ПОНЯТЬ И ПОЩАДИТЬ…
Курскому прозаику Михаилу Николаевичу Еськову исполняется 75 лет…

Дети войны взрослеют быстро... От голодной среднерусской деревни удаляется громовый фронт, в болоте-бучиле за околицей по ночам копошится нечисть, шкворчит и булькает, днём из трясин всплывают человеческие черепа. После войны на затравеневшем болоте косят осоку на корм скоту, копают торф. Торфовый оброк налагается на детей, – мужчин осталось мало, а зимой в полустепной деревне протопиться больше нечем.

Подросток в полной мере переживает чувства взрослых – и голод, и любовь, и ненависть. Острота этих ощущений пронизывает прозу Михаила Еськова, придаёт ей исповедальный накал. Герой его рассказов и повестей потерял на войне отца и растёт без направляющей отцовской длани, без подсказки его опыта, ощущая в самом себе разрыв цепи поколений, дыру в передаче отцовского начала. Ему приходится сращивать концы наощупь, наугадку. Центром его вселенной становится мать, простая крестьянка. То самое малое горчичное зерно, из которого растёт дерево, простирающее сень на последующую жизнь подростка...

В среде героев произведений Михаила Еськова всё связано. Каждое оброненное слово, действие или поступок, продиктованный мальчишечьей бравадой ли, мимолётной житейской страстью, бременем ложатся на будущее, придавая ему иногда неподъёмные для души смысл и значение. Нечаянно подстрелил из рогатки ласточку, как в рассказе «Касатка» - и не дождался с войны отца и старших братьев, оступился в духе – и девушке-односельчанке сломана жизнь («Бучило»). И уверяешься в мысли, что ничего не происходит случайно и ничто не проходит бесследно, ибо каждые наши слово или поступок неведомым образом пишутся на полотнище небес – и за что придётся держать главный, последний ответ...

В этом смысле образ подаренной деревенскому мальчишке чёрной рубахи из одноименного рассказа, просторной ФЗОшной рубахи с рядом празднично сияющих металлических пуговиц, вырастает до символа иноческой ризы, едва не ставшей саваном. Мальчишка не может её пустить даже в размен на оклунок белой муки, что подсовывает местный куркуль и деревенский пророк дед Кастратей: рубаха обладает в его глазах невещественной ценностью, она олицетворяет предчувствуемую им скорбную чистоту будущей жизни. «Теперь на всю жизнь – совесть наружу», - загадывает о нём Кастратей.

И в творчестве Михаила Еськова этим «зеркалом»-совестью люди просвечены и проверены на степень духовного изъяна и на готовность нести ответственность за другого человека. Отцвет чёрной рубахи в его будто приглушённых в цветовой гамме произведениях накладывается на изображаемую художником жизнь, в которой много лишений и страданий, но которая не может стать ни легче, ни приятнее, если забыть о ближнем. Не позволяет забыть его прямое видение жизни, как труда возрастания души, требующей соразмерять поступки и слова по высшему счёту.

…Нынешнее лукавое время сбирает свою дань. Игра вместо бытия, гаданья вместо знанья. К своим недостаткам люди стали причислять излишнюю отзывчивость, совестливость, чувствительность — те качества, которые отличают человека от зверя. Никто уже не может снять фильм, над которым, как прежде, плакали и смеялись бы миллионы, — такие фильмы сегодня научились лишь раскрашивать. Никто не возглашает великих целей, как, например, электрификация всей страны — теперь государственной проблемой становится замена одного сорта лампочек на другой.

В противовес бесстыдной театрализации сегодняшней жизни в мире Михаила Еськова проживают жизнь подлинную. Когда там, в бучилах скаредной деревенской нищеты, колхозный управляющий в наказание за сбор колосков на пожатом поле срезает единственную пуговицу со штанов подростка — это для него настоящая трагедия. Как и испорченные новенькие веревочные лапти, только что сплетённые старшим братом. Тёзка рассказчика из рассказа «Москвич Мишка» предлагает подумать о чём-нибудь хорошем, но: «...Как выглядит это хорошее, представить ничего не мог».

В мире Михаила Еськова много болеют. Болезнь и смерть ходят рядом. Невольность случая или легкомысленная неосторожность ставят человека на порог инобытия и тем скорее служат просветлению сознания, заставляя его проверять прожитое на предмет соответствия запросам совести и оценивать жизнь как нравственный урок. В каждых рассказе или повести кто-то опускается в паморочную муть, часто зависает на грани жизни и смерти. И «терпющий», раз в полгода умирающий Петька из рассказа «Петька вернулся!», и страждущая духом Евдокия Надёжкина из повести «Сеанс гипноза», которую нужно вылечить словом — они все ждут от людей сострадания и любви. Михаил Николаевич Еськов, сам бывший врач, признавался, что никогда в своей лечебной практике не мог пройти мимо страдающего человека и до последней минуты искал единственное, то самое, исцеляющее лекарство.

В этой, во многом итоговой книге, которую читатель взял в руки, Михаил Еськов пытается срастить концы, протянуть ниточку сострадания от дня отошедшего, от той раненой яблони в саду (рассказ «Старая яблоня с осколком») из военного детства, поверх вселенского болота за околицей — к двуликой современности, в которой люди захотели зажить отдельно от своей души. Как ни много в той жизни было нужды, лишений и зла, но спасались прощением, ведь «кому мало прощается, тот мало любит» (Лк., 7.47) «Безрассудно буйные, подавленные необузданным страхом, стоики бреда и заживо умершие в безразличии ко всему, неспособные быть людьми, потерявшие разумение в человеческом обиходе», — душевнобольные из «Сеанса гипноза» тянутся к врачу Николаю Северьяновичу, как к пророку и предтече, — и «крохами от прежнего сердечного чутья чувствовали: явился тот человек, кто способен понять и пощадить»... И Христос приходил не ради здоровых, но ради больных, ради нас всех...

Прошлое минует, но не отболевает. В прошлом заключены тайны будущих перемен, так же отмеченные нашим несовершенством, как и наше будущее. И будущее должно вставать перед нами как бремя судьбы, которое, по замечанию философа Л. П. Карсавина, должно ещё и опознаваться, как абсолютная цель. Бремя же будущего не может быть лёгким, потому оно и бремя.

Но если в будущее человек донесёт прошлую боль о своём несовершенстве, бремя станет легче на ту часть боли, о которой и писатель Михаил Еськов мужественно и с сердечной прямотой рассказал в своих произведениях...

 

Есть фотография, на которой Михаил держит на руках глазастого младенца — одного из своих правнуков, которые ничего из той, его прежней жизни, уже, конечно, не испытают. Младенец покоен и величав, а на растерянном лице Михаила застыла застенчивая, детская улыбка...

Борис АГЕЕВ

 

Курские писатели и читатели поздравляют Михаила Николаевича Еськова с юбилеем и желают ему творческого долголетия.

Вернуться на главную