиче Распутине и, преодолевая установившуюся традицию, встретился именно с ним. И какую-то высокую награду ему затем под телекамеры вручил. Либералы, привыкшие, что русских писателей даже близко к себе не подпускает, встрепенулись было со своим обычным «всё пропало, всё пропало!», а мы, глядя, как президент достает главную козырную карту из всей нашей писательской колоды, тоже гадали, что это будет значить для России. Сам Валентин Григорьевич был и взволнованным, и уже столь обветшавшим, что даже и не смог досказать свое ответное слово... А в свой писательский Союз он заходил всё реже и реже. Да если и заходил, то замечали мы, как прибавлялась и в его лице, и в его фигуре даже не стариковская немощь, а какая-то незаживающая мука. И на рабочих секретариатах он садился где-нибудь в уголочке. Хотя, сколько я его помню, он всегда боялся своим появлением что-то порушить, в коридорах если кто ему шел навстречу, всегда отступал он к стеночке. И было мне непонятно, как решался он выступать на депутатских съездах с гневными своими речами, как решался он бросать в лицо новорусской власти: «Сегодня мы живём в оккупированной стране, в этом не может быть никакого сомнения. То, чего врагам нашего Отечества не удавалось добиться на полях сражений, предательски совершилось под видом демократических реформ <…> Разрушения и жертвы, как на войне, запущенные поля и оставленные в спешке территории – как при отступлении <…> Что такое оккупация? Это устройство чужого порядка на занятой противником территории. Отвечает ли нынешнее положение России этому условию? Ещё как! Чужие способы управления и хозяйствования, вывоз национальных богатств, коренное население на положении людей третьего сорта, чуждая культура и чужое образование, чужие песни и нравы, чужие законы и праздники. Чужие голоса в средствах массовой информации, чужая любовь и чужая архитектура городов и посёлков – всё почти чужое, и если что позволяется своё, то в скудных нормах оккупационного режима…» Я знаю многих писателей, которых хлебом не корми, дай только прогреметь на публике. И надо ж было такому случиться, что именно на Валентина Григорьевича все мы уже давно стали надеяться как на саму русскую правду и как на саму русскую совесть. А он даже в ЦДЛ, когда в этом писательском клубе писатели еще чувствовали себя, как дома, не захаживал, чтобы за чашкою кофе с коллегами повитийствовать, он наиболее комфортно себя чувствовал, наверно, лишь за письменным столом или в кругу тех немногих людей, с которыми успевал срастись и сжиться по-настоящему. Но крест деятеля публичного этот самый непубличный русский писатель нес терпеливо. А уж какого напряжения ему стоило, какою пыткою было ему, напрочь лишенному лицедейского дара, выстраивать риторические фигуры устной речи – уже никто из нас не узнает. Да мы даже особо и не задумывались о том, что Валентин Григорьевич – это не только крупнейший писатель, а и человек особого, непостижимо высокого внутреннего устройства. Опять же, еще и еще раз я, рассказывая о людях, подобных Распутину, напомню, как Гоголь когда-то обратил внимание на то, что «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». Но в Пушкине сказалась та его высокая аристократическая порода и та его тонкая аристократическая шлифовка, на которую многие века трудилась в поте лица вся тягловая Россия. А Распутин явился нам из самой глубины этой измученной работой и ничего, кроме работы, не знающей России. И вот же оказалось, что и в нем, как в Пушкине, «русская душа, русский язык, русский характер отразились в такой чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». Или – может быть, после того, как наши благородные Гриневы, получив от монархов «вольности», сначала поддались разложению, а затем и сгинули в жерле революции, именно в лице Распутина и таких, как он, выходцев из народных низов, нарождалась новая русская аристократия. И уже не горделивая, а простодушная, крестьянская, трудовая, стесняющаяся собою кого-то обременить, готовая для общей пользы взвалить на себя самую тяжкую работу и заботу, стесняющаяся жить в большем достатке, чем все прочие люди. И ведь не случайно таких, как Распутин, писателей называли «деревенщиками», в то время как иных никто не называл «городскими». Да даже и Клюева никто «деревенщиком» не называл при всем том, что и борода его, и его косоворотки, и его сапоги были подчеркнуто деревенскими. В своем инстинкте возрождения порушенная революцией и двумя мировыми войнами Россия открыла миру свои уже самые последние, свои самые потаенные, тысячу лет невидимые и неслышные человеческие хранилища – крестьянские. И если теперь именно о Распутине мы можем сказать, что он «есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа», то прежде всего потому, что в нем и великий русский писатель, и сосредоточенный в русском духе гражданин, и просто бытовой человек уживались необыкновенно гармонично, свободно вытекая одно из другого, одно в другое свободно преобразуясь. Мне довелось увидеть хоть и исторически не сбывшуюся, то есть, не ставшую на века типичной, всего лишь фактически случившуюся картину поклонения народа своему родному писателю, символу своей вечной души-христианки. Это случилось, когда в столетие Транссиба ехали мы в юбилейном поезде по великой магистрали через Иркутск. И там, на перроне, выстроилась очередь распутинских земляков, которым он подписывал свои тома, изданные в роскошном подарочном формате с легкой руки нашего коллеги Игоря Трофимовича Янина. Распутина-то издательства даже в рабочем порядке к тому времени уже почти не издавали! Да и, например, сегодня директор китайского Института мировой литературы и профессор Шанхайского университета, русист Чжэн Тиу мне не без недоумения пожаловался: – Я во многие книжные магазины в Москве зашел, и в некоторых из них о Валентине Распутине продавцы уже даже и не слышали. Никогда не мог предположить, что крупнейшего русского писателя Распутина уже не смогу купить в России... И это, конечно, не значит, что появились в России сегодня писатели более значительные, чем Валентин Григорьевич Распутин. Просто издателями взамен национальной выведена теперь модифицированная порода писателей. Вот эта новая порода и наполняет сегодня весь книжный рынок своей продукцией.
2. Однажды я приехал в Иркутск вместе с писательской делегацией. И перед нашим возвращением в Москву Валентин Григорьевич пригласил нас к себе. Когда мы, москвичи, вдоволь выпили и закусили, я вдруг, праздного любопытства ради, уже и не рассчитывая, что успею зайти в местные магазины, спросил у Валентина Григорьевича, что, кроме омуля, можно привезти в Москву в виде иркутского сувенира. Ну, из Якутии, славящейся серебром, я привез жене серебряное колечко, в память о Карелии хранится у меня обломок камня с гроздьями аметиста, из Сирии привез я жене какой-то особый «средиземноморский» жемчуг, а в Китае, например, где все диковинное, я в каждый магазин заходил, как в музей. Валентин Григорьевич с ответом замешкался, а супруга его, Светлана Ивановна, охотнейше подсказала мне: – Да все москвичи от нас со сметаной улетают. Считается, что вкуснее, чем наша, сметаны нигде не бывает… На том моя разведка об иркутских сувенирах и закончилась. А утром я с трудом заставил себя проснуться. И пока мы ехали в автобусе от гостиницы до аэропорта, я благополучно дремал. Но каково же было мое удивление, когда в аэропорту супружеская чета Распутиных вручила мне огромную банку сметаны. А еще утренние сумерки не сошли. И никакая сметана меня самого не заставила бы просыпаться в такую рань и аж в аэропорт мчаться… – А то мы подумали, что купить что-нибудь сами вы уже не успеете… – смущенно оправдывалась Светлана Ивановна. – Да и запаковали мы банку так, что вы не беспокойтесь, не разобьется она, даже если вдруг уроните… Я готов был сквозь землю провалиться от стыда. Но ведь и не мог же я предположить, что мой досужий вопрос обяжет чету Распутиных стать ответственными за то, чтобы к своей жене я вернулся с иркутским подарком… С тех пор я уже отдавал себе отчет в том, что Валентин Григорьевич и в житейской изнанке точно такое же «явление чрезвычайное», как и в своей лицевой, из его прозы сотканной, стороне.
3. В 1972 году будущий главный антикоммунист, а тогда марксистский радикал, заведующий отделом пропаганды ЦК КПСС Александр Яковлев написал статью «Против антиисторизма», в которой обрушился с критикой на русских почвенников и «деревенских» писателей. Как и нынешние либералы, он со своих марксистских позиций оценивал русскую национальную культуру как заведомо ущербную:
«Непонимание законов живой жизни или растерянность перед ее сложными явлениями порождают у иных публицистов не только заблуждения относительно роли рабочего класса и интеллигенции в условиях социализма, но и крайности другого порядка — воинствующую апологетику крестьянской патриархальности в противовес городской культуре — всеобщей, по словам одного из сторонников этой точки зрения, «индустриальной пляске». Догадаться о том, что народное государство должно исповедывать национальную, т.е. народную культуру, он не мог себе позволить в силу своего троцкистского, антинационального «уклона». А в 1976 году в редактируемом С.В. Викуловым журнале «Наш современник» (№№ 10, 11) вышла повесть Валентина Распутина «Прощание с Матёрой». Написана она была, что называется, по горячим следам, писатель вживую увидел, как сжигаются целые деревни, прежде чем они уйдут под воду строящейся Братской ГЭС. «Все это происходило на моих глазах, - рассказывал Валентин Распутин. - Действительно трагическое зрелище, когда идешь вечером по Ангаре, по Илиму (это река, которая впадает в Ангару), и видишь, как эти крепкие деревни горят в темноте. Это было зрелище, которое останется в памяти навсегда.
«Прощание с Матерой» – эта работа была для меня главной, ни рассказы, ни другие повести. Для этой повести я, может быть, и был нужен… Но проблематика у повести, конечно же, более сложная, ведь сжигают не просто деревню, а Родину, из этих деревень состоящую. «Как в огне оно, христовенькое, горит и горит, ноет и ноет», – говорит старуха Дарья. Вот и критик Ю. Селезнев отмечает, что «Матёра конечно же идейно и образно связано с такими родовыми понятиями, как мать (мать – Земля, мать – Родина), материк – земля, окруженная со всех сторон океаном…» Распутин рисует нам два мира. В одном царят мудрость и гармония, приобретаемые столетиями, этот мир сливается с самой природой, олицетворяемой старым лиственем, и охраняет его некое таинственное существо, символизирующее собой единого с природой и людьми Хозяина. В другом – жизнь обновленная, сугубо современная, наполненная скандалами и драками. И из неё органично появляются «пожогщики» и «разорители», радующиеся переезду на новое место жительства и любым переменам. И если партийные критики, в будущем либералы, а тогда, как и А. Яковлев, ортодоксальные марксисты, пытались обвинить автора в «романтизации и идеализации патриархального мира», цинично упрекали Распутина в желании «из коллизии все-таки не трагедийной любой ценой «выжать» трагедию» (В. Оскоцкий. Вопросы литературы. 1977. № 3), то сам Распутин по поводу внука своей героини Дарьи, тоже радующегося переменам, с грустью отмечал, что «цивилизация с какого-то необозначенного времени взяла неверный курс, соблазнившись механическими достижениями и оставив на десятом плане человеческое совершенствование». Увы, сегодня уже давно другие проблемы, и уже не ради технического прогресса и прочих «механических достижений», а ради корысиных прав и свобод люди переступают через традиционную мораль. То есть, получилось, что Валентин Григорьевич свое сражение проиграл...
4. А у Леонова я однажды спросил: – Когда вы все-таки почувствовали, что у советской власти есть перспектива стать не русофобской? И он ответил, не задумываясь: – Когда вдруг власть поспешила столетие со дня смерти Пушкина отметить так, как будто это самое главное событие во всей советской истории. Мы тогда, конечно, под русофобством подразумевали красный террор, войну с семьей как «буржуазной ценностью», «сбрасывание с корабля современности» русской классической культуры и литературы. И вот получилось так, что именно побежденный Распутин стал первым в постсоветское время большим русским писателем, с которым Россия прощалась не за железным занавесом информационной блокады. Аж из Кремля это скорбное событие было замечено. И сам президент приехал проститься с автором пронзительнейших повестей и рассказов о русской жизни в кафедральный собор Русской Православной Церкви, и оповещенный всеми телеканалами народ в течении дня непрерывающимся ручейком устремлялся на Пречистенку, чтобы вместе со своим родным и теперь уже навеки умолкшим писателем сколько-то секунд помолчать. Так, может быть, после набега очередной орды наши предки выходили из лесов и молча прощались с превращенным в прах их селением, которое до сих пор согревало их, в котором ютилась их душа.
Николай Дорошенко. Россия: избранные имена. Статьи. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2019. – 176 с. Героями очерков Николая Дорошенко, написанных в разные годы и вошедших в его новую книгу, являются писатели (Л. Леонов, М. Лобанов, Ф. Абрамов, Ю. Бондарев, В. Кожинов, В. Белов, В. Распутин и др.), сохранившие в себе именно тот русский, исторически сложившийся человеческий образ, по свойствам которого можно судить и о смыслах русской цивилизации, и о тех особых духовно-нравственных принципах, на основе которых Россия только и способна к своему выживанию и к своему дальнейшему развитию. Книгу можно приобрести в Москве в магазине «Библио-Глобус». |
||||
Наш канал на Яндекс-Дзен |
||||
Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-" |
||||
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
|
||||