ЗАВИСТЬ И ПУСТОТА

«…Доброту чуждую видев, и тою уязвен бых сердцем.»

1.

Мы, конечно, почитываем друг друга, но – не вчитываемся. Иногда бывает и неловко вчитываться. Иногда, вчитавшись, думаем: вот, поэт только поигрывает в тьму, а на самом деле он – наш. Вот же, вчера он приходил к нам, ласково со всеми поздоровался. А то, что в стихах частенько он предстает, обнявшись с врагом рода человеческого, так это – чтобы нам показать, какие змеи наподобие виноградной лозы нас могут обвить, какие скорби стоят уже вблизи.

И у Владимира Шемшученко однажды я прочитал:

По привычке кусаем ближних –

Неуживчивый мы народ.

Ради мнимых успехов книжных

Затыкаем друг другу рот…

И даже не споткнулся я об вот это «мы». Так, ребенок, играя с волчонком, сам начинает рычать, как хищник. Потому что он верит не только в собственную нехищную породу, но и в то, что волчонок может быть добрым, как человек.

И только когда волчонок превращается в волка, наступает момент истины.

Но, все равно, ребенок продолжает грустить по выпущенному на волю волку. Как он там, бедненький, один в лесу?

2.

Читатель, видимо, начинает думать: ну что за чушь? Поэт написал обыкновенную сатиру на наше писательское сообщество. И нет ничего особенного в его сатире. О нравах писательских было сказано в прошлом веке даже куда более живописно: «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга»!

И разве ж не оплевывают?

Даже, бывает, друг друга грызут!

Однако же, писатели наши не волки. Хоть друг друга и грызут, но – знают меру.

Однако же, и вот эта моя моя попытка вчитаться в Шемчученко повнимательней (словно бы я путник, оказавшийся в ночном лесу и начавший подозревать нечто ужасное в каждой тени) не выглядела бы странной лишь в том случае, если бы этот питерский поэт кого-то на самом деле не загрыз.

Но в том-то и дело, что загрыз.

Мне, составившему и издавшему «Избранное» пострадавшего от Шемшученко поэта, один критик указал на какие-то недошлифованные его строки. И я попросил: «А ты напиши ему! А то он живет в своей глуши, один-одинёхонек».

– Да это же все равно, что Александру Матросову, на амбразуру вражескую бросающемуся, указывать на отдельные недостатки в его солдатской выправке! – воскликнул критик возмущенно.

– Ну, представь себе, – продолжал я настаивать, – в следующей свой книжке благодарный тебе поэт стихотворение опубликует уже с поправленной строкой…»

– А ты тоже представь, как я, когда уже все запели «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…», вдруг написал бы Лебедеву-Кумачу: «Что значит страна огромная , она слониха, что ли? Найди более возвышенный эпитет нашей любимой стране!» Вот и нашего поэта уже вся страна знает наизусть. И не только потому, что правдою дышат его стихи, а еще и потому, что только настоящий поэт может вот так сказать: «Давай с тобою созвонимся, //Как храмы…»

То есть, Шемшученко попробовал именно такого поэта загрызть, какого нормальные люди даже подредактировать не решаются!

3.

Поскольку ничего не бывает вдруг, я вот теперь и пробую в Шемшученко вчитаться, оценивая каждое его слово уже и в буквальном, и в метафорическом его значениях.

«Как в ржавых механизмах шестерёнки,

Скрипят стихи – поэзия мертва».

«Поспешаем за веком, и в души несём не своё,

На сегодняшний день обменяв человечность».

«Опускаюсь в колодец, на самое дно.

Вся душа в синяках, но об этом потом...

Бессловесному страшно в миру и темно,

Даже если себя осеняешь крестом» и т.д.

И что – Шемшученко принадлежит к тому нашему русскому писательскому братству, которое в час испытания не обменяло свою светоносность на чечевичную похлебку?

«…Как тяжко мертвецу среди людей живым и страстным притворяться…», - увы, только эта строка Блока невольно приходит на ум, когда читаешь вышеприведенные откровения Владимира Шемшученко.

Тяжелая, беспросветная мгла, клубящаяся в его поэзии, по-бардовски хлесткой и вызывающе оголенной, после теперь уже более внимательного прочтения его стихов оставляет во рту привкус металла, а в душе – пустоту.

Ту пустоту, которая идет сейчас за нами по пятам всюду – в политике, общественной жизни и даже в экономике. И, конечно, в литературе.

Эта пустота начала особенно агрессивно наступать с начала XX века. А поскольку для человеческой души она более чем ядовита, поскольку против неё всегда живая человеческая душа восставала, было предпринято немало титанических усилий, чтобы «впарить» пустоту незадачливому потребителю как явление культуры, как нечто высшее, «интеллектуальное» и даже «элитарное».

Но там, где душа уже молчит, по закону сохранения энергии развивается нечто иное – интеллект, рассудок, азарт.

Так угадайте же с трех раз, что побеждает, когда начинают конфликтовать интеллект и душа, когда пустота заполняет собою всё?

Правильно, угадали.

А что явится результатом этой победы, когда вымерзло все внутри, и, хоть цель и достигнута, а счастья нет?

Да и как можно радоваться отсутсвию души?

Эта тема для Шемшученко – одна из основных. И если б не знал я в какую это злобу к поэту непустому у Шемшученко может вылиться, то и теперь бы показалось мне, что Шемшученко свою беду осознает:

Безумие!

Накрой меня плащом,

Возьми и кровь по капле, без остатка,

И, может быть, не будет мне так гадко

За жизнь цепляться сохнущим плющом.

Хотя, у читателя обыкновенного, духовно не сосредоточенного, искусством стиха он стремится вызвать сочувствие именно к своей пустоте:

Хватит, сам говорю себе, хватит!

Раскулачили – значит, судьба.

Только пусто в душе, словно в хате,

По которой прошлась голытьба.

Но я, зная, что "раскулаченный" Шемшученко решился загрызть поэта, вынужден сосредоточиться. И теперь могу сочувствовать ему лишь как клиническому пособию для практикантовмедиков: то есть, на примере бедного Шемшученко практиканты все-таки должны понять, что человек, зацикленный только на своей личности, начинает терять связь со всем окружающим миром, начинает пестовать в себе даже безумие лишь потому, что это его личное безумие.

А оно, это безумие, рано или поздно прорывается, подобно гнойнику. Прорывается и убивает всё, к чему прикасается.

Вот, такой же безумец плеснул кислоту в «Данаю» Рембрандта. Стоял-стоял и – плеснул. И – испытал облегчение ни с чем несравнимое.

«Как будто нож целебный мне отсек страдавший член….» – так, наверное, словами пушкинского Сальери можно определить чувства Шемшученко, изгрызшего человека, который бы никогда ничего подобного себе не позволил.

Ах, как же это сладко, загрызть большого, настоящего поэта и подвести итог:

Мы толпились в дверях, разменяли таланты на речи –

Из прихожей в Поэзию так и не вышел никто.

Но ненавистный для Шемшученко поэт уже «вышел» в Поэзию. И не из прихожей, а прямо из народа.

4.

А теперь я хотя бы протокольно сообщу о самом событии, заставившим меня перечитать Шемшученко уже вот так внимательно.

Как факт, само событие это не выходит за рамки хрестоматийной формулы: «У поэтов есть такой обычай, в круг сойдясь, оплевывать другдруга». Ну, причислял себя Шемшученко к нашему «патриотическому» кругу поэтов, ну, напечатал в «Литературной России» нелицеприятную статью о поэте своего круга. В чем тут новость, если, под настроение, можно и небожителей полистать с возмущением? Мол, что ж ты, брат Лермонтов, пишешь, что Терек трясет гривой, как львица, если грива бывает только у львов? И – т.д.

Ничего из ряда вон выходящего нет и в том, что, как написал сам Шемшученко, его «естество запротестовало» против вот этого всем известного стихотворения поэта Николая Зиновьева (а именно его Шемшученко загрыз):

В степи, покрытый пылью бренной,

Сидел и плакал человек.

А мимо шёл Творец Вселенной.

Остановившись, он изрек:

«Я друг униженных и бедных,

Я всех убогих берегу,

Я знаю много слов заветных,

Я есмь твой Бог. Я всё могу.

Меня печалит вид твой грустный,

Какой бедою ты тесним?»

А чело­век сказал: «Я – русский».

И Бог заплакал вместе с ним.

«Ну ладно,– рассуждает Шемшученко , – думал я, не знает провинциальный поэт, что Бог нелицеприятен, то есть никто из живых его не видел. Ну, возможно, не слышал поэт о даровании Завета, о неопалимой купине и об ангелах – посланцах Бога. Но самое главное: было в этом стихотворении что-то протестантское, панибратское. Особый протест у меня вызвали строчки о плачущем русском человеке, покрытом «пылью бренной».

Это же А.В. Суворов восклицал: «Мы русские! Какой восторг!» Великий русский поэт о них говорил: «Сыны любимые победы!»

А тут какое-то сплошное похоронное всхлипывание».

Ну ладно, – рассудил бы и я, – для Шемшученко достаточно зайти в любой православный храм, чтобы там увидеть «панибратское» изображение «нелицеприятного» Саваофа и признать свою неправоту. И еще ему достаточно хоть один раз задуматься о том, как живет на зарплату в пять-шесть тысяч рублей в месяц все трудоспособное население нашей провинции, чтобы самому о суворовских «сынах победы» заговорить по-зиновьевски или, может быть, даже, «вхлипывая».

А вот так рассудив, я бы тут же о статье Шемшученко забыл.

Но волчонок всетаки показал свои клыкищи:

Шемшученко далее написал:

«К примеру, Жанна Бичевская всё время распевает: «И если нападут на нас поганые, мы в бой пойдём с крестами на груди!» Какие ещё поганые должны на нас напасть, если у нас и так демократия – власть сатаны.

И далее: «Мы русские! Мы русские! Мы русские! Мы всё равно поднимемся с колен!»

Ей вторит и наш поэт:

"Как ликует заграница

И от счастья воет воем,

Что мы встали на колени.

А мы встали на колени –

Помолиться перед боем".

И невдомёк нашему пииту, возглашающему: «Не за Великую Россию – /Я встану за Святую Русь!», и строго предупреждающему нас, сирых, о том, что те, кто не видит разницы между Великой Россией и Святой Русью, – в тех «не пульсируют века», и русскими они не являются, что русские люди на колени становятся только перед Богом».

Тут, кроме безрассудной злобы, я уже ничего не разглядел. Не зная, с какой стороны подступить к автору самого известного сегодня по всей России стихотворения, Шемчученко просто скрежещет зубами.

И еще я так и не смог понять, за что даже и Жанне Бичевской досталось, и почему именно Зиновьеву, написавшему вполне ясно: «А мы встали на колени – Помолиться перед боем», «невдомек», что «русские люди на колени становятся только перед Богом»?

Но, допустим, не умеет Шемчученко четко излагать свою мысль.

Но вот он, частенько сам пишущий стихи от «мы», а не от «я», вдруг раздражается:

«И вообще вызывает удивление отнюдь не поэтическая дерзость, а откровенное нахальство, с которым женоводимый Николай Зиновьев присваивает себе право говорить от имени русского народа. Всё мы да мы. Всё на коленях да на коленях. Дорогой Николай, лучше говори от первого лица, оно вернее и безопаснее будет. И никакой Шемшученко не прицепится».

Только вот это совсем уж подлое слово «женоводимый», которым, видимо, Шемшученко пытается упрекнуть Зиновьева в духовной зависимости от Бичевской, внушило мне догадку, что это не рядовое «оплевывание» – это уже полная ослепленность ненавистью, это уже желание уничтожить поэта любой ценой.

Далее он упрекает Зиновьева и за врученные ему премии, и даже марка сигарет, которые курит Зиновьев, вызывает у него подозрение. И даже в скорби Зиновьева по разоренной России он видит нечто неприлично иудейское, поскольку, мол, иудеи тоже скорбили по своему разоренному Израилю…

А если бы иудеи радовались на руинах Иерусалима, то, значит, Зиновьева Шемгученко изгрыз бы за несходство с ними?

Лишь небольшая часть шемшученковской статьи отличается относительной внятностью мысли. Но, видимо, эта часть внятна лишь потому, что не Зиновьев, а сам Шемшученко подходит под её определения.

Я эту часть и перефразирую, чтобы дополнить свои размышления о самом Шемшученко:

«Мне всегда как-то привычнее и комфортнее было обращаться с жужжащими, кусающимися и кровососущими «смердяковыми» всех мастей и рангов. Их укусы болезненны, но этих явных кровососов всегда можно с размаху прихлопнуть. А саднящую боль можно умерить, либо побрызгав место укуса одеколоном, либо почитав на сон грядущий хорошие стихи. С Шемшученко всё оказалось сложнее. Он, как клещ. Заползает неслышно и впивается без боли. Но когда ты его обнаруживаешь и пытаешься извлечь, отчаянно сопротивляется. Но самое неприятное – это то, что ты уже оказался заражён этим словесным энцефалитом. Яд в стихах слабенький, но при отсутствии иммунитета и в больших дозах вполне может повредить душевному здоровью».

Как сказал несравненный Козьма Прутков: «Смотри вдаль увидишь даль; смотри в небо увидишь небо; взглянув в маленькое зеркальце, увидишь только себя».

И в этом я убедился, когда Зиновьев мне позвонил и вместо того, чтобы высказать свое возмущение в адрес Шемшученко, потерянно спросил:

– Он же вроде бы не бездарный поэт?

Только по себе мы и судим о других…

5.

А есть и еще одна причина «повреждения душевного здоровья» Шемшученко. Очень даже банальная причина.

«И самое прискорбное , – вдруг сознается он, - только могильщиков России поднимают на щит и несут на руках тайные и явные нежелатели добра своей стране и осыпают их премиями».

Можно, конечно, возмутиться: да как же можно саму Россию, заполнившую в юбилейный вечер Николая Зиновьева Большой зал ЦДЛ (люди даже в проходах между рядами стояли), покупающую его книги десятками экземпляров в одни руки (а ведь не каждую книгу теперь можно купить, помятуя что книга еще и лучший подарок), называть «могильщиком России» ?!

Но такого рода недоумениям у нас конца и края не будет.

Лучше, кроме пустоты, разглядеть в Шемшученко еще и обыкновенную зависть к поэту, живущему в какомто краснодарском селении, название которого я даже и вспомнить не могу, вдали от столиц и от писательского начальства, покрестьянски стеснительного, в больших аудиториях робеющего и потому стихи свои читающего, как с перепугу, – а вот же, вдруг ставшему самым знаменитым, самым у читателей любимым.

Большие и не пустые поэты тоже иногда впадают в ересь вот этой зависти, но чувство формы всетаки не позволяет им пускаться во все тяжкие. Да и солидарность цеховая не позволяет. А уж родство духовное – даже исцеляет от зависти.

А о том, что случается с людьми, не знающими ни красоты, ни родства, уже написал талантливейший самарский поэт Евгений Чепурных:

Кудрявое резвое чудо,

Смеясь, семенит по лучу.

– Как звать тебя мальчик?

– Иуда.

– А хочешь малины?

– Хочу.

– Ешь горстью и смейся беспечно,

И щёки измажь, и чело.

– А денежку хочешь?

– Конечно.

Вот с этого всё и пошло.


Комментариев:

Вернуться на главную