| |
* * *
Понимаешь ли, птица,
на ветке сидеть и молчать –
это вовсе не то, что к чему стоило в жизни стремиться.
Надо ветку качнуть, да получше листву раскачать,
надо мир раскачать –
пусть округа летит и кружится!
Надо мысль раскачать –
чтоб летела, звеня и паря,
чтоб качала леса, заполняла долины и воды –
вот тогда запоешь
лучше лучшего соловья,
подчиняя сознанью
веселые смыслы свободы.
Ты на ветке сидишь –
тише тихого. Не шелохнешь
ни резного листа,
ни лежащую в дреме окрестность.
Понимаешь ли, птица,
звенит мне твоя высота
и свистит по ночам
твой пернатый секрет неизвестный.
Ведь когда ты поешь –
ходит громом в лесу тишина,
и с росою глаза
золотые цветы раскрывают.
Перезвона и трелей угрюмая чаща полна.
И сиянья.
И жизни.
Но видишь ли…
Так не бывает.
Будто смысл,
что петлею сужает пространство вокруг,
отлетел от души –
и очнулась душа в укоризне,
засвистала, защелкала юным восторгом – и вдруг
ощутила струенье-течение-пение жизни!
И звучат над землей –
выше смыслов усталой земли,
выше гроз естества,
выше заданной временем темы
все лишенные смысла пернатые птичьи слова,
все рулады твои,
все твои золотые фонемы.
***
Когда я вышла в путь в рассвете детства раннем,
Гудел седым холмам морей глубокий вздох.
И маленькой душе привиделся бескрайним
Поющий шар Земли в подпалинах дорог.
Весь мир играл у ног – огромный, как дорога,
И дружелюбно звал решиться и пойти:
«Ступи один шажок, потом еще немного,
И не заметишь, как осилишь все пути».
И я шагнула в свет – в разверстый трепет дали,
В лавинный ропот рощ, в лебяжью стаю лет,
В широкий шорох волн, где всех веков печали
На золотом песке чертили легкий след.
Я полюбила вас – старухи в нищих хатах,
Студенты и бомжи в столичной тьме огней.
И стала я тогда пожизненно богата
Тревогами ветров и вольностью дождей.
И я вместила весь мой мир в рассвете раннем –
Лесов протяжный шум, морей соленый вздох,
Тяжелые дымы проснувшихся окраин,
Клубящуюся пыль полуденных дорог.
А тихая Земля в прибрежной белой пене
Играла, как дитя с ракушкою в руке,
И вечный океан веков и поколений
Гудел, чертя пути на золотом песке.
И ты летела в путь, срывая звезд орбиты,
На сильном, молодом, сияющем крыле,
Забыв миров печаль, простив веков обиды,
Огромная душа на маленькой Земле.
* * *
Отведи меня, дедушка, в детство за белой горой
По тропинке из вечного снега, что лег между нами.
Там летят рысаки в алых лентах сквозь парк городской,
И с лотков расписных бабы в шубах торгуют блинами.
Там дымят самовары. В аллеях стоят терема.
Праздник Русской зимы – и лепные фигуры из снега.
Там царевич и волк, а на ветке жар-птица сама.
И герой-космонавт рядом с пушкинским вещим Олегом.
Повернулся к концу с середины двадцатый наш век.
Сказка с космосом спорит в пространстве зимы небывалом.
Кто такое слепил? Кто раскрасил сияющий снег
Золотым, голубым, полыхающим синим и алым?!
Стар и мал – мы стоим, счет седым временам потеряв.
Два ребенка извечных – большие глаза проглядели!
Посмотри, посмотри, как веселый Петрушка лукав!
Как на печке летит, обгоняя ракету, Емеля!
Фонари среди хвой. Снегопад. Хорошо-хорошо.
А волшебный фонарь и в метель доведет до ночлега.
Где ты, дедушка? Поздно. Куда ты тихонько ушел
По аллее седой, по тропинке из вечного снега?
А с тобою ушел век двадцатый – кровавый наш век,
Век, разрушивший просто и заново создавший мифы.
А в столетье другом сам себя подменил человек –
Снежный сказочный ком не втащили на гору Сизифы!
А в столетье другом – одиноко замерзшей душе.
Нету Русской зимы. И в сугробы не прыгнешь с разбега.
Нету снежных фигур на оттаявшей черной меже
Пограничных времен. Да и нету почти уже снега.
Мне идти за тобой. Но еще я не верю тому.
Я играю еще на снегу у проталины черной.
Я еще запускаю снежок в лихолетье и тьму,
Неизвестно зачем покоряясь мечте непокорной.
УЛИТКА
Ты в этом мире медленнее всех.
Ползешь к цветку – и время тратить грех,
Чтоб наблюдать за медленным движеньем.
Но нет быстрее урагана звезд,
Летящих по спирали млечных верст
В стремительном витке преображенья.
Куда тебе спешить и почему –
Навек неясно твоему уму
В пространстве продвижений постепенных.
Ведь если время не остановить –
Так можно спрятать или закрутить
В спиральный панцирь медленных вселенных.
Сгорают звезды, пролетают дни,
Поют пульсары – времени сродни.
А ты ползешь замедленной дорожкой
По правилам неведомой игры.
Ведь можно так: свернуть в себя миры –
И с лепестка цветка топорщить рожки.
***
Когда, взрывая тьмы отвес
И душ растерянных основы,
На мир, как свет с ночных небес,
Божественное сходит Слово –
Ему внимают царь Давид,
К струне пророческой склоненный,
И горький Иов в тьме обид,
И в чреве бед земных Иона.
За ним следят за тыщи верст
В пустынях Азии с Европой
Из тайников железных гнезд,
Глаза вращая, телескопы.
И ты, аукая тайгу
У черных изб в углу медвежьем,
Запишешь строчку на снегу
И глянешь в синее безбрежье –
А там – сквозь холод звезд и снег –
Холодным северным сияньем
Горит один огонь на всех
Над потрясенным мирозданьем.
Так ты, поэт – строкой разя,
В наследство вольных рифм вступая,
Забудь искать во всем себя,
Своей гордыне потакая.
Всему творению родня
Огнем и вечным духом Слова,
Исполнись общего Огня –
И не ищи огня другого.
***
В этом солнце сквозном – что мне твой вековечный укор!
Не сотру я со щек тривиальные глупые слезы,
А вдохну в свою грудь белой рябью прошитый простор –
Каждым сердцем зеленым трепещут и любят березы!
И нырнув с головой в эту странную явную новь,
В мир, где каждое сердце округу творит и струится,
В сотый раз я скажу: наша родина – это Любовь,
А не место в пространстве, где выпало жить и родиться.
Как березы трепещут, стараясь беду одолеть,
Каждым сердцем в простор превращая заросшую местность –
Лей в пространство любовь, невзирая на беды и смерть,
Чтоб очнулась в тебе и тебя полюбила окрестность!
Надо свить себе родину, как на березе гнездо
Вьет весной соловей мхом и пухом израненных крылий.
Так и деды твои, улыбаясь за плугом незло,
Тыщи весен любя – все вокруг для тебя налюбили.
И березовых рощ водопадом гремящая новь
В тыщу тихих сердец вдруг пошлет пониманье и чудо.
И пойду я к любви – ибо родина наша – Любовь,
На дорогах земных и в мирах, где не жили покуда.
А когда отгорят все пути на пути краю синевы
И судьба не подскажет, направо идти иль налево –
Я совью себе родину в плеске любви и листвы
В белоствольном лесу мирового шумящего древа.
Приюти меня в теплые белые рощи твои –
Там, где любящи вечно и всеми безмерно любимы,
Вьют их пуха и веток гнездилища вечной Любви
В белоствольных лесах у престола Творца серафимы.
***
В том детстве, где ангел случайно
Про жизнь просиял мне и смерть,
Открылась мне вечная тайна –
Не может любовь умереть!
Тот ангел сидел в изголовье,
Бессмертный в бессмертной любви,
А мама горела любовью
И гладила косы мои.
Но ангел исчез белокрылый,
И в маминой тихой, живой
Любви – над холодной могилой
С седою стою головой.
И не понимаю упрямо,
Как жизнь наша быстро прошла.
Твержу свое детское: «Мама,
Зачем нас любовь не спасла?»
Зачем в слабине человечьей
Мы жизни твоей не спасли,
И смерти ответить нам нечем
По-прежнему, кроме любви.
И горю ответить нам нечем
По-прежнему, кроме забот,
Пока о прощанье и встрече
Тот ангел продрогший поет.
Тот ангел, как лунь, сизокрылый,
И жизнь повидавший, и смерть,
Поет над родною могилой:
«Не может любовь умереть!»
* * *
Дочь поколений, выросших во тьме,
В безбожном, холодящем душу мраке,
Я всей душою приросла к земле,
В земной глуши Небес читая знаки.
Восходит страсть земная надо мной –
Вплетать цветы в слова и слушать лиру.
Но с посохом и нищею сумой
Забросив мир, мне не пойти по миру.
Придут другие – новых нив посев –
И не прельстятся лирой голосистой, .
А к Богу, от неправды уцелев,
Легко пройдут душой простой и чистой.
Но мне, что делать мне средь этой тьмы –
Среди земных оставленных колосьев?
Любовь земную взявши не взаймы,
Я не могу их позабыть и бросить.
Не знавших с роду, что такое Бог,
Прошедших жизнь усталою толпою,
Их множество – в безбожии эпох
Не говоривших никогда с Тобою.
А я – из них. Их вечное дитя,
Их порожденье, кара и награда –
Такой же точно выплеск бытия
В таких же точно тьмах земного ада.
И знаю я, проживши на земле,
Легко и зло судившая когда-то,
Что, заблуждаясь и в добре, и в зле,
Они, Господь, ни в чем не виноваты.
А даже если дашь Ты рай взаймы,
Захочет ли душа такого света,
Покуда в тьме кромешной – тьмы и тьмы
Обманутых, родных – томятся где-то?
Пусть такова спасения цена –
Но можно ли платить такой ценою?
Как видно, слишком велика вина
Застывших между Небом и Землею.
***
Разве ты это, родина – царь да обком,
Да шлагбаумом к счастью закрыты пути,
Ну а в Китеж – ни Ельциным, ни Ермаком,
Хоть рукою подать, да вовек не пройти.
Лучше Бога мы знали, какой ты должна
Быть. А все же, умеривши гордость и спесь,
Не переть бы нам, знающим, против рожна,
Полюбить бы тебя нам такою, как есть!
Ты – любила. И за руку тихо вела.
И слезу вытирала в назначенный час.
И терпела, когда и терпеть не могла
Безобразно позорящих, судящих нас.
– Все не так! – каждый век мы пеняли тебе.
Где нам – умным – заботу и нежность понять!
Ты нас, ласковых, гладила по голове
И, слезу вытирая, жалела, как мать.
Наплюю я на злое жулье да ворье.
– Чист загаженный двор! Бел затоптанный снег!
Я возьму тебя, родина, в сердце свое.
Сохраню тебя, родина, в сердце навек.
Что нам – царь, да октябрь, да банкир, да обком!
Может быть, мы опомнимся, дети твои –
Наша родина плачет над каждым ростком
И скорбит, и нуждается в нашей любви.
***
Рогатые, хвостатые, хмельные,
Валили в ночь. Но кто-то вдруг сказал:
– Снимите маски! Назовите имя!
И, захлебнувшись, сгинул карнавал.
И врассыпную хлынули, чтоб скрыться
Химерами с пожара Нотр-Дам,
Под медицинской маской скрыли лица,
Боясь случайно показать – что там.
Но улыбнулся, зная суть сюрприза,
Спасения и света верный сын,
Амбивалентный теоретик низа,
Срыватель масок гибельных – Бахтин.
Что ж, в кривде не терпевшая огласки,
Меняя, как наряды, времена,
Европа, ты всегда любила маски,
Всегда, смеясь, скрывала имена.
Блудница и жена хмельного мира,
За мудрость мира в жерле вечной тьмы
Ты поднимала кубок среди пира –
Блажного пира посреди чумы.
И мы привыкли к маскам постепенно,
В Любви Христовой принимая всех.
С всемирною отзывчивостью в генах
Мы позабыли, что заразен грех.
Но, не считая балаган за чудо,
Не жалуя Пьеро и Домино,
Мы любим вас, как прежде. И покуда
В Европу не захлопнули окно.
И снятся нам не рокот струн слепца,
Не бык, везущий деву сквозь потопы,
А вы – черты прекрасного лица
Сорвавшей маску черную Европы.
БЕЛЫЕ ПТИЦЫ
Артему Б.
1
Ютятся к домам в холода снегири и синицы,
Грачи и касатки зимуют в далеком краю.
Лишь дикие лебеди – сильные белые птицы –
Плывут среди льдин, согревая в мороз полынью.
Нацелится пьяное дуло бродяги шального,
Заезжий шофер разворотит снега в колеях –
Кружат в небесах, не спешат улетать от родного.
Да если уж честно, то любят их в этих краях.
Как любят здесь все, кто родился у этих проселков,
И хрусткий мороз, и огни развалившейся ТЭЦ,
И пятиэтажки, и солнце на инее колком,
И вечный огонь нестареющих русских сердец.
Мы смотрим с окраин, как лебедь над вьюгой кружится,
И вновь повторяем в снега проносящихся дней:
– Россия, Россия, ты – сильная белая птица,
И скроены все мы судьбою по мерке твоей.
2
Наставят ракеты – снега запорошат прицелы.
Нацелятся танки – пурга перекроет пути.
Россия, Россия, покуда мы живы и целы,
Сквозь наши окопы к тебе никому не пройти.
Пусть тучи нависли, пусть смерть по дорогам вихрится,
Мы вновь говорим, не умея сдаваться врагу:
– Мы – дети России. Мы – сильные белые птицы.
Мы выживем в бурю. Мы вместе пройдем сквозь пургу.
И нашим бойцам, что лежат в полевых медсанбатах,
И нашим десантникам в вихре огня – не стонать!
Воюйте, ребята! Держитесь покрепче, ребята!
Живите, ребята! Нельзя нам Россию сдавать!
А дети глядят, как на солнце дорога искрится
И в небе небес, побеждая вселенское зло,
Летит над проселками сильная белая птица,
Спокойно и вольно расправив литое крыло.
* * *
Сергею Куняеву
Все ушли. И в кладбищенской зыбкой тени
Вновь сирень зацветает соцветьями снов.
Среди древней земли мы остались одни
В обезлюдевшей горнице прошлых веков.
Что же, прошлое свято живущим вдвойне.
Каждый знал – на земле ничего не сберечь.
Лишь великие тени сквозят в вышине
И великих преданий доносится речь.
Мы, пришедшие позже, попали на пир
И остались чужими им. Но все равно
Их глазами мы долго глядели на мир,
Их речей вдохновенных плескали вино.
Мы живем о своем в духоте дешевизн.
Новый мир постаревшим и мил, и не мил.
И цветет над могилами новая жизнь –
Жизнь всегда расцветает над прахом могил.
Но украдена памяти главная весть,
Утекает минувшее сквозь решето,
И о жизни, горевшей прозреньями здесь,
Нынче даже случайно не вспомнит никто.
По в пустыне, где каждый к ушедшему глух,
Мы бредем, заплативши с лихвой за мечты,
Понимая, что долго сияющий дух
Не достигнет в потомках былой высоты.
И жалея до слез молодых и лихих
(Разнесут – только словом случайно затронь!),
Говорим мы: «Манкуртам в беспамятстве их
Недоступен былых вдохновений огонь».
Что ж – прости и пойми. Так бывает всегда.
Старый друг, ничего в этом нового нет.
Отцветает сирень и цветет лебеда,
Где когда-то горел несгорающий свет.
ПОЭТ
Возлюбить лопушки и дождями клубящийся мрак,
Свято веровать в Музу, что явно Всевышним ведома,
И за каждую строчку плохую ругать себя так,
Что вскипают все лужи на грязном асфальте у дома.
Обижаться легко. И наивно, легко обижать,
Никого отродясь, кроме собственной лиры, не слыша.
И упорно, уверенно, самоуверенно ждать
Оправдания Неба и экстренной помощи свыше.
И, с друзьями сойдясь, под извечным девизом «Дерзай!»
Вместе с мухами пить за Шекспира в задрипанной чайной.
Ради рыжей лахудры миры открывать невзначай,
А потом закрывать ради сивой лахудры случайной.
И в больницу лететь с дорогущим лекарством чуть свет,
Сокрушаясь до звезд о дружке, потонувшем в стакане:
«Что ж ты, Ваня, придумал, ведь ты же хороший поэт!
Я ругал тебя зря… Что ж ты шею свернул себе, Ваня!»
И, валяясь на пляже, припомнить весь мир до глубин,
И легко умереть в накатившей строке за другого.
И, смеясь, возражать:
– Что там с солнцем наделал Нвин?
Ну и что тут за чудо? Подумаешь! Это же слОво!
И!!! Внезапно!!! Прозреть!!!
– Боже праведный, что впереди?
Пощади дурака – я ведь жил самомненью в угоду!
Распаленному солнцу устало сказать: «Погоди!» –
И, не видя, шагнуть в помутневшую черную воду.
И, себе удивившись, горящим нутром ощутить:
На тебя изошла непонятная странная сила.
И глядеть, ошалев: передумав с небес уходить,
Над ларьками и пляжем висит неподвижно светило.
СИРЕНЬ - НА СЧАСТЬЕ
Сирень! Сирень! Как мощный взрыв сверхновой,
Сносящий мозг тяжелою волной –
Четырехлепестковый куст лиловый,
Смыкающий объятья за спиной!
В парадных белых фартуках крылатых,
– Учиться лень и думать тоже лень! –
Мы забывали целый мир, когда ты
Цвела, непредставимая сирень!
Но был один секрет: в саду у школы
Найти, нырнув в лиловый окоем,
Цветок особый, пятилепестковый,
И съесть его – ведь счастье скрыто в нем!
Наклонишь ветвь с цветком, судьбе раскрытым,
С грядущим, приходящим навсегда –
Гори над головой, сияй над бытом,
Лиловая сверхновая звезда!
И мы, зарывшись в душный куст весенний,
С усердием веселых дикарей
Искали счастье верное в сирени,
Глотали счастье, утопая в ней!
А кто не верил в тот пятиконечный
Сердечный бред, серьезно хмуря лбы,
Остался навсегда в сомненье вечном
Без радости, без счастья, без судьбы.
Что ж до меня… В серьезном или в малом,
Не счастья – о судьбе не привирай! –
Но с той поры всегда тебя хватало,
Сиянье мира, бьющее за край!
Всегда ты был – забытый всеми, душный
Любви и детской нежности придел.
Неважно, что Рахманинов подслушал!
Неважно, что там Врубель подсмотрел!
А важно – если черное случится
И совладать не сможешь с миром ты –
Лицом в сирень, наплакавшись, зарыться,
Глотать на счастье горькие цветы.
***
Айсберг, Россия!
Ни белые шкуры полярных медведей твоих,
ни ледоколов зеленые волчьи глаза,
ни Аввакумов опальных пути на санях,
ни потаенных острогов подводные льды
не объяснят, что такое Россия в мороз.
Вмерзли мы в жгучее пламя –
а пламя в мороз
ясно звенит, как застывший каленый металл.
Вмерзли в огромное солнце –
а солнце в мороз
красное, жаркое, как на кормушке снегирь.
Вмерзли в далекие звезды –
а звезды в мороз
круглые, глупые, как прошлогодний горох.
Айсберг, Россия!
Твой воздух замерз, как кристалл.
Вмерзли мы в сердце –
а сердце России в мороз –
вечный ребенок, летящий на санках с горы.
Страшно! Так сладко и страшно!
Движенье и вихрь!
Из-под полозьев взметается веером снег!
Сладко и страшно!
И – падаешь в жгучий сугроб.
Замерло сердце.
Удар пропустило.
Потом
тихо разжалось и медленно стукнуло в грудь.
Айсберг, Россия!
А в сердце – восторг и огонь!
ГЕФСИМАНСКИЙ СКИТ
…И уносятся царства и годы
Разъяренной подземной водой,
И трясутся пещерные своды
Накануне беды мировой.
Но, провидя бесславье и славу,
Утешением в мире скорбей
Вновь таинственный старец Варнава*
К нам приходит по солнцу аллей.
Разрешается грех Соловьева.
Видит Розанов мерзость и мрак.
И Леонтьева теплится слово,
Как времен запечатанный знак.
Вся Россия в крови и тумане.
Умножаются мерзость и срам
В мире, созданном явно не нами –
Лишь на время дарованном нам.
А Варнава идет, утешая
Всех болезных и хворых окрест,
И царицу с царем Николаем
Тихо благословляет на Крест.
Привязавшись к печальной отчизне,
Не поймем мы во все времена:
Утешенье – в прощании с жизнью?
Утешение – в слове «война»?
А Варнава под дивное пенье
Утешает народ все равно.
И отрадно его утешенье,
Ибо сбудется, что суждено.
И несут нас подземные воды,
Словно щепки в пучине земной.
И горячие черные годы
Наступают в судьбе мировой.
И не знаем мы, кто мы, в летящем
В пропасть, будто с огромной горы,
Оглушающем нас настоящем,
Пожирающем дни и миры.
Но, провидя бесславье и славу,
Бликом солнца в пучине скорбей
Вновь таинственный старец Варнава
Смотрит вслед нам из темных аллей.
______________
*Варнава (греч.) – сын утешения.
***
Нет, широк человек,
слишком даже широк, я бы сузил.
Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы»
Чай подаст проводник. За окном промелькнет семафор,
Полустанок, фонарь. А потом закружит, завихрится,
Загудит во всю ночь белым снегом великий простор –
Не безумен, так смел, кто посмел здесь однажды родиться!
Будто тройка летит – городов затоптав огоньки!
Правит вольный ямщик – никому его не оконфузить!
Да не зря говорят, что мы русской душой широки!
И не зря отвечают, что нас не мешало бы сузить!
Мы душой широки – ничего нам на свете не жаль!
И за вольную ширь укоришь ты, попутчик, едва ли –
Где тут я? Где тут ты? Только белая мчащая даль,
Только ветер и снег – и меня не отнимешь от дали!
И не сузишь меня! Кто там слабую руку простер?
Подойди, легковер, и пустым мудрованьям последуй!
И во мне, заклубясь, шевельнется великий простор,
И душа понесется лесами, полями и снегом.
То, что больше меня, без начала, конца и пути,
Снегом выбелит сердце, заставив в небывшее верить.
Здесь давно человек потерялся – его не найти,
Слишком мал он и смертен, и не с чем его соизмерить.
Мы живя не живем – наша жизнь не вмещается в нас.
Лишь планеты летят да пространства проносятся мимо.
Да с укором глядит вмерзший в небо недвижное Спас,
И душа цепенеет пред высшею силой незримой.
Здесь играет тобой то, что больше пролесков и гор,
Больше вольной мечты, больше мизерных сил человечьих.
И не может душа уместить этот белый простор!
И не может душа потерять эту снежную вечность!
|
* * *
Здравствуй, мир провинциальный,
Рай с поляной танцевальной,
С юностью накоротке –
Муза в красном кушаке.
Платье в маках и ромашках
И знакомое:
– Наташка!
Свет в глазах и в жилках дрожь.
– Подожди-ка!
– Подождешь!
У Советского Союза
Не в чести крутая муза.
– Не печатают – и пусть!
Как-нибудь, да перебьюсь!
Подождали – не дождались.
Заметались и сорвались
В ураган, гудящий мглой.
В шалый ветер продувной.
Нет, а в принципе – дождались!
До-олго так перебивались.
Каждый стал и швец, и жнец,
На беде лихой игрец.
Нет Советского Союза.
В побирушки вышла муза.
Так положено, прости,
Всяким музам не в чести.
Снится мир провинциальный,
Рай с поляной танцевальной,
С музою накоротке –
Юность в красном кушаке.
Перебились. Отстрадали.
Навидались. Да едва ли
Тронем грани трудных тем.
– Поподробнее!
– Зачем?
***
Что за дурь, что за бред, ты великую правду скажи –
Этот глупый поэт не о хлебе насущном хлопочет!
Загребай себе жизнь да веселые строчки пиши –
Вот и весь его дар. Сам не знает, чего же он хочет!
Он с три короба врет, в каждой луже любуясь собой.
То лопух воспоет, то репейник объявит стозвонным,
То консервную банку – поющей под крышкой звездой,
То жар-птицу поймает, а ближе посмотришь – ворона!
Он гребет свою жизнь, боль и сор превращая в любовь
С голосами старух и мечтами детей на рассвете.
А заметишь ему: «Люди умные, не прекословь!» –
Заорет петухом! «Не умнее же жизни!» – ответит.
– Ты б учебник прочел! Ты б на рынок работать пошел!
Ведь дурак дураком! – захлебнется родня в укоризне.
– Не корите меня! Я великую тайну нашел –
Эти песни – плоды с недоступного Дерева Жизни!
Это древо в раю сторожит от нас ангел с мечом,
А разлит этот рай в здешнем воздухе песенкой алой.
Я однажды купил этот плод на торгу нипочем,
Заиграл и запел на всю Землю – а в рот не попало.
ЛЕГЕНДА ГУЛАГА
Прошли года, и радости, и беды,
Я никогда от зависти не слеп,
Но до сих пор мне хочется отведать,
Каков на вкус он – материнский хлеб.
Владимир Ионов
Детдомовец, поэт, рецидивист,
Он был горяч, наивен и речист.
(Не тронет мухи по людским канонам!)
Он звал себя Вийоном и Ионой.
И странные он говорил слова,
Что Солженицын – лжет. А он едва
Не сдох в тюремном лазарете – прямо
На бывшей койке Оси Мандельштама.
Что не расстрелян вещий Гумилев,
А сослан в шахты северных краев –
На рудники, где радий добывали.
Перед войною там его видали.
Что в камере для смертников ему –
Ионе в чреве ночи – и уму
И сердцу постижимый здесь едва ли,
Приснился храм. Его не расстреляли.
Ведь если будет милость – зэкам там
Всегда под утро снится белый храм.
А тем, кому снега настелят ложе,
Что снится – тайна. Помяни их, Боже!
Военных лет детдомовский пророк,
В ремесленном ограбил он ларек
И взятым хлебом накормил общагу.
А дальше шла крутая быль ГУЛАГа.
Но он мечтал узнать, хоть не был слеп,
В сиротской доле, в лагерях, в побегах –
Какой по вкусу материнский хлеб –
И никогда не ел такого хлеба.
И знание другое, чем у нас,
О мире – без иллюзий и прикрас –
Сквозило не виной и покаяньем,
А правдой, подкрепленною страданьем.
И каждый миг такая глубина
Молчала в слове – бездна бездн без дна –
Страданья жажда в глубине паденья –
Вопль ада с жгущей верой в искупленье.
Неужто, кровь отведавший калин,
Прав о страданье помнивший Шукшин
И Достоевский с мукою острожной –
В страданье – святость. Остальное – ложно.
Не зря Россия помнит каждый миг
Всех родненьких заблудших горемык,
В тюрьме померших или в чистом поле.
Всех, искупивших грех великой болью.
* * *
Ты мне мала, провинция моя,
Ты клеветою жалишь, как змея,
И за спиною сплетней шелестишь,
И за мечты и веру – крепко мстишь.
Ты клонишь в сон, ты вечно гнешь к земле,
Ты меришь по себе, и а не по мне,
Ты травишь, ты земной диктуешь путь,
Ты губишь на корню – не обессудь!
Когда земля уходит из-под ног,
Ты отдаешь последний свой кусок,
Про слезы говоришь, что это дождь,
В глаза мне смотришь – и чего-то ждешь.
Ты мне мала, в тебе мне тесно жить.
Но я не знаю, как тебя вместить.
***
В эту даль не вернуться по воле своей,
Как не встретить ушедшей любви.
Свешу ноги с кувшинки в холодный ручей
И шепну еле слышно: «Плыви!»
Там окраина спит, беззаветно любя
Мир в рассвете седых соловьев,
Но не пустит она, закрываясь, в себя
Тех, кто знал, как прожить без нее.
А отыщет твой след на песке – полыхнет
Ивняками сквозь сумерки лет,
Целиком твое сердце себе заберет
И окошки откроет в рассвет.
Там тобою, не знавшим, как жить без меня,
В беззаветной и юной тоске
Сотни раз мое имя, ручьями звеня,
Записалось на теплом песке.
Где теперь воздыхатель сердечных кручин?
Сколько было мучительных лет,
Расставаний без смысла и драм без причин –
Ни героя, ни имени нет.
Подойду к ивнякам в позабытой тоске.
Проведу по глазам – будто сплю.
Вот оно – мое имя на теплом песке
И размашисто рядом: «Люблю!»
Что за форменный бред и шальная печаль –
Дорогие писать имена!
Но откликнется близь и откликнется даль,
И шелохнется ряской волна.
И в бездонности жизни, где мир не хранил,
Запоют глубины холода –
Все покроет навеки струящийся ил,
Все тропинки размоет вода.
И, припомнив в беспечной сердечной тоске,
Что любовью – навек погублю,
Напишу твое имя на теплом песке
И размашисто рядом: «Люблю!»
* * *
Мешались в кронах птичий шум и гам.
Ползли в траве цветные арабески.
Я говорила с миром по душам,
Когда поговорить мене было не с кем.
Вот разве что услышат вихри туч
И резко потемневшая природа,
Когда ныряют сосны с желтых круч
В бурлящий, черный омут небосвода.
Вот разве дождь – секущий, проливной –
Прошел – и нет. И липнет к телу платье.
Вот разве сини сноп над головой,
Откуда появился – без понятья.
А мне казалось – блики на стволах,
Ромашки и плюща седые плети
Лепечут что-то важное впотьмах
И говорить научатся, как дети.
Они глядят, у тропок вставши в ряд,
И ждут с упорством, нам не представимым,
Когда же с ними вдруг заговорят,
А не пройдут, как прежде, молча мимо.
Мне чудилось, что нужно примирить
Лесов и трав мятущиеся души.
И я дожди учила говорить,
И я цветы учила жадно слушать.
И изменялась в кронах сосен речь.
И, тучам в шумных кронах не переча,
Я замолкала до грядущих встреч.
А дождь шумел в пространстве междуречья.
И впрямь – что толку возражать дождю
Или фиалке в брызгах рыжей хвои,
Когда они бормочут в даль твою
Лирическое что-то, дождевое?
ЛЕГЕНДА О ФЕОДОРЕ ТОМСКОМ
И шагал нищий царь по холмам от зари до зари,
Бросив царство и трон, за Россию и душу молиться.
Ибо дивно смиренны в своем покаянье цари.
Как же, Господи, нам, окаянным и злым, не смириться?
Государь Александр, тихий старец Феодор Кузмич!
Что певали тебе чернотропы, петляя по склонам?
Ты Париж победил, тайну Зверя посмевши постичь!
Ты Европой прошел за Антихристом-Наполеоном!
И шептался народ: «Царь не умер тогда во дворце,
А с котомкой побрел по глухим каторжанским дорогам.
Сам – такой же, как мы, но в невидимом царском венце –
Ибо кто-то же должен молиться за Русь перед Богом!»
И светила заре о бродяге безвестном заря,
И стелились под ноги шелковые мхи калаужин,
Потому что Россия веками искала царя,
Чтобы шел, как Христос среди нищих – другой ей не нужен!
И пришел он в Сибирь – помолиться на вечном снегу.
Что Париж и Лицей – Богу кроткому этого мало!
И Пресветлая Троица в солнце явилась ему*,
И за подвиг святой – бесконечную жизнь даровала.
Если встретишь бомжа – высоченный, с мешком и клюкой,
У ларька на шоссе, у моста на железной дороге –
Сразу спросишь, узнав: «Боже правый, а кто там такой?
Может, царь Александр, что не умер тогда в Таганроге?»
Он посмотрит на нас – и попутным огням голоснет.
И исчезнет в огнях, повенчавшись с морозом и тайной.
И увидишь сквозь снег: над заводами солнце встает,
И три ангела в белом сквозят над замерзшей окрайной.
А в канавах бомжам снится вера на все времена –
То шоссейка гремит, то проселком петляет дорога,
И Россия плывет за холмами – святая страна,
Где цари и бродяги равны перед Господом Богом.
_______________
*В Богородицко-Алексиевском монастыре г.Томска есть икона «Явление святому Феодору Томскому Святой Живоначальной Троицы».
ПРИНЦЕССА ГИТА
Где сосны на древней поляне
Льют в небо таинственный звон,
Лежишь ты в днепровском кургане,
Принцесса английских племен.
Давно уже стали землею
Живые мечты и черты,
Лишь с черепа вольной волною
Свисают литые колты.
Судьбу твою Божия Пряха
Вплела в приднепровские сны.
Была ты женой Мономаха
В лесах чужедальней страны.
А там, на далекой чужбине,
С родней расквитались твоей,
И русскою стала отныне
Корона чужих королей.
Ведь властью наследного права
С рожденья доныне – твои
Все пашни державы туманной,
Все замки далекой земли.
Жаль, правнуки с кровью старинной,
Забывшие напрочь о ней,
Давно не слагают былины
О битвах чужих королей.
Нас много – веселых и сильных –
Летит вдоль шоссеек, руля.
Мы жизнь отдадим за Россию –
На что нам чужая земля?
Но кроме наследного права
Есть право, что скрыто в крови.
И тайны туманной державы
Вобрали мы в гены свои.
И власть над далекой землею,
Что в венах нам кровью дана,
Смешавши с днепровской волною,
Проносим мы сквозь времена.
Эй, отпрыски Англий кичливых,
Америк, прогнивших внутри!
Нас множество – русых, красивых,
И все мы над вами – цари!
Нас множество – дерзких и юных,
Способных судьбу превозмочь,
И русская Родина струны
Вручила нам в звездную ночь.
Вы вечно кричите: «Свобода!»,
Но сладить не можете с ней –
Ведь Бог отвечает народам
Всегда – по молитвам царей.
Вассалам, визжащим от страха,
Уроки столетий не впрок.
Но шапкой крутой Мономаха
Накрыл вас всевидящий рок.
Без имени, права и рода
Тропы к тем местам не найти,
Где спорная ваша свобода
Зажата в истлевшей горсти.
Там тайну заморского лика
Днепровская прячет земля.
Над кочкой болотной – брусника.
Над поймами – крик журавля.
Там сосны звенят по полянам
О тайнах племен и времен,
И в ночь над днепровским курганом
Туманный поет Альбион.
ДНЕПРОВСКИЕ СТРОФЫ
1
Шумят в старинных поймах ковыли
Седые строки повести былинной,
А над Днепром опять закат в крови,
И ничего не скажет о любви
Земной судьбы податливая глина.
Сомни ее устало в кулаке,
Слепи в извечном поиске исхода
Солдата, и, поставив на песке,
Подумай, что сомнительна свобода.
А там, в тени под ивами, в воде
Зеленой тиной – камуфляжа пятна,
И словно кровь – лучи на бороде
Застреленного русского солдата.
И водоросли-волосы скользят
У берега косой девичьей длинной.
Кувшинкой вышит свадебный наряд
Зеленоглазой Мавки с Украины.
Вас Днепр свел, течением времен
В верховья вечной памяти забросив.
Ведь сказано в преданиях племен –
Любите, дети. С вас никто не спросит.
Отхлынет эхо долгое войны,
Как алый отблеск вечного былого.
Вы были влюблены. Погибли вы.
Но все пройдет и все вернется снова.
Солдат опять отправится в поход,
И ночью вновь напорется на мины.
И Днепр из трав речных опять совьет
Венок для Мавки – Мавки с Украины.
Но вы, чья плоть в ручьях речной травы,
В тяжелых зернах зреющих колосьев –
Любите больше. Пусть погибли вы –
Вы все прошли. С вас вечной мерой спросят.
На мягком иле и речном песке
Днепровских пойм запишется былина,
И вновь сомнется медленно в руке
Земной судьбы податливая глина.
2
Гей, батька Днепр! Красна былин ладья,
Полна старин скрипучая телега!
Но шевельнулась древняя змея
В седом кургане вещего Олега.
Гей, старец Днепр! Ты узок стал на вид –
Ни прежних вод, ни прежнего размаха.
Но рощица осенняя горит,
Венчая холм, как шапка Мономаха.
И за нее по-прежнему война
Идет, и кровь багрит твои равнины.
И бьется у врагов в плену княжна –
Запроданная Мавка Украина.
И русский князь опять не спит ночей,
Пытая долю в битве сокровенной,
И на лихих ярит степных коней,
И шлет родимым весточку из плена.
Но утро ясно. Небо высоко.
И ласточки еще не закричали.
И видно – на столетья далеко,
Как будто мир еще в своем начале.
Как будто Игорь не попал в полон,
И Муромец еще в седле и славе,
И жив отважный генерал Скалон,
И Теркин лишь подходит к переправе.
И Святослав встает на стремена,
В ковыль времен врезая битв подкову.
И мчатся скакуны Бородина,
И рвутся в сечу кони Куликова.
И ясно, что, преданий не ценя,
Мы что-то пропускаем, хоть и знаем –
И вновь родного предаем коня,
И от коня, как прежде, погибаем.
А над рассветом, в огненной броне,
Былиной неразгаданной для внуков,
Летит святой Георгий на коне,
И рядом на коне – Георгий Жуков.
3
Здесь все славянской речью поросло.
Роняют сосны смол янтарных сгустки.
Пускай теченьем ила нанесло –
В днепровском русле льется древнерусский.
Здесь на прибрежном мху валун седой
Тропой бредет века к святым печерам,
И буквицы-стрекозы над водой,
В слова слагаясь, дышат вечной верой.
Здесь все кувшинки, перечни имен,
Осоки и предания былого,
Теченья рек, речения племен
Сливаются в священном русле в Слово.
Над соснами и вечным ходом вод
Оно шумит старинною свободой,
И Книгой Жизни синий неба свод
Простерт над поймой – летописным сводом.
Здесь Третья Вавилонская война
Еще не разделила мир наветом.
Едина речь. И слиты племена
В глаголе – как перед кончиной света.
Здесь можно помолиться и назвать
Живых и мертвых предков поимённо,
И над Законом льется Благодать,
Снимая с мира тяжкий крест Закона.
И снится руслу вечно и поднесь
Ладья и парус – древняя дорога –
И речь, где тихим выдохом: «Аз есмь!» –
Плывет сквозь ночь святое Имя Бога.
4
Ой, Днепр, Днипро, река славянских слез!
О русской славе и о русском горе
Береговушки свищут возле гнезд,
И с каждым годом все кровавей зори.
И глиняная летопись времен
Слезой плывет в подкове оберега,
Но чутко спит и видит вещий сон
Змея в кургане вещего Олега.
В нем танки ищут в брешах века ход –
Немецких свастик пауки косые,
И Киев-Змий к святым мощам ползет,
И Киев-Вий хватает меч Андрия.
Да ты незряч, как всякий курослеп,
Бандер и ляхов смрадный улей виев!
Но на конях с Небес Борис и Глеб
Летят, спешат в великий город Киев!
А там, в проломе княжьей высоты,
Еще недавно ясно золотые,
Сияют Лавры черные кресты
Над рухнувшим крестом Святой Софии.
Кто нас столкнул? Что значит черный сон?
Кто из дружины братского народа
Заморской древней ересью сражен?
Кого страшит славянская свобода?
Да это ты – земных веков шлея,
Смертельная гадюка в корне древа –
Эдемская ползучая змея,
Толкнувшая на грех Адама с Евой!
Шипишь…
А здесь, в плавилище племен,
В чернобыльских мутантных колбах века,
Где код цивилизаций изменен –
Идет последний бой за человека.
Не кибера с компьютерной душой –
Не «фрукта» генетических гибридов –
Икона Божья – человек живой –
Не знает оцифрованных подвидов.
Здесь бой идет за веру, где в цене
Любая жизнь. И в вечном единенье
Живого – мчится всадник на коне,
Как вечный символ Божьего творенья.
А ты, природа – конь земных кровей,
Мчишь по векам – стремящим воды рекам,
И в зле своем бессилен вечный змей
До той поры, пока ты с человеком.
Ответных санкций экстренный пакет
Пропишем господам америкосам –
От «Ураганов» русских и ракет
Отведайте российского «кокоса»!
Но ты, змея, ты – спи! Во мху времен,
В седых курганах. Каждый русский верит,
Что разгадает гибельный твой сон
И не наступит вновь на конский череп.
5
А женских слез гремучая кудель
Кровь разжижает и лишает славы.
На башнях сечи видевших кремлей
По-бабьи не рыдайте, Ярославны!
О князе не рыдайте золотом –
Он в землю в битве лег под вражьим станом.
О сыне не рыдайте молодом –
Горят огнем в бинтах кровавых раны.
А мертвым пал ты в праведном бою,
С победой вышел правою из боя –
Ты отдавал за други жизнь свою.
Здесь в бой выходят. Здесь творят святое.
Войной священной вышел здесь народ
Пасть с честью или выжить – за свободу!
В разрывах пуль и мин Христос идет
По красным водам, по днепровским водам.
Он отдал жизнь – и знает цену ей,
До капельки пролитой без приказа.
И смотрят сквозь прицелы веселей
Глаза бойцов российского спецназа.
Где Теркин переходит реку вброд,
На переправе горюшко солдатам!
Христос протянет руку и спасет,
И выведет бойцов, как в сорок пятом.
Рванув вперед врагам наперекор
Под долгожданный рокот вертолета,
Бинтами обмотав земной простор,
Работает уставшая пехота.
По свастикам немецким лупит «Град»,
Бьют «Солнцепеки» – новые «Катюши»,
И прямо в рай от красных вод летят
Святых бойцов искупленные души.
– Христос Воскрес! Живой Христос – с тобой!
Ликует солнце в поднебесных сводах.
Мешая кровь бойцов с речной волной,
Владимир крестит Русь в днепровских водах.
Строчит прицельно вражий пулемет.
В рубахе их холщового тумана
Христос идет по руслу древних вод.
У сердца – окровавленная рана.
6
Нет, Днепр Славутич, музы не молчат,
Когда прицельно бьют по нашим пушки.
И Нестору о подвигах кричат
И в клювах кровь несут береговушки.
Он пишет кровью павших до утра
Победы повесть с вестью похоронной,
Пока на ивы старого Днепра
Ложится тень от вражеского дрона.
Черны кресты. Кровав в полях восход.
Солдатской кровью всходят в поймах маки.
Но бьет, не умолкая, пулемет
В десантной, смертной, доблестной атаке.
Здесь живы все! У Бога мертвых нет!
И надо смерть пройти и боль осилить.
Еще горит в пещерах Лавры свет,
И Нестор пишет правду о России. |
