Валентина ЕФИМОВСКАЯ
“Я СОВСЕМ НЕ БОЮСЬ УМЕРЕТЬ“
(о книге стихов И.А.Сергеевой “Господь пасет мя”)

Случилось так, что одновременно у меня появились две новые книги. Одну, книгу стихов “Господь пасет мя”, маленькую, скромно оформленную, в переплете цвета северного сумеречного неба, подарила мне наша известная петербургская поэтесса, лауреат премии им. Н.Заболоцкого – Ирэна Сергеева. Другую я купила сама, прельстившись и ее интригующим названием “Религия как освобождающая сила в философии ХХ века”, и именем ее автора, современного священника франсисканского монаха Фьоренцо Эмилио Реати, и оформлением – на глянцевой обложке красочная и такая знакомая православная икона “Преображение Господне”. Конечно, сразу же я обратилась к таинственной иностранной книге, которая, как сулило оглавление, обещала моему недоверчивому, неудовлетворенному разуму новые ответы на вопросы о сущности и понимании религии, взаимосвязи веры и знания, об особенностях религиозного языка. Маняще сверкали на страницах имена знаменитых философов: Канта, Хайдеггера, Гадамера. И я, не убоявшись “достигать истины через труд понятия” (Гегель), погрузилась в чтение…

Беспомощно я тонула в чужеземных зловещих терминах и путалась в сложных стилистических конструкциях, которые были привлечены автором для того, оказывается, чтобы “изложить древние непреходящие истины христианской веры на новом языке, более понятном современному читателю”. Используя ключевые формулировки и язык герменевтической философии, богослов пытался переформулировать вечные истины христианской веры, как сам об этом сообщает, то есть “благотворно воздействовать на нынешнюю, более секулярную, по сравнению с прошлым, философию, а верующим помочь, дать разумное изъяснение их веры”. Словосочетания “религия разума”, “рациональное доказательство”, “рассудок”, “поиск ответа” – чаще встречаются на страницах книги, чем понятия “откровение” или “вера”, а о словах “любовь”, “красота”, “премудрость” автор, кажется, не знает вовсе.

Измученный постижением рациональных доказательств Всевышнего вместе с франсисканским монахом мой бедный разум сжимался от ужаса при мысли о том, какими же знаниями, какой силой доказательств должен обладать православный священник, чтобы должным образом вступить в полемику с этой современной католической философией и достойно победить… В изнеможении и страхе, словно отпрянув от раскрывшейся передо мной бездны, я, лишь для успокоения рук, взяла полистать ту, другую книгу, - книгу стихов, и легко, словно пальцами по клавишам знакомого инструмента, пробежала глазами несколько стихотворений. И зазвучали, запели, неожиданно заискрились чудесные слова.

Горит икона золотая,

не увядает райский сад.

Ах, мама, ты совсем седая,

и у тебя печальный взгляд!

Ах, мама, горести растают,

как майский снег,

как невский град,

где есть икона золотая

и для страдальцев

райский сад…

Я читала дальше и дальше, казалось, не глазами, а душой. Стихи были в традиционном для Ирэны Сергеевой стиле – короткие, емкие, словно мерные удары церковного колокола.

Быть бы Марфой иль Марией –

лишь бы только возле быть,

слышать бы слова благие,

Истину душою пить.

А теперь, в века лихие, -

силы Истины копить,

быть – и Марфой, и Марией,

и другим помочь испить.

Ну, конечно же, - Истину надобно не разумом, а душою пить. Ведь как просто!.. И не нужно никаких богословских споров, интеллектуальных сражений, а только сказать

Час проспала – и выспалась.

Крошки не съев, сыта.

Мысли сложила в исповедь,

встав на порог скита.

И развенчан будет рационализм католического богослова, и помягчают верой сердца многих наших современников. Воистину, велика сила слова, если им говорит душа, а особенно поэтическая.

Поэтическое слово Ирэны Сергеевой отличительно, узнаваемо, бережно-экономно, убедительно. Ей удается минимальными художественными средствами создавать яркие, запоминающиеся поэтические творения. Она не пишет стихотворной прозы или рифмованной философии, не измучивает читателя нескончаемыми рефлексиями. Она создает то, что и должно называться стихо-твореним, величаться поэзией.

Часы мои такие точные,

часы свечные, не песочные!

Свеча – на час, на два часа…

Елико посчитаю вчерне я –

как раз на правило вечернее –

в молитвах славить небеса.

Двумя-тремя строфами, состоящими из 30-40 слов, поэтесса творчески фиксирует разнообразные проявления жизни, прибавляя тем самым к ней и обогащая ее. Стихи И.Сергеевой не мертвые фотографические свидетельства человеческого бытия, но крупицы “живой действительности”. При всей своей поэтичности, стихи И.Сергеевой, как я уже отмечала, отличаются особым художественным своеобразием, которое заключается в непостижимой емкости, глубине и целостности каждого отдельного стихотворения. Выражаясь словами Е.Трубецкого, можно сказать, что каждое из стихотворений “подчинено архитектурному замыслу”. Есть что-то “каменное”, незыблемое в поэтических миниатюрах поэтессы, где очевидна смысловая концентрация вокруг некоего Главного Смысла, “Камня живого”, вокруг которого всегда людно, тесно, нет свободного, незаполненного пространства. Именно так, в “тесном смысле слова”, в непременной, присущей иконописи симметрии вокруг духовного центра, строится каждое стихотворение И.Сергеевой, словно маленький собор.

Где, как не в соборе “в века лихие” можно “силы Истины копить”. Поэтический собор И.Сергеевой символичен, метафоричен.

Мы поставим часовню на Замшина улице…

Ты свети нам, лампада, свети –

кто за хлебом сюда, только хлебом столуется,

и до храма кому не дойти…

Жизнь-вода протекает незримыми речками,

изойдет – может быть, исцелит…

И вздохнет Богоматерь над нашими свечками,

милосердна, простая на вид.

Часовенок полным-полно на Руси, а вот такой, о которой говорит поэтесса, нет. Это возвышающий, усиленный поэтический образ-символ поэтесса создает, так как знает, что “в действительности в человечестве царствует раздор и хаос: оно не является единственным храмом Божиим; чтобы ввести его во храм и осуществить в нем полную соборность, нужен “пост и труд, и теснота, и всякие скорби” (Е.Трубецкой “Умозрение в красках”), нужна исповедь.

Статьи церковные писала –

не зря, быть может, я жила…

Не ела колбасы и сала…

И не желала людям зла…

И не скажу, что возносилась,

себя считала лучше всех…

С собой справлялась. И молилась.

Но тем гордилась – это грех.

Человек, готовящийся к исповеди, знает, как неимоверно трудно найти слова, которыми следует поведать священнику о своих прегрешениях. В этот катарсисный момент хочется изъясняться быстрее, точнее и легче. Видно, что И.Сергеева владеет этим сложным искусством в совершенстве благодаря и опыту церковной жизни, и поэтическому дару. Поэтесса избегает лобового решения любой темы, иногда ограничивается лишь интонацией, намеком, единственным словом, так что все стихотворение обретает дополнительный смысл. Любое, даже самое маленькое стихотворение И.Сергеевой, закончено, многогранно, художественно, так как в нем есть что переосмысливать, говоря словами Гете, в нем есть “двойное освещение”.

Нет, не заброшено

твое Лыкошино,

могилы дедов над рекой,

рекой Валдайкою,

мальчишки стайкою…

Оно – у неба

под рукой.

Всего 15 слов. Но какая емкость этого произведения, какой добрый свет исходит от него. Два образа “мальчишки стайкою” и “у неба под рукой” создают конструкцию, подобную мирозданию. Под заботливой Отцовской рукой неба и веселые мальчишки – будущее мира, и то, что является основой будущего и настоящего – могилы дедов, мирно покоящиеся над величественной рекой. В стихотворении об этом не говорится, но кажется очевидным, что могилы эти ухожены и поименованы. Иначе и быть не может в любимом мире поэтессы, где символ смерти – могила, обладает жизнеутверждающей силой. И.Сергеевой удается передать это ощущение читателю благодаря уникальной поэтической пластике, поэтическому рельефу , в котором разрабатывается несколько плоскостных планов. На первом плане дано движение – резвящиеся мальчишки, но сюжет уходит вглубь, к статичной границе, обозначенной дедовыми могилами. А между этими двумя планами, как между двумя плоскостями, течет “у неба под рукой” Валдайка – спокойная, незыблемая река жизни. Задняя плоскость этого рельефа, очевидно, имеет особое значение для всего построения. Она подобна непроницаемой плоскости стены античного древнегреческого рельефа, основанного на идеальном равновесии движения и вместе с тем статики. Закон рельефа, являющегося олицетворением гармонии, издревле действовал в скульптуре и в разных школах живописи и иконописи. Поэзия И.Сергеевой, по моему мнению, является уникальным примером овладения “законом рельефа” в поэзии, закона, которому “должно соответствовать мироощущение, родственное вечной гармонии, содержащейся в красоте тварного мира” (Н.Н.Третьяков “Образ в искусстве”).

Красота и радость жизни в творчестве И.Сергеевой является той мерой, которой и могут быть измерены на “узком пути” христианина “пост и труд, и теснота, и всякие скорби”. Векторным сложением этих двух нематериальных категорий определяется пространство поэтического бытия поэтессы, наполненное смыслом жизни, в котором скорбь претворяется в радость, блаженство вырастает из страдания, а смерть имеет жизнеутверждающий аспект.

И оставшись сиротою,

преступая стыд и срам,

не за хлебом и водою –

за Любовью в Божий храм.

В храме, тихая старушка,

утешенье всем одно… Где же кружка?

Грошик падает на дно.

Благодаря особому поэтическому зрению и слуху поэтесса обладает и самобытным поэтическим почерком, который определяется не только обилием оригинальных, неожиданных тропов:

Хочу в бездонные архивы

и в храмы бедные войти.

Листы архивные красивы,

в них может Истина цвести…

но и мелодичной звукописью, виртуозным владением рифмой

Видела радугу,

Видела даже двойную, -

Только проехали станцию

Нашу родную…

Если рисую Россию,

То радужно-чисто.

Боже, признанье

Прости мне

Ныне и присно.

Это сияние

Церковь сия

Оставляла…

Даже в скорбях

Радости было не мало.

Поэтесса мастерски владеет и не боится дактилической рифмы, в ее арсенале ассонансные и диссонансные, составные и тавтологические, смежные и перекрестные рифмы, хотя излишне часто, на мой взгляд, встречаются глагольные рифмы. Такое разнообразие ритмических находок не есть самоцель, но необходимость для выражения художественного замысла, о котором не задумываешься, когда читаешь поэтические строки И.Сергеевой, кажущиеся такими безыскусными, простыми.

Весна. В окно влетают осы

на цвет герани. У окна

береза распустила косы,

прозрачно светится она.

Блестит распахнутая рама,

в ней осень отражу сама.

А в комнате в постели мама,

Совсем седая, как зима.

Даже поэтический штамп “береза распустила косы” мастерски транспонируется и звучит в иной, пониженной тональности, контрапунктом седым волосам матери. Но внешняя красота поэтических строк И.Сергеевой лишь средство, благодаря которому ей удается ввести читателя в истинный мир стихотворения, заставить задуматься над его духовным содержанием.

Воздух рощи прадедовской чище,

И не так уже страшно стареть.

А взглянув на родное кладбище,

Я совсем не боюсь умереть, - так просто и спокойно говорит поэтесса о смерти. Хотя в стихотворении не поясняется, на родовом ли кладбище лишь на время исчезает страх смерти, или состояние физического небытия для поэтессы является естественной ипостасью жизни вечной, понятной верующей душе? На этот вопрос нельзя ответить сразу, понимание его обретается с прочтением всей книги стихов, в которой сама поэтесса исследует своим жизненным опытом сложнейший духовный мир, который открывается тем ярче, становится тем виднее, чем более отрешается человек от всего видимого.

Художественное слово И.Сергеевой по поэтическим свойствам таланта подобно маятнику, который колеблется между мистическим и естественным богопознанием. Но главное в этом творчестве, на мой взгляд, не только то, что поэтесса рассказывает о сложной истории своей души, утверждающейся в вере о жизни вечной и творящей себя в правилах этой веры. Скупым, исповедальным языком И.Сергеева так искренне рассказывает о жизни своей души, что заставляет читателя вжиться в эту жизнь. Поэтессе удается перелить свой жизненный христианский опыт, типичный для русского человека, в душу читателя, так что последний начинает идентифицировать себя с лирическим героем книги, чувствовать и говорить, как автор, переноситься в сложный авторский мир и становиться на путь обретения веры.

“Спеши, спеши ко мне, спеши!”

“Спешу, спешу к тебе, спешу!”

Открыта дверь моей души:

молюсь, читаю и пишу.

Не это ли ее большое духовное читательское семейство, которому поэтесса завещала все свои духовные сокровища, дает ей силы не бояться смерти, быть уверенной в неиссякаемости жизни, носителем которой является вечное слово.

Утром солнышко разбудит,

будто мама теплою рукой.

Мама, мама, что со мною будет?

скоро ли и мне уж на покой?

И не страшно, что в земле зароют,

коль как прежде солнышко взойдет…

Но не знаю, кто глаза закроет

и отмолет кто, и отпоет…

Очевидно, что поэтесса, понимая конечность своего физического существования, уверена в бесконечной сущности самой жизни, временными носителями которой в дальнейшем становятся те, “кто глаза закроет, и отмолет кто, и отпоет” – ей не важны их личности, но важно их наличие на оси бытия, бесконечность которого только и может быть определена конечными величинами. Так же как в физическом мире только с помощью конечной величины скорости света телескопы могут заглянуть все дальше во Вселенную, увидеть далекое Прошлое, которое в бесконечности смыкается с Будущим.

Санкт-Петербург, 2011 г.

Система Orphus
Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"
Комментариев:

Вернуться на главную