21 ноября выдающемуся русскому писателю Михаилу Еськову исполняется 85 лет!
Секретариат правления Союза писателей России и редакция "Российского писателя" сердечно, от всей души поздравляют Михаила Николаевича с замечательным юбилеем!
Желаем здоровья, благополучия, радости, душевных сил.

Михаил ЕСЬКОВ (Курск)

ДЕНЬ ОТОШЕДШИЙ

Рассказ

1

Второй год живу в новом доме. Дом как дом, одним взглядом его не охватишь, и внутри, что пчелиные соты, - похоже, одинаково, как и во многих других домах. Разве что место, где он стоит, отличается тем, что не на чем глазу задержаться. Тут же, за окном, начинаются поля и бегут себе вольно за размытый далью окоем, даже уходящая в непривычный простор витая ниточка тополей не застит взора. Улица наша называется Аэродромной, из города ее подпирают Выгонная, Запольная. Пожалуй, этих имен достаточно, чтобы представить пустынную сухотравную окраину.

Выйдешь на балкон, глядя вдаль, забудешься, не раз и не два почудится, что ты - одинокий кочевник в бескрайной степи. А поначалу это ощущение назойливо вертелось в голове еще и оттого, что после заселения долго безмолвствовали кухонные краны - не было воды, как назло, что-то не ладилось с водопроводом. И все беды, что случались: поломка и порча мебели при перевозке, гранитная крепость бетонных стен, гвоздя в них не вбить, ушибленные пальцы, клавишная игра половиц, заклекшие, требующие топора, форточки, нашлепки затверделого цемента на кухне и ванной - волей-неволей переносились на эту безмерную ширь за окном, будто и винить больше было некого. И уж, само собою, нечего было ожидать от этих однообразных километров чуждого пространства - все ровно, навеки безлюдно. Впору сказать: здесь никто не живет.

Шло время, а я никак не мог привыкнуть к новому месту. На душе было пусто, словно у меня отняли все, ничего не дав взамен.

До этого мы жили вблизи завода с литейным цехом, откуда из-за одного удушливого воздуха сбежал бы на край света. Кроме того, прежний дом стоял у забитого транспортом перекрестка с несмолкаемым визгом трамваев и грохотом автомобилей на рельсовом распутке, да и квартира был не в пример нынешней. По всем статьям полагалось быть довольным, разум принимал это, а вот сердце отказывалось. Зато жене квартира пришлась сразу, она в ней будто родилась и жизнь прожила. Войдя первый раз, кинулась выметать строительный мусор, вытирать пыль с подоконников; после переезда перебелила потолки, заштукатурила все трещины, сшила гардины, заново покрасила кухню - на дела ей и ночи не хватало. Как мог, пособлял жене, но делал все, как делают для кого-то другого, а не для себя. Когда уже и мебель была расставлена, и все остальное расположилось по своим местам, и каждый угол казался обжитым, я по-прежнему чувствовал себя временно проживающим. Смирился лишь после того, как совершенно случайно нашел себе отраду.

Через какой-нибудь месяц после новоселья хмурым осенним вечером из-под низких облаков вынырнул клин диких уток и, сломав отлаженный строй, невдалеке опустился. На следующий день сходил в разведку, в полукилометре от дома обнаружил неприметный издали овражек. Чьи-то беспокойные руки сделали там запруду. И дамба-то невелика, а воду держит и хранит, как видно, не одно лето. Вот и утки соблазнились, покружившись, сели перед прощальным отлетом. И у них в памяти, в том непостижимом инстинкте, это болотце, быть может, сохранится надежной приметой, тем незаменимым опознавательным знаком, без которого, кто знает, какой может статься возвратная путь-дорога. В этом быстроменяющемся мире очень трудно не сбиться с правильно направления.

Второй год весенними и летними вечерами слушаю лягушачью перекличку с того болота.

- И-иго-ор-р-рь!.. И-иго-ор-р-рь! - доносится оттуда требовательный голос. Дескать, ну где же ты запропастился!

- Кур-рю-ю… Кур-рю-ю, - ответ звучит с хрипотцой, будто и впрямь, прокуренным горлом.

- И-иго-орь! И-иго-орь! - слышится раздражение. Сколько еще можно ждать, в конце-то концов!

И снова невозмутимый отклик:

- Кур-рю-ю… Кур-рю-ю…

А ему уже с угрозой:

- И-игорь! И-игорь!

Наступает долгая пауза. Наверное, сдался Игорек, куда денешься?

- Кур-рю-ю… Кур-рю-ю… - Однако же, крепкие нервы надо иметь, чтобы вот так...

Затем, уже в ночи, голоса утихомириваются.

- Кур-рлы-ы-ы… Кур-рлы-ы-ы, - затихает болотце. Мол, хорошо здесь, засы-ыпаем, спи-и-им.

Блаженно говорю и себе на ночь: «Курю… Ку-рю…» Спокойно на земле и в душе спокойно.

Странное это дело - привычка. Попал в командировку на Северный Урал, летним вечером оказался у красивейшего озера и был поражен нудным тамошним безмолвием. Не водятся лягушки, нет знакомого с детства разноголосого хора - вроде и жизни нет.

Не менее странно и другое: лягушка слывет самой уродливой и мерзкой, брезгливость к ней прививают сызмала. Пнуть, ударить ее считается не зазорным. А чем лягушка хуже черепахи или той же кошки? В чем ее вина? Что кошка мышей изводит - всяк знает, за это ей прощают, когда сцапает, походя, голубя или воробья, не углядишь, заберется на стол, не застрахованы от нее ни колбаса, ни кусок мяса.

Лягушка живет в самых комариных местах, очищает землю и водоемы от всякой твари, ничем человеку не вредит, ан нет, кошку погладят с удовольствием, а лягуху?

2

А эта весна обернулась жарким и сухим летом. Смоляные черноземы выветрились, покрылись дымной неживой пылью и люто потрескались. Травы, успевшие подняться на вершок, зажелтели, не дав цвета, в них по-зимнему свистел завирушный ветер и неделями не смолкал. Тучка бы наплыла, громок бы хохотнул, - нет же, стальное небо безлико и пустынно зависало с утра и таким же каляным уходило в душную ночь.

Пруду тоже не везло. Вешним половодьем размыло часть дамбы, она овражно проломилась на середине, зияла не заросшим свежим провальем, не то чтобы шагнуть через него, а и с разгона не перепрыгнуть. Подступила и другая беда: вокруг самохватом росли огороды. Лук, редис, огурцы, то да сё - все требовало воды.

Долгое время, было ли на самом деле так или того мне хотелось, вода будто бы и не убавлялась. Дно провалья оставалось сырым, по нему, вяло, перекатывая песчинки, жилкой вился ручей. Берега дико зарастали осокой, и ее, казалось, не успевали вытаптывать ушлые огородники. Болотце продолжало жить безмятежной жизнью, у него откуда-то брались силы. Но ручей со временем кончился, дно его запеклось, поседело. И уровень воды день ото дня заметно начал понижаться.

Как-то застал детей, - разрывали промоину.

- Вы это что?!

- …Водичка чтоб бежала.

Лишь лягухам - нипочем. Хор их не умолкал.

- И-иго-оррь!.. И-иго-оррь!

- Кур-рю… Кур-рю...

Погибель пруда виделась близкой и неотвратимой. Пытался успокоить себя, что ничего страшного не случится, если он и высохнет. С новой весной наберется свежая вода, все возобновится. Огороды ведь тоже поливать надо, тут уж не о лягушках забота, лягухи - не самое важное. Все идет, как и положено идти. Жизнь… По-всякому убеждал себя, а покоя не наступало…. Неужели старость пришла, что таким жалостливым стал? Мальчишкой, бывало, и потом, взрослым, считал за удовольствие пройтись по отвердевшему и растресканному дну какой-нибудь выжаренной на солнце речной старицы или полевого озерка. Под ногами хрустела слюдяная шелуха от усохших головастиков, и никаких печальных мыслей не возникало. Да, раньше таким не был.

Не хотелось признаваться, что не так все пошло еще несколько лет тому назад, когда стало ясно, что доживать придется в одиночестве, без детей и внуков. Ни Пашка, ни Лизка домой не вернутся, застряли навсегда… Разладилась семья… Да нет, не разладилась, уж если быть точным, то разорилась подчистую. Лизку из Москвы ни под каким предлогом не выманишь. А Пашка тоже слушать ничего не желает, дался ему этот Хабаровск, раньше туда в ссылку отправляли, а теперь оттуда в родной дом не дозовешься, вот дела. Все пошло наперекосяк: мы с женой тоже стали хуже, чем чужие, прем друг на друга несусветное - и байдуже. Жить для себя, наверное, не умеем, а больше жить не для кого. Потому и новая квартира не в радость, и никакая погода теперь не угодит.

3

Собираясь на рыбалку, почти знал, что будет она пустой. Суховей с востока - глухая пора. Случается, поклюет на утренней заре минут пятнадцать, глядишь, кого-то и осчастливит ласкирь или плотвичка. Кому-то, возможно, повезет и покрупнее: удастся выудить леща, наскочить на стайку подуста. Но о том, поди, весь берег знать будет.

Однако же внять разуму и отговорить себя от рыбалки, когда просится душа, не каждому дано. Тут, сколько не увещевай, ничто не поможет. Кроме того, не волен распоряжаться днями и ждать клевую погоду. И так томишься целую неделю, ждешь, не дождешься благословенного дня - и отказаться? Нет! И нет! Пусть хоть на небе пишут зловеще: «Не ходи!», все равно отступиться невозможно. Что - небо! Удержать и жене - не под силу. Разве не так?

Постоянной привады у меня не было, и потемну я был уже на загаданном ничейном месте. Облюбованный песчаный мыс огибала отбойная струя, слева, зарастая рогозом, покоился большой затон, а справа начиналась яма и уходила за поворот в ракиты и лозняки. Место что надо! За спиной не раз уже замирали торопливые шаги: кто-то тоже метил сюда. Опоздавши, и самому доводилось скитаться от места к месту. Не умер с горя, и другие живыми останутся.

Но и мои вожделения оказались напрасными. Гонял-гонял в проводку, руку успел наломать, а ни одной поклевки не выпросил. Отказала рыба. Ну, думаю, не берешь перловку, дам тебе запаренную пшеничку. Пшеница не нравится, погляди, какой червь! Полосатый, в тельняшке, специально откормлен на муке, видишь, как извивается, крючком в него не уцелить. Ну, бери же!.. Давно сняты куртка и рубаха, подошла очередь взяться и за майку. К потной спине жарко прикоснуться, - во всю полыхало солнце.

На том, считай, заря кончилась. Река казалась вымершей: ни единого всплеска за все утро. Лишь в затоне, буруня водоросли и переворачивая зеленые блины лопухов, барахтались лягушки.

- И-иго-орь! И-иго-орь!

- Кур-рю-ю! Кур-рю-ю!

Это был запев. Затем, как по команде, возня прекращалась, и через миг обрушивался несчетный, но дирижерски слаженный хор. Голоса здесь были побогаче тембром и погромче, чем в нашем пруду. Понятное дело: повольнее жизнь, есть у кого поучиться - и воробей соловьем запоет.

… И то славно, что какой никакой прудок, а жив еще… К вечеру там снова загремят ведра: черпак за черпаком, не в него, а из него. Обнажатся новые берега. Все живое сместится на новый пятачок, и пятачок тот неумолимо будет уменьшаться. Как бы ребятишки не вернулись к прежней затее - устроить ручеек. Тогда разом все решится. Пруд, что аквариум. Пока глядишь: водоросли, рыбки снующие - жизнь бесконечная… А не уберегли и разбили… Нет аквариума, нет и жизни в нем, все оказалось хрупким и недолгим. Понять и объяснить такое можно, а вот согласиться… Не получается.

… Лизка это, считай, пять лет не была дома. Из Москвы к вам, говорит, как в чулан со света, скучно. И дочку с собой не привезла, сослалась, что заболела. Соврала, не иначе. От больного ребенка куда бы она поехала?.. А Пашка, стервец, как завеялся, так с концами. «У вас же не Сочи», - надо же такое написать…По югам да северам мечутся… В суете долгожителями не станут. И нашу жизнь урезали…

Как и пруд, река в этом году тоже помелела, убавилась заметно. Недавние ступки на заиленном берегу высохли и начали осыпаться, размытые корневища лозняка до мякоти трескались на солнце, от них все дальше уходила вода. А меня преследовало необычное чувство, будто река, наоборот, стала намного шире, как-то она попросторнела и открылась заводями. Что-то в ее облике непривычно изменилось, подурнело, что ли, как на глазах дурнеет человек, если его остричь наголо. Поутру пенял себе, что не выспался, вот и не воспринимаю мир, как следует. Затем, как часто бывает, виною перекинулся на реку: не дала мне желанного, запротивилась - и не хороша уже, и совсем не та, и узнавать ее не хочется. А тут еще на жаре все добрые мысли испеклись. Да мало ли причин, чтобы в твоей душе было что-то и так, и немного не так? Ведь с другом встретиться, и то бывает по-разному, когда шестеренки сработают исправно, а иной раз зубец на зубец наскочит.

На самом же деле река оттого выглядела неузнаваемой и неприютной, что в буквальном смысле была остриженной. На заготовку силоса с деревьев сняли шатры. Где топором, где ножовкой прошлись, и оголенные стволы, словно воздетые в мольбе руки, рогулями уставились в небо. Справа от меня, на повороте, еще неделю назад стояла огромная ракита, ее размашистые ветви тогда гирляндами спускались до самой земли. Теперь же там высилось нечто голенастое, уродливое. Раньше и привада под ней неприметной была, вроде на своем месте, а сейчас она выпирала в реку неестественной скулой.

Сегодня на приваде никого не было. Не позарились на нее чужаки, не явился и сам хозяин, сухонький старичок. Обычно он приезжал первым автобусом и, пока шел, часто останавливался, опираясь на связку удочек, как на клюку. Молодому тут - десять минут ходу спрохвала, он же тратил, пожалуй, не меньше часа. Как-то на машине подвозил меня приятель, и я обрадовался, что увидел старика. Хотелось избавить его от этой окаянной дороги. Заслышав шум машины, в немощной суете, он доколтыхал до обочины, и обернулся.

Я выскочил тогда и, готовясь помочь, потянулся к его удочкам:

- Садитесь-ка к нам.

Старик засопротивлялся.

- Спасибо, милые. - Наподобие костыля он приладил удочки в подмышку, обвис на вздернутом плече. - Как-нибудь сам… Мне прытко и не надо-то… Дойду. Дойду. Зачем от ног отвыкать? Сейчас, нути, на машине, а завтра - опять самому, надеяться не на кого. Нет уж… Дой-ду-у са-ам, - со сладкой уверенностью пропел он. - Да и поглядеть, нути, хочется… Мне, милые, теперь немного глядеть осталось.

Он вынул из кармана платок, протер глаза, жилистыми руками вперед переставил удочки. И они повели его за собой.

Что-то старик сегодня припозднился. Пора бы и на посту быть. Не случилось ли чего?.. А что гадать? Погода глухая, решил отсидеться дома, не в эти же годы бить ноги понапрасну… А то и заболел, в больнице уже под кислородом… Подумалось ужасное. Не помер ли?.. На глаза невольно попалась его привада, аккуратно оплетенная лозой, выступающая в реку. Такая заманчивая. И оставленная… Да нет же, черт возьми! Нельзя так думать! Старик, конечно, жив, он обязательно придет. Произошло что-то. Могли же, например, родственники приехать. Дело какое-нибудь неотложное, и рыбалка - побоку.

А вскоре забыл о старике. За все утро не дождал поклевки, и вдруг раз за разом поплавок трижды нырял под воду. Я корил себя за то, что расслабился и упустил верный шанс. Сосредоточенно следил за бегущим по течению поплавком, ждал четвертую поклевку. Уж ее-то постараюсь не прозевать.

- Нути, не рви… Не рви… Ты с натяжечкой, по-над водой, - услышал голос сзади.

Пришел-таки старик, явился. Затеплилась радость, будто все не клеилось потому только, что не было его на месте. Теперь - вот он, теперь и рыба никуда не денется.

- А я, нути, без зари нынче, - жаловался старик. - Автобуса нету и нету. Два часа с бабкой прождали.

- Никудышная заря, пустая, - попытался утешить его, чтобы зря не переживал. - Пробовал пшеницу, менял на перловку, низал червя - ничего не пошло.

  • Да что ж так?... А я, нути, без рыбы не ухожу. Хоть немного, а споймаю.
  • И на что ловите? - Наивность моего вопроса понятна лишь рыбаку, потому как не всякий за будь здоров готов делиться наиглавнейшим рыбацким секретом.
  • На перловку, милый… Ловил на хлеб, на червячка. Было время - капризничал. А как колготно стало, перешел на перловку… И, скажи ж ты, справно ловится. Не в ней, видать, дело. - Старик опустился плечами, сгорбился еще больше, в его глазах, сколько видел раньше, всегда живился нетронутый свет, а то вдруг выглянула знобкая сутемь. - Это земля расчет со мною держит. Может, чего не додала, так спешит, чтоб в долгу не остаться… Возле дома, нути, я и грибы теперь нахожу. Прямочки тут, под ногами. Вот слово… Люди ходят и не видят. Все, нути, спешат то на работу, то с работы, снуют бесперечь. А мне куда спешить? День мой, может, и последний. Чего ж, нути, гнать его?

А бабка уже хозяйничала на приваде. Положив рюкзак, она принесла охапку веток, взялась укреплять обкладку. Затем долго возилась с палкой, пытаясь воткнуть ее в неподатливую землю.

- Так, нути, за все утро ничего и не споймал? - удивился старик.

Хорошо, что он переключился на меня. Пусть говорит о чем угодно, только не о своих последних днях. Судит о них, будто все это ему вовсе не страшно.

- Ты молодой… Только пятьдесят? Нешто это годы?.. Ты свое еще споймаешь, - он свистяще закашлялся, переставил удочки в другую подмышку.

Я предложил раскладной стульчик:

- Садитесь. Все же легче, чем на ногах.

- Нет, милый, не легче. Если б только сесть, а то и подниматься потом нужно… Нути, глазами что и остался сильный, а так - свисток, не боле… Инфаркт догнал. Видать, одной старости мало мне было. С сердцем это - слыхал?

Собирался, было, сказать, мол, знаю такое, читал. Болезнь века, все - под ней. А он не стал ждать.

- По полной путевке в больнице отвалялся. А выписался - только глядеть и осталось… Спасибо, бабка да сноха приваду, вон, построили, доставляют меня и забирают отсюда. Рюкзак там, сумку сам уже, нути, не могу.

И раньше доводилось видеть, как две женщины приходили за ним. Об одной так и думал, что жена. А другая, видишь, невесткой приходится. Сын не на фронте ли погиб? Я и спросил об этом.

- Не-ет, живой. Да колобродный, - старик, не разжавши кулака, махнул рукой. - Жену на нас оставил, а сам с другой уехал… Годов тридцать тому считай. Дашка вот с нами прижилась. Такие, милый, дела. - И, будто угадывая мои мысли, добавил: - С родным сыном, все думаешь, получше б было. Да что теперь - родной?..Нути, сколько лет не видимся. Какой теперь - родной?.. А к Дашке потом тоже прибивался. Вдовец. Дочь у него большая, самостоятельный человек. Все ж при семье жила бы… Мы с бабкой гнали ее.

Старик вновь удушливо закашлялся, выхватил из кармана горсть таблеток, одну из них торопливо кинул под язык и осторожно выпрямился, затаился в ожидании. Вскоре он потеплел лицом и, распластав ладонь с таблетками, пояснил:

- Из пузырька в карман ссыпаю, чтоб, нути, не мешкать, когда прижмет… Отошло-о-о, - вздохнул он с облегчением и выплюнул недососаную валидолину. - Все ничего, вот без работы не привыкну, тягота, хуже каторги. Есть человек, что переступит через дело и дале пойдет. А по мне, что вижу, то и мое. И на тебе - ничего не моги… Ты, нути, не пойми, я не жалуюсь. У нас с бабкой судьба, что поношенная рубаха, всего повидала. А тужить - не тужим. Живем ведь… Вона, уже и терем готов.

Он засмеялся, показывая рукой на приваду. Я тоже глянул туда. Так вот зачем понадобилась палка! Бабка к ней зонт пристроила, защиту от солнца деду смастерила.

Жара успела настояться, теперь не сбавит до самого вечера. Копытца мать-и-мачехи обвисли сырым бельем. Осока и та потеряла солдатскую выправку, ссутулилась и потускнела.

… И опять вспомнился полевой пруд. Долго ли продержится? Придет час, ведра воды в нем не останется, под ногой выбьются берега, да и само дно окажется до удивления обычным, как вытоптанная дорога. Пока оно под водой скрыто, то ведь всякое думается. Без опаски в лужу ступить, даже если ты и в сапогах, и то боишься: вдруг там яма! А в пруду и подавно все таинственно.

Старик все смотрел на приваду и улыбался. Что-то бабке там не понравилось. Она и палку с зонтом много раз переносила с места на место, и стульчик переставляла, приноравливая, садилась на него.

Продолжая улыбаться, старик посетовал:

- Заботы со мной… Вот и зонт, как малому дитю, понадобился… Обкорнали ракиту, что раздели. Теперь, нути, крышу с собой носи.

Посетовал и я.

- Ездили в колхоз на свеклу, глядеть страшно: трава выгорела, кукуруза не взошла, а где взошла, не поднялась. Пшеница - ниже колена.

- Соловей, нути, при голом лесе запел. К голоду это, - старик поднял худое лицо кверху, прищурено вперился. - И не поймешь, где солнце, а где его нету - отовсюду палит.

- Голода не будет, времена не те, - успокоил я старика. - А с кормоветками - что делать: засуха.

С мальчишеской игривостью старик кхекнул:

- Э,э, милый… Веревку, нути, надо тянуть в одну сторону. А ежели ее теребить и по волоску раздергивать, крепости не жди.

- При чем здесь веревка? - не понял я его. - Скотину-то кормить нужно, ясней ясного…

- Нужно, нужно, - он занес удочки перед собой и уперся в них грудью. - А речка, нути, не нужна?.. Получается, что в пустыню воду доставляют, а тут, где она есть, извести ее следует. Так, что ль?

Я промолчал, решил не подливать масло в огонь, чтобы лишний раз не расстраивать старика. Но он не унимался:

- Ты вот про ракиту, нути, думаешь, что она без пользы. А река? Без ракиты ей хоть помирать. Одна ракита сажен двадцать берега спасает… Ты, нути, рыбак. Сам ты, примером, около реки много деревьев посадил? Нути?.. А поломал их сколько? И так каждый, кто сюда является. Все ломают. Но, ить, море, и то не бездонное.

Его переживания понятны. С другой же стороны, каждое лето заготавливают сено, и никому в голову не придет плакаться о траве, мол, земля истощится. Стригут овец… Обрезают сады… Рубят тот же лес…

Легко рассуждать, а самому нет-нет и глянется вдоль берега по воздетым к небу обрубкам. Хотя бы побыстрей новые ветки отросли. Что поделаешь, засуха, стихийное бедствие… У меня самого ведь тоже бедствие. Разъехались дети, разве это не бедствие? Собирался с внуками пожить. Пожил…

- Налетели саранчой. Трах, бах, затрещали ветки. Убраться, нути, не успел… Пошто ж маковку, кричу. Пошто ее?. Не-э. Не пожалели, - старик слезливо сморщился, выронил удочки и, хлопая по карманам руками, кинулся искать валидол. - Разве команду давали, чтоб… маковку снимать… Надо ж споднизу… Аккуратно… А они - маковку…

Следом за стариком я вышел из кустов и остановился, провожая его взглядом. Уходил он нестерпимо медленно, глаза мои то и дело забегали вперед. Перед ракитой, куда он направлялся, лежал вершинистый ворох пожухлых веток. Белея свежиной, рядом валялись нарубленные поленья. Забыли, не вывезли, а из сушняка теперь какие кормоветки?

Старик то ли шел, то ли стоял на месте. Лишь по тому, как вспыхивала пыль под его негнущимися ногами, можно было догадаться, что он все же движется. Жара, эта дорога, поверженные ракиты - так ведь и до второго инфаркта не далеко. Сидел бы уж дома… Это первое, что подумалось. Но я знал, придут иные мысли, и совсем по-другому оценю все это.

Вернувшись на место, невольно продолжал смотреть, как старик одолевает недолгие метры. Будто и не ноги у него, а пудовые гири. Притянут к земле какой-то вязкой силой, что отказано вольно и шаг сделать.

Настанет время, и эта земная сила вовсе утужит его, не даст шевельнуть пальцем, повернуть язык на последнее слово. Но все это будет потом, от этого никому не откупиться. Сейчас же было радостно за старика: так стойко держится. Кто-то из древних сказал: «Создай тишину в душе, и бог откроет тебе истину». Вот старик, пожалуй, добился тишины, создал. А я? Куда - до тишины!.. Эх, дети, дети. Оставили нас без дела. Мы с женой, что оголенные рогули ракит, тоже порублены и острижены. И до конца дней…

На каком-то очередном забросе, не успел осознать, рука нежданно вздернула удочку. И там, в глубине, что-то забилось частыми рывками, затрепетало живой упругостью. Отловил таки... Снятый с крючка ласкирь убито распластался на моей ладони. По тому, как он шел, думалось, как всегда, о большем. И на том - спасибо.

Ласкирь лежал сорванным листочком, не выказывая жизни. Глядя на его обидно сомкнутый, сведенный в одну точку рот, я вслух сказал: « Ну что ты, милый?..» Вышло до того неуместно и жутко. И, словно рассердившись на меня, он кузнечиком прыгнул с ладони в воду. Рука хищно бросилась вслед, но он вертанулся и исчез в глубине. «Уговора не было», - растерялся я и одновременно обрадовался, что так произошло. Все равно поймал, считается и это.

На другую сторону затона ворвался мотоциклист. Его как выстрелили из кустов: мотоцикл уже стоял, свалив набок лобастую голову, а по следу еще стлался сизый дым. Там, на меляке, куда он явился, обычно никто не удил. Этот пришелец был, скорее всего, из «сосочников», которые в последнее время юрко заселяют любые места. Сейчас он десятками крючков начинит бабахи из манки и гороха, примется швырять их на середину водоема, увешает берег колокольцами.

Однако он не спешил готовить снасти. Вновь взревел мотоцикл. Мелькнула надежда: не собирается ли уезжать? Дорожку бы ему ровную да скорую. Но он просто-напросто гонял мотор вхолостую, газовал на пределе, словно взлететь надумал. Дымная полоса пролегла через речку, расползлась по затону, засинила прибрежный ивняк, а неистовая рука все поддавала и поддавала обороты. Не успел отреветь мотоцикл, как был включен магнитофон. Все окрест полосовал теперь степной табунный голос:

Все могут короли!
Все могут короли!

«Чтоб ты обгадился!» - как говорила моя бабка. Не нашел себе иного места, крутил бы на полную катушку в квартире и наслаждался вволю…К счастью, что-то стряслось с магнитофоном, он замолк. Слышно было, как отрывисто щелкали клавиши. Залетел ко мне и сердитый матерок.

Давно уже стояла тишина. Я сидел и наблюдал за лягушкой. Растопырив горбылистые лапы, она покоилась на тихой воде. И в речку, на быстрину, не плыла, и в ту кучу малу, что осатанело роилась в лопушняке, ее не тянуло. Все лягушки кажутся старыми, даже самые маленькие, еще с треугольничком убывающего хвоста, они уже выглядят морщинистыми. А у этой на ввалившихся боках и костлявом горбу были облезлые белые пятна, отчего она выглядела пегой, поседевшей. Не открывая глаз, она недвижно грелась и лишь изредка шевелила лапами, когда ее близко подносило к берегу.

Одолевала разморенность и дрема. Наверное, легко и заснул бы, если бы не вздрогнул от гулкого звука. Вместе с этим звуком почувствовал, как что-то чиркнуло по ноге, увидел, как дернулась лягушка. Еще более удивился, когда заметил на песке блестевшую медяшку. Поднял ее и стал рассматривать. Это была толстая плитка красной меди весом с малокалиберную пулю. Такой упругий металл, как медь, зубилом не отрубишь, резалось, должно быть, гильотинными ножницами, по краям заметны тягучие, в одно касание, царапины. Продолжая недоумевать, услышал новый звук, непохожий на прежний, какой-то распарывающий, будто кто кнутом по лопухам стеганул.

Вблизи никого не было, кроме того громыхающего парня на другой стороне затона. Он шел по берегу, держа согнутые руки в боксерской изготовке. Вот он замедлил шаги, вовсе остановился, полуприсел и весь подался вперед. И почти одновременно я увидел что-то белое, взвернувшееся в воде, и опущенную руку с рогаткой… Стреляет по лягушкам!..

А он уже достал новую сверкнувшую на солнце медяшку… Сейчас прицелится… Так и есть. Брызнула рогатка… «И-иго» - недоговоренным остался клич.

- Эй, ты! - закричал я на тот берег.

Он не замедлил шага, не обернулся, стрелял теперь сходу. Молниеносно вскидывал рогатку и стрелял. Замирал на мгновение, любуясь содеянным, и снова вскидывал рогатку.

Брызгами секлась вода, взвертывались лопухи. Лягушачий хор потерял слаженность.

То и дело обрывалось

- И-иго…

Не помню, как ринулся в воду и поплыл в конец затона, туда, где шло побоище. Проще было бы выплыть на тот берег, а затем добежать. Но каждый взмах рогатки отзывался во мне болью, и я спешил, вовсе не соображая. Все время видел, как там, в недоступной дали, вспыхивали беззвучные столбики воды и, растопырив лапы, неживыми корягами медленно и неуклюже переворачивались лягушки.

Волоча за собой вырванные лопухи и водоросли, вконец выбился из сил, увяз в илистом дне.

- Батя, ты - никак вместо земснаряда?

Он стоял невдалеке: парень как парень, с руками и ногами.

- Сынок, что ж ты делаешь? - вырвалось запалено.

Показалось, что он пристально вглядывается в меня, до того сосредоточенным и красивым было его лицо. Но вдруг взметнулась рогатка, и медяшка вжикнула над моей головой. Я невольно угнулся.

- Не бойся, я целкий, - успокоил он меня, извлекая из кармана очередной квадрат меди, приготовился для нового выстрела.

- Сейчас же прекрати! - Голос мой соскользнул и прозвучал до стыдного сипло. Беспомощно.

- Брось, бать… Не мешай отдыхать.

Я силился вытащить ноги из ила, не устояв, досадно свалился в воду.

- Я тебе поотдыхаю, твою…

Он размеренно, курлыкающе засмеялся.

- Бать, не хулигань… Смотаюсь за милиционером. Протокол и все такое… На работу сообщат: «… своими действиями оскорблял достоинство человека».

- Они тебе что, помешали?

Погладив пращу из лакированной кожи, он свернул рогатку и сунул ее в нагрудный карман.

- Хватит, бать. Хватит… Сколько стреляю, ни одну до смерти не убил… А где, кстати, написано, что в лягушек нельзя стрелять?

- Я тебе напишу!… Сейчас напишу-у…

С остервенением выдернул из ила ногу, шагнул и снова упал, не вызволив другой ноги.

- Не-э, бать. Я гордый. Моего лица ни один кулак не касался. Гарантирую инвалидность второй группы, - сияя вызолоченным ртом, он мирно и спокойно лыбился.

- Бизон!.. Би-зо-он!

Направившись к мотоциклу, он приветливо помахал рукой:

- Слышь, бать?.. Мне некогда. Мутный приехал. Дружок… Ну, пока… Тренируйся.

На обратную дорогу сил почти не осталось: каждый шаг давался с большим трудом и, вообще, не было желания двигаться. Свалиться бы в лягушачий лопушняк, чем вот так беспомощно переставлять ноги. Давило чувство растерянности. Зачем плыл? Что хотел доказать?.. Чтобы поняли? Но понимают ведь тогда, когда хотят понять. Так что сам затеял потеху, сам над собой и надругался… Но надо же было все это остановить?.. Би-зон… Отодрать бы сукиного сына! Такие лишь через собственную боль поддаются вразумлению…

В немощном оглушении, должно быть, долго просидел на своем мысу, потому как успел и обсохнуть, и заново вспотеть под солнцем. Недалеко от меня среди оборванных лопухов и мусора по-прежнему плавала старуха лягушка. Покачиваясь в воде, она, видимо, крепко спала и не замечала, что обвисшие лапы волоклись уже по придонному песку, и новая волна с минуты на минуту могла ее, как бесполезную чурку, выкатить на берег. Я проглядел, когда лягушка вновь очутилась на вольной воде, увидел лишь, что плавает она судорожными кругами. Затихнет на короткое время, обмякнет в неживой обездвиженности, затем рывками задергает лапами и давай кружиться, словно заведенная, все в одну и ту же сторону. Когда в очередной раз лягушку прибило к берегу, стал ее рассматривать. Все было цело: четыре лапы, костлявый горб, запавшие бока. Только рассечено было надбровье, и в расползшихся лоскутах кожи играла на свету капля рубиновой воды. Бизон высадил- таки глаз…

… Неужели и мой Пашка вот так может? Нет! Жестокости я его не учил, что его, что Лизку пальцем никогда не тронул… Сколько раз запрещал себе думать о детях, а не думать не могу. Ну как забудешь?.. Собрался, было, к Лизке съездить, на внучку посмотреть, ведь большая уже, шесть лет, а деда с бабкой не знает. Нет же, телеграмму прислали: Оксаночку в музыкальную школу устраивают, там конкурс, и ей, видишь ли, отвлекаться нельзя.

Начав утро одним человеком, за день так изменишься, что и не знаешь, каким станешь к вечеру. Жизнь - густая. С левой ли, с правой ли ноги встанешь поутру - все одно, - потом оглядывайся. Наедине не побудешь, кругом или люди или их дела: и сладкое и горькое подается вместе. На рыбалку идешь, норовишь спрятаться, метишь в кусты, в бурьяны, чтобы никого рядом не оказалось. Сам-то начинен плотно. Вот и мечтаешь убавить пыл, побыв наедине, остыть немного. Как бы, наверное, худо пришлось человеку, если бы у него еще и сзади были глаза. Он бы мог видеть все вокруг и уж точно не знал бы, в какую сторону двигаться.

А с того берега слышен был разговор Бизона и Мутного:

- Ты, поглядеть, совсем свихнулся. Два кэгэ меди извел, и на что? Будет от мастера.

- Да пусть… Слушай, маг не тянет. Посмотри.

На сегодня моя рыбалка, пожалуй, кончилась. Надо собираться домой.

- Мутный, а я с Кривым в деревню ездил, к нему домой.

- Хлебанули?

- О-о!.. с медом. Не пробовал?.. Это - вообще… Вечером в клуб забурились… Там один порядки все устанавливал, я ему ка-ак врезал. Кривой: мне: «Это учитель!..» Подумаешь, учитель, мне-то что?

- Хо-ох, Бизон, даешь!

Я смотал леску, снял поводок, увидел на нем захлестнутые узлы. Поводок был новый, жалко его выбрасывать.

- Бизон, девки там хоть водятся?

- Были какие-то… О-о, это же не все. Мы с Кривым потом еще хлебали. Проснулись у какой-то бабки на огороде. Шмон поднялся. Обнаружилось, что мы ей помидоры поваляли.

Поводок в моих руках оборвался-таки, и, швырнув его, я вздернул рюкзак на плечи.

- Отдохнули - люкс!

Больше их не слышал. Оглушающе перекрыло:

Все могут короли!
Все могут короли!
И судьбы всей земли вершат они порой…

Хохочущий дикий голос певицы толкал в спину, в зверином экстазе сотрясал округу…Масляно осклизался сухой песок, деревенели ноги, а мне казалось, что стою на месте. Задохнуться успел раньше, чем сообразил, что отошел уже довольно далеко. Вроде вокруг стало тихо, и сам собою умерился шаг. Предстояло еще подняться на взгорок, оттуда уже видна автобусная остановка… А вдруг на вечерней заре будет клев? Вернуться? Ничего, в сущности, не произошло, распсиховался, вот и все. Уедут ребята, делать там им нечего. Надо лишь потерпеть, подождать…

В это время, взрывая песок, меня обогнал мотоцикл и, крутнувшись, перегородил дорогу.

- Ты, бать, вроде сказать что-то собирался? - Бизон шагнул навстречу.

- Что тебе говорить? Вон, какой оболтус вымахал, а все - по лягушкам.

- Ну, ба-ать! Будь интеллигентом.

- Делай. И поехали, - развалившись на сиденьи, лениво скомандовал его дружок.

И все-таки я не думал, что он ударит. А он неожиданно ударил, я не успел сообразить, как очутился на земле.

4

В такое раннее время никогда не возвращался с рыбалки. Жена удивилась:

- Заболел?

Мне же так хотелось весточки от детей, так остро хотелось, словно нуждался в их немедленной защите.

- Писем нет?

Пожалел, что спросил. Жена сомкнула губы, в глазах проглянула скорая слеза.

- От кого?

- Как - от кого? От детей. От наших детей, - попробовал смягчить обстановку, боясь, что жена расплачется.

Но она не склонна была к мирному разговору:

- Они в тебя пошли. Ты всю жизнь из дома норовил.

Меня ведь тоже трогать не следовало:

- Я во всем виноват, так? Один я?.. Ну, Пашка - ладно, мужик, ему свет повидать надо. А Лизка?.. Это же ты ее в Москву выпроводила. Закончила б здесь институт и жила бы. Чем не жизнь? А ты с нею университетов захотела. Ну и что дал вам этот университет? Все равно за футболиста замуж вышла. Перед людьми стыдно: зять несамостоятельный, дела не нашел.

- Ему - стыдно?! Сказала б я тебе! - Жена засеклась основательно. - Чем тебе футболисты хуже других?.. У Лизки квартира - четыре комнаты, машину два раза поменяли. На курорт - когда пожелаешь. Да Лизка, как замуж вышла, у нас рубля не попросила, не то, что другие. А ты - футболист!

Смолчал, не желая продолжать в том же духе. Поставил в угол удочку, сбросил рюкзак. Жена неотступно следила за мной.

- Что-нибудь случилось?

- Ничего не случилось. Не ловится - и все, - попытался уклониться от объяснений. - Рыбу не обманешь. Вон, погляди, барометр влево завалило

- Будто всегда у тебя ловилось, - жена, чувствовалось, бурлила, в берега еще не вошла. - Где это тебя самого завалило?… Глянь-кось на себя: весь в грязи… А это что?

Болела и распирала ушибленная Бизоном скула, наверное, там красуется фингал.. Жена, должно быть, уже все заметила... А тут еще она подцепила что-то у меня на голове и, держа двумя пальчиками, брезгливо сунула мне под нос:

- Что это?

В ее руке, свисая, качался бурый лохмот тины, от которого блаженно пахло сырым болотом. Было странно встретиться с этим естественным запахом в каменной квартире, где чаще всего не удивляет запах ацетоновой краски.

- Ти-ина, - обрадовался я, словно давным- давно, с самого детства, не видел ее.

- Какая тина?.. Откуда?

Пришлось давать чистосердечные показания… Поведал ей о старике, ну, разумеется, и про то, как отбивал лягушек у Бизона… Жена долго и растерянно глядела на меня. Лицо у нее одновременно улыбалось и плакало, хотя ни слез, ни радости на нем и не было.

- Когда ты поумнеешь?

Как ей ответить? Уверенно можно сказать, положим, обедал или не обедал, ходил куда-то или не ходил, на многое можно ответить, только не на это. Решил отшутиться:

- К чему теперь умнеть, когда внуки, как цыплята, посыпались.

- Чего ты всюду лезешь? Лягушек его побили. Да ты в своем уме? Из рогатки лягушку убить? Сам маленьким был, много их набил?

Видно, плохо я рассказал, что она все не о том говорит. Вновь кинулся объяснять:

- Да пойми же… Дело не только в лягушках… Этот обормот чужой боли не чувствует, он и сам ее никогда не испытывал. Доведись человек, он и человека - как лягуху…

- Так уж, - отмахнулась жена.

Еле сдержался, чтобы не признаться: да, именно так, имею на то собственный опыт.

А жена не унималась:

- Ты хотел его научить?

- Научить, не научить, но и смотреть на все это не мог.

Мы с женой, похоже, канат перетягивали, то она к себе вырывала, то я, упираясь и обретая силу, перехватывал на два-три пальца одеревенелый ничейный отрезок между нами.

- Больше всех тебе надо… Не угомонишься.. И на работе ты такой. Суешь нос… Десять лет с пятого разряда не спрыгнешь, все жить не научишься

К черту! Я готов был уже бросить этот канат и сдаться.

Молча снял рубаху, отправился в ванну умываться. Под шум воды думал, что остался, слава богу, один. Какая вода - холодная или горячая, - мне она была безразличной, я ее не чувствовал.

- И старик твой… А бабы совсем дуры. Привады строят, ублажают выжившего из ума… Больше им делать нечего, или что? Причуды все. - Жена стояла сзади и, как тесто каталкой, продолжала раскатывать жизнь.

Я перекрыл воду. Под рукой жалко запищал кран. Злясь, сказал:

- Ты еще не знаешь, как они будут вспоминать эти причуды, когда его не станет.

- Всякое бывает.

Довольно! Пойду спать… Схватил полотенце и начал вытираться. И тут все не так! Полотенце то скользило, как намыленное, то прилипало листом - не стянуть его с места. Глянул: женины трусы в руках…

- Поразвесила!

- А ты глаза разувай.

И опять виноват.

Хорошо, что с диваном спорить не нужно. Он поскрипел малость и затих. Притих и я. Вот не ел с утра, и сейчас есть не хотелось. Мама, бывало, говорила: «Не спи голодный: цыгане приснятся». Хоть бы уж приснились. Все сегодня развалилось. Не только в затоне, а и дома пришлось тину разгребать….

Ткнулся в подушку больной скулой, и занудило… Ни с того ни сего - ударить. Каким же мерзавцем надо быть, чтобы вот так поднять руку! По возрасту я же ему в отцы гожусь… А ведь и мой Пашка, поди, может, как Бизон. Разве я знаю, каким он вырос? Как-то зашло, что всю жизнь по пустякам с женой вздорили, с порога и - язык наружу. О детях заботились, лишь бы сыты и одеты были, худого, правда, не делали, но и добра они мало видели. Потому и своих детей боятся к нам пускать. Чему мы их научим?..

- Поспи, потом поможешь кухню белить, - жена набросила одеяло, оботкнула мне ноги.

- Месяц назад как белила. Какая такая надобность! - огрызнулся и тут же спохватился. Думаю одно, а делаю другое, привычка никуда не годится. - Хорошо, Татьян, - поспешил исправиться и удивился, что назвал жену по имени, давненько ее так сладко не величал.

- Да ты шкафы только вынеси, остальное - я сама.

И в голосе моей Татьяны тоже что-то изменилось.

5

Весь день дул голомянистый ветер, а к вечеру упал до тишины. Небо насупилось и огрузло. В обездвиженной духоте пронзительно тонко гундосили комары… «Кур-ррю… Кур-ррю», - одиноко доносилось с пруда. И вот снова: «Кур-ррю… Кур-ррю». Ну, курю же! Курю! - зов без ответа. Ловя звуки, таился в надежде не пропустить капризное: «И-иго-оррь!» Но даже обмануться нечем: лишь комариный гуд да это тревожное «кур-ррю». Что-то там произошло.

А печальный одинокий голос звучал то совсем близко, вроде из-под балкона, то глухо отдалялся и пропадал… Почему мечется этот сиротливый голос?

- Ты куда? - видя, что собрался уходить, спросила жена. Она забыла даже про щетку, которой белила, и на полу растекались молочные пятна.

- Что-то с лягухами.

- С какими лягухами?.. Ты что это удумал?

Щетка раздраженно шмякнулась в кастрюлю с мелом. Я кинулся успокаивать:

- Да я сюда, на пруд…

- А шкафы заносить? Кончаю же белить.

- Добеливай. Я - мигом.

Пока сбежал с этажей и ступил на асфальтно твердую иссушенную землю, тот единственный голос и вовсе умолк. На ходу не были слышны и комары. Вот она - тишина! Тишина-то тишина, да не в душе… За два года так свыкся с мыслью, что вот тут, под боком, есть это болотце с дикой жизнью. Не знаю, как и объяснить, но все это зачем-то мне нужно было. На что уж зимой прудок занесен снегом, не различишь, что и где есть, и все равно через толщу снега угадываешь его очертания и благостно мечтаешь: явится весна, зацветет калужница, захороводят проснувшиеся лягушки…Не приведи бог, чтобы его не стало. Тогда и от меня что-то убавится.

Мерклое пятно света, которое заметил еще от дома, постепенно ширилось и рдело. Обозначилась шевелившаяся макушка огня с призрачными всполохами искр… Как пить дать, подгулявшая компания… Подойдя ближе, услышал, как что-то гулко ссыпалось у пруда и оттуда раздалось:

- Зинка! Сейчас же оденься!

Мимо прошмыгнула по-солдатски остриженная девчушка и кинула в огонь охапку травы. Я протянул руку:

- Ну, здравствуй.

- Ну, здравствуй! - размашисто шлепнула она своей ладошкой, вырвав ручонку, в нетерпении обежала костер, с разгону ввинтилась в близкую темень и исчезла.

Выкатив впереди себя тачку, на свет шагнул мужчина. Он сдернул полотняную кепку, вытер ею не по годам лысую голову.

- Сашка, - в хваткой и крепкой руке угадывалась сила и привычная решительность держать все прочно.

Зинка примчалась с новым пучком травы и как вкопанная остановилась у огня. Разглядев в ее руке жгучую крапиву, я испугался:

- Бросай ее, обожжешься!

- Во-о, не боится, - растерянно произнес Сашка и уставился на меня.

Выхватив из пучка былку крапивы, Зинка жадно сунула ее в рот и, как ни в чем не бывало, принялась жевать. Мужчина накричал на нее:

- Ты чего траву жрешь?.. Вот в сумке еда. Мать тебе клубники купила, а ты, черт знает, чем рот набиваешь… И чего голяком? Сейчас же оденься!

Девчушка стрельнула от костра. Сашка что-то пробормотал невнятно и, немного спустя, изменившимся голосом позвал:

- Зина… Доча… Ты слышишь меня?

- Не холодно, папочка, - откликнулись из темноты.

- Не знаешь, как и говорить с нею, - пожаловался Сашка и, смутившись, отвел взгляд, будто выболтал лишнее.

Я чувствовал себя ненужным свидетелем здесь. Сглаживая неловкость, бросился объяснять:

- Зашел на пруд глянуть… Лягушек не слышно, подумал: не спустил ли кто воду?

- А я промоину засыпаю. - Сашка кивнул на тачку. - Вожу вот… Но это все земля - до хорошей воды… Тут не далеко бетонная плита валяется, да одному не справиться. Не помог бы, а?

Я согласился и упрекнул себя, что раньше не додумался, мог бы сам еще по весне провалье заделать.

Сашка выдвинул на свет дерматиновую сумку, на целлофан выложил нарезанный хлеб, яйца, развернул кулек с солью, из стеклянной банки насыпал клубники. Поверх сумки расстелил шерстяную кофту.

- Это ей, - он улыбнулся, глянув на меня. - Чтоб на виду было… Зинка, одна побудешь? - обратился в темноту, откуда слышен был неуемный топот.

- Ладно, - не сразу пришел ответ.

- Не страшно? - забеспокоился я.

Сашка взялся за тачку, весело хмыкнул:

- Она ничего не боится.

Пообвыкнув без света, я вскоре приладился к шагу попутчика и шел с ним рядом.

- Неужели и сегодня не будет дождя? - Мысли о дожде не выходили из головы: каждое утро они рождались заново и в дне отошедшем застревали болью и тревогой.

- Насунуло. Похоже, что будет, - Сашка умерил спорый ход. - Нужно было раньше плотину поправить, да все некогда… Не до того… Ну, теперь сделаю. Карасей запущу… Детишкам - на радость.

У Сашки поинтересовался:

- А вы далеко живете?

- Сейчас нет. Сейчас на Выгонной… Квартиру… сменили.

Близкое соседство обрадовало. Сегодня же нужно сговориться: вдвоем такую плотину замостырим, никакая вода не возьмет. Благо, Сашка сам продолжал о пруде:

- Лет семь, как дамбу насыпал… Это мы хлебозавод на Октябрьской строили. Ну вот… Возил хлам со стройки, приглянулся этот овраг. Чего, думаю…

Споткнувшись, он громыхнул тачкой и чуть, было, не упал. Пока Сашка выравнивал шаг, я обернулся к костру, и живо представилась снующая там Зинка.

- Дочка, никак, болела?

- Нет. А что? - дрогнул он голосом.

- Да, гляжу, стриженая она.

- А-а, - произнес он с досадой. - Волосенки у нее реденькие, а жена где-то слышала, что после стрижки, будто гуще растут. Ну и оболванила.

- Эка невидаль! Да в этом возрасте у всех детей одинаково, - пустился утешать расстроенного родителя. - У жены волосы густые? Ну! А у вас какие были?.. Тем паче заботиться не о чем.

Дальше мы двигались молча. Отыскали плиту, погрузили ее на тачку. Плита оказалась великоватой, то и дело она кренилась и сползала на землю. До миражного огонька было еще не близко. И мы измученно остановились передохнуть. «Жена теперь…» - неожиданно вспомнил, что предстоит вносить кухонный скарб, и заторопил Сашку. Он стоял рядом, глядел, как и я, на оставленный нами дальний костер и будто меня не слышал. Хотел повторить просьбу, но он сам заговорил:

- И рассказывать бы об этом не нужно… Ну, пусть между нами… Мы Зинку из детдома удочерили… Восьмой день только… Сам видел, привыкаем и изучаем друг друга…

Звезд не было, и потому казалось, что низкая заволочь легла на самую землю. Потягивал слабый ветерок, принося забытую прохладу и сырость. С особым усердием гнусавили не в меру злые комары. По всему чувствовалось, где-то близко ходит дождь.

Уже на месте мы свалили плиту в промоину, с трудом докантовали ее к краю, к будущей воде, установили на ребро, подсыпали земли, чтобы плита не упала. Назавтра столковались встретиться здесь к вечеру и доделать все честь по чести.

А Зинка носилась без устали, иголкой шныряла вокруг костра, строчила ведомые и неведомые стежки. Глядя на нее, все время хотелось что-нибудь дать ей. Но в карманах ничего не было, а лезть к ней с каким-нибудь словом я боялся. Между нею и отцом только-только торились пути-дорожки, от души к душе перебрасывались хрупкие мостки, ступить на которые ни я и никто другой не имели права.

Мы с Сашкой обмыли руки, вернулись к костру. Привезенные Сашкой поленья и дощечки догорали, по тлеющим углям лениво бродили, прыгали синие таинственные всплески.

- Зинка! Ты чего босая?.. Где твои туфли? - сорвался голосом Сашка.

- Я их намочила. Сушу.

- Где - сушу?

С обгоревшими головками туфли лежали в костре, мы их поначалу и не разглядели.

- Ах ты, поганка!

Его грубого окрика и взрослый убоится. А Зинка не отбежала, лишь прижалась к отцовым коленям.

- Папочка! Папочка!.. Не рассказывай мамочке, она за меня плакать будет…

Прикипев к Сашкиным ногам, Зинка кулечком отставила беззащитную попу и выжидаючи замерла.

6

Вот и еще один рыбацкий день ушел. Ушел без рыбы. Как же? - на погляд «споймал». Ладно, нечего мелочиться: без рыбы, так без рыбы… Впервые за последнее время с жалостью подумалось о жене, ведь она злится от того же, от чего и я. Как же это раньше не догадался? Ракиты ветками обрастут, раките не впервой быть обломанной, на ветку она некрепкая, зато на жизнь неистребимая. А поймем ли мы, что друг друга надо беречь, обломанному человеку нелегко обрасти… Как жаль, что раньше не знал Сашку, ведь не раз, помнится, видел его и проходил мимо. Так и жизнь проживешь, а хороший человек встретится под вечер. Завтра Сашку с Зинкой обязательно домой приглашу. Не забыть, Татьяне сказать, чтобы сладких пирожков напекла, на это дело она у мен мастер.

Стояла уже глухая ночь. И лишь в нашей квартире светились окна. На пруд нужно было и Татьяну зазвать. Уж они бы с Зинкой… А что, если?.. Нет… А почему - нет? Я еще не трухлявый. Татьяна и вовсе стареть не собирается. Годов на двадцать, как минимум, нас хватит. Надо взять на воспитание ребенка. Усыновить, как Сашка… Ой, и постреленок будет!.. Только и самим нужно стать иными, иначе огород городить не следует.

Вверх

Нажав на эти кнопки, вы сможете увеличить или уменьшить размер шрифта
Изменить размер шрифта вы можете также, нажав на "Ctrl+" или на "Ctrl-"

Комментариев:

Вернуться на главную