Снилась школа. Учительница раздавала темы сочинений: «Обломов…», «Наташа Ростова…», «Кабаниха…», «Сон Веры Павловны…», «Рахметов…»…Дождался очереди, скованно замер. Выигрышные задания, пожалуй, иссякли. Осталось что-нибудь невыгодное, о чём в книжках написано мелким шрифтом или двумя-тремя словами зацепилось на задворках памяти.

«Неосуществлённое имя существительное…». Какое-то время в недоумении глядел то ли на учительницу, то ли «вникуда». А учительница вроде уже и отсутствовала, остался лишь её голос: «Неосуществлённое имя существительное.… Да, да. Ты не ослышался. Твоя свободная тема».

Незаметно истаяла растерянность. Если «вокруг да около» сочинять не о чем, то придётся писать о жизни. А о чём писать, будто заранее знал, и это мне не показалось странным, как не показалась странной и сама тема сочинения.

…Привычная и не однажды проклинаемая дорога вызывала вздох облегчения лишь тогда, когда у домашнего порога она кончалась. В погоду и в непогодь, будто пристёгнутый навечно, плечи непременно осаживал груз: на базар в мешке для продажи носил картошку, в тот же мешок на вырученные деньги в ларьке покупал хлеб. Чтобы не гнуться под ношей, такого, думал, никогда не будет. Но благодатный день всё же выпал. Мама отправила меня за штанами. Отдала весь домашний капитал, по копеечкам собранный на всякий непредвиденный случай.

Была Пасха. Мама решила, что в Великий праздник базара не будет: работать грех, а торговлей заниматься и подавно. Потому отпустила меня без всегдашнего обременения. Колхозных лошадей, заморенных непомерным тяглом и бескормицей нередко хитростью понуждают к спорой езде. Обычно перед мордой вывешивают пучок сена либо соломы, обманутый конь из последних силёнок убыстряет ход, пытаясь настигнуть такую близкую и такую желанную еду. В общем, со мной происходило что-то подобное. Перед глазами на магазинной полке живо виделись заранее облюбованные штаны, и к той заветной полке стремился я со всей прытью. К предвкушаемой радости за будущую обнову примешивалось опасение, что не застанешь штаны на месте, ведь их за милую душу могут продать. А штаны серые, в тёмную, слегка обозначенную полосочку. Таких у меня ещё не было!

Конечно, покупка нужна была позарез. Штаны, в которых я ходил, много лет как латаны-перелатаны. Чтобы закрыть протёртость, подходящего куска материи неоткуда было взять, любая одежда донашивалась, истлевала в труху. И штаны не были исключением. Дома в них шлындать - куда ни шло. А показываться в школе в таком виде стало негоже. Сзади на стыдном месте как-то одноклассник втихаря отпорол заплату. Надо мной тогда здорово посмеялись. Большой обиды я не испытывал, за редким исключением другие не намного лучше меня одевались. Дольше всего раздражало, что сверстники потом не скрывали едкой усмешки, будто я продолжал сверкать голым задом, хотя мама в тот же день залатала дыру.

По-хорошему новые штаны нужно было бы надеть сразу в ближних кустах. Не терпелось освободиться от постоянной угнутости из-за рванья, ущербность от которого ощущал даже наедине. Но не нарушать же мамин порядок. Редкие обновы, которые случались в нашей семье, она до последнего рубца дотошно исследовала, и только потом та или иная вещь передавалась для носки. Так что придётся обождать. Пока завладею штанами да пока одолею семикилометровый путь домой - не Бог весть сколько времени понадобится, потерплю.

На железнодорожной станции, не доходя до промтоварного магазина, располагался хлебный ларёк. Около него всегда плотным гужом трамбовалась людская масса. Военные инвалиды с матершинной злой руганью, пуская в ход костыли и оголенные культяшки, без очереди пробивались к такой же злой, но расторопной продавщице за массивным прилавком, на который мы налегали, как волы на ярмо, отполировав его до блеска. Чего греха таить, завидовали увечным: слепых и немых без особых проблем нередко пропускали вперед. Остальным же выстаивать приходилось часами. Приобрести удавалось буханку; за счастье считалось - две буханки, это уж не иначе, как под слёзную мольбу. Не без того, иной раз ухитрялись обналичиться дважды, если позволяло время, и случался лишний подвоз хлеба.

Хлебный толчок определялся ещё издали по несмолкаемому гуду недовольной толпы и властным окрикам продавщицы. На сей раз даже на близком расстоянии ничего не было слышно. Стояла глухая прочная тишина. Пасха же, небось, на завалке висит замок.

Но ларёк был соблазнительно открыт. Он зиял даже не всегдашним оконцем с плахой-прилавком, а открыт был во всю дверь. Мальчишеский соблазн заглянуть вовнутрь не оставлял иного решения. Во-первых, интересно посмотреть, ведь там я никогда не был; во-вторых, в магазин за штанами успею, триста метров - не расстояние.

Не забыть той картины: целая стена в ларьке оказалась выложенной из хлебных кирпичей. На стеллажах - впритирку буханка к буханке, торец к торцу, почти от пола и до потолка. Объял житный дух, я покрылся испариной, словно меня засунули в середку ещё не остывшего каравая, дышащего калёным печным жаром. Густой сытный запах лишил всякого соображения. Созерцая небывалое обилие хлеба, видимо, долго простоял потерянным истуканом. Продавщица готова была уже выпроводить меня:

- Нечего пялиться. Покупаешь, ай нет?

- А сколько можно? - очнулся я.

Закрыв рот ладонью, продавщица надтреснуто закашлялась. Она постоянно хрипела, так как давно надорвала голос. Понятное дело, перекричать очередь, каждый день галдевшую перед нею, здоровье не всякому позволит.

- Да хоть всё забирай, - услышал я неожиданное. - Вчёрашний завоз не распродала, а сёдняшний и не начинала. Паска эта некстати.

Взыграло радостное несогласие: «Как это - некстати? Наоборот… Почаще бы такое некстати». Лишний раз с благодарностью вспомнил маму. Она насильно навязала мешок, будто знала наперёд, для чего он понадобится. Хлеба решил взять, сколько донесу. Часть съедим свежим, из остального насушим сухарей. Главное же, хоть какое-то время похожу в школу без отрыва, надоело дважды на неделе, удавливая себя, тащиться с оклунками на базар.

С небывалым возбуждением буханку за буханкой я укладывал в мешок, находя его отрадно вместительным. Денег в аккурат хватило. Волоком вытащил мешок наружу, найденной проволокой заплёл горловину, чтобы буханки не растерялись по дороге.

- Думала, ты на лисапеде… - Вышедшая из ларька продавщица, болезненно сморщившись, разглядывала меня и мою ношу. Я и сам не представлял, как управлюсь с мешком, по весу он, конечно же, был намного тяжелее меня. - Итить-то далёко?

- На хутор Луг.

- О, ё… - на каком-то слове продавщица запнулась, непонятно забормотала: - …перекись марганца… оглобли твои …. - Наверное, она хотела по-мужицки выругаться, но постеснялась, всё-таки на взрослого я похож не был.

Попытался поднять груз, но смог лишь на чуточку оторвать его от земли. Самостоятельно с этакой тяжестью не совладать. Как на грех, продавщица удалилась в свой ларёк. Придётся звать её на помощь. А она, к счастью, вернулась и стала что-то совать мне в карман. На землю из штанов просыпались сладкие разноцветные ландринки. Продавщица в недоумении глянула на меня, затем, отряхивая пыль, обдувая леденцы, кинулась их собирать.

- Карман худой, - краснея, извинился и только сейчас вспомнил о новых штанах. - Пособи! - сорвался в обиду, прося взгромоздить на плечи мешок с хлебом.

С ладони на ладонь продавщица перевеивала конфеты, пыталась освободить от пыли, затем швырнула их от себя:

- Подожди маненько, счас тебе чистых принесу.

Продавщица скрылась в ларьке. В другом кармане дырки были зашиты, оттуда ничего уже не выпадет. Но желанный гостинец ждать я не стал. Осаженный грузом, направился к далёкому дому.

С первых шагов почувствовал: на всю дорогу меня не хватит. Как у народившегося телёнка, вывёртывались из суставов и разъезжались в стороны неустойчивые ноги, казалось, что кости беспомощно гнутся, словно жидкие лозины. Вымелькнула картинка: у соседей на табуретку с расшатанными ножками садиться разрешали только детям, и то с особой предосторожностью. Клава, объёмистая баба, однажды не успела ещё обмякнуть на ней телом, как грохнулась на пол…

Отошёл от станции на полкилометра, а хоть ложись и помирай. Вместо своего обычно неслышного сердца объявилось чужое разъярённое бухало, норовившее разорвать тесноту груди и выпрыгнуть наружу. Был момент, когда красные круги перед глазами слились в багровое месиво, и ноги стали самопроизвольно вихляться. Чуть не упал, бессильно остановился. Мысли не было, что купил лишнее, беспокоился только, как донести домой.

Зрение мало-помалу очистилось, увидел, что навстречу движется человек. Был он ещё далеко. Это шло мое спасение. Я опустил хлеб на землю и заликовал. Донесу! С передыхом хоть к ночи, а домой доберусь, лишь бы помогли мешок поднять.

По дороге ещё встречались люди. В полузабытьи не отдавал себе отчёта, возможно, даже не поблагодарил своих спасителей, всё у меня было отключено до безразличной немоты. При виде очередной помощи отдыхал у мешка, затем подставлял плечи и, хрипя под тяжестью, плёлся дальше.

Перед самой хатой пальцы не удержали, мешок с хлебом сполз со спины. Мама обо всём догадалась, в голос заплакала: «Кормилец ты наш…». Опершись о дверной косяк, ловил горячий воздух сухим шершавым ртом, от изнеможения, от непонятной обиды тоже готов был разреветься. Слезу мама не выжимала у меня даже тогда, когда за провинность охаживала мокрой верёвкой. Утерпел и в этот раз. Перед матерью кто же захочет показать свою слабость?

…Прервался странный сон. А я продолжал в нём жить. Ныли напряжённые пальцы: торопился успеть с сочинением и запоздало вспомнил, что забыл написать про штаны. Ведь они-то и были моим неосуществлённым именем существительным. Долго не мог заснуть, переживал наяву, почему не сообщил о самом главном. Утешало, что учительница - не из другой, а из моей жизни - она догадается, что я имел в виду. И всё одно хотелось возобновить близкий сон, закончить сочинение, чтобы у учительницы обрести понимание.

Давно нет той учительницы.

А за покупкой, однако, я сходил. Но случилось это не скоро, и были это совсем другие штаны.