|
Когда будут говорить «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба. ЗА ТРИ ДНЯ. Вознесённый быками и арками над своим отражением, каменный мост огнистым пунктиром выводил полуторакилометровую перспективу во мглу противоположного берега. Размашисто перечёркнутая Обь невразумительно шепелявила неравномерным прибоем, лоснясь розоватым серебром вдоль ограждённого буями фарватера. В правой дали, сбившись в стаю, дремали самоходки, и отсюда – с бетонной высоты набережной – длинные живые дорожки от их красных и белых корабельных фонариков казались цепочками, тонущими в расплавленном чёрном стекле. Уперевшись грудью в чугун решётки, Славка уже минут пять распевно читал «Демона». А Саша, чуть улыбаясь, слушала и не слушала, то так же перевешиваясь через ограду и вглядываясь в хлюпающую маслянистость вздувшегося весеннего половодья, то отворачиваясь от слишком свежего поречного ветерка. И, поймав паузу, отмахнула рукавом белого плаща: - Так не бывает. - Что не бывает? - А вот так: милиционер и Лермонтов. Это какая-то неправда. Недоразумение, которого не должно быть. - И как же мне теперь это исправить? Зачитать «Устав гарнизонной и караульной службы»? Или… «Тёркина»? Саша опять заглянула за решётку, и волосы намагничено потянулись в темноту, закрывая лицо пепельными шторками. - Ну, хотя бы Михалкова. Про Дядю Стёпу. - Ах, ты! – Славка развернул её и обнял, пробиваясь сквозь эти щекочущие нос шторки к смеющимся губам. – « Когда унесу я в чужбину Под небо южной стороны Мою жестокую кручину, Мои обманчивые сны …». Саша рванулась, но он удержал – «Тихо. Тихо»! - Ты обещал не напоминать. - Это же Лермонтов, просто Лермонтов. Кто ж виноват, что мы родились с ним в один день? Только с разницей в сто шестьдесят восемь лет. Всего-то – сто шестьдесят восемь. - Действительно, подумаешь! Небо окончательно зачернело, разграничась со слоем насыщенного электричеством тумана, припавшего к заречной панораме засыпающего города. Всё, это уже ночь! Первая, по настоящему тёплая майская ночь. На набережной, за живым щитом терпко пахнущих осыпающимися почками тополей, почти невозможная для центра полуторамиллионного города тишина нежилась шелестящим придыханием и похлюпываньем. Где-то там, по мосту, догоняя и слепя друг друга, мчались неразличимые отсюда автомобильчики, справа в зашторенных окнах старинного здания муниципального банка разыгрывались немые сцены из жизни уборщиц, а здесь никого. Никого, кроме двух обнявшихся. Фонарь с ближнего столба изредка зудел и пощёлкивал, пытаясь разгореться в полную мощность, но скоро смирялся и опять синюшно тлел, не мешая целоваться. - Пойдём? - Ты замёрзла? - Да. По широким каскадам лестниц, мимо ленточных перемежий парковых посадок и асфальтных дорожек, они возвращались в город, который принимал их привычным гулом, кисловатостью оседающего смога, цветастой резью рекламы и полным равнодушием бесчисленных квадратиков чужих кухонь, гостиных и спален. На замусоренной остановке напротив автовокзала, под прозрачно выгнутой пластиковой крышей устало притулились две пожилые женщины, рядом крепко подвыпившая компания громко обсуждала рост цен. Держась подальше от взрослых, сосредоточенно хрустел чипсами лысый худой мальчишка. Какой последний троллейбус? Она же замёрзла. И Славка замахал наезжающей вишнёвой «пятёрочке», наклонившись, заглянул в приспущенное стекло, пошептался с шофёром. - Садись, поедем. В прокуренном тесном салоне Сашу действительно сильно зазнобило, и как бы Славка её не прижимал, продолжало мелко потряхивать. - Как мама? - Как обычно. - У меня тоже никаких новостей.
- …В общем, адвокат прав: дело насквозь заказное, пусть терпят. Тут, чем дольше тянется, тем больше шансов на перемены. – Славка сидел между раскладным кухонным столом и холодильником – дорогому гостю предоставили личный «венский» стул Сашиного отца. Сам Алексей Тихонович, понурив блестящую лысиной большую голову к скрещённым на груди рукам, безмолвно стоял в дверном проёме. Анна Константиновна и Саша жались спиной к окну, сдвинув табуретки напротив Славки. - И сколько ж терпеть? - Да подольше, чем они перед своей партизанщиной на раздумья потратили. Может, год, может – два. - Два года?! - А как же иначе? Статью-то лепят лихую – «преступная группировка, организованная по этническому принципу»! Они ж прокуратуре сами в руки под кампанию по борьбе с националистическим экстремизмом выпали. Разговор уже обычный, сторядовый, но слёзы-то всякий раз прожигали наново. При каждом удобном и неудобном случае на этой кухне на одни и те же вопросы выслушивались всё те же ответные советы для Сашиного младшего брата, третий месяц сидевшего в следственном изоляторе. Групповое нападение с целью нанесения тяжкого урона здоровью на почве национальной неприязни!
Семнадцатилетний Николай учился на третьем курсе в машиностроительном колледже, на металлообработчика. Заводной красавчик и балагур, вокруг которого легко собиралась весёлая и резковатая компания, в которой, чего скрывать – и пиво, и иной раз что покрепче дули, а парни и анашу покуривали, но чтобы чего серьёзного там – «колёса», нет, такого не было. Вообще к двум дохлым наркушам из своего двора все относились с полным презрением, руки не подавали, как опущенным. И вдруг в больнице от передозировки умирает младший брат Колиного лучшего приятеля Алексея, четырнадцатилетний Вовчик! Умница Вовчик, светлоглазый и лопоухий, зацепа и подкольщик, но при этом почти полный отличник. Сначала даже верить никому не хотелось, но факт оказался фактом: семья в шоке, по квартире запах валокордина, а участковый занудно записывал показания что «никто ничего про наркотическую зависимость подростка не знал». Проведя собственное расследование, Алексей и Николай выдавили из Костиковых одноклассников, что всё действительно оказалось дикой дуростью, полным бредом, потому как Костик «только попробовал на спор». Все же знали, что в арке возле телецентра цыгане торгуют «дозами», но до сего это как-то никого не касалось. На третий день, вечером после затянувшихся похорон, Алексей, Николай и ещё четверо ребят, немного выпившие за помин, разломали плохо сваренную подвальную арматурную решётку на прутья и с обеих сторон подошли к арке. Две цыганки и парень, примерно их возраста, разом всё сообразили и молча бросились бежать к стоящим возле магазина белым «жигулям», из которых навстречу спешило два толстопузых «романэ». А ещё через минуту под оранжево-синие метания «мигалок» напавших укладывали в грязный снег неведомо с какой скоростью подоспевшие стражи правопорядка.
- Два года. Два года за эту тварь! Ведь все же знают, что он наркоторговец! - Все знают, что все цыгане наркоторговцы. И что? Два года – это ещё будет здорово, это только если «борьба» закончится, и им условные сроки влепят. Может, ещё и какая-нибудь амнистия выпадет. Алексей Тихонович всегда молчал, и Саша, обнимая мать, только кривила губы. А вот Анна Константиновна всё задавала и задавала торопливые вопросы. И материнские слёзы катились, катились мутными толчками по чёрным тушевым дорожкам. А потом неблёсткие капельки быстро смаргивались и с Сашкиных ресниц. Упорно смотрящему через их головы в затюленное окошко Славке казалось, что точно такие же дорожки чернятся у него самого, только изнутри, зажигая трудно терпимый огонь в щеках и горле. Мать и дочь, одинаково красноносые, заглядывая в его ускользающие глаза, просили, требовали, ожидали от него какого-то чуда. А чем, собственно, мог помочь младший сержант со стажем в МВД неполных шесть месяцев? Вообще, он в ещё только что формирующемся полку ППСМ Областного ГУВД оказался после непрохождения по баллам на юрфак Кадровой академии. Ох, и обида тогда достала: ведь всё сдал на четвёрки, даже сочинение! И, главное, с теми же результатами на платное отделение – пожалуйста! Он даже не поленился прийти и посмотреть на зачисленных счастливчиков: конечно же, на государственном – сплошь деточки гор- и обл-исполкомовцев. Торгашеские ляльки – за бабки, а таким «уличным», как он, честно посоветовали: раз льготы для отслуживших кончились с Советской властью, то на будущий год лучше поступать со службы в милиции. Куда, в свою очередь, вытатуированные на плече дембельские крылатые «ВДВ» – всегда лучшая рекомендация. Да, по его просьбам замполит, то есть, замкомполка по работе с личным составом, периодически звонил в СИЗО, узнавал о здоровье, настроении, просил контролировать и, по возможности, защищать «детей» от блататы. И после каждого такого звонка в доходчивых выражениях объяснял Славке, насколько ему нужны чужие проблемы. Однако через восемь-десять дней опять обречённо звонил и узнавал, просил контролировать и, по возможности, защищать. - Черкасов, а самое заклёпистое в этой ситуации то, что я уже заранее знаю, что добром твои ходатайства не закончатся. Опыт психолога и интуиция милиционера подсказывают, что рано или поздно и сам ты преступишь закон на почве этой вот «национальной неприязни». Заразная она штука, типа туберкулёза. А если, вдобавок, тут амуры крылышками бяк-бяк-бяк…. Но почему, спрашивается, если я это знаю, всё же сую свой палец в мясорубку? Как ты думаешь? Славка смотрел в одутловатое, веснушчатое лицо с тёмно-рыжими усами и думал: ну какой же замполит мировой мужик, настоящий слуга царю, отец солдатам, такие никогда никого из своих не сдают. Поэтому редко поднимаются выше майора. - А, скорее всего, вы, Виктор Иванович, и сами этим больны. - Молчать! Марш из кабинета! Опыт психолога и интуиция милиционера не подвели: неделю назад, когда остановленные около семидесятой школы для поверхностного досмотра цыгане начали совсем уже вызывающе дерзить, Славка схватил за синий мохеровый шарф самого крупного и, под визги и вопли подряд беременных многодетных матерей, несколько раз всадил кулак в пенящиеся кровью золотые зубы. Лейкопластырь с костяшек быстро отклеивался, комвзвода никак не мог употребить хоть одно литературное слово, его рыку тенористым эхом вторил комроты, комбат молча синел своим очень выпуклым лицом, а замполит издалека разводил руками. Заявление потерпевшего покрыли объяснительной, и тощая чёрная папочка двинулась по инстанциям. - Черкасов, я ж тебе говорил, практически пророчил? Даже скучно стало, когда узнал. Как же так – при стольких свидетелях милиционер избивает гражданина? Какого-такого наркоторговца, от каких-таких школьников это известно? Где изъятые вещдоки? А без них всё только недоказуемая лирика. И что ты при избиении гражданина говорил про обезьян и смуглый цвет его ягодиц? Теперь дело о «национальной неприязни» вряд ли ограничится внутренним расследованием со взысканием. Да и что с тебя взыскивать? Лычку? Ох, сколько ж мне всё за вас, олухов, терпеть? Когда ж, наконец, на заслуженную пенсию, огурцы, перцы и георгины выращивать? Поверь, я таких бы, как ты м… чудаков, собственными руками. Вот этими руками бы п… порол. Но, Черкасов, ты ведь наверняка надеешься на то, что дуракам везёт, а счастье улыбается влюблённым? Что ж, бывает такое, случается, к сожалению. И поэтому ты, вместо психиатрического освидетельствования, сейчас немедленно побежишь, нет – полетишь в штаб, а в полёте изысканным почерком начертаешь рапорт о страстном желании отправиться в командировку по поддержанию правопорядка на территории Чеченской республики. Ну, и что с того, что наши уже давно отправлены, ты придаёшься ОМОНу. Черкасов, бегом – марш!
Поднявшись с Сашей через воняющую кошатиной черноту подъезда, Славка заходить категорически отказался. Завтра, завтра у них будет целый день, и потом ещё день, а сегодняшний вечер он обещал матери. Вот-вот – «вечер»! Вспомнил о сыновнем долге ровно в двенадцать. Почти бегом закосил круг площади Станиславского, знакомыми с детсадовского возраста дворами выскользнул на Плахотного. Гребешок серых серийных панелек, за которыми по ту сторону трамвайной линии рассыпался частный сектор, отблёскивал слепой сплошью спящих стёкол, и только у них на кухне ярко желтел ещё бабушкин абажур. Мама, наверное, и не ужинала. Странно, но Вера Павловна словно даже обрадовалась, узнав, что проступок сына обернулся шестимесячной командировкой: «война там уже кончилась»… «проверите свои чувства»... «сам на свадьбу заработаешь». И все эти дни держалась молодцом, совсем не как тогда, когда его забирали в армию. Вот и сейчас она кормила его на третий раз разогретыми котлетами с жареной картошкой, подливая в чай побольше молока, подвигала конфеты, кусочки вафельного тортика, и самозабвенно говорила, говорила. О том, что в следующем месяце она рассчитается с кредитом за холодильник и можно будет взять микроволновку, о том, что в подъезде опять выломали замок и исписали гадостями дверь у соседей, и о возможном госзаказе для их Сиблитмаша. И про то, как Путин в Берлине опять «им» всё прямо высказал, а Европарламент ответно пригласил латышей… куда-то… туда…. Славка слушал, слушал и придремал. Растолканный, в раскачку добрёл до диван-кровати, как-то разделся и рухнул поверх одеяла. Вера Павловна попыталась его укрыть, потом выключила свет. Но сразу не вышла, а, крестно зажав ладошками рот и раскачиваясь, смотрела на не вмещающееся в длину большое сильное тело своего «мальчика», на его высоко выстриженный затылок, упавшую на пол руку с зажатым мобильным телефоном. Уличный фонарь косо делил комнату на неравные части. По стене над диваном сплошь пестрели плакаты и постеры с лохматыми кожаными и татуированными гитаристами. Из её молодости узнаваемы только «Deep Purple» и « Scorpions », остальное уже Славкино. На светлополированном столе, за которым с окончания школы никто почти и не сидел, вокруг переносного проигрывателя теснились стопки дисков, ворохи глянцево пустых журналов с суперменами и красавицами, но тут же рядом белели разворотами реально читаемые «Основы юриспруденции» и «История Государства Российского». И серебристо поблёскивал скрученный пружинный эспандер. С противоположной стены, из-за шифоньера на Веру Павловну внимательно скосил свои карие очи поручик Михаил Юрьевич. Этот портрет-копия – единственная память об отце, художнике-проектировщике с их КБ. Сколько ж тогда подруги учили и вразумляли – мол, какой-никакой, а мужик, муж, где лучше-то? У каждой дома своё, но терпят же все, а она вдруг на такое – разводиться! Чем только не пугали, чего не пророчили. Но, ничего, и одна справилась, вырастила сыночка, подняла красавца и богатыря, и ещё, Бог даст, выучит. Станет её мальчик прокурором, будет расследовать самые запутанные преступления, как мечтает, – она ведь всё на это отдаст, верёвкой сплетётся, а выучит, лишь бы поступил. И, ох, как же только его увлечение некстати! Эта девочка… ну, да, она и хорошая, и милая, и умненькая, но… не вовремя. Вот закончил бы пару курсов, тогда б…. Однако в лоб об этом сейчас нельзя, только хуже получится, сейчас он всё равно ничего не услышит. Ладно, авось, небось, да как-нибудь. Пусть съездит на полгода, глядишь, время что и подправит. Там-то теперь нет войны, теперь не так опасно.
Мобильник с выключенным звуком зазудел, заёрзал, пытаясь вырваться из ответно напрягшихся пальцев. - Да, Саша, да. - Ты спал? - Не. Не помню. – Голос прорезался не сразу. - А я вот что подумала: ты завтра весь день занят? - Сейчас соображу. С утра самое приятное – получить командировочные. Потом на склад, собрать амуницию: форму, бельё, обувки, ну, бронник там, каску, разгрузку. Спальник у меня свой новый. - Это всё долго? - Не знаю. Ладно, могу завтра только денежки получить. А снаряжусь послезавтра. - Завтра, послезавтра … а после послезавтра вы … когда? - Я ж говорил – военная тайна. Время «че». Так что же мы завтра? - А поедем в Черепаново? - Поедем. Только зачем? - Там дядя Вася, папин двоюродный брат, священником служит. Он нас, не дожидаясь загса, без печати в паспорте повенчает. - Ты этого хочешь? - Очень. - Очень-очень? - Очень-очень-очень. - Тогда едем. - М-му! Целую, обнимаю, спи! Вот-вот, «спи»! Славка с минуту смотрел на свою «нокию», потом прижал к носу погасший экранчик и сунул телефон под подушку. Всласть потянулся и, продолжая улыбаться, захлопал глазами в потолок. «Спи». Вот-вот.
ЗА ДВА ДНЯ. Нанятый на весь день таксист зарядился их восторгом и с искренним удовольствием оценивал купленные в ЦУМе платье и туфли для невесты, сам выбирая на центральном рынке фрукты, показывал, где самые свежие цветы. Славка в своём яро-пятнистом дембельском камуфляже с лихим голубым беретом на затылке, и Саша, лёгкая, светящаяся как облачко, в чуть кремовом, мелко сборенном японском шёлке, раздвигали встречных метра за три, и образованный в толкучке коридор не сразу затягивался, упруго давя им в спины любующимися взглядами. Даже каменные бабы за мясными, рыбными, крупяными и овощными прилавками обмякали выветренными, свирепо раскрашенными лицами и перешёптывались, кивая друг другу на счастливых «молодожёнов».
Трасса, вырвавшись за серпантинную тесноту Бердска, вольно развилась, широко обходя берёзовые холмы и просекая изумрудящиеся до горизонта поля озимой пшеницы. Редкие встречные машины со свистящим шорохом ударяли в приоткрытое окно разогретым ветром, и столбы электропередач ровными взмахами проводов отбивали такты сердечного марша. Вот так быстро и направленно несло Славку с того самого перводекабрьского вечера, когда они, дежурившие около киноцентра «Аврора», помогли трём девушкам избавиться от излишне рьяно клеящихся пьяных парней. Он ещё выслушивал благодарное щебетанье, помогая сесть в маршрутку, а сам уже знал, что залип. Всё произошло с первого взгляда. Просто – раз! – и даже температура подскочила…. Несколько вечеров засады обернулись удачей: Славка заметил за узорами замороженного стекла ПАЗика ту самую белую песцовую «зимушку», впрыгнул на подножку, – и встречи со студенткой истфака педагогического университета стали неминучими. Дни ускоренно замелькали, сливаясь в единый карусельный разлёт, снег наслоился и стаял, лужи высохли, отсыпались белые конфетти черёмух и ранеток, а они, кажется, и не успели даже всмотреться друг в друга, а не то, чтобы «узнать, как следует». В этом, нерассуждаемо властно повлёкшем потоке, его жизнь словно бы обрела логику исполнения неких пророчеств. Даже загибы нежданных, не планированных ситуаций, только ещё больше убеждали в какой-то высшей правильности, в фатальной предначертанности всего с ним – с ними! – происходящего. Служба в полку устаканилась быстро и как-то сама собой – в патрулировании, дежурствах, в теоретических занятиях и тренировках по любимой рукопашке она совсем не требовала сверхвнимания, каких-то излишних физических или психических затрат, словно бы просто продолжилась армейская «стодневка». Кто был вокруг? Да нормальные мужики, не пацаны же, ну, чуток попритёрся, отстоял своё пространство, и всё – люди ж везде люди, если ты сам человек. Даже эта командировка в Чечню, опять же, настолько вовремя подвернулась: ведь если б, действительно, из органов турнули – тогда всё, прощай юриспруденция! Так что, и тут всё точно. Всё как нужно. Кому нужно? А ему. И Саше. Права мама: «сам на свадьбу заработаешь».
Невысокий и легкотелый, с серо-седой бородкой и такой же сизой косичкой, пятидесятилетний отец Василий что-то долго делал в алтаре, важно проходя туда-сюда за открытыми Царскими вратами, а они напряжённо ждали посреди маленького, чрезвычайно уютного сельского храма, хлопая глазами на пёстроту росписей по стенам и своду. Саша шёпотом рассказывала – кто есть кто. В самой вышине куполка, над узкими вытянутыми окошками, вкруг длинной цепи с новенькой, красно-медной люстрой – «паникадилом» – сошлись Архангелы, под ними расположились Евангелисты. Дальше, за спиной, до самого хорового балкончика по тёмно-синему арочному потолку выстроились святые, почти все свои, сибирские, потому что храм так и назывался – «Всех святых, в земле Сибирской просиявших». А прямо над ними Божия Матерь в широко распахнутых руках держала белый шарф – омофор. Он означал Её покровительство над Россией. Справа на стене – сцена Распятия, ну, это-то и Славка понимал, а слева – Вход Господень в Иерусалим. Вернее, въезд на «осляти». Художнику особо удались лица фарисеев, злобствующих в ближнем левом углу. Совсем как живые. И откуда ей это всё известно? Отец Василий – папин двоюродный брат, и она пять лет назад здесь «на молоке» каникулы проводила, после удаления аппендицита здоровье поправляла. Как раз, когда церковь расписывали. И даже вон тот орнамент помогала раскрашивать. Ага, самый кривой участок. - Исайя, ликуй… – под срывающееся одинокое пение, вслед за священником они мелкими шажочками трижды обошли аналой и подсвечник. Со скамейки у входной двери за ними внимательно следил таксист. Других свидетелей таинству не было. - Венчается раб Божий Владислав рабе Божией Александре… венчается раба Божия Александра рабу Божьему Владиславу… – кольца, с которых они не догадались сорвать бирки, непривычно тяжелили пальцы, а надетые короны совсем не подходили по размеру – у него она едва держалась на макушке, а Саша, наоборот, утонула в своей по брови. От придерживаемого дыхания сердце колотилось как у бешеного кролика. А ещё он никак не мог запомнить от какого плеча к какому нужно накладывать крест и хитрил, чуть запаздывая за Сашей. - Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! Глоточек густого вина ударил жаром в лицо и, сняв напряжение, заполнил тело тёплой ликующей радостью. Словно в и так светлое помещение через окна долилось ещё больше солнца, ослепительно расплескавшегося на золотой лепнине иконостаса, изгибах паникадила, высоких ножках подсвечников и бело-серебряной ризе. - Ну, молодые, поцелуйтесь. – Отец Василий и сам улыбался им отчего-то с явным облегчением. Мелкие морщинки сжимались-сходились вокруг искрящих лаской точек зрачков, коротко подрезанные усики топорщились над большими, не по черепу, редкими зубами. – Поздравляйте ж друг друга! В низеньком, обмазанном глиной и выкрашенном в жёлтое, соседнем с храмом домике, чистенькая до восковой полупрозрачности старушка – Татьяна Семёновна – в белом платочке под завязанной накрест пушащейся шалью, уже накрыла в «зале» стол, на который таксист выложил их яблоки, бананы, апельсины и торт, выставил две бутылки шампанского, а рядом от местных щедрот дымились по железным тарелкам пельмени, белела облитая сметаной гора крупного домашнего творога и, прямо на вязанных кружевных салфетках, пестрили разнокрашенные – с прошедшей две недели назад Пасхи – яйца. - Вот, вы слышали сегодня: «кого Бог сочетает, человек да не разлучит». Великая формула для устроения всей вашей будущей жизни, если вдумаетесь. Ведь любовь – единственное, что соединяет истинно, потому что в Писании сказано: Любовь и есть сам Бог. Но, только в понимании любви – не как жажды чем-то обладать, не в страстном эгоизме, а, наоборот, в полной жертвенности, безостаточной самоотдаче: «я люблю тебя, значит, я твой», – и покрывает брачный союз Божья благодать. И, действительно, когда двое вот так любят друг друга, когда они отдают друг другу всю свою душу, разве может что-то и кто-то их разъять, разлучить? Нет такой силы, ни человечьей, ни бесовской. Запомните: слияние душ в Божественной Любви – единственно настоящее, непреходящее счастье, другого на земле нам не дано. А так как человек существо не только душевное, но и плотское, то отсюда ему и ещё одна радость – чадо. Никогда не разлучиться мужу и жене, после того, как у них родилось дитя. «Да будут единая плоть» – и вот ваш ребёнок навсегда наследует черты и характеры вас обоих, он навсегда равно и мамин и папин. Малый такой ребёночек, а в нём вы уже нераздельны, в подобие Святой Троицы: три ипостаси в единой природе. Славка, поймав момент, когда отец Василий отвлёкся на закуску, тихонько подтолкнул Сашу плечом: - Родишь мне сына? - Сначала дочь. - Это ещё почему? - А чтоб помогала с младшими нянчиться. - Ты что, сказку про гусей-лебедей не читала? Чтобы она своего братца проморгала? Не смей мне перечить – сына первым! Защитника! - Чего-чего не сметь? - Ничего не сметь. Вот как батюшка сказал: «да убоится жена мужа своего»! - Ох, и боятся оне нас! – Отец Василий смеялся заразительно, рассыпчато, опять пряча блестящие глазки в зажимы морщинок. И за ним нельзя было не рассмеяться остальным. Только Семёновна у печи печально подпирала щёку чёрной ладонью, отстранённо ожидая окончания застолья. А, может, у неё болел зуб?
Пустынная улица мелькала и щебетала чёрными с малиновым, низко пролетающими росчерками ласточек. Припылённая вдоль некрашеного церковного забора кипень мелкой аптечной ромашки млела в ожидании дождя – плотно взбитые, густые облака с юга наползали медленно, но явно с серьёзными намерениями. У «волги» стоял, как вначале показалось, мальчишка, тыча пальцем в шашечки вдоль всего кузова, словно их пересчитывая. Таксист уже дёрнулся заорать, но разглядел, что это не ребёнок, а крохотный горбун. - Гоша, а чего ты не зашёл? Пообедал бы с нами? – Отец Василий попытался заглянуть в лицо отворачивающегося от него немолодого уже, большеголового худенького человечка в сером ушитом плащике и ярко-синих женских сапогах с белыми каблуками. – Ты чего, опять на что-то обиделся? Горбун рывком увернулся от священника, отшагнул, быстро и жадно осматривая снизу вышедшую компанию. - Ну, вот. Опять за своё! Это – Гоша. Он у нас человек особенный, у него сны вещие. - Это как? Гоша сердито метнул взгляд в улыбающуюся Сашу. И неожиданно пропищал: - А я тебя помню! - Вот вещие, и всё. Увидит он, к примеру, под утро, что батюшка его за что-нибудь ругает, и верит, что такое вот-вот случится. - А если не произойдёт? - Так он специально напросится. Для верности своему сну. - Я тебе про пожар в кочегарке точно предсказал, – вскинул головой Гоша.– И про то, когда епископ умрёт. - Один раз – это случайность, второй раз – совпадение. Вот когда ты в третий раз вправду проречёшь, тогда только поверю в закономерность. Чего сегодня-то приснилось? Горбун чуть покачивался на высоких каблучках, разной длины его руки с толстыми прокопченными пальцами прихлопывали набитые чем-то карманы, а землисто-серое личико выказывало полное презрение к подкалывающему его отцу Василию. Однако, за детски выпяченной нижней губой, за гордо завёрнутыми на близящиеся облака серо-жёлтыми белками, Гоше никак не удавалось скрыть внутреннее, зудящее напряжение – ну, не зря же он тут целый час поджидал их выхода. И, опять стрельнув взглядом в Сашу, Гоша по-старушечьи сердито задишконтил: - Ну, ты чего лыбисся? Смотрись-ка лучше в зеркала, пока они тебя отражают! Спеши, вглядывайся. А ты, солдат, не ходи спиной. Коли взял что, не отступайся. Некоторое время они все молчали, глядя, как неловкой припадающей походкой маленький человечек удаляется вдоль притихшей под наплывающей тенью улицы.
ЧЕТВЁРТЫЕ СУТКИ В ПУТИ. Иван Петрович сидел за откидным столиком бокового места, напротив крайнего закутка плацкартного вагона, в котором расположились девчонки-поварихи. Поезд на длинном пустом перегоне раздухарился, и их прицепной вагон безжалостно мотало, отстукивая на счёт «четыре» незакрытой дверью в тамбур. До смены оставалось около часа, дрёма одолевала, и, если бы не соскальзывающий со столика автомат, он бы точно уже смотался в детство или на рыбалку. В очередной раз подхватив с колен холодный АКСУ, Пётр Иванович глубоко вздохнул и решительно встал: нет, нельзя поддаваться! Вдоль едва освещённого коридора к стенкам и полкам жались вещмешки и скатки, а поперёк в два ряда торчали непомещающиеся на лежаках ноги. Пятьдесят человек четвёртую ночь спали удивительно тихо – никто не храпел. Молодёжь, сердца здоровые. Плюс даже те, для кого это не первая и не вторая командировка, всё равно тайно нервничали и даже в предутреннем сне до конца не расслаблялись. Осторожно, мимо досвистывающего титана и незадвинутого проёма в чёрное купе проводниц, выскользнул в тамбур, спиною придавил за собой дверь. Коротко привязанная овчарка, пытающаяся уместиться на крохотной подстилке, жалостливо заглянула ему в лицо. - Лежи, я не курить. Лежи. Выстуженное железо лязгало сочленениями с замыкающим состав товарным, в котором по проходу между подпотолковыми горами разнокалиберных ящиков с вещами, продуктами и боеприпасами шагал и стучал зубами дежуривший параллельно Славка – молодой парень из тоже «приданных», и тоже теперь из их второго взвода. Там-то, в товарном, не до дрёмы – днём жара, ночью холодрыга. «Степь да степь кругом… Путь далёк лежит…», – грязное стекло коротко высветилось пропущенной платформой или переездом, и скорость заметно пошла на убыль. Где-то уже скоро Самара, с её знаменитым новым вокзалом, на который нужно обязательно разбудить ребят из его купе. Хотя можно и не будить – это в первые и во вторые сутки народ излишне суетился, по всему вагону наперебой пилиликали мелодии сотовых, и все что-то беспрерывно ели, тасовались по интересам и хохотали, хохотали. А вчера как-то разом вдруг и анекдоты кончились, и страшилки. Просторы России, ровно отбиваемые рельсовыми стыками, на третий день угомонили даже самых заводных: бесчисленные хутора, деревни, станции, крохотные и немалые посёлки, городки и города, то сочувственно, то любопытствующе провожали влекомый на юго-запад состав, эстафетой палочкой передаваемый вдоль древнейшего пути сменявших друг друга евразийских цивилизаций – от барабинских камышовых болот к тростниковым волжским заводям. Поезд словно в ускоренном кино перемещался из весны в лето: бледное берёзовое безлистье продутых ветрами Омских и Челябинских равнин, через чёрноту еловых гребней Миасса и Златоуста, сменилось сине-кобальтовыми дубками Уфы, которые отступали перед мелкой вязью буйно-зелёных саратовских акаций. И эта противоестественность тоже добавляла тревожной нервозности. Самарский вокзал удивил не только фантастической на фоне чёрного неба фонарной громадой стеклянного купола, но и абсолютно пустынностью. На красиво плиточных, крытых пластиком платформах ни души: через подземные переходы на пути и так-то пропускали только по билетам, но тут не вышел даже дежурный из отдела спецперевозок. От этой нарочитой образцово-показательной пустоты несколько сонных бойцов наскоро позябли у самых дверей и, побросав окурки под колёса, дружно полезли в тамбур, откуда встречно, поправляя на плече длинный РПК, выглядывал сменщик, прапорщик Гоша Кулик: - Ну что, Старый, иди, отдыхай. - Так минут двадцать осталось? - Отдыхай. Полгода впереди – ещё успеем, сочтёмся. «Старый» – уважительной кличкой Петра Ивановича наделили ещё на бетонных ступеньках высокого крыльца ОМОНа, где шесть солнечных часов они ждали погрузки, где «приданные» из разных райотделов города и области осторожно присматривались друг к другу и к тем, к кому их «прикомандировывали». Хозяева свободно бродили по тёмным коридорам своего здания, к ним то и дело подъезжали и подходили сослуживцы, наиграно бодро напутствовали; у железных ворот и в глубине двора, подальше от посторонних глаз, шло вытягивающее кишки прощание с жёнами и родителями; а они – гаишники, следаки, эксперты, конвоиры и пэпээсники, честно уже отрезанные приказом от «цивильного», стеснившись на крыльце, полутомясь, полунежась на безветренном припёке, неспешно обменивались мнениями по самым непринципиальным вопросам. «Старый». Конечно, в свои пятьдесят Иван Петрович диковато смотрелся на фоне сплошь двадцати-двадцатипятилетних бойцов и тридцатилетних офицеров. Но он за это не собирался ни прятаться, ни в чём-то противопоставляться. Он есть, каков есть, и свою часть службы вытянет. На сколько сможет. Расшнуровавшись, с наслаждением стащил новые, неутоптанные по ноге «берцы», подсунул их под столик, рядом с автоматом и разгрузкой. Пошевелил пальцами – нет, носки не промокли, можно сегодня не менять, хотя тёщин подарок – две пары хлопковых и две полушерстяных лежали на вещах сверху. Вот вам и ещё признак возраста, это когда уже стесняешься своих жёлтых, растрескавшихся пяточных мозолей: Иван Петрович единственный во всем вагоне спал в носках. Осторожно прилёг поверх пропитанного пылью колкого одеяла, чуть прикрыл веки, и как-то сразу поплыл, потёк в невнятные переливы памятных и придуманных картинок.
Крепко-дородная, никогда не скрывавшая свою седину, тридцать лет – всеми уважаемая в детской железнодорожной поликлинике медсестра из грудничкового кабинета Алевтина Юрьевна, и двадцать семь лет – просто его Алка, быстро и сильно рубила отварённую свёклу в удивительно одинаковые кубики и сбрасывала их широким ножом в миску к уже порезанным картофелю и моркови. На другой стороне стола тёща Таисия Степановна через свои тяжеленные роговые очки внимательно следила за отделением фасоли от камешков. А в духовке испускал слюноточивый лавровый дух его любимый рыбный пирог – филе судака с рисом во множестве полукружьев лука. Ленуська, младшая дочка, уже час назад перебежавшая из одной школы в другую, музыкальную, должна была вот-вот появиться, а сын Александр с беременной невесткой Инной предупредили, что смогут не ранее семи, так, чтобы их не ждали и садились. Ну, и ладно. Стол полный, спешить некуда. Иван Петрович на угловом табурете втискивал в утром полученные офицерские ботинки длинные шнурки и только себе самому слышно мурлыкал о том, что «степные хлеба пахнут порохом, молодые ветра зелены»: сегодня, впервые с Нового года, вся семья собиралась полным составом. По поводу его проводов. Тёща приехала первой электричкой и сразу подключилась к готовке. Вот умели же когда-то таких огнеупорных производить – без годочка восемьдесят, сухонькая, скукоженная после двух инфарктов и вырезанного наполовину желудка, а и дом сама содержит, и в огороде у неё идеальный порядок, и, вот, хоть изредка, да и к ним в город выбирается. И ведь каждый раз с подарками! Приходится на вокзале встречать с неподъёмными котомками и мешками, которые она невесть как в вагон втаскивает: ну, как же, Алка-то у неё младшенькая, навсегда любимая, и хоть скоро полвека отмечать, а для мамки всё «поскрёбыш». Конечно, и они изредка выбирались до Тогучина, помогали «бабусе» со вскапыванием грядок, с дровами, углём, с мелкой починкой. Но в основном Таисия Степановна была решительно автономна. Всю свою рано вдовью жизнь Таисия Степановна, с крохотной заплаты уборщицы или сторожихи, а затем и с невесомой пенсии, каким-то немыслимым образом умудрялась не только помогать давным-давно выросшим троим детям и пяти внукам, но при этом и нечто даже откладывать на книжку про «чёрный день». Который и наступил в девяносто четвёртом. У Ивана Петровича навсегда зарубилось в памяти: когда ошарашенные неслыханной, как всем казалось, несправедливостью, толпы выработавших свои силы, отдавших Родине здоровье и теперь уже не нужных в новой жизни людей затравлено метались меж «эмэмэмами» и партиями «обманутых вкладчиков», тёщенька только смеялась: «И опять нас, русских баранов, облапошили! Тепереча, погодите, самих же в этом и винить станут – мол, бесталанные, не умели рыжим и меченным не верить». Как в воду глядела. А вот внуки у бабки гостевать не любили. Каждые каникулы торговались до последнего, чего только не придумывали: и дополнительные занятия, и отработку, и библиотечные встречи. А всё понятно: в городе-то родители заняты, так что спи да балдей, по друзьям шландай или у телевизора торчи – сам себе хозяин, а там их «воспитывали трудотерапией». В небольшом шлаколитом домике сыро пахло квасом, геранью и камфарой, громко стучали ходики, а в «гостиной», между трёх белых за самодельными кружевами занавесок окошечек, по стенам чернели рамки с фотографиями родни, почти сплошь переселившейся в лучший мир. Ленка как-то призналась, что они-то больше всего её и «давили», словно куда-то внутрь заглядывали и что-то там «судили». Через проходную гостиную было видно, как в узенькой «шпальной», весь угол – меж высокой железной кроватью с никелированными шишечками и самодельным, «под дуб», шкапом – занимал огромный, от пола в самый потолок, неимоверной тяжести деревянный крест с красиво нарисованным Иисусом Христом. В своё время крест этот, ещё юная Таисия Степановна с покойницей-матерью, подпоив охранника, выкрали из закрываемого Хрущёвым и предназначенного к разлому Покровского храма. И потом долгое время прятали на чердаке, пока тот не зачернел и не начал с ног осыпаться. Тогда крест спустили и, украсив кружевами и бумажными розочками, выставили для молитвы. Можно верить или не верить, но чёрная корочка спёкшейся олифы в считанные дни расправилась и просветлела, высвободив удивительные краски и позолоту. Когда в посёлке открылась новая церковь, крест несколько раз туда просили, даже сам священник как-то часа три проуговаривал, но Таисия Степановна упёрлась – «только после смерти, это мой вклад на помин души». На этом и сошлись. За почти тридцать лет своего зятничества Иван Петрович опытно познал, что к тёщеньке всегда лучше прислушиваться. И советы желательно исполнять, чтоб потом не так накладно получалось. Вот и теперь, когда она «утюжила» их за дочку, которая в свою семнадцатую весну слишком в один миг расцвела, распустилась телом, то стоило бы не отмахиваться, а вникать: - Вы у меня за Ленкой-то в оба глаза следите. Что с того, что умная, в еёные годы кровь шибко кипит, а мозг не поспевает. Девку должны блюсти отец с матерью до самого венца, а, коли грех таки случится, – знать, в том, прежде всего, родителев вина. Что значит: «как узнаешь»? Да просто: озлобится и засмурнеет. Враг человеческий не один нападает, бесы скопом лепятся, друг за дружкой душу мытарят, передают из лап в лапы, по ц е почке. Зазевался – и вот он, грех. А грех рождает страх, страх рождает ложь, ложь рождает гнев, за которым уныние идёт, тоска, и, не дай Бог, руконаложение. Это не я удумала, это святые люди написали. - Да как я за ней теперь одна услежу? Она вообще не особо меня слушается, у неё ж один авторитет – папаня. – Алевтина Юрьевна закончила с винегретом, откинула нож и доску в мойку и, приготовив полотенце, со скрипом приоткрыла духовку, выпустив совсем уже непереносимый дух свежепропеченного теста и распаренного лаврового листа. – Всю жизнь что ей, что Александру – мать никто, уборщица да посудомойка за всеми. - Не перебирай. – Николай Петрович задавил довольную улыбку. – Ну, а если чего, так мною и грози: «мол, всё отцу расскажу». - Погрозись тобой. Бросаешь меня на полгода, а я грозись. - «Бросаю»! Хм, так ведь хочется же под старость хоть раз на Кавказе побывать, на горы взглянуть. Если в советское время мы туда не успели. - Вот то-то и оно, что «под старость». Мало забот, и ещё буду психовать: как ты, чего, где, чем питаешься? Вдруг гастрит повторится? Вояка наёмный. - Кончай, всё ж давно оговорено. Потерпишь, молодые, вон, и то терпят. - Ты, Алка, мужа не трави! – Таисия Степановна хлопнула ладошкой. – Он, и в правду, не в санаторий едет. Коли решились на такое, задним днём не зуди, не накаркивай. И не зыркай на меня, мне ль не знать, каково не шесть месяцев, а все четыре года солдаткой быть? Муж Таисии Степановны, Юрий Яковлевич, из раскулаченных спецпоселенцев из-под Минска, прожил с молодой женой меньше года, когда началась Отечественная война. Забрали его осенью, по первому снегу, и по первопутку же вернулся он в сорок пятом, но на костылях. Опытнейший солдат, повидавший и переживший всё, что только может пережить пехотинец – шесть ранений и четыре медали! – уже после объявления Победы, досматривая подвалы венского магистрата, провалился в воронку и сломал таз и позвоночник! Но, всё равно, и это было счастьем – вернулся! Ибо три брата Таисии Степановны навсегда остались на обороне Москвы, где-то под Белым. - Ты, Ваньша, служи, и ни о чём тутошнем не тревожься. Справимся! Делай своё дело, а коль чего нужно будет, так и стреляй. Добро и зло не могут не воевать, человеки для этой битвы Богом как раз и сотворёны. Через вражду со злом людские души ангельский чин обретают, к Престолам возводятся. Взамен отпавших за сатаной.
Моздок. Хоть что-нибудь рассмотреть в знакомом по теленовостям городке не удалось – отцепив от общего состава, их вагоны сразу же перенаправили на ночёвку в тупиковый загашник. - Старый, давай к столу, пока тушёнка не кончилась. А то скоро машины подгонят, перегружаться будем. Вскрытые коробки сухпайков пакетами, банками и баночками заполняли весь столик – домашнее у всех закончилось, а так как о возможности ночёвки в тупике не додумались, то и в Волгодонске ничего «цивильного» не закупили. Заткнув завёрнутые в полотенце пасту и щётку за сетку полочки, Иван Петрович втиснулся меж уже что-то колупающими парнями и задумался: а хочется ли ему или не хочется холодной перловки со свининой? - Ну и чего тут думать? На службе это дело вообще не полезное, на службе нужно не думать, а конкретно действовать согласно уставу, в котором за тебя командованием уже всё предусмотрено. Короче, послушай: « Инструкция по использованию индивидуального рациона питания ИРП-П … состав … завтрак – хлебцы «армейские», две пачки … консервы мясорастительные …», ага, вот оно, главное – « рекомендации по применению ИРП-П: Мясные, мясорастительные консервы – используются как в холодном, так и в разогретом виде. Хлебцы армейские – используются в пищу вместо хлеба. Чай растворимый с сахаром – содержимое пакета высыпают в кружку и добавляют кипяток. Повидло – вскрывают непосредственно перед употреблением. Концентрат для напитков – предварительно восстанавливают, для чего содержимое пакета высыпают в кружку и заливают кипяченой водой (200-250 мл); Карамель леденцовая – используют в течение дня ». Ну, и чего тут неясного для исполнения? Хлебцы – вместо хлеба, а карамель – на весь день. Даже про то, что в чай кипяток заливают, и то умные люди за нас предусмотрели. Наверно, и опытами доказали. Белобрысый, невысокий, но весь из себя ладный Колян, командирский шофёр, и посему крайний эстет, похоже, один за дорогу не растерял боевого задора. Подогнанная форма, новенькая портупея, сверкающая обувь, выбрит, душист – залюбуешься. Парню, видимо, очень не терпелось «на войну», он так и светился потенциальным героизмом, искренне фонтанируя боевым задором: -Воевода, а ты куда шеврон нашил? - Сюда. - «Сюда-а»! На сколько сантиметров он должен отступать от шва? Ну-ну, «на четыре пальца», а ещё такую военную фамилию носишь. Ровно на восемь сантиметров! Воевода, в форме должна быть щеголеватость, шик, а иначе лучше в гражданке шмыгать. К тому ж Колян в их закутке-купе оказался единственным «настоящим» омоновцем, поэтому, несмотря на свои двадцать два, всё время лез в лидеры. Ну, или хотя бы уж в равные к старшим. - Щепок, а ты кого учить вздумал? – Воевода, угрюмый пэпээсник из Октябрьского РОВД, осторожно спивал горячий «чай с сахаром» и закусывал «хлебцем армейским» с «непосредственно вскрытым» повидлом. Вздутая шея, от крупной рыжей головы плавно перерастающая в покатые плечи, выдавала серьёзного борца. – Я в этой форме девять лет хожу. Как в училище поступил в семнадцать, так с тех пор сапог не снимал. - Это как? - А так! Меня со второго курса попёрли за систематические нарушения в срочники, и сразу же в Карабах кинули. Отслужил, по дембелю дома пару месяцев попил-погулял, и такая тоска заела, что махнул в Пянж по контракту. Там в погранцах три года с таджиками роднился. И теперь в отделении только что числюсь: за это время уже три раза в Ачхой-Мартане, два раза в Шали и разок в Грозном оттянулся. Начальство радо – им же пару человек каждые полгода сюда отсылать, спецов-то жалко, а я какой мент? Одно название. Вот меня всякий раз и командируют. Мол, фамилия обязывает. Потянулась уважительно-озадаченная пауза: вот он, живой «солдат удачи». Иван Петрович решил-таки взять хлебец, но, зацепив на него немного нехорошо пахнущей тушёнки, куснул и понял, что вполне мог бы обойтись одной галетой. За окном по южному быстро темнело, да и на что смотреть? – широко выгороженный колючкой тупик, где, кроме заброшенных, заросших полынью и крапивой дотов, тосковали какие-то пустые склады и кучи бросового горбыля, который разрешили использовать для костров. Разведённые по концам сцепки, эти самые костры красно высвечивали высоченную полынь, косые столбы ограды, да занятый бродячими собаками сортир. Дальше, где-то там за колючкой, за непроглядной под низко-облачным небом чёрной пустошью, дремал и, одновременно, гулял загадочный Моздок. Оттуда то и дело в зону въезжали частные таксисты, фарами просевших от перегрузки «шестёрок» и «девяток» выхватывая радостные братания подвезённых вусмерть пьяных гостей и принимающих их петрозаводцев, в отличие от сибиряков, тоже не чуравшихся «стременной». Сибирский ОМОН не пил. Гм, а Иван Петрович, как практически и все «приданные», оказался не готов к взаправдашнему сухому закону отряда и вёз, аккуратно завёрнутую в тёплое бельё, бутылочку настоящей «Мариинской». Правда, мучительных раздумий – куда её теперь девать, не было: в первый же вечер комвзвода Сергей Малоденко, по ходу знакомства со своими новыми подчинёнными не поленившийся провести с каждым отдельную беседу, мягко, и как бы между прочим, порекомендовал по прибытию незаметно сдать весь алкоголь командиру. - Вот ты, Старый, ответь: зачем тебе эта поездка? – Обломившись о Воеводу, Колян развернулся к Ивану Петровичу. – Возраст пенсионный, уважаемый, так что жена, поди, в трусости давно не обвиняет. И как, вообще-то, она тебя отпустила? Неужто так надоел? Или ты, типа, решил к пенсии льготами подразжиться? Этого вопроса Иван Петрович не просто ждал, а ждал давно, ждал ото всех, ибо ответ на него заготовил ещё задолго до подачи рапорта. Ответ был задуман и продуман, тщательно взвешен, аргументирован и не на раз днями и ночами обсуждён с супругой ещё с осени, поэтому, вразрез коляниной скороговорки, ответ зазвучал обстоятельно грузно: - И к пенсии, конечно, нужно подзаработать, чтоб не тыщу восемьсот, а две с какими-никакими копейками выходило, и льготы за «участие» – тоже дело весьма нелишнее. Да и жене от меня, действительно, неплохо б дать отдохнуть. Всё, Коленька, правильно. Но, главное, я по возвращению хочу сыну «газель» купить, «двадцать первую», которая ещё «двести двенадцать». Трёхлеточку, ну, уж не старше пяти. Что б он не хозяина, а на себя ею работал. - Да, я знаю! На восемьдесят лошадей: она и подешевле, и на «семьдесят-шестом» ходит! – Колян профессионально пыхнул расширившимися глазами, но Иван Петрович не дал себя перебить: - Он, сынок-то мой, парень очень правильный. С головой и с руками, женился недавно, ребёнка ждут. Вот и мы с женой и порешили, что ему такое в самый раз для начала своей жизни будет, он подарок не профукает. Тут ведь, бойцы, понимать нужно, что не всем служить на роду прописано. Не все ж, как мы, без устава не знают, что им и когда делать, а есть такие, кто вполне умеют и сами собой покомандовать. Умеют вне системы жить. Иван Петрович наслаждался: вокруг все как-то разом смутились, даже жевать перестали – действительно, в армии и органах одно, тут рамки справа-слева, сверху-снизу, вся жизнь прописана на двадцать лет, и как бы иной раз служба не доставала, но оказаться в автономном плавании… без гарантированного оклада и распорядка… это, правда, не для каждого. - Глубокая, однако, мысль. – Колян первый опомнился. – А только ты-то, Старый, если честно, и сам тоже боишься без командования остаться? Давно ведь свой срок выслужил, а чего за погоны-то держишься? И где это у нас, в конвойке, что ли, такое долголетие дозволяют? - Не, Коленька, из конвойки я лет пять, как перевёлся. В приёмнике сейчас, бомжами заведую. В конвойке нынче подследственные и осужденные сплошь спортсмены пошли, дерзкие. Их теперь с «макарычем» не устережёшь, если что замыслят. Это раньше – заточки и бритвы поизымал, и спи спокойно, а сейчас голыми руками порубят. Каратисты-ушуисты. - Да ну, Старый, чего они могут-то? Решётки, заборы. Всё ж продумано, если не сговор, так и ничего и не случится. Такие стены, проволока под током, видеокамеры теперь всюду – попробуй, дёрнись. Мне кажется, что все побеги только за бабки совершаются. - Не балаболь! Теперь, наоборот: зеку есть куда сбежать, есть, где скрываться, а это главный стимул. Хоть в Казахстан, хоть на Мальту дёргай – не достанут. Раньше-то куда бы кто делся? Максимум неделя, месяц попетлял…. Хм, я вот в армии в Монголии служил, артиллеристом. Так там у тюрем вообще стен нет, а зеки не убегают. Наоборот, осуждённые от места заключения отойти боятся. - Это как же? - А так: у монголов тюрьма – несколько юрт посреди пустыни. Чёрные юрты, а сами зеки, как клоуны, наполовину белые, наполовину красные. Издалека видно, чтобы кто случайно не приблизился. Охранники к тем юртам только еду и воду подвозят. И всё. Если кто оттуда и пытался сбежать – так, коли по дороге сам не сдыхал, то его местные пастухи всё равно ловили и за вознаграждение назад возвращали. Но, чаще дохли. Пустыня. - Конечно, у азиатов сурово. - При нас там случай был. Осудили одну бабу. Нашу, русскую: в советское-то время много наших по Монголии работало, не только войска стояли, но и народному хозяйству помогали – на рудниках, с электричеством, на стройках. Так вот, бабёнка эта в Чайбалсане в магазине торговала и в чём-то проворовалась по мелочи. Дело самое обычное, но попала под республиканскую ревизию и образцово-показательный суд – так что влепили пару лет с конфискацией. А она молодая, красивая…. - Все на выход! Грузимся!
Фу! Два грузовика забиты до упора, общий перекур. Бронированные «урал» и «камаз» ревели солярной вонью, в темноте вспыхивали попадающие под фары суетящиеся фигуры, а они, мокрые и разгорячённые, с некоторой завистью и смущением смотрели, как, вновь отделившись от остальных, своим кружком толкутся омоновцы: с машинами из Грозного, из отряда, который им предстояло менять, прибыли, кроме командира и четырех поварих, двое качающихся от усталости снайперов, с огромными, после зимовки, вещмешками и умотанными тряпьём длинными «эсвэдэшками». Доносились обрывки фраз, смех, названия и имена, из которых приданные лишь лепили догадки о своём будущем. Да, отработали люди – и на блокпосту, и в зачистках. И общий бой у них там был – месяц назад крепко с «чехами» пострелялись. Потом получали уже полный БК. В гулко опустевшем полутёмном товарном по сплошь забросанному изорванным картоном полу, окружая заполненные бумажными коробками ящики, согнувшись или с корточек они сосредоточенно и спешно набивали полученные ещё «дома» магазины. Слабо желтящийся аккумуляторными лампами воздух лоснился от сплошного гладкого, ни с чем не сравнимого, частого-частого щёлканья загоняемых в рожки патронов. Чок-чок-чок-чок… Офицеры, что-то сверяя и записывая, сами вскрывали новые ящики. Прислонившись спиной к приятно холодившей железной стене, Иван Петрович аккуратно вталкивал не всегда послушные патроны, с лёгким адреналиновым ознобом вчувствываясь во всё нарастающий на груди груз, а рядом несмолкающий Колян помогал огромному Жене-Слону заполнять пулемётные ленты для ПКМ. Чок-чок-чок-чок-чок… Сопровождающий отряд подполковник Пальнин, командир Гусев и начштаба Бархаев, сами уже укомплектованные, что-то обсуждали в проходе с, наоборот, расслабленным, расстёгнутым до пупа подполковником из предыдущей смены. И опять мелкий укол «приданным» – гранаты выдавали только ОМОНу. - Завтра на бронепоезде покатим. Ох, и тягомотина. – Около Ивана Петровича возник комвзвода Малоденко, осмотрел, поддёрнул шнуровку. – В час по чайной ложке, вслед за минной разведкой потащимся. Петрович, а почему только четыре рожка? - Так столько ж карманчиков. - Нет, смотри: в каждый можно и нужно по два вставлять. Восемь на себе, девятый в автомате. Я же объяснял в оружейке. - Значит, виноват, не понял. Хм, я эту сбрую вообще впервые примериваю. В наше-то время «разгрузок» не было. Подсумки. - Ты бы ещё противогазную суму вспомнил. Полезная была штуковина, многое можно было спрятать. - Многое.
НАЧАЛО ОТСЧЁТА. «… Жилет разгрузочный состоит из трех частей: двух грудных планшетов, спинного планшета и плечевых ремней. Такая компоновка позволяет разделять нагрузку на боевую и бытовую. Боевая экипировка находится, в основном, в подсумках, укрепленных на грудных планшетах. Эти подсумки вмещают восемь магазинов для автоматов АКС, шесть ручных гранат типа Ф-1 или РГД-5. Подаватель магазина должен смотреть вниз для предохранения от пыли и песка. Внутри подсумков для гранат сделаны кольца, к которым карабинами цепляются шнурки, прикрепленные к кольцам гранат. При выхватывании гранаты из подсумка чека выдергивается таким шнурком. Это позволяет бросать её одной рукой. Кроме того, на магазинных подсумках сбоку имеются карманы, в которых можно разместить электрофонарь, сигнальный патрон-ракету, сигнальные мины, дымовые гранаты, холодное оружие. На спинном планшете располагается блок сумок и подсумков для дополнительного (бытового) снаряжения. В центральной части спинного планшета находится сумка объемом 7,5 литров для сухого пайка, чистого сухого белья, туалетных принадлежностей» .
Когда на тебе армейский бронежилет, каска, на груди АКМСУ с четырьмя дополнительными магазинами, а сзади рюкзак со скарбом на полгода, пятьдесят лет заметно разнятся с двадцатью пятью. И хорошо, что гранаты не выдали. Скорый завтрак из супа быстрого реагирования, сдача проводницам белья, пятнадцать минут в глухом кунге через сонный Моздок и построение на узкой платформе, по которой уже толклось, ревниво оглядывая друг друга, человек триста в разнообразном камуфляже – ОМОНы и СОБРы, милиционеры и вэвэшники со всей России. А машины подвозили всё новые и новые отряды. - Сейчас упресуют, как кильку. - Не то слово. А ещё и небо развеялось, так что через час рассол пустим. Бронепоездом оказался состав из десятка обычных почтовых и плацкартных вагонов, перемежающихся платформами с давно отработавшими своё круглобашенными «шестьдесят-четвёрками» и, закрытыми брустверами из мешков с песком, спаренными зенитками. Собственно бронёй был обварен только тепловоз. Вдоль бронепоезда суетно выстраивались солдатики. В сравнении с упакованными и откормленными спецназовцами вид срочников давил слезу: застиранная, какая-то вся не по размеру форма, рыже-серые, отродясь не знавшие ваксы брезентовые ботинки, прокопчённые худые лица. Особенно Ивана Петровича зацепил замыкающий строй крохотный мальчонка, которому, видимо, не смогли даже «берцы» подобрать, и обули в явно женские сапожки. Если бы не каска, делающая его похожим на тощего опёнка, не тяжеленное весло АК, вряд ли кто дал ему более четырнадцати – ну, и какая же сволочь признала этого недорослика «годным»?! Толстый, с затёкшей непреходящим бодуном небритой рожей, в низко препоясанном засалено-тесном мундирчике, армянского типа майор сурово оглядел своё зачуханное войско и что-то гавкнул. «Здрав-желай-товари-майр!» – Опять долгое неразборчивое бурчание, как вдруг, выставив перед собой стволы, солдатики почти одновременно задёргали затворы. По эту сторону путей здоровенные, на всё тренированные и всякого навидавшиеся «спецы» невольно съёжились в ожидании шального спуска. Но, слава Богу, на этот раз обошлось. Оказывается, в каждый закуток старого плацкартного вагона, если приплюсовать разместившихся на боковых полках прохода, можно втиснуть четырнадцать полностью экипированных милиционера. В прожаренной солнцем духоте повальная дурная дремота. За неоткрывающимися пыльными стёклами пластиковых рам из разросшейся лесополосы неожиданно выныривали русские названия станиц с датами основания в семидесятых годах восемнадцатого века, около чистеньких, абсолютно пустых вокзальчиков чуть шевелились небритые, чёрные, как грачи, чеченцы или ингуши, вяло имитируя трудовую деятельность, а на всех путях и разводах тянулись сплошные вереницы цистерн с нефтью, длиннющие товарники с лесом, бетоном, кирпичом, металлоконструкциями. Понятно, всё для восстановления разрушенного войной хозяйства. Вагоны, вагоны, платформы и рефрижераторы…. с кучи гравия какой-то носатый урод в милицейской гимнастёрке и брюках-трико, хохоча, прицелился в медленно ползущий бронепоезд «калашниковым», а рядом второй в рупор ладоней проорал: «Аллах акбар»! Женя-снайпер аж с голоса сошёл, вскочил, выщупывая свой «винторез» вспотевшими пальцами: «Ни фига себе! Ни фига! Да пару лет назад…». Рядом играл желваками Женя-пулемётчик – те, кто воевал в 1999-м, из особого шика были не в камуфляже, а в бледной «горке»: «Ишак! Пару лет назад сходу б мошонку отстрелил»! Сон как рукой, лица посуровели. Пошли никчёмные, но необходимые для разрядки разговоры. - Всё, кранты, зад окончательно сопрел. – По соседству с Иваном Петровичем вяло заёрзал плотный, измучено бледный парень, со стоном прогнулся, отжимая закинутый за спину к стене бронежилет – Если сегодня не доберёмся до бани или душа – завтра ходить не смогу. - «Доберёмся», как же. Если наш паровоз до шести в Ханкалу не домчится, то там и заночуем. В палатках со вшами. Из Ханкалы в шесть все входы-выходы закрывают. - Чего, правда, со вшами? - Ну, ты что ли не знаешь, вас ист дас зольдатэн палатка? Пол земляной, а доски из нар обязательно кто-нибудь ещё зимой истопил. И про обработку забудь: земляную вошь никакой дуст не берёт, она, тварь, такая же выносливая, как едомый ею русский солдат. - Раньше-то, когда шинели были – войлок защищал, она по войлоку не могла ни прыгать, ни ползать. Спи, где хочешь. А скрутка бронежилетом служила – её гранатные осколки не пробивали, да и пуля, которая на излёте, тоже вязла. И проплыть на скрутке минут десять можно. Шинель – самая солдатская одёжка. - Во, Старый, даёт! Ты, часом, не с Чапаевым ещё служил? Вторым номером, поди, у Анки был? - Не с Чапаевым. Но семёновцев в Монголии повидал. - Кстати, ты же не дорассказал, что там с русской бабой стало. Ну, в тюрьме. - С той-то? Повесилась. - Как так? - Понимаешь, в монгольских тюрьмах зеки сами порядки держат, администрация никак не вмешивается. Принципиально. Ну, и представь: в этих чёрных юртах полсотни мужиков и десяток баб рядом сроки тянут. А так как она русская, да красивая, все только ей и стали пользоваться. - Ни хрена себе! А что, нельзя это было как-то решить? - В чужой монастырь…. У каждого ж государства свой порядок. Я об этом потом всё время вспоминал, когда в органы пришёл. И на линии, и, тем более, в конвойке. Поэтому твёрдо убеждён: нельзя ворам давать жить по их законам или понятиям, нельзя. Блатной внутри – зверь, одна наружность человеческая. - Да разные там люди, чего ж под одну гребёнку! Есть и нормальные. - Это ты меня «мастям» учить станешь? Я ж не о «серых» или «красных», а о «чёрных» конкретно. Конечно, от тюрьмы и от сумы не зарекайся, любой запросто может оступиться, и «мужиков» в зоне всегда на порядок поболее «блатных», но не про это ж толкуем. А про то, что там закон должен быть не воровской, а наш, государственный. Я без малого двадцать лет конвоировал, и на «тройке», и на «семёрке» охранял. Насмотрелся: истязания, издевательства блатных над «серыми», пытки, насилования. «Общий режим» – зона «спецлютая», там, как и на «малолетке», «п ервоходочников» таким прессом давят, что в год развращают или ломают. Нет, блатные – н е люди. - А кто против расстрела рецидивистов? Мы же чего хотим? Покоя. А что получаем? В подъездах, в квартирах железные двери, на окнах решётки – и кто ж от кого изолирован? - Бесконечная тема. Лучше на другое ответь: вот чем мы-то виноваты, что нам шесть месяцев за колючкой сидеть? Те же зеки, а вроде менты. - Н-да…. Опять остановка. Крохотная станция с невообразимым названием – «Аполлоново». Откуда здесь такое? Молоденький лейтенант оторвался от книжки и непонятно усмехнулся: «Почему нет? Раз «Григорьевская» уже была».
ВТОРОЙ ДЕНЬ НА МЕСТЕ. Я видел сон: прохладный гаснул день, От дома длинная ложилась тень, Луна, взойдя на небе голубом, Играла в стёклах радужным огнём; Всё было тихо, как луна и ночь, И ветр не мог дремоты превозмочь. И, эх, Славка тоже только-только, кажется, придремал, а его уже безжалостно распихивали на подъём. Уууаааа, полшестого! И на большом крыльце, меж двух колонн, Я видел деву …. Но, правда, правда, нужно спешить! – сегодня его первый выход на ОКПМ, то бишь, блокпост. Славка напоследок подправил дальний угол одеяла и мягко спрыгнул на покрытый серым линолеумом пол. Их в «кубрике» шестеро, так что койки пришлось ставить в два яруса. Молодые, естественно, наверху: он, Серж и Сверчок. Внизу Старый, Рифат и Андрей. Серж и Андрей – омоновцы, но, если Андрей побывал здесь только в прошлом году, то «приданный» Рифат в Чечне уже по третьей «ходке». Кроме кроватей, под которыми утеснились обувь, вещмешки и броня, в кубрике хватило места под когда-то полированный темно-коричневый шкаф с красной занавеской вместо дверок, самодельный квадратный стол, три табурета, патронный ящик под магнитофон и «библиотеку». У окна кругло чернела низенькая «буржуйка», в топку которой из коридора протянулся шланг с железной продырявленной трубкой-наконечником для сжигания газа. По заклеенным бледно-зелёными обоями стенам иголками наколоты доставшиеся в наследство от предыдущих смен разноразмерные голые девицы в призывных позах. И, отдельно, у входа, нежно смеющаяся София Ротару. Окно на четыре-пятых заложено кирпичом, а оставленная под потолком узкая щель плотно перекрыта отрезком старого одеяла – светомаскировка. До этого Славка уже отстоял-откараулил наверху трёхэтажного заводоуправления, в котором и располагалась их база. Говорят, завод выпускал пластмассовые изделия, но во вторую кампанию цеха окончательно разбомбили и разворовали, вырезав и вырвав всё металлическое. Чеченцы успели разграбить и выгоревшие гаражи, и склад с подсобками. Так что сохранилось лишь это управление и какая-то дальняя двухэтажная бытовка, с остатками душевых. В той двухэтажке раньше стояли солдатики, а теперь складировались горючее и автомобильные прибамбасы, да на крыше расположился пост с долговременной огневой точкой. За два года, после передислоцирования из чернореченского дома отдыха к автовокзалу, наши вычистили управление от нескольких тонн мусора, укрепили, развели свет и газовое отопление, окрасили рамы и двери, стены оклеили обоями, оборудовали баню, столовую, превратили окна в бойницы и пулемётные гнёзда. И, широко опоясав периметр окопами с дотами, замкнули необходимое для жизни пространство колючей проволокой – двести на триста метров относительной безопасности. Честно говоря, вышло вполне уютно – перед фасадом даже сохранился разросшийся самшитово-буковый садик с облупившимся фонтаном и пустой Доской почёта. И готовящимися распуститься редкими жёлтыми розами. С верхнего этажа, где из бывшего актового зала получился просторный, хоть и тёмный спортзал с теннисным столом и подвесной грушей, округа через бойницы просматривалась на три стороны: на западе, через садик, перекрёсток с их ОКПМ – «особым контрольным пунктом милиции», на юге, через улицу за панельными полуразвалинами разбитого артиллерией кафе-парикмахерской, восстановленный автовокзал, а с востока – уходящая вниз к промзоне широкая панорама с перекрываемым плотной «зелёнкой» частным сектором. На перекрёстке, прямо за ближним своротом, низкой дугой серел бетонный постамент с пеньками спиленных труб – когда-то на пятнадцати флагштоках развивались знамёна республик Советского Союза. Потом, в 95-м, на этом перекрёстке расстреляли разведку морпехов, и на наконечники насадили отрезанные головы мальчишек-первогодок. Стреляли, кстати, и отсюда, со здания заводоуправления. Наискосок за блокпостом – бензозаправочный комплекс, весь из себя в «евро» стиле – зелёные панели с круглыми фонарями, магазин, сервиз, мойка. И под вывеской «Жанет» – вроде как по имени любимой девушки Кадырова-младшего. Эдакий оазис ново-чеченского процветания на фоне раздолбанного, разграбленного старого русского города. Может быть, и блок-пост здесь понадобился для охраны заправки от конкурентов? Ещё левее, напротив автовокзальной площадки с десятками столпившихся перед ним междугородних «пазиков» и «газелей», уходил в дымку двойной ряд магазинчиков, киосков, палаток и шашлычных. А вот гор никаких не виделось.
Основанная по распоряжению генерала А.П. Ермолова в 1818 на берегу правого притока Терека реке Сунже крепость «Грозная» являлась важнейшим звеном Сунженской линии, закрывая выход с гор через Ханкальское ущелье. Здесь проходили военную службу М.Ю. Лермонтов (1840) и Л.Н. Толстой (1851-54). К 1870-му году, утратив стратегическое значение, крепость была преобразована в город Грозный Терской области. На рубеже 19-20 столетий быстрому росту города способствовали проведение железной дороги из Беслана на Баку и начало освоения месторождений Грозненского нефтяного района. С 1922 года Грозный – столица Чеченской, с 1934 – Чечено-Ингушской АО, в 1936 преобразованной в АССР. В 1944-57 Грозный – центр Грозненской области. В 1957-92 столица Чечено-Ингушской АССР, а после распада СССР, с 1992 – только Чеченской республики. В 89 году в Грозном насчитывалось около 400 тысяч жителей, естественно, – две трети русских, на высококвалифицированном труде которых и держались заводы, промышленность, НИИ, медицина, образование и культура.
Завтрак из чуть тёплой, расквасившейся с вечера гречки со свининой, бутербродов и чая. За ближним длинным столом Сверчок и Рифат опять выясняли несхожесть своих жизненных позиций. - Да на кой мне этот «патриотический долг»? Я сам по себе, и все эти лозунги, типа «человек человеку друг, товарищ и брат», мне ещё со школы по барабану! И в армии реально каждый только сам за себя был. Каждый выживал, как умел. – Сверчок толсто намазывал масло и, одновременно, склоняясь, громко схлюпывал из стоящей на краю стола никелированной кружки. А доскребавший кашу Рифат ответно пыхтел, подталкивая большим пальцем сползающие с характерного татарского носика тонированные очки-«капельки»: - Дурак ты, Сверчок, а это пожизненно. У меня ж дочь растёт, скоро шестнадцать, и я очень хочу, что бы она каждое утро могла, не боясь, из дома выходить, и каждый вечер спокойно возвращаться. Плюс для меня немаловажно, чтобы ей было чем за своего отца перед подругами гордиться. - Какая такая «дочь»?! Сам же говорил, что трипак долечиваешь? - Во-первых, уже долечил. А во-вторых, что с того, что мы в разводе? Дочерью-то я всё равно занимаюсь. Бабы бабами, а дети – святое.
Построение личного состава тут же в столовой. Замком капитан Бархаев и взводный Малоденко напару осматривали, правили экипировку «приданных»: поверх х/б новенькие прорезиненные «шелестяшки», бронник, разгрузка с двойным боекомплектом, с санпакетом, ножом и гранатами, а под каски лучше бы повязывать платок. У омоновцев на головах камуфлированные «болиды», в них-то не так жарко будет, как в антикварных СШ-68. «Жарко»? На дворе темнота, небо едва-едва замутнило с востока, а низкие сизые облака отжимаются липкой моросью. Жарко? Тут вообще озноб колотит. - Товарищ подполковник и товарищ лейтенант на компьютере и на журнале. Шесть человек непосредственно на перекрёстке тремя постами досматривают автотранспорт. В каждой паре один человек уже с опытом, второй стажёр. С ОКПМ комвзвода с замом прикрывают вас пулемётом и шайтан-трубой. В момент остановки, досмотра документов и транспортного средства – один работает, второй метров с пяти контролирует ситуацию. Спиной только к другой паре! Но, всё равно, с глазами на затылке. Вместе не сходиться, ни на что не засматриваться и не отвлекаться, не забывать про товарищей на других направлениях! Ориентировки пока следующие: « В ВОГОиП МВД России поступила информация о том, что братья Атабаевы Таур и Алхазур, бывшие члены БГ, проживающие в пункте временного размещения беженцев в г. Грозный, ведут антироссийскую агитацию и поиск лиц, готовых к вооружённому сопротивлению против ФВ ». «… В конце апреля текущего года полевыми командирами бандформирований было принято решение об активизации диверсионно-террористической деятельности, проведении на территории Чечни ряда террористических актов. Объектами определены подвижные составы, объекты инфраструктуры железной дороги, автотранспорт Федеральных сил, объектов жизнедеятельности, ППД (ПВД) воинских частей и подразделений МВД. Одним из основных районов проведения диверсионно-террористических актов определён Наурский район. НЕОБХОДИМО: 1. Командирам подразделений донести до личного состава о готовящихся террористических актах. 2. Исключить формализм при досмотре автомашин, лиц, находящихся в а\т. 3. В обязательном порядке проверять причастие лиц к НВФ по компьютерной базе данных «розыск», а также проводить тщательные проверки всех автомашин, проходящих по оперативным сведениям, сверкам». « …имеется информация о том, что в г. Грозный якобы для участия в терактах в качестве «смертниц» прибыли несколько женщин, прошедших соответствующую подготовку, одним из мест проведения ДТА террористами рассматривается дорога из г. Грозного в аэропорт «Северный» по которым проходит маршрут движения военной техники 46 ОБРОН ВВ МВД РФ. С целью предотвращения террористических актов в г. Грозном и других районах ЧР необходимо: 1. Командирам подразделений довести информацию до личного состава. 2. Исключить формализм при досмотре автомашин, лиц, находящихся в а\т. 3. Во время досмотра транспорта и задержания подозрительных лиц соблюдать меры предосторожности ». - Вы слышите? « Проводить более тщательный досмотр автотранспорта и лиц, находящихся в нём …», « при задержании соблюдать меры личной безопасности …» и « исключить формализм ». – Бархаев извиняющееся улыбнулся, спрятал бумажки за спину. – Главное же, ребята, это помнить о том, что войны давно нет, армейцев из города вывели, и мы остались одни. «Чехи» бояться перестали, наглеют с каждым днём, поэтому необходимо в любых ситуациях проявлять абсолютную выдержку, быть предельно вежливыми. Особое требование комендатуры: избегать конфликтов с кадыровцами. Терпеть. Не поддаваться на провокации. Вопросы есть? - А зачем столько на себя навешивать? За четыре часа сдохнуть можно. - Вот как раз для того, что бы не «сдохнуть». Возле каждого поста увидите окоп с бетонным бруствером и крышей от гранаты. Ну, комвзвода лично проверит, чтобы там сюрпризов не было, а вы, в случае нападения, должны добежать до укрытия и оттуда вести ответный огонь. Девять «магазинов» – десять минут боя. Первая граната – ещё пара минут заминки, потом вторая. Итого пятнадцать минут жизни до момента, пока подоспеет помощь. А если не подоспеет – последняя под себя. Вслед за взводным, гуськом прошуршали мимо чёрно блестящего омоченной листвой садика, повернули вдоль колючки и по-над осыпавшимся окопчиком добрались до бетонного перекрытия – литые корыта-полутрубы, по которым на югах разводят по полям воду, накрывали бетонные же плиты-стенки, образовывая длинную, в полсотни метров, защитную арку – «прямую кишку», по которой можно двигаться в полуприсяди. Блокпост – выгородка из всё тех же бетонных блоков с окошечками-бойницами, внутри которой прятался маленький брусовый домик – подарок кемеровского губернатора. В домике, кроме рабочего стола с компьютером, закуток с двойными нарами и печуркой. - Последний раз: смотрите документы, если они не вызывают подозрения, просите показать багажник, затем сверяете номера кузова и двигателя. И отправляете к окошку для регистрации. – Открывая калитку в проволочном заграждении, Молоденко поудобнее вывесил на плече свой обшарпанный РПК, не поворачивая головы, осмотрел перекрёсток. Он всегда так оглядывался – одними глазами. – В случае малейших сомнений на контроль документы передаёте сами. Их тут же пробьют по базе данных. Ничего сложного, только внимание и внимание. Словно поджидая их развода, резко, в пять минут рассвело. Облака приподнялись, и, сморщившись под лёгким восточным ветерком, сдвинулись, выпустив в дальнюю прорезь крохотное розовое солнышко. И по проспекту загудели первые автомобили. Славка оказался в паре с Рифатом. Тот уже в Грозном «свой», поэтому вид залихватский – рукава подкручены, велосипедные перчатки без пальцев, чёрные «капельки» из-под камуфлированной каски, ну, прямо герой «теленовостей». Вразвалочку пошёл к синему «жигулёнку», из которого уже выскакивал толстый седой чеченец в блестящей кожанке и бордовой бархатной тюбетейке. Вместе полистали права, страховку, доверенность, чему-то поулыбались. Пока чеченец открывал багажник, Рифат, не глядя, одним хозяйским взмахом поставил «в очередь» «газель». Славка, неожиданно для самого себя, стволом остановил попытавшихся выйти троих, с одинаковыми чёлочками, парней: «Ждите, к вам подойдут». И чего это он так дёрнулся?
Слабенький с утра, часам к десяти прибывающий поток машин всё плотнее заполнял воздух рёвом, выхлопами и пылью. Все с поводом и без повода перегазовывали, сигналя, разворачивались только с тормозным визгом, подрезая и обгоняя справа, смело прыгали по колдобинам и ямам. В конце концов, с чернореченской стороны образовалась пробка. Сирены, сигналы, самые джигиты из джигитов выруливали по остаткам тротуаров. И все об одном: «Эй, командир, спешу! Пропусти»! Какие тут глаза на затылке? Ещё и солнце железно напоминало слова замкома о том, что под каску лучше было б подвязать бандану. Ага, и подгузник бы тоже не помешал. «Вот сука!» – Смеётся Рифат. – «Полтинник мне совал, что бы я КАМАЗ не досматривал. Да за такие деньги кто ж Родину продаст?» - А что там было? - Ничего, гравий. Просто прикармливает. КАМАЗы, ЗИЛы, Газели… каких только номеров не попадается – от Владика до Калининграда. Даже мелькнула «девяностодевятая» с родным 54-тым регионом. И все по доверенности! Это столько же доверчивых мужиков по России, дающих свои машины покататься по Грозному? Но не одного номера «666»: «Что, мусульмане антихриста боятся»? – «Не, они же джигиты, кому охота «трижды шестёркой» прослыть»? Особая статья – водовозы. На чём только люди не зарабатывали: и цистерны, и пожарки, и просто сварные железные кубы в кузове, и даже мотороллеры с бидонами. И ещё местная особенность: отсутствие иномарок. - Так у «чехов» нормального бензина не бывает, сплошь конденсат. А чего? Вон, возле промзоны колодец копается метров пять-десять, а там уже нефть сочится. Ставится самогонный аппарат, и вперёд! Который совсем красный – «семьдесят-шестой», пожелтее – «девяносто-второй», а «сопсем бэлый», ну, никак не менее «девяносто-шестого». И оставшаяся густота в этот же аппарат на топливо сливается. Так что иномарки тут и месяца не протянут. Рифат мокрый, красный, аж с носа капает, да и у Славки всё от шеи до колен слиплось. - Если сейчас не попью – копец, почки рассыпятся. - А зачем они тебе? Всё через поры выпаривает. - Не сходиться, не сходиться, держать дистанцию! – Малоденко как из-под земли вырос. В руке пластиковая бутылочка «славянской», ещё из домашних запасов. – По глотку, это на всех. Терпите, ребята, всего полчаса осталось. Но отойти к следующему посту комвзвода не успел: синюшно баклажановая «шестёрка» с визгом мотнулась вправо, почти ткнувшись в заросшую полынью бетонную тумбу. Рядом с ней косо вспылила затормозившая серебристая «девяностодевятая». Славка, перекрытый вскидывающим пулемёт Малоденко, услышал только хлопанье дверок, и, отшагивая из-за взводного в сторону, тоже сбил флажок предохранителя. Около «шестёрки» уже замер на вытяжку милиционер-чеченец в новенькой серой «пэпээске», а из растопырившейся «девяностодевятой» разом выбиралось четверо в чёрных майках и беретах, увешанные пистолетами, автоматами, патронными лентами и гранатами на манер опереточных матросов-анархистов. Так вот они какие, «кадыровцы». Заросшая до глаз щетиной «охрана президента», злобно косясь на напряжённо следящих за разборкой русских, начала наперебой горячо объяснять сержанту-вайнаху, почему нельзя не уступать ей дорогу. Тот, сгорбившись, что-то ответно бормотал, чуть слышно вставляя в чеченские оправдания русское «прости». Потом, когда трое выоравшихся со всем своим арсеналом уже втискивались в салон, последний, пригнувшийся, было, к рулю, неожиданно обернулся и, отмахнув остальным, вразвалку направился к «федералам»: - Эй, командир, почему твои за порядком не смотрят? За каким хреном вы тут, если безобразия допускаете? Чего, правила для кого? Накаченный, широкий и кривоногий как бульдожик, «чех» оказался точно на голову короче сутулого, но рослого Малоденко, и сообразил это, только подойдя вплотную. - Ты ствол-то пониже опусти. И все вопросы о соблюдении правил дорожного движения адресуй своим гаишникам. - «Своим-моим»! Все вы, менты, для меня одинаковые. – От того, что приходилось заглядывать снизу вверх, глаза у чеха буквально белели, а в уголках кривящегося рта мелко заблестела слюна. – ОМОНы-замоны, СОБРы-бобры, толку тут от вас! Ни хрена вы не можете. Кадыровец, всё так же в понтовую раскачку, вернулся к машине, сплюнул, изо всех сил хлопнул дверью. Даванув на газ, почти на месте развернулся задом, и, сигналя, рванул поперёк улицы к заправке. А бедолага милиционер всё чиркал и чиркал стартером. - Успел, дотянул до блокпоста. Если бы где в другом месте прижали, то, в лучшем случае, отлупили. – Комвзвода вернул предохранитель РПК. – И ведь все они – «духи», ну, почти все кадыровцы повоевали с нашими. На них крови по…. Однако, как сам слышал: «Никаких конфликтов! Не отвечать на провокации». Вот мы и не отвечаем.
КАМАЗы, ЗИЛы, Газели, жигули, москвичи, волги… самые джигиты из джигитов выруливают по остаткам тротуаров: «Эй, командир, спешу! Пропусти»…сирены, сигналы, перегазовки и визг тормозов…. Солнце выжелтило всё небо, асфальт размяк, бронник как сковородка и каска – вафельница…. - Если сейчас не попью….
И неужели конец?! Да, Малоденко разводит смену, и ребята экипированы уже по-летнему: рукава хэбэшек закатаны, кто поопытней – в защитных очках и кроссовках. «Бывайте»! – «Не забывайте»! И трусцой, трусцой сквозь «прямую кишку», по-над осыпавшимся окопом, бегом мимо садика – поскорее в душ, в душ, обмыться! Остальное всё потом. Всё потом. После обеда курилка под заломанной с макушки, и от этого развесистой белой акацией – райский уголок. Они сидели вокруг стола всей сменой, расслабленно наблюдая за партией в нарды. Не курящий, а просто млеющий в компании Андрей, быстро сбрасывая кости, переставлял фишки и, так же, негромкой скороговоркой отвечал на вопросы: - Раньше, когда был жив Кадыров-старший, то в городе его личная охрана ездила только на «девяностодевятых» серебристого металлика и без номеров. И следили, чтобы кто-то не из их тейпа не завёл себе такую машину. Если попадался чужак, его, блин, просто-напросто выкидывали из автомобиля, а при попытке сопротивления – пристреливали. - А сколько их, кадыровцов? - Посчитать невозможно. Их попытались недавно хоть как-то легализировать, два полка милицейских сформировали. Так ещё тысяч пятнадцать, а, может, и поболее, всё равно мотаются сами по себе. Удостоверения у всех просрочены, разрешение на оружие тоже. Да и оружие-то всё сплошь криминальное, всё в розыске. Они только потому и пошли в милицию, чтобы «чистые» стволы получить. Теперь и захочет кто, а не зацепит. - Кто захочет-то? Всё куплено. - Это точно. Наши кремлёвские мудрёны задумали через них остальных «чехов» прижать. Только кадыровский-то тейп – всего лишь один из семи крупных, и далеко не самый уважаемый. Ну, дали им право нефть крышевать, да только против их пятнадцати только здесь в городе и из ближних станиц в любой момент тысяч сорок выйти может. Других желающих. - Ну, а чеченский ОМОН, они же «кровники»? - Забудь. Из чехов никто за Россию не воюет. За те бабки, что они от Кремля имеют, можно двадцать русских ОМОНов в шоколаде купать. А сколько они ещё и с местных стригут – никогда не посчитать. Здесь – как? Хочешь стать рядовым ППС – плати тонну баксов, а в ОМОН меньше, чем за двадцать пять не берут. Доцветающее дерево жужжало пчёлами и звенело цветочными мухами, дырявые тени покачивали скамьи и зелёный дощатый квадрат стола, под которым развалившиеся Фитиль, Чех и Стрелка терпели ненарочные пинки и толчки, изредка дергаясь, чтобы наскоро загрызть доставшее насекомое. Рыжий коротконогий Фитиль и белая Стрелка – дворняги-старожилы, от самого начала базы, им, как ветеранам, всё вообще пофиг, могут спать везде и при любых обстоятельствах, а вот годовалый полуазиат Чех прибился недавно, и ещё перед всеми заискивает. По всему видать, что, не смотря на молодость, бедолага успел поголодать и побродяжничать. От крыльца к курилке, чему-то смеясь, подходили начштаба Кайгородов и зампотылу Вахреев. Оба, хоть и без брони, но в разгрузках и с автоматами. Кайгородов, продолжая улыбаться, похлопал Андрея по плечу: - Ну, что, дружище, опять выиграл? Любишь ты молодых обижать. Ладно, ладно, не оправдывайся! Оружие здесь? Тогда пойдём с нами. Ещё двое желающих найдутся? Славка и Равиль подскочили одновременно: - А куда? - В магазин. Тут рядом, хозяйственный.
Андрей и Равиль оставались на крыльце, Славка караулил изнутри около дверей, а Кайгородов и Вахреев изучали витрины и стенные полки переделанного в магазин сборно-щитового домика. Посреди обычного набора «исчезнувших» с армейских складов обуви, камуфляжа, консервов, одеял и матрасов, довольно большой угол занимали импортные дрели, «болгарки», шлифмашины и прочее строительное электрооборудование. Молоденькая, совсем ещё девчонка, по брови укутанная в белый платок продавщица выкладывала перед офицерами лампочки и предохранители, выключатели и розетки, при этом умудряясь не только не проронить ни слова, но даже и не взглянуть в лица покупателей. В полутёмном углу на раскладном стульчике сидела толстая старуха во всём чёрном и, тоже не поднимая глаз, вязала чёрный же носок. Выпустив офицеров, Славка напоследок оглянулся и поймал широко распахнутые любопытством блестящие глаза не ожидавшей такого девчонки. А личико-то у «Гюльчатай» ничего, красивое, и шея длинная. Что там на эту тему у Михаила Юрьевича? – « Черны глаза у серны молодой, Но у неё глаза чернее были …». И зачем Славка подмигнул?
ДВАДЦАТЫЙ ДЕНЬ. Далеко-далеко в темноте лениво перебрёхивались собаки. Осевшая к ночи влага щекотливо залепляла брови и нос, прохладно нежила шею. За служащей окном артиллерийской пробоиной в бетонной плите забора давно никаких признаков жизни – дорога не магистральная, серая полоска обломанного по краям асфальта плавно выгибается и тонет в зарослях, в глубине которых парят горячие источники, на которые днём чеченки ходят стираться. Посмотреть бы, как они, эти источники, выглядят. А, может, и искупаться – вдруг целебные? Этот пост при въездных воротах: прошитые и промятые пулями и осколками тяжеленные железные створы, за которыми на средневековый манер наклонно вкопаны в землю трубы – если грузовик брюхом налетит, то так и останется, как жук на иголке. На противоположной стороне от ворот мутно высвечивается когда-то белая двухэтажка с напрочь выломанными окнами и дверьми. На её крыше тоже стационарный пост, с которого днём в бинокль хорошо просматривалась промзона: километры и километры давно разбомбленных и разграбленных заводских руин с новеньким куполком мечети и нефтяными факелами. Сейчас факелы, наверное, ещё виднее – небо с того края розоватое. За спиной, в окружённом двойной колючкой дворе, из незнакомого, размашисто-длиннолистого кустарника осторожно пощёлкал соловей. Помолчал, помолчал, и выдал трель: «Чу-фи, чу-фи, чи-чочочочо-чок-чок, чуфиирррр»! Тотчас же из-за забора через дорогу откликнулся другой: «Чирри-чу, чир-чу, чир-чу-чу, чок-чок-чок-чок...». Ну, братцы, какая ж сейчас красота пойдёт! Если, конечно, дурная стрельба не распугает. Выставив на кирпичном бруствере шипящую и иногда что-то вдруг неразборчиво выкрикивающую радиостанцию так, чтобы была на расстоянии вытянутой руки, Иван Петрович попытался поудобнее притереться к дерматиновой спинке изодранного автобусного сиденья, пристроенного под крышей постовой будки. Разгрузку он снял, оставшись в бронежилете, автомат на коленях – обход не раньше часа, можно слегка, вполглаза, покемарить. « Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат …» «Чу-фи, чу-фи, чи-чочочочо-чок, чу-фи-ирррр»! В первый и последний раз такого Иван Петрович наслушался в Орле, где гостевал с семьёй у брата в … да, восемьдесят третьем. Эх. Когда ж это было! «Чирри-чу, чир-чу, чок-чок-чок...». « Пусть солдаты немного поспят …» Служба в органах бывает розыскная, бывает караульная. И выбираешь её не ты, а она тебя. И этот расклад вовсе не надуманный, не от сиюминутного желания или выпавших обстоятельств, а от врождённых качеств. Так точно есть собаки «охотничьи», с чуткими длинными носами и большими ушами, а есть «цепные», недоверчиво рыкающие, предупреждающе зубастые. Вот так и милиционеры делятся по породам – на «легавых» и «рексов». Существуют, правда, ещё и боевые псы, выведенные специально для драк, и в перестройку в органах появились ОМОНы и СОБРы. Иван Петрович из «цепных», вся жизнь прошла в караулах и конвоях, где главное – не перегореть, не устать заранее. И, что тут спорить, для этого особые нервы нужны, толстые-толстые: для засады-то, многочасовой, многодневной, а если необходимо, то и многомесячной. Чтобы быть уверенным в своём конечном перетерпении, своей пережилистости над преступником, убеждённости в том, что когда «это» произойдёт, «это» не окажется «вдруг», и он, как капкан или как самолов, сработает точно и безотказно. Так что полубдеть-полуспать с прищуренными, ловящими только движение, глазами, с расслабленным слухом, настроенным только на новый, малейше отличный от фона звук, у Ивана Петровича все двадцать пять лет очень даже получалось. Любое шевеление или ничтожный шорох – и он не вскакивал, не дёргался, а только приподнимал оружие, из-под приопущенных век высматривая опасность. Именно опасность, ибо с этими же годами опытно накопилась убеждённость в том, что всё новое в карауле чревато, ибо милиционер и блатной – как пёс и волк, враги непримиримые, насмерть, и только ментовская взаимопомощь против общака – единственно реальная защита. Иван Петрович даже «красных» зеков всегда сторонился и брезговал, не веря в искренность «сотрудничающих с администрацией». Ну, а, тем более, с чего бы это аферистка, выманивающая у восьмидесятилетних инвалидов войны их последние крохи, или педофил-насильник, вдруг да «встали на путь исправления»? Волк есть волк, это его природа. Как и у пса. Кстати, взводный точно так же осматривается, не крутя головой. Значит, тоже в засадах посидел. А вот откуда-то снизу и третий соловей подключился: «Юи-лит, юи-лит. Юрь-юрь-юрь…». Первые аж взвились, и пошло, поехало: «Чу-фи, чу-фи, чи-чочочо-чок»… «Чири-чу, чири-чу, чок-чок»... «Юи-лит, юи-лит»…. Конечно, из-за возраста его стараются пристроить на спокойные места, с меньшим риском для всех. Но, из-за нехватки личного состава, постовую службу отряду приходится нести по усложнённой схеме: четыре часа через четыре – днём, три через три – ночью, и, с учётом хозработ, выходных на все шесть месяцев командировки никому не предусмотрено. Вообще. Даже болезнь – предательство. Поэтому вчера он в паре с Сергеем-Сержем опять потел на ОКПМ. Утром всё шло монотонно, рутинно, единственное событие – колонна ОБСЕ: белые джипы и белые КАМАЗы с красными крестами, мигающие и воющие «волги» сопровождения. На перекрёсток заранее подъехали «чехи»-гаишники. Тоскливо пожаловались, что ночью у них убили лейтенанта. Застрелили прямо на дому, при жене и детях. Забрали оружие, машину, доллары…. А во вторую смену, когда поток резко спал, и теряющее злобу солнце помаленьку оседало в дальнее пылевое марево, так и вообще потянуло расслабиться. Притоптанная в несколько смен, земля перекрёстка казалась уже «своей» территорией, да и большинство проезжающих автобусников, водовозников и грузотаксистов знакомы – здороваются, лебезят, напрашиваются на мелкие услуги, подвозя на заказ сигареты, воду. Серж с запозданием отмахнул поравнявшейся с ним чернильно-синей «девятке» с напрочь затемнёнными стёклами, водитель резко ударил по тормозам, и в «девятошный» багажник сходу вдавился серебристый квадратный нос «тридцать первой» «волги». Визг, хлопок и особая секунда тишины, в которую всем неучастникам ДТП становится азартно весело. Красное и белое крошево задних и передних фонарей, быстро растекающаяся лужа из-под смятого радиатора, кривые лица выбирающихся из распахнутых плавников-дверок. И вопли, точнее, уходящие в ультразвук теноровые горские трели. Кто придумал, что мусульмане не пьют? Под вечер в Грозном трезвый водитель – разве что за рулём автобуса. В «ладе» оказалось трое подростков, в «догнавшей» «волге» – двое взрослых, но совершенно косых. Мгновенно оценив раскладку сил, подростки смело напали на «не соблюдавших дистанцию». Серж дёрнулся, было, растащить размашисто лупящихся и взаимно рвущих рубахи, но сам чуть не потерял каску и отступил. Тут уже, как обычно – словно из-под земли – появился взводный. Выждав несколько секунд, Малоденко и Серж уже вместе резким вторжением рассекли немного подуставших сражающихся, повелев «стоять, не двигаться». Разбитые с обоих сторон носы и истерзанная одежда, бешенное дыхание, выпученные из под чёрных чёлок карие глаза – Серж и Иван Петрович крутили головами посредине явно готовящихся к новой сцепке вайнахов. «Стоять! Всем стоять!» – Комвзвода уже начал собирать документы, когда из затормозивших прямо на проезжей части двух «шестёрок» высыпало человек восемь в штатском и камуфляже, причём трое – с автоматами. Вытянув перед собой красные корочки, «чехи» кучно двинулись на «федералов». Малоденко встречно вскинул свой, обычно внушающий уважение РПК, но, толкнув его со спины, к появившимся «работникам районной администрации» вырвались окровавленные «волгисты». Ребята с перекрёстка и от КП бежали на выручку, но к чеченцам подъезжали всё новые и новые машины. Как «чехи» так лихо организовали поддержку? Через пару-тройку минут двенадцать милиционеров были окружены почти полусотней орущих, машущих руками и всё более заводящихся от своего количественного преимущества местных жителей. Ивана Петровича привалили на злополучную «девятку», с которой всё и началось. Перед ним размахивал удостоверением «помощника заместителя главы администрации», давя огромным жирным животом, явно бывший борец или штангист-тяжеловес, из-за которого то и дело протягивались, пытаясь зацепиться за автомат или разгрузку, чьи-то волосатые руки, от которых, ворочаясь направо-налево, пока удавалось отрываться. Иван Петрович отступал, как мог, отталкивая тяжеловеса плечом и отбиваясь локтём, спиной теснил давно уже растерявших боевой задор подростков. - Командир, отдай мне этих гадёнышей! – Габаритный пятидесятилетний чеченец в хорошем сером костюме и серебристой каракулевой папахе обращался к Малоденко нежно, как к родному. – Отдай! - Нет. Сдадим всех в отделение. - Командир, какое отделение? Всё равно по-нашему будет. Отдай! Кто первым клацнул затвором? Чехи на секунду отпрянули. Но тут же внутри их толпы кто-то что-то закричал, и они снова начали напирать. - Ну! Сучары! Достали! – Рифат, очки которого держались только на одном ухе, откинулся и остро, как в бильярд, стволом «калашникова» ткнул в солнышко наползающего на него бородатого парня. – Джалеш! Кети хо?! Ивана Петровича подцепили-таки за низ разгрузки, и, выворачивая через капот, завалили, а потом, не смотря на сомкнувшихся Рифата и Андрея, умудрились раза три пнуть. Уже на коленях, получая не особо ощутимые через бронежилет удары, он, матерясь почему-то шёпотом, двумя руками запихивал обмякших от страха пацанов подальше под машину. Несколько выстрелов хлопнули по ушам, и наступившая тишина просветлела от вновь появившегося белесого неба – это отжались напиравшие. Однако стреляли не «федералы» – под блокпостом открытыми дверцами растопырились два камуфлированных милицейских уазика, от которых бежало шесть или семь милиционеров-чеченцев. Часть людей, оказавшаяся в центре столкновения, сыграла в «море замри», а крайние начали быстро расходиться и разбегаться. Захлопали замки, злобно, с прокруткой, завизжали шины. Минута – и на перекрёстке остались только участники злосчастного ДТП. - Командир, отдай их мне. – Капитан Хазрат Идигов, начальник смены охраны автовокзала, держал Малоденко под локоть, а протрезвевшие «волгачи», которых столь неудачно попытались отбить «сотрудники администрации района», тяжко сопя, вслушивались. – Зачем протокол? Бумагу переводить. - Сам понимаешь, Хазрат, столько свидетелей – не получится. - Какие свидетели? Хум дац! Нет никого. И не будет. А машина моя – это мои сыны с моим племянником, я их сам дома накажу, поверь. - Уж накажи, не пожалей. - Не пожалею!
Через час милицейский «уазик» вновь выскочил со стороны автовокзала и вывернул на Геологическую. Давешний капитан вразвалочку направился к Ивану Петровичу, и, широко улыбаясь по-своему красивым, с чётко прорезанными чертами, «кавказским» лицом, издалека протягивал руку: - Сын сказал, что ты их собой закрывал. Спасибо, дорогой! – Сильно сжав ладонь, притянул, приобнял. – Как звать? - Иван. Иван Петрович. - А меня Хазрат. Ну, тоже, Саид-Эминович. Я твой должник, ваша. Что попросишь – сделаю как брату, помогу, чем сумею. - Да, нормально. Испугался немного за пацанов. - Не стесняйся, проси! Мы же с тобой – милиция, если мы друг другу не поможем, то кто за нас? И ещё раз обняв, протолкнул сбоку за бронежилет плоскую бутылку. - Бери, это хороший коньяк, кизлярский. Бери!
ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ. Иван Петрович, Славка и Сверчок, намотав марлевые тюрбаны, белили потолок в столовой. Чересчур разбавленная известь не прихватывалась, скатывалась по закопчённой поверхности в шарики, едкими струйками стекала по машущей руке и обильно закапывала головы и плечи. Особенно не ладилось у молодых. Славка запсиховал, делая всё более частые перерывы, сматывался в умывальник, якобы промыть глаза, но что-то задерживался, где-то западая. Иван Петрович потихоньку тоже заводился – ведь это он старший по наряду, и это ему придётся разводить руками за то, что они явно не успевают к ужину. Зато Сверчок, хоть и бестолково – больше на себя и на пол, но махал по-честному. Он вообще эту неделю был ниже травы, тише воды – в субботу с ним произошёл такой конфуз, что будь они не в Грозном, парень точно бы уволился и сбежал куда подальше. Все, конечно, старались в лицо ничего не говорить, но чтобы удержаться от смеха за спиной, такого не получалось. А, в общем-то, конечно, виновато начальство – не предупредило новичков, что по субботам-воскресеньям местные справляют свадьбы. Так-то к стрельбе в городе все уже привыкли, если автоматные очереди и взрывы раздавались дальше пятисот метров от базы, караульные даже не докладывали – у чехов разборки шли и днём и ночью. Но свадьбы….
Сверчков в паре с Андреем стоял около остановки, прямо напротив заправки. За спиной через метров двадцать начинались плотные заросли акаций, клёнов и буков бывшего парка. Жара, как всегда в полуденную смену, слишком быстро довела увешенное железом тело до котлетного состояния, мозги в каске вскипели, а автомат вызывал всё учащающиеся приступы ненависти. Сверчок пытался не смотреть каждые пять минут на часы, не чесаться, не уплывать мечтами в мирное и счастливое детство – с лимонадом и мороженым. И когда вдалеке захлопали одиночные выстрелы, он даже не сразу включился – что это и откуда, а, главное, в то, что выстрелы приближаются. Из-за поворота вывернула белая «волга», которую догоняло – раз, два, три… пять «жигулей» самых разных марок и расцветок. Как бывает, когда пытаешься вынырнуть из кошмара, и это никак не удаётся, Сверчок вдруг укрупнено, до мельчайших деталей, разглядел, как из открытого окна надвигающегося автомобиля медленно-медленно выдвигается ствол «калашникова»… и из других машин ещё несколько стволов направляются на него…. И опять же, как в дурном сне, Сверчок понял, хотя и не почувствовал, что это он огромным прыжком отлетает с дороги, переворачивается в воздухе и плашмя вжимается лицом, грудью, животом в невпускающую в себя слишком короткую траву. Выстрелы рвали воздух над самым затылком, даже в глазах пыхали красные зарницы. Всё так же, не приходя в сознание, Сверчок сначала на четвереньках, а затем кривыми перебежками достиг акации и, расталкивая скрещенными руками упругие ветви, уже напрямую ломанул куда-то туда. Туда, где его не убивали. Разыскали его почти через час. А ещё в тот день через перекрёсток пролетело три свадьбы, и всякий раз чеченцы стреляли в воздух, клаксонили, били в ладоши, и каждый водитель эскорта старался обогнать других, чтобы оказаться рядом с машиной невесты. В общем, кто в армии служил, тот в цирке не смеётся.
- И теперь что? – Почти двухметровый лейтенант Вахреев носил никак не меньше ста двадцати килограмм хорошо тренированных мышц. Как и все в эти дни офицеры, задёрганный беспрестанными несостыковками, ляпами и ненужными авралами неустроенности начала «командировки», зампотылу часто смаргивал светлыми ресницами от недосыпу и необходимости думать сразу о нескольких вещах, но, памятуя о присутствии за стойкой поварих, старательно подбирал самые литературные выражения. – Как наличный состав сможет здесь принимать пищу? - Так ведь практически вдвоём белим. Чекасу, ну, Черкасову известь в глаз попала. Зампотылу опять поморгал, и, может быть, махнув рукой, умчался бы к другим несправляющимся, но в этот момент в зал вошёл освежившийся по пояс, сияющий беззаботной улыбкой Славка. - Черкасов, покажи глаз. - Да обошлось, вовремя смыл. - Вовремя? А, как думаешь, твои товарищи сегодня тоже вовремя ужинать сядут? Славка вытянулся в «смирно», скорчив, было, оскорблённое лицо, но, ударившись затылком о недоброжелательную тишину замерших за спиной Сверчка и Старого, вдруг согласно осел: - Виноват, товарищ лейтенант. Сейчас поднажмём. - Надеюсь. Не хотелось бы, что бы вы завтра, все трое, после караула, вместо отдыха, таскали на крышу мешки с песком. И ещё напоминаю: командир распорядился голым по территории не ходить. – Вахреев большим пальцем через плечо указал на поварих, демонстрирующих своё полное невнимание к происходящему. - Так в рукава течёт! - Надень майку. Заливая и забрызгивая всё и вся, Славка, свирепо догонял и перегонял. Стыдно? А это хорошо, это правильно, и Иван Петрович не спешил объявлять амнистию. Пускай. Пока сам аккуратно скатывал со столов полиэтилен, выдвигал лавки, протирал подоконники, дал задание Сверчку принёсти воду и швабрить зашарканные, тёмно-серые, а когда-то изузоренные цветной мраморной крошки, полы. Проклятая известь даже после трёх проходок вылезала белесыми разводами. Всё, можно и нужно передохнуть. Оттесняя в оконные щели запах сохнущей побелки, от плит валили сумасшедшие ароматы обжаренных в луке спинок минтая и докипающего вишнёво-яблочного компота, на которые в двери то и дело заглядывали сглатывающие слюну бойцы. - Славк, а у тебя крестик-то точь-в-точь как у меня. Старый и Черкасс примирительно привстали и, через стол курилки, склонились, почти соприкоснувшись свежее обритыми, синеватыми макушками. - Действительно. Это мне жена подарила. - И мне супруга повесила. Серебряный? - Серебряный. - Черкасс, а ты разве женатик? – У курилки из полутьмы проявился благоухающий после бритья «жилетт»-ом Рифат, присел бочком, пряча ладонью огонёк зажигалки. – Вот, хотел поесть, а там толпа. - Посиди, пойдёшь с нами. - Так ты что, Черкасс, в самом деле, уже захомутанный? Эхма, а я-то думал: как закончим с Кавказом, так и махнём с тобой на пару по бабам. Оторвёмся, как хорьки в курятнике! Я тебя с такими девахами сведу, блин, не сразу поймёшь – быль это или сказка. - Это от которых ты лечился? - Случайность. С кем не бывает? Ну, записываю в компанию? - Не, я жену люблю. - Чего-чего? - Я люблю жену. Мы с ней и в церкви венчанные. – Славка, прихлопнув ладонями столешницу, резко встал, повернулся и быстро пошагал через двор к туалету. - Старый, это он чего? Перетрудился? «Жену», «церковь»! Эй, молодой человек, откуда у тебя этот религиозный психоз?! Что, так скоро гормональное отравление началось? Или нервный срыв на почве затяжной боевой и политической готовности? - Что ты в парня, как Тузик в тряпку? Отстань. Считай, что это наше дело, внутри христианское. Вам вот Магомет четыре жены разрешил, так и пользуйтесь на здоровье. Пока его много. - Причём здоровье? Между прочим, мы, татары, только на одной женимся. Вообще у русских мусульман отродясь многожёнство не в традиции. У меня отец овдовел рано, так нас с сестрёнкой сам растил, в одиночку. Другую в дом до старости не ввёл, что только родственники ему не талдычили. Любил мать всю жизнь. - Во, видишь! А ты почему не в отца? - Так я уже городской. Развращён цивилизацией и растлён глобализацией. - А, вообще-то, откуда корни? - Из Убинки. Мои предки с пятнадцатого века в Барабе землями владели, ещё до Кучума и Ермака. Наш тугум от самого Шадибека идёт. Это который Тохтамыша зарубил, покорителя Москвы. - Вон оно что! А как твоя родня смотрит, что ты тут воюешь? Ну, что против единоверцев? - Я ж сказал, что я городской, в мечети раз пять за всю жизнь побывал. Да и какие мы с «чехами» единоверцы? Они ж вообще сектанты – суфии, это типа ваших адвентистов-мормонов или ещё каких раскольников. - Не знал. Думал, в исламе все едины. - В исламе, как в христианстве, всяческих полно: главные, конечно, сунниты и шииты, как ваши католики и православные. А, кроме того, арабы на турок морщатся, турки на нас, азиатов поплёвывают, а мы на кавказцев сморкаемся. Поэтому, Старый, я тут не на религиозной войне, а конкретно за Россию. За Империю и Советский Союз. За который оба моих деда погибли. - Ну, прости. - Без проблем. Ещё вопросы будут – обращайся без стеснения. Собственно, и Ивану Петровичу тоже была пора.
На крыльце, белея перекинутым через плечо полотенцем, стоял командир майор Гусев . Глубоко-черные – бурятская или казахская кровинка в нём плавала явно – быстро-узкие глаза влажно поблёскивали отражением неземного. - Добрый вечер, Андрей Антонович. На месяц любуетесь? - Ага. Смотрю, какой чёткий серпик, совершенно как на турецком флаге. И Венера рядом. Я точно таким его в девяносто пятом впервые и увидел – вверх рожками. - Так вы в Первую уже воевали? - Мы тринадцатого января, вслед за штурмовыми колоннами в город входили. Войти-то вошли, а выбраться-то теперь никак не получается. Восьмая командировка. - Всё в Грозном? - Нет, в горах тоже довелось. В Ачхой-Мартановском районе побегал, и в Шали, и под Асиновской. Зачистки, засады, рейды – Кавказ уже как судьба. Высоко вздутая над черным каре двора, заполненного дурным в излишней густоте ароматом акаций, тёмно-тёмно синяя плёнка небесного пузыря редко просвечивала крупными розовыми и зелёными дырочками звёзд, а узкая царапина вчера народившегося месяца придавала миру окончательную шахерезадность. Гусев в третий раз очень внимательно заглянул в лицо Ивана Петровича: - В караул заступаете? Где, на въезде? Тогда ужинайте поскорее, через полчаса построение. И … ещё просьба: Сверчков с вами живёт? Ну, вы, это, пожалейте его, не особо подначивайте. Засмурнеет парень, а нам тут ещё сидеть да сидеть. Мало ли с кем и чего. - Понятное дело. – Отстраняясь, Иван Петрович вроде как что-то зацепившееся доставал из кармана. Неужели командир учуял?! – Разрешите идти? - Идите. Так-так-так. Что, в самом деле, учуял? А он и глотнул-то только два раза, тут же закусив прихваченной с кухни луковкой. И зубы почистил. Нет, не должен, показалось. «Грех рождает страх. Страх рождает ложь. Ложь рождает… гнев». Что там дальше тёщенька говорила? Что после «гнева»-то? У Ивана Петровича дальше подступала тоска. Проклятая бутылка, которую он смалодушничал сдать Гусев у по прибытию, ждала, ждала, и дождалась. В первый раз он приложился через неделю, когда «дневалил» по этажу. Свободные от нарядов либо спали, либо сидели в «кинозале», где смотрели по видику «Пятый элемент» – по пустому тёмному коридору из-за неплотно прикрытой фанерной двери периодически погрохатывал хохот. Иван Петрович, швабривший каменный пол, неожиданно для себя вдруг бросил тряпку в ведро и, воровато оглянувшись, зашмыгнул в кубрик. Сгорбившись, словно кто придавил его затылок чугунной пятернёй, быстро расколупал узелок вещмешка, просунул руку и нащупал скользкую узость горлышка. Водка от желудка дурным откатом ударила в голову, обожгла лицо до испарины. И, вместо представляемого мягкого бездумного блаженства, обернулась резким осознанием необратимости совершившегося. «Вот он, грех, который рождает страх, что порождает ложь. А ложь рождает гнев, за которым уныние». Ох, тёщенька, ох. На следующий вечер опять, тоскливо морщась на свою слабость, улучил минутку и приложился. Когда водка закончилась, у него словно камень с души спал. Думал – всё, избавился. А сегодня начал хазратовскую.Читать полностью скачать здесь
|
|