Эндшпиль Степаныча
Лей
Наша порода
Горький сахар
Вовик, нерпичий король

Эндшпиль Степаныча

Позиция черных казалась безнадежной. Пешечная цепь застала, намертво скованная противником. Застрял далеко от гущи событий конь, не лучше стояли и тяжелые фигуры. Но самую большую жалость вызывал король. Белый ферзь прорвался ему в тыл и теперь грозил откровенным матом... В любом раскладе материальные жертвы для черных были неизбежны.

Степаныч полюбовался позицией, перед последним, решающим все ударом, еще раз прикинул варианты. Нет, тут даже Боби Фишер ничего бы не смог сделать. На семнадцатом ходу, когда ничто не предвещало опасности для черных, жертвой слона и пешки Степаныч отсек вражеского короля от основных сил и повел на него прямую атаку.

И, как художник перед последним завершающим картину штрихом, он не спешил. Наслаждался. После неожиданной смерти жены немного осталось у него мирских радостей и самая из них главная – шахматы. Дети разъехались, в опустевшей бобыльей квартире было грустно и холодно, телевизор с его бесстыдной назойливой рекламой раздражал и потыкавшись в стенах, Степаныч шел в клуб. Здесь за шахматной доской ум его находил работу, а душа пищу. Преодолевая волю и мысль противника, а порой и обманывая его хитроумными ловушками и комбинациями, побеждая и реже проигрывая, здесь за доской мучился, переживал, надеялся и ликовал.Здесь и только здесь жил он полной и бурной жизнью, не ощущая своих лет, одиночества и немощи. Это благодаря ему стандартные деревянные фигурки вдруг выстраивались в такую мозаику, что от ее красоты перехватывало дух.

Эту старинную благородную игру одушевляли две богини – красота и логика – и их нездешний свет лежал на лицах игроков, на легком стуке фигур, звучал в голосах игроков. Шахматисты сидели, глубоко задумавшись, ходили, переговаривались, выбегали при чужом ходе в курилку, но чтобы они ни делали, их сразу отличали от случайных болельщиков, не приобщенных к таинству игры.

Здесь Степаныч был своим, его знали и уважали, но и побаивались как грозного соперника. Играл он, правда, неровно-то проигрывал откровенным слабакам, а то крушил чемпионов. На партии его всегда смотрели – в них было что смотреть!

Вот и сейчас вокруг его столика собрались болельщики, предвкушая эффектный удар. Шах черному королю напрашивался и спасения не было видно.

Степаныч взялся за фигуру ферзя и... никто не поверил своим гаазам. Вместо того, чтобы шаховать, поставил ее на битое поле. После секундного замешательства :противник, изумившись неожиданному счастью, торопливо схватил добычу и стукнул по часам. Ход сделан.

Белые сразу же безнадежно проиграли.

Потом Степаныч долго еще сидел в одиночестве, разные мысли, как снежинки у фонаря, роились в голове, но в основном невеселые. Нет, не из-за этой любительской партии-бывали у него проигрыши и покруче, и на серьезных турнирах, но такую пустоту и тяжесть, как будто рухнуло что-то, на чем все держалось вокруг, он ощутил впервые.

– Что случилось, Степаныч? – прихрамывая, подошел судья Володя. – Ты ведь уже победил!

– Голова закружилась. Какой-то паморок нашел.

– Вид у тебя неважный, оглянув в бледное лицо старика, согласился Володя. Ну иди отдыхай.Завтра блитц. Ты ведь будешь участвовать?

Степаныч не ответил. За участие в турнирах сейчас надо платить. А он не сказал, что голова у него закружилась с голода: третий день хлеб да вода, ослаб. Не рассчитал до пенсии, да и возможно ли это рассчитать - нищую пенсию для нищих. И кому говорить – Володя сам инвалид, получает еще меньше, а на плечах у него маленькая дочка и жена.

Кому говорить!

Он только ниже склонился над доской и жалкая стариковская слеза скользнула, на черно-белое поле. И вся покорная ему королевская шахматная рать помочь ничем не могла. Это была не их игра. В ней были другие, до подлости другие правила, по которым Степанычу оставались только черные поля.

Лей

Еще и солнце не успело пробиться сквозь ивняковый плетень у сарая, а отец уже будит виноватым голосом:

– Вставай, сынок… Лей приехал.

Лей – колхозный бригадир Алексей Матвеевич. Каждое утро объезжает он на своей подрессоренной двухколеске-качалке избы, посылает баб и мужиков по нарядам. Мне до мужика далеко, только пятый класс кончил, но работаю и я. Подвозил воду на плантации, а теперь вот Лей уговорил отца посадить меня на культиватор. Пыли много, зато и трудодни большие. К тому же всю траву можно забирать домой. Отец, хоть ему и жалко меня, соблазнился легким сеном для нашей Зорьки. Да оно и понятно: колхоз «Красный пахарь» маломощный, свое-то стадо содержит еле-еле, а той весной и солому для лошадей приходилось дергать с крыш.

Мне же отец пообещал:

– Велосипед осенью куплю.

Я обомлел. Велосипед в деревне был только у моего ровесника Витьки Аржака. Сверкающий никелем, с голосистым звонком, на рулевой колонке вольная чайка – я отчаянно мечтал о таком же. Но до велосипеда ли семье из пяти ртов, где купить ботинки в школу – и то задача. Я недоверчиво протянул:

– Да… а потом скажешь: «Грязь, снег, зачем велосипед?» Лучше лыжи.

– И лыжи, – расщедрился отец.

Бригадир, молча смоливший козью ножку, обронил:

– Деньги мы тебе лично дадим. Лей (на бригадирском языке это слово заменяло «если» – отсюда и прозвище пошло) отец слова не сдержит, на правлении доложим.

… Лей приехал – сну конец. Я подскакиваю с закрытыми глазами; еще досматривая летучие утренние сны, кое-как одеваюсь, обуваю отцовские латанные-перелатанные офицерские сапоги, сажусь за стол. Лей как обычно толкует о чем-то с отцом и дымит. Мачеха наливает молоко, я пью, в полуха слушаю, о чем говорят мужчины, и разглядываю в окно крупные, узловатые сучья на старом клене. Чем-то похож на него жилистый, мосластый Лей. Даже вместо левой руки у Лея – деревянный протез, держит он его в кармане пиджака.

Мой отец и Лей – фронтовые друзья. Выпив, они всегда поют одну и ту же песню:

Товарищ, товарищ, болит голова,
Тревога промчалась над нами, – высоким голосом начинает отец.

От крови бойцов потемнела трава, – басисто включается Лей. – Склони свое Красное знамя.

Я люблю слушать их. Я вижу, как падают раненые бойцы, как темнеет от их крови трава, и отчего-то становится – до слез – жалко отца с Леем. Хочется защитить кого-нибудь и вообще совершить что-то героическое. Такая это песня.

Прямиком по кирпичной кладке через речку Плаутку бегу на «табор» – так называется в колхозе машинный двор. Как бы рано я ни пришел сюда, Женька Овчаров, круглолицый веселый мой напарник, уже здесь. Беру у него шприц, набиваю солидолом, лезу смазывать культиватор.

– Постой, – хохочет Женька. – Я уже все сделал.

Цепляем культиватор – и в поле. Там, где по полю прошли сверкающие ножи культиватора, убегают к горизонту ровные зеленые рядки свеклы. Трактор осторожно выезжает на плантацию, я дергаю рычаг, и лапы врезаются в землю. Началось. Мое дело следить, чтобы не срезало зеленые кустики свеклы, чтобы строго по междурядью шли ножи, чтобы проклятая повилика не забивалась между ними, делаем круг, второй, Когда идем на ветер, я даже умудряюсь петь песни. А когда ветер в спину – пиши пропало. Пыль облаком висит над трактором, лезет в нос, скрипит на зубах. Не успеваю отплевываться. Жирные зеленые плети повилики забиваются между ножами, крючком их не выдернешь, приходится дергать за сигнал-проволочку, протянутую в кабине: стой! Останавливаемся, вместе с Женькой лезем под культиватор, чертыхаясь, охапками выгребаем траву.

К полудню, осторожно пробираясь между рядками, появляется Лей. Пристраивается на полосе, долго наблюдает за нашей работой, потом машет рукой:

– Лей ты (Женьке) остановишь, а ты (на меня) поднимешь, а ты (на Женьку) сдашь назад, трава сама будет сваливаться. Только не дожидайтесь, пока забьет. Почаще.

… Проходит мое лето. После свеклы опять воду возил на комбайны, скирдовал солому. А в конце августа колхоз рассчитался со всеми школьниками. Толстая тетка-бухгалтер показала мне пальцем место, где надо расписаться, и получил в руки небывалое богатство – 636 рублей, да еще целых два мешка пшеницы. Хватит и на велосипед и на новые ботинки.

– … Оно, конечно, заработку своему ты хозяин. Тут слов нет… Татьяна вот просит помочь, а с чего, я и не знаю. У нас так-сяк, хоть картошки наешься, а в городе, сам знаешь, без живой копейки никуда, много не научишься.

Танька, моя старшая сестренка, учится в городе, в техникуме. Я гляжу на отца, и, видно, такая боль в моем взгляде, что отец не выдерживает, отворачивается.

– Оно конечно, – тихо говорю я. – Пособить надо. И повторяю его, отцовскую, поговорку: – «Деньги – гость: нынче нету – завтра горсть».

На другой день меня, пасмурного и тихого, ловит на улице Лей.

– Лей ты щас со мной поедешь в Черкутину, назад привезем веломашину.

– Танька у нас больно нуждается, Алексей Матвеевич, – говорю я. – Вот пособить решили. В городе без живой копейки, сами понимаете…

Алексей Матвеевич молчит и долго трогает рукой протез – будто тот болит.

– Ну, лей такое дело, – понимающе говорит он и уезжает. А я иду собираться в школу. Завтра топать в Черкутино за семь километров и опять завистливым взглядом провожать Витьку Аржака, для которого дорога на велосипеде – просто удовольствие.

Почти через месяц, когда уже сплошные облака стояли над озябшей землей, забежал к нам ввечеру рассыльный.

– На собрание собирайтесь. И ты, и малый твой…

На собраниях, хоть меня приглашают в первый раз, я уже бывал. Иду с неохотой. Будут опять говорить о своих взрослых делах, ругаться, дымить самокрутками.

Так и было. А потом председатель, коренастый мужичок в солдатской гимнастерке, сказал:

– Товарищи колхозники, тут мы на правлении решили наградить наших школьников за хорошую помощь. Вот… Почетной грамотой и ценным подарком награждается…

Я поднялся на сцену. Гладкий, разукрашенный лист бумаги с печатями председатель вручил мне, пожимая по-взрослому руку, а я во все глаза заглядывал ему за спину: что за ценный подарок?

И тут на сцену из боковушки бригадир Лей вынес… велосипед. Легонько толкнул его под седло, как мать малыша по попке, и велосипед – настоящий! взрослый! – покатился ко мне, и электрическое солнце рассыпалось от его спиц по всему потолку, а я стоял и не мог очнуться от столбняка.

Потом я вел велосипед за его сверкающие рога, и ни одной мысли не было в голове – и только отойдя от правления, заорал упоенно: «Товарищ, товарищ, болит голова!!!»

И лель мне бы сказали, что песня эта вовсе не праздничная, ни за что бы не поверил.

Это была песня победителей, вот ведь в чем главное дело.

Наша порода

Новогоднюю елку я увидел впервые лет в пять у бабки Марины. - Местность ли степная, безлесная была виновата или пора послевоенная, - но елки ставили в нашей деревне всего в двух-трех домах, да еще в школе.

В этот раз к бабушке с дедушкой со всей своей семьей приехал погостить их сын, военный летчик из города Керчи Дядя Саша.

Дядя Саша был молод, высок, и блеск его летчиц-кой формы со всеми значками, нашивками и погонами только слегка уступал блеску разнаряженной елки.

Но уступал. Ведь чего только на ней не было.

Красная звезда, сияла на макушке, среди густой зеленой хвои зеркальные шары отражали пряничных зайцев и лошадок! Конфеты, самолетики, солдатики там и сям покачивались, летели, карабкались по ветвям. А внизу, закутанный в белоснежную вату, стоял Дед Мороз, и, конечно, у ног его лежал мешок с подарками.

Я так разинул рот на это чудо, что не сразу заметил незнакомых девчонок, хихикавших над моим, должно быть, глупым видом. Старшей было лет восемь, младшей - года четыре, а средняя - по виду ровесница мне. Это были дочки дяди Саши, мои двоюродные сестры.

Дядя Саша поднял меня под потолок, прищурился, грозно рассматривая, а потом, вроде облегченно вздохнув, сказал: «Наша порода».

И познакомил меня с дочками, как он сказал, «по глиссаде» - Юля, Яна и Оля.

В другой комнате бабушка уже накрыла составленные столы скатертью, заставила тарелками с картошкой, капустой, огурцами, грибами, мочеными яблоками, с ветчиной и котлетами. Дед Прокофий, покашливая в усы, - он уже начал прибаливать - расставлял бутылки с самогоном. Привезенной дядей Сашей «казенки», конечно же, на всех хватить не могло.

Взрослые расселись, и мы остались сами по себе.

Старшая Юля усадила девочек, раскрыла большую красивую книгу и стала читать вслух сказку о Буратино. Я эту сказку знал и потому предпочел осматривать елку. Больше всего меня соблазняли пряничные игрушки.

Незаметно для себя я дернул зайца за ухо, и тот неожиданно с шумом упал с ветки.

Юля оторвалась от книги н строго сказала:

- Мальчик, руками трогать нельзя.

Я покраснел, поспешно схватил зайца и стал прилаживать его обратно. Но сделал это так неловко, что задел и, конечно же, он вдребезги разбился - прекрасный зеркальный шар. Юля подскочила ко мне, потянула за рукав, я уцепился за ветку и... о ужас! - елка вдруг качнулась и, медленно поворачиваясь вокруг оси, грохнулась на пол.

Звон игрушек и девчоночий визг перекрыли шум застолья, и гости высыпали и нам.

- Это он, он, - показывая на меня пальцем, верещала Юля. - Он... нарочно!

От громады и непоправимости содеянного я словно умер. Руки и ноги отнялись, язык заклинило. И только мои глаза подтверждали невозможное: да, это так. Я разбил елку!

Наверное, через минуту-другую столбняк мой прошел бы и я что-нибудь смог сказать в свое оправдание. Но дядя Саша усмотрел в моем молчании вызов испорченного мальчишки и, взяв меня за руку, произнес:

- А ну-ка, становись в угол!

В угол?! Он не учел, что такого наказания для меня не существовало. Затрещина, хворостина, ремень - дело привычное, но угол!.. Я резко затормозил пятками, а когда разгоряченный дядя Саша потащил меня силой, изловчился и до крови цапнул его за руку. От неожиданности он выпустил меня, и тогда я пулей выбежал в сени, а оттуда в дедову мастерскую и только там, бросившись на стружки под верстаком, дал волю горячим безудержным слезам.

И не только все ругательства, все плохие слова, после которых «навоз во рту растет», как говорила Зойка, что я приобрел за свою недолгую жизнь, выкрикнул я в адрес городских, и особенно - в адрес этой бреху-хи и гадины Юльки.

Остановился, переводя дух, и тут услышал над собой сдержанный хриплый смех. Конечно, это дед Прокофий, как всегда, сидел на березовом чурбане, курил «козью ножку» и хихикал в свои пожелтевшие от дыма и старости усы.

- Дюже ловко. Ах, блин тебя расшиби! «Козел летучий»... это Сашку, наверное, ну-ка повтори, а то забуду.

Шутки его я не принял. Не до шуток мне было. Как ни крути, а сам виноват. И неизвестно, что еще будет.

- Ничего, - утешал дед, - Елка уже на ногах, шар я склею. Все уже забыли- иди в хату, там девочки хоровод под елкой водят.

- Махал я их елку - я свою сделаю.

Сам не знаю, что ляпнул. Со зла, наверное. Но дед к заявлению отнесся серьезно.

- Вапще-то, можно. Подумал немного и по-молодому соскочил с бревна.

- Да мы щас... эх, утрем нос. Только... сходи в холодную, на окне миска с огурцами.

Огурцы я принес. Из-под верстака дед вытащил запыленный стакан, дунул в него, плеснул и, прижмурившись, поднес ко рту.

- Не пей, - робко попросил я. - Опять бабка зашумит.

- Бабка-то? - дед храбро вздернул голову, огляделся однако... - А мы ей не скажем.

И мы принялись за работу.

Мне дед вручил ножовку и послал в вишенник выбрать небольшое, с мой рост примерно, но постройнее деревце, а сам принялся за основу. Когда я вернулся, глазам моим предстал ящик из полированной фанеры и в нем почему-то старый патефон.

- Дед, он же не работает, - напомнил я. И это, головки нет.

- А нам и не надо, - отмахнулся дед. - Пружина зато дюже крепкая, умеют фрицы. Смотри...

Он крутнул ручку, и диск плавно качнулся и поплыл.

На этот патефонный диск дед закрепил фанерный побольше, в центр его установил вишенку, небольшую, но развесистую... была бы с хвоей-почти елка. Еще раз попробовал патефон - и все сооружение медленно пришло в движение.

- А теперь так, - распорядился дед. - Тебе диск размалевать, мне - елку.

- А как размалевывать?

- А чего хошь, лишь поинтересней.

Ах так, ладно.

В материалах недостатка не было. «У деда Прокофия - краснодеревщика, маляра, механика, словом, на все руки мастера нашлись и серебрянка, и бронза, и фольга, и канитель откуда-то золотая... А уж всякого рода деревяшек да железяк .- пруд пруди.

Сначала мысль моя шла путем проторенным. Покрыть круг фольгой, вырезать из фанеры и расставить по его краям зверюшек. Тем паче лобзиком я работать умел. Но когда в одном из ящиков я наткнулся на пробки для четвертей и бутылок, которые дед точил по просьбе соседей, я так и ахнул. По своему обыкновению дед и в простом потешился: сделал их в форме маленьких человечков - голова, торс, только рук-ног не хватало. Одна из фигурок очень мне кого-то напомнила... и идея созрела.

Мы увлеклись не на шутку.

Заглянула было встревоженная бабка, но дед Прокофий, закрыв спиной изделие, отчаянно замахал на нее руками: отстань, мы щас, через полчаса подойдем.

Полчаса не полчаса, но минут за двадцать до Нового года дед Прокофий внес в комнату и осторожно поставил на пол нашу елку.

Это было что-то!

Начнем с того, что ни одной покупной игрушки на ней не присутствовало. Висели на вишневых веточках огурчики - крепкие, с лавровыми листочками, пара соленых помидоров, моченые яблоки глянцевыми боками отражали свет семилинейных ламп... Нашлось место н перчику, и хрену, и картофелине, а сам комель елки вырастал из соленого арбуза- как уж дед умудрился закрепить его, ума не приложу.

Но не подкачал и я. По всей окружности диска в самых разных позах стояли мои человечки ровно по числу гостей... И не только по числу. Кого напоминает вот этот - весь в серебре и золоте, с форменной фуражкой и двумя куриными крылышками, скрепленными в виде крыльев, господин? А эта кривляка с красной ленточкой вместо языка? А эта?..

Подозрительная тишина крепла, пока гости оглядывали елку, но тут дед крутнул ручку, и диск, и человечки, и елка, и все, что на ней было, плавно закружилось. И зазвенели веселым и разным звоном колокольчики, хитро спрятанные в ветвях, струны какие-то задзенькали, молоточки застучали.

И все захохотали. Отец мой от избытка чувств полез обнимать деда.

- Наша, нашенская елка.

И дядя Саша смеялся, запрокидывая назад голову, так что мне страшно за него становилось, и все пальцем тыкал на куриные крылышки н повторял:

- О, чертяка. Наша порода!

А на ту, городскую, уже и внимания не обращали.

С сестренками мы, конечно, помирились.

...А ровно через год, утопая в снегу, бежал я к бабке, крепко сжимая в варежке телеграмму. Ее попросила отнести меня почтальонша, не с руки, мол, на другой конец деревни топать.

Бежал, не зная, что в руках у меня похоронка.

Нет, дядя Саша не разбился. В длительном полете на учениях прихватил его аппендицит. Он выполнил задание, посадил машину, но спасти его уже не смогли. Почему не прервал полет, не сел на запасной аэродром, все только гадали.

Кроме деда. Не видел я его слез, тогда в той же мастерской тыкался он бесцельно из угла в угол, прятал от меня глаза, бормотал что-то, и мне послышалось...

- Наша, ах туды ее мать, порода!

Я испуганно, как теленок , жался к его коленям , а он, прижимая мою голову, шептал страшно:

- Саша... сынок.

И сам вскоре сгорел синь-порохом. Раны фронтовые сказались, сына смерть... что гадать.

Много чего навертела с тех пор жизнь. Но каждым новогодним вечером, перед курантами, вспоминаю я ту елку, и самодельный фанерный круг плывет в моих глазах, и только дорогих моему сердцу фигурок на нем все меньше и меньше.

Их уже почти нет.

Горький сахар

– «Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье…»

Эти слова я постарался произнести со всей силой и чувством, у меня от них даже холодок по коже шел.

– Не кричи, – поморщилась Лидия Андреевна. – Здесь не обязательно громко. Понимаешь, автор не призывает к чему-то декабристов: к чему их призывать, они свой подвиг совершили – он им сочувствует. Поддерживает их, вселяет веру в победу их дела… Может быть, он им даже завидует. Ну-ка, еще раз…

А потом еще и еще. На ноябрьские праздники школьники готовили большой концерт и Лидия Андреевна не хотела ударить в грязь лицом..

Так что Колька Минаков меня так и не дождался, ему кормить голубей надо было и я , перекинув за спину отцовскую полевую сумку , в одиночку затрусил по грейдеру домой.

Накрапывал мелкий, как через сито, холодный дождь, но низкие разбухшие облака по низу отсвечивали сталью, обещая скорый снег.

Идти мне было семь километров, расстояние проверенное до шага. Ровно столько было до Сиреневого бугра, где начиналась наша деревня. И так каждый день, потому что своей семилетки в Смирновке не было. Правда, начиная с холодов все смирновские ученики переселялись в школьный интернат, кое-кто из девчонок уже так и поступил, но большинство держалось до последнего.

В интернате нами командовала воспитательница, старенькая, но еще грозная, бывшая одно время завучем, Клавдия Андреевна и для нас это воспринималось как продолжение школы, а кто же добровольно согласится на такую продленку.Пусть грязь, дождь, ветер, зато воля-вольная. Тем более, что нас частенько подвозили: то молоковозка, то колхозные машины, то просто случайная попутка.

Но сейчас я к транспорту опоздал и пробежав довольно бодро полпути, решил завернуть к «окладне» – мелкому, заросшему тальником, кугой и осокой болотцу, – проведать свою цаплю. Ее гнездо еще летом показал мне Володя Денисов, у которого я работал прицепщиком. Длинноногая гордая дикая птица так не походила на домашних гусей и уток, что я буквально был пленен ею и захотел было приручить. Но напрасно я часами сидел неподалеку от гнезда, рассыпал кукурузу и крошил хлеб: еще на подходе, заслышав меня, цапля шумно вырывалась из камышей и тяжело взмахивая крыльями, поднималась в небо.

Но сейчас я дошел почти до гнезда, а цапля так и не появилась.

– Улетела, – понял я

И хотя я знал, что зимой все птицы улетают на юг, мне стало грустно.

Тут послышались женские голоса и, обогнув окладню, я увидел и самих женщин. Это были наши, смирновские . Они сидели у огромного бурта свеклы, накинув вместо дождевиков толстые джутовые мешки и, негромко переговариваясь, работали.

Мама тоже была с ними, я ее еще издали приметил.

Да и остальных я знал, сколько себя помню… Фекла, Прасковья, Павлюковна, бабка Маринка, тетя Дуся и моя крестная, тетка по отцовской линии – Мария. Увидев ее, я обрадовался и удивился. Жила она в Сомовке, большом богатом селе почти за десять верст и приходила к нам только по большим праздникам и сама была для нас как праздник. И дело не только в подарках и сладостях – всю детвору нашу она любила не меньше чем своих дочурок – двойняшек и мы это чувствовали и отвечали тем же. И каждый из нас, особенно малышня, что уж его-то тетя Маруся любит больше всех и когда она усаживалась возле печки и начинала нас расспрашивать, рассказывать сказки и небылицы, на что была великой мастерицей, за место рядом с ней постоянно шел тайный и упорный бой.

Роста тетя Маруся была невысокого, но красавица. Русые волосы, округлое миловидное лицо с внимательными добрыми глазами. Голос у нее был такой, что на праздники послушать песни к Прокопычу собиралось полдеревни. Особенно когда она вместе с отцом под балалайку исполняла «Сербияночку».

И хотя сказки я давно уже не читал, неизъяснимая прелесть была для меня слушать тетю. Проникновенный голос ее завораживал, убаюкивал и будто полусонного или под гипнозом уводил меня в какие-то фантастические края и страны, где всегда светило солнце и жили счастливые и сытые люди.

Ощущение голода – атрибут моего детства. В семье из шести ртов картошка, буряк и молоко – основа нашего рациона, да и то не вволю. Молоком, маслом, яйцом и шерстью (у кого были овцы) надо было сперва заплатить налоги. А это было не так-то просто, потому что каждая корова, курица и овца тщательно учитывались сельсоветскими работниками и налоговыми агентами и как бы ты не крутился, это не помогало выбиться из нужды..

В послевоенные трудные годы денег колхоз «Красный Пахарь» на трудодни не платил, в урожайные годы зарплата выдавалась натурой – зерном, свеклой, соломой. Но только после того, как сам колхоз расплатится с обязательными государственными поставками. А поставки эти зависели как от разверстки сверху, так и от амбиций местного руководства и меняться они могли только в сторону увеличения. Причем, повышенные обязательства объяснялись прямо-таки неукротимым желанием колхозников выгрести все сусеки, а самим опять сесть на голодный паек.

Наш дом как раз находился у грейдера и я хорошо помню как с песнями, гармошками и красными знаменами ехали в сторону райцентра – там находился громадный элеватор – повозки и автомобили со сверхплановым хлебом Родине.

Вечером, после этого проезда отец вручал мне ведро и веник и посылал на мост подбирать рассыпанное на ухабах зерно – для наших кур и гусей. И как бы я не торопился, первым прибежать мне не удавалось почти никогда. Лягушовские жили к мосту ближе и должно быть еще хуже нашего – в Смирновке хоть землянок не было – и лучшие зерновые россыпи захватывали они. Справедливости добиться было невозможно, так как вместе с патцанвой в этой заготовительной операции с их стороны участвовали и сами взрослые.

Потом подобранное зерно тщательно провеивали, сушили и пускали в дело. В Лягушовке из него пекли и хлеб. Правда, лепешки получались серые и в них вполне могло попасться и попадалось что-нибудь несъедобное.

Маша Овсянникова, моя одноклассница как раз жила в самом начале Лягушовки вдвоем с матерью в избушке-полуземлянке. Мы с ней дружили и, наверное, я даже был немного в нее влюблен, но в этих набегах на мост почти не общались, она явно их стеснялась…

Впрочем, дружба наша продолжалась недолго. В седьмом классе мать, желая дочери счастья, выдала ее замуж за молодого вдовца из Крюквы .И больше я ее никогда не видел.

Кроме зерновых, главной культурой в наших местах была свекла. И самой тяжелой работой был труд свекловичницы. Единственной механизированной операцией был только посев, но уже первые всходы требовалось прореживать. Потом ежемесячно пропалывать и обрабатывать различными химикатами и подкормками. И самое каторжное-уборка. Плугом распахивалась плантация и свекловичницы собирали буряк в громадные бурты. Тяпку сменял нож: свеклу-каждый корень-надо было очистить от ботвы и от грязи. А начиналась эта битва за урожай в конце августа а затягивалась до белых мух., когда наконец-то последние корни тяжеленными вилами-бурмаками закидывались в автомобильный кузов и отправлялись на ближайший к нам Шанинский сахарный завод.

А ближе к новому году свекловичницы за свою работу оплату – один или два мешка, кому как, сахара, и в нищих избах начиналась самая настоящая сладкая жизнь.

Из сахара варили конфеты, его ели вприкуску с хлебом, а кое-кто мог позволить себе сварить настоящую сахарную самогонку. Обычно ее гнали из свеклы и называлась она бурячиха и конечно же, ни в какое сравнение с сахарной не шла.

Говорю это со знанием дела. Отец мой тоже гнал самогонку, особенно к к Покрову – главному для нашей деревни престольному празднику. И в этот раз наладив самогонный аппарат, то есть поставил на плиту тяжеленный чугун с брагой, а рядом корыто с холодной водой , через которую проходил змеевик, заканчивавшийся трубкой, по которой в трехлитровую стеклянную банку потихоньку капал вожделенный продукт, он пошел в Павловку– приглашать многочисленных родственников. Мне же, как старшему из сыновей, наказал весь этот процесс контролировать и менять наполненные банки на пустые..

Еще со мной в доме оставались семилетний Володька и совсем еще маленький Мишка.

И мы этот самогон ы попробовали. Сама идея принадлежала Кольке Минакову, но зерно упало на благодатную почву. Мы видели, как после стакана – другого самогона взрослые становились совсем другими людьми-веселыми, говорливыми, а то и страшными драчунами.

Я достал из стола три граненых стакана (младщему решили не наливать) и прямо из банки налил в каждый немного теплой мутноватой жидкости.

И зажмурив глаза, выпил.

Дальше все очень смутно. Сначала нам стало действительно очень весело и мы повторили, потом стало очень плохо и если бы не бабка Минакова, пришедшая за внуком, неизвестно чем все бы и кончилось.

Она крепко нас отшлепала, потом заставила пить воду с марганцовкой, благо, запасы ее у отца– он тогда работал ветеринаром– не переводились. Потом нас рвало и бабка опять заставляла пить, но на этот раз уже молоко.

Неизвестно, что она сказала отцу, но больше самогонный аппарат он нам не доверял.

Старшая сестра узнала об этой истории много позже и вздохнув, рассказала мне.

– Ты знаешь, из-за этого вина у отца большая неприятность случилась. Ну да, это тоже на Покров было, перед самой войной. Отец председателем колхоза в Новой Матреновке работал. Отгуляли праздник, как положено, три дня, а тут снег и всю свеклу накрыло. Уполномоченный приезжает– поля под снегом, колхозники во главе с председателем пьянствуют– чистое вредительство. Не успел батя похмелиться, приезжает черная блестящая машина, такой в деревне еще и не видели, выходят двое в форме и его – тю-тю, увезли. Выгнали из партии, присудили, насколько я помню, два года.

Но просидел только до весны. Снег сошел и оказалось, что никакой свеклы на полях нет. За зиму колхозники из-под снега всю ее повыкопали– на корм скоту и себе на пропитание. Мать сразу в район: за что мужа посадили, ничего не замерзло, просто такой урожай плохой был. Его и освободили.

А тут война. Отца вызвали в райком…

– Восстановим в партии и пойдешь на фронт добровольцем.

– От фронта не отказываюсь, а назад в партию не пойду. Сначала опозорили, посадили, а теперь…

Провоевал он до Сталинграда, а там контузия, два ранения. Домой пришел инвалидом, но с орденами.

А многие и совсем не вернулись. Сто десять мужиков ушло из Смирновки на войну… Теперь через дом вдовы, через два инвалиды, а здоровых, непокалеченных по пальцам пересчитать можно.

– А, помощник нарисовался, – первой заметила меня Фекла. – А у меня и ножичек лишний есть, ну-ка, садись поближе, да рассказывай, как ты мою Таньку у амбаров зажимал, женишок?

Вогнала-таки меня в краску.

Я поздоровался, бросил охапку соломы и присел на нее. Солома была влажной и я сразу почувствовал холод.

Крестная сочувственно мне улыбнулась и протянула сухой мешок.

– Подстели, теплее будет.

– Ага, а то еще отморозит мужскую честь, а у нас на нее большие надежды, – не унималась Фекла.

– Угомонись, дай парню поесть, – ласково поглядев на меня , сказала мама. Она выглядела очень уставшей и ее бледное выразительное лицо резко выделялось среди краснощеких женщин. Сердце у меня защемило…она же болеет и зачем ей эта свекла да в такую погоду.

– Да сельсоветские по утрам ходили, -поняв меня , пояснила тетя Маруся. – Сказали -кто на свеклу не выйдет, будут огороды отрезать и барды не выпишут, во как!

Тут все возмущенно загомонили: лишиться огорода и корма для коровы, все равно что сразу в гроб лечь всей семьей..

Досталось всем. И председателю колхоза, и бригадиру , и сельсоветским. И даже почему-то Берии.

Берия, Берия
Вышел из доверия.
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков.
Не хотел сидеть в Кремле –
Полежи в сырой земле.

– Ты нас не слушай, – не забыла обо мне Фекла. Давай подкрепляйся и за дело.

Мигом как на скатерти– самобранке передо мной появились бутылка молока, пышка, несколько вареных яиц и аккуратно шинкованный кусочек сала.

– Я не хочу, – соврал я. – В школе давали..

– Да знаем мы, что вам в школе давали. Стакан чая и ржавый пряник, полдник называется. Ешь, не стесняйся, да и мы перекусим за компанию.

Ну, если все, то это другое дело.

Потом Фекла протянула мне нож– настоящий немецкий штык, уже пусть малость потертый , но все равно грозный и, главное, острый и тяжелый.

Я взял в левую руку первую попавшуюся свекловину, обрубил тонкий, похожий на крысиный, хвостик, несколькими движениями очистил от земли, и, крутнув ее в воздухе, сбрил пышную ботву.

Свеклу налево, ботву направо.

Готово! Ах, что за нож!

Я увлекся. Может, нож был тому виной, может, льстило одобрительное внимание женщин. А скорее всего, что мне удалось быстро нащупать ритм этой нехитрой операции. Этому меня еще дед научил, когда мы с ним погреб копали…

– Работа, это как плясать…Мало знать движения, надо еще мелодию соблюсти, в ритм попасть. Тот, кто хорошо пляшет, и работать так же может.

– Ну да, – возражал я, – а Цыган? Отец говорил, что у него меньше всех трудодней, а пляшет как черт.

– Так он просто не хочет задарма работать в колхозе…противно ему. А вот помнишь у Жучки дом загорелся, кто больше всех отличился.

Я согласился. Цыган на том пожаре сам был как огонь. Везде успевал, на всех покрикивал, даже на крышу взлетел как петух и сбил-таки пламя.

– Сынок, – вернула меня на землю мама. – Беги уж домой. Как бы Мишка что не набедокурил, да кур покормить надо. И уроки не выучены.

Я с неохотой отложил в сторону нож, поднялся. Фекла в мой же мешок набросала мне десяток корнеплодов.

– Вот тебе за работу, тащи домой.

– Ага, на Тимоху напорешься, он даст «домой». Он еще за горох на меня злой.

Тимоха – колхозный объездчик. Гроза деревенских мальчишек и колхозных «несунов». Хотя боялись мы не столько его самого, сколько его жеребца Буяна. Когда Буян, фыркая пеной и грохоча копытами, мчался по улице, все собаки поднимали злобный лай и кидались врассыпную, а то и затоптать может.

– А ты не попадайся. Перед деревней сверни в балку и по низам.

Я так и сделал. Перед самым мостом по балке обогнул бучило и, обойдя его, там где Плаутка широко разливалась по перекату, разулся и вброд перешел речку.

– Дальше, – планировал я, – добегу по низам до Минаковых и, считай дома.

Я успокоился и это меня погубило. Вместо того, чтобы прямиком бежать к соседскому огороду, решил, коль уж оказался у бучила, осмотреть его. А вдруг повезет и я увижу водяную курочку. Еще летом мы с Колькой ловили здесь окуньков, клевало плохо и тогда Колька открыл мне свою тайну– показал, где появляется черная водяная курочка и тогда я ее первый раз и увидел.

Больше всего меня поразило то, как она, почти без единого всплеска, бежала по воде.

Я подошел к бучилу, портфель и мешок бросил на берегу и через камыши пролез к самому зеркалу. И затаился.

Увы, курочка не появлялась и я решил, что она, как и цапля, улетела в теплые края.

Не повезет – так не повезет. Поднимаясь от бучила, на самом гребне старой плотины я увидел всадника. Снизу он показался мне похожим на памятник Петру Первому из «Родной речи». Такой же громадный и грозный.

От неожиданности я растерялся и даже мешок не успел отбросить в кусты. Так и стоял перед ним– в одной руке портфель, а в другой мешок со свеклой. Правда, при ближайшем рассмотрении сам Тимоха оказался не таким уж большим и грозным. По годам он был примерно ровесником моему отцу, значит лет сорока, худощавый, с жидкой пегой бородкой на загорелом лице. На нем была офицерская плащ-палатка с откинутым назад капюшоном, а в левой руке он держал плетку.

Буян, опустив голову, без охоты щипал мураву.

Я тихо с ним поздоровался.

– Из школы, значит. А моя Томка уже часа два как прискакала.А ты где болтался?

– Да мы концерт готовим, самодеятельный,– начал объяснять я…

– Самодеятельность , оно, конечно, дело хорошее, когда она полезная… самодеятельность,– ядовито усмехнулся объездчик и покосился на мой мешок.

Я промолчал.

– Так, – выдержав томительную паузу произнес Тимоха. – Давай мне мешок и сам запрыгивай или рядом поскачешь?

Умирать так с музыкой. Я лихо взлетел за спину Тимохе и мы тронулись. Нет, не врали знатоки. Ход у Буяна был такой ровный, что казалось, держи в руке стакан с водой-не расплескаешь. В другой раз меня бы от счастья расперло – прокатиться на самом Буяне через всю деревню, кто из нас об этом не мечтал. Но сейчас…

– Наверное, в правление везет, акт составит, оштрафуют отца, отец вечером трепки даст – такие вот невеселые мысли бродили в моей голове.

– Слезай, – неожиданно остановился Тимоха. Мы стояли прямо напротив нашего огорода. – Да не воруй больше, не маленький уже – по головке не погладят…

– Да не воровал, – оскорбленно вскинулся я.– Звеньевая за работу дала. Не верите-спросите.

– Ну, коли за работу, – подумал Тимоха и скинул мешок,– тогда забирай. За работу…это мысль.

С этим он и ускакал. Наверное, к председателю– доложить свою мысль. Потому что уже на другой день в школе отменили занятия и все старшеклассники вышли в поле на помощь колхозу.

Осенью отец привез домой два громадных чувала сахара и поставил прямо возле стола, демонстративно распоров один из них. Мол, ешьте , сколько влезет.

Сначала мы так и делали.

Сахар с водой. Хлеб с сахаром. Вареный сахар. Сахар вареный на молоке. Фантазии наши на этом иссякли и мы на песок смотреть не могли– опротивел. Конечно, будь мама, она бы напекла пирогов, блинчиков, варенья наварила, да и конфеты она умела делать такие, что магазинным не чета.

Но маму положили в больницу, из которой она уже не вернулась. Похоронили ее на Николу, в самые жесткие морозы.

А весной, когда отец вез барду для нашей кормилицы Буренки с Шанинского сахзавода, лед на Плаутке не выдержал.

– Лошадь Прокопыч пожалел, – сказал на поминках бригадир дядя Ваня.– Сам мог бы выскочить, да взялся постромки резать.

– Детей бы лучше пожалел,– брякнула бабка Марина и в голос завыла-запричитала.

Вот под эту «музыку» я и отправился в жизнь..

***

Уже через много лет спустя, да считай через всю жизнь, удалось мне побывать на родине. От младшего брата я знал, что нет давно Смирновки, но втайне надеялся, что хоть какие-то знаки милой моей деревеньки сохранятся.

Ничего.

Там, где проходила улица, буйно цвела разная степная трава, а на месте садов и огородов плескалась вода. Ниже по течению Плаутку перегородили плотиной и всю округу затопило. Хотели разводить рыбу, но дело это оказалось хлопотным, водохранилище заросло и в итоге ни реки, ни рыбы, ни садов и заливных лугов.

Тишина стояла кладбищенская и только где-то на месте бывшей околицы урчал экскаватор.

Мы с братом подъехали поближе.

Обрадовавшись людям, экскаваторщик заглушил мотор и вылез их кабины. Был он молодой, рыжий и встопорщенный как петух.

И звали его Петя

Мы закурили и Петя охотно пояснил.

– Да не, не яму я копаю, чернозем выбираю. Щас машины подъедут и грузить буду.

– А куда его, чернозем?

– На станцию, в вагоны. А там тю-тю, говорят, в Германию.

Я не поверил своим ушам.

– Дак земля эта досталась, ну как колхоз отменили, Сереге Бобылю. Целых четыре гектара. А что ему с ней делать-он и при колхозе только вино жрал. Кому-то продал, как закон вышел, а тот дальше..

– И за сколько же продал?

– Вроде по тыще зеленых за гектар, во как сегодня наш русский чернозем идет. Да не он один– желающих до хрена. Ну ты сам посуди– даже если человек хочет работать на земле, а соляра дороже зерна – сможет он выкрутиться? А жить, детей кормить надо…

Вдали загудел грузовик и рыжий экскаваторщик, бросив окурок, полез обратно в кабину.

– Угадываешь, чья здесь усадьба была?

Я понял, о чем хотел сказать брат. Здесь жила большая семья фронтовика, танкиста Федора Черкасова. Когда он к праздникам надевал свои ордена и медали, свободного места на его груди не оставалось, а грудь у него была широкая, как шкаф.

Хорошо, что не дожил он до этого дня…Что не дожил Иван Минаков, безногий Семен Иванов, семь раз раненый дядя Петя, мой отец и его друзья…Что они, фронтовики, сделали бы с нами за эту землю!

А мама, тетя Маруся, Фекла, Параха, и те русские наши женщины, кто были до них и после, чьи слезы, и пот, и судьбы как губка впитал этот чернозем..

По тысяче долларов за гектар..

Я подошел к краю котлована. Громадная черная его пасть широко простиралась среди зеленых полей, будто грозя поглотить всю округу, да и саму память о ней и о людях, здесь живших ...

«…Храните гордое терпенье»

Но может ли терпение быть гордым, вот что мучит меня?

Вовик, нерпичий король

В то лето мы рыбачили на полуострове Кони, на речке со странным названием – Умары. Прямо у ее устья возвышался над волнами залива одноименный остров – тесанная со всех сторон каменная громада. В туман остров был похож на линкор, полным ходом идущий на таран.

От материка остров отделяла узкая перемычка. В отлив она обнажалась досуха, зато в полную воду здесь мог спокойно пройти средней руки траулер. Как и много на севере, приливной перепад тут был необычайно большим – до десяти метров.

То ли приехали рано, то ли опыта не хватало, но рыбалка не клеилась. В закидной невод, который мы, обливаясь потом, тягали без передышки, горбуша почему-то не шла, а ставник мы нашли в таком виде, что на ремонт его требовались недели, да и вряд ли был среди нас специалист по такому тонкому делу.

Разве что бригадир, Старый Мангут, – бронзоволицый узкоглазый бурят. Но ему и так хватало хлопот. С раннего утра до темноты гонял он нас с неводом по берегу залива, сам, никому не доверяя, чинил засольные чаны, ремонтирован то и дело ломавшийся старенький ДТ-54.

Никто не видел, когда Старый Мангут отдыхал. Прикорнет на косе во время перекура минут на пятнадцать и тут же, сна ни в одном глазу, бодро вскакивает:

– Кончай ночевать, сон на ходу. Давай шлюпку – заводи.

– Это же зверь, – плевался Коляня, – я в лагерях и то таких не видел.

Из сил выбивались, с ног валились, а рыбы все равно не было…

С очередным рейсом катера, доставившего нам соль, продукты и бочки, появился в бригаде Вовик. До нас он был здесь, на базе госпромхоза, сторожем, поранил руку и долго лежал в больнице – оттого и опоздал к началу рыбалки. Я уже слышал о нем – и слышал разное. И что он славно браконьерничал здесь зимой, и что трактор угробил, и что сам – как трактор – моторку один поднимает… Говорили даже, что необычайно удачлив в рыбалке. Вовик и даже слово какое-то знает. И все Вовик да Вовик. Представлялся мальчишка, несерьезный и хулиганистый.

Старый Мангут как-то послушал и сказал:

– Моя с Вовиком вместе работал, только у нас его Нерпичий Король звали.

За что, почему? – ничего не объяснил Старый Мангут. Некогда, говорит.

Вовик оказался здоровенным мужиком, метра, под два ростом, белесое безбровое лицо – и вдобавок говорлив и любопытен.

– Э, ребята, – оценил обстановку Вовик. – Без ставника мы каши не сварим.

Будто мы и сами не знали. Но растерзанный вид невода Вовика не смутил. Трактором вытащил его из сарая, расстелил прямо на косе и начал латать. Бригадир посмотрел, как лихо, не уступая языку, латает его игла, и дал в помощь еще двоих. Впрочем, у меня до сих пор осталась уверенность, что Вовику нужны были не столько помощники, сколько слушатели.

Через пару часов я знал о Вовике, о его жизни, взглядах на природу, женщин и события в Латинской Америке все. Могучий фонтан красноречия извергался из Вовика вне зависимости от времени, места и обстоятельств. О каком-либо сопротивлении этому стихийному явлению не могло быть и речи .

– Жизнь пролетела, – начинал он очередную свою байку, – как птичка мимо окна. Жалею только, что много сил потратил на город и баб. Уж на что моя последняя вроде ничего была, а приехал с охоты и нашел в квартире только дырки от гвоздей, на каких ковры висели. С тех пор я на это дело плюнул – сам себе хозяин.

– Вовик, – спрашивали у него, узнав, что до рыбацкой своей жизни был художником на фабрике сувениров – как же ты такую клеевую работу бросил?

– Заболел, – серьезно рассказывал Вовик. – И как! Чувствую, что поправляться начал, затяжелел, как на сносях. В бане взвешусь – опять на три килограмма. Не верите – полтора центнера уже тянул, каждый месяц новый костюм шил, бабу чуть раз не задавил, она из-за этого и сбежала. Таксисты не брали – рессоры ломал. Пришлось к врачу идти. А тот молодой, но дока: только глянул – каменная болезнь, говорит. Пыль на работе жрете, а она потом внутри оседает. Порошок мне давали, чтобы камень этот вывести. И точно, пуда три песка с меня вышло, дорожку потом возле больницы посыпали.

Мы гоготали. Довольный, улыбался и Вовик.

– А почему Нерпичий Король? – вспомнил я слова Мангута.

Тут Вовик неожиданно смутился и, пробормотав что-то вроде «брешут тут всякое, а ставник еще латать да латать», углубился в работу.

Ставник был вскоре готов и установлен в маленькой, облюбованной бригадиром бухточке. И уже к вечеру, глядя на всполошенных чаек, снеговым облаком кружащихся над наплавами, Старый Мангут заторопился.

– Однако, рыба есть.

Он не ошибся. Отборная горбуша – настоящая серебряная – заполнила тракторную тележку до краев, и до самых поздних звезд мы шкерили, мыли, солили нашу добычу. Холодильника у нас не было и оставлять работу на утро было рискованно – рыба могла испортиться.

Наверное, мне было тяжелее всех. Нож, неудобный, тяжелый, то и дело выскальзывал из мокрых от рыбьей крови пальцев, надрезы шли вкривь и вкось… с каждой рыбиной я возился вдвое дольше, чем остальные.

В артели это опасно. Засмеют и выгонят.

– Давай-ка махнем, – Вовик протянул мне свой ножик – обычный, магазинный. Изолентой к ручке со стороны, противоположной лезвию, была прикручена столовая ложка из нержавейки.

– Смотри, – он прижал горбушину носом к упору, одним точным движением располосовал ее, а вторым – обратным – ложкой выгреб внутренности и кровь. – И все дела! А если самка – ястык с икрой двумя пальцами подцепил и…

Пораженный изяществом и ловкостью проделанного, я заторопился.

– А ну-ка, дай, я сам.

Вовик еще не раз подходил ко мне, поправлял и, убедившись, что я освоил эту нехитрую науку, похвалил:

– Ну, молодец. Студент. Влет схватил.

Теперь мы вообще не разгибались днями , но настроение у всех поднялось. Рыба шла хорошо, пласт за пластом укладывали мы в чан и вскоре забили его доверху. Три чана – план. План – две с половиной тысячи на нос. Есть за что пахать.

И вдруг что-то произошло. Не кружили уже чайки над ставником, рыбы попадалось в него все меньше и меньше, и все чаще обнаруживали мы в неводе большие – метр на метр – дыры. Спешно латали, но дыры, словно кто смеялся над нами, на другой день появлялись вновь.

– Нерпы, – сплюнул после очередного просмотра бригадир. И погрозил кулаком в сторону моря, на спокойной глади которого круглыми поплавками качались десятки нерпичьих голов. Словно со всего залива собрались к нам стаи этих глазастых тюленей. Я-то считал, что из любопытства.

С этого часа Старый Мангут распорядился охранять ставник. В шторм, в дождь, днем и ночью кто-то из нас, вооруженный дробовиком, в лодке, привязанной к ставнику, должен дежурить на море. Мы поворчали, но деваться некуда – да и прав оказался бригадир: опять наш невод был полон.

А потом Коляня застрелил молодую, слишком неосторожную нерпу и забагрил ее. Вечером на ужин повариха приготовила жаркое из нерпичьей печени. Все ели и похваливали. Только Вовика почему-то за столом не было.

Нашел я его на косе… В редкую свободную минуту я любил побродить здесь. Море выкидывало на песок стеклянные шары наплавов, обрывки чьих-то сетей, доски, на которых еще заметны были неведомые разноязычные надписи. Ночами морская вода странно горела голубоватым искристым пламенем – это светился планктон. И фантастический этот огонь, и вечный шум моря, и бесцельные мои шатания по тугой широкой полосе косы были после трудов и суеты дня как прохладная повязка на разгоряченный лоб, как прикосновение к чему-то, чего никогда не постичь нашему праздному уму.

Вовик сидел на перевернутой шлюпке, у самой воды. Легкие волны облизывали носы его рыбацких сапог.

– Т-ш, – пошипел он, заслышав мои шаги, и указал на лодку, – садись.

Я послушно сел.

Вовик приложил к губам какую-то травинку и засвистел. Слабая нежная мелодия родилась в тишине, дрогнула, выправилась и, набирая силу и высоту, полетела над светящимся в ночи морем.

Ничего подобного я до сих пор не слышал – а от балагура, весельчака и тертого жизнью мужика Вовика – я не ожидал услышать.

Была в этой мелодии печаль. И надежда. Будто до того человеку стало невмоготу, что крикнул он, призывая на помощь близкую душу, – так крикнул, что все, что в это мире было: звезды, трава, волны и скалы, – дрогнуло на миг.

И откликнулось. Такой же слабый, будто вздох, донесся до меня ответный звук.

И еще, но уже значительно ближе, и еще.

– Нерпы, – прошептал Вовик. – Знаешь, как они музыку любят. Коляня их на транзистор и подманивал…

Последние слова он произнес с такой болью, что мне стало стыдно – всего час назад я уплетал эту печенку так, что за ушами трещало, а сейчас разнюнился. Нарочно грубо сказал:

– Фигня все это. Так и рыб и свиней – и все жалеть? Жить надо проще.

– Просто живет скот. Пожрал, на самку вскочил… что там еще – сортир да логово.

Ничего больше словоохотливый Вовик не сказал. Встал и ушел в палатку. На песке валялся листок чозении – узкий и длинный, как лезвие ножа. Неужто этим он свистел?

Только полвоскресенья Старый Мангут дал нам передохнуть, и мы устроили баню.

Отмывшись и вдоволь напарившись, я решил познакомиться с островом Умары. Был час отлива, и широкая, ровная, как шоссе, перемычка соединила его с материком. Я неторопливо побрел к острову, мимо морских звезд и ракушек, широких листьев морской капусты.

А подойдя к острову, ахнул от изумления.

Глазам моим предстали огромные каменные валы, ярус за ярусом переходившие в широкую удивительно ровную площадку. Тысячи и тысячи лет неутомимое море шлифовало камень, и теперь он был гладким и сверкающим. Будто на лету остановленный, замер и обратился в камень гигантский водяной вал.

Над площадкой угрюмо возвышались утесы, и, поколебавшись мгновенно, я начал карабкаться вверх.

От старости узкие пластины сланца прямо под ногой ломались, как пересушенная бумага, и мелкой крошкой осыпались вниз. Осторожно, тщательно выбирая площадку для следующего шага и зацепки, я медленно шел все выше и выше.

Вдруг огромная глыба, казавшаяся такой надежной, под моей ногой дрогнула и вначале со змеиным шипом, а потом с гулким грохотом обрушилась вниз. Падая, глыба, как ножом бульдозера, срезала на своем пути все островки и кустики, цепляясь за которые я поднимался сюда.

Затылок мой похолодел – назад дороги не было.

Но не было ее и вперед. Угрюмые каменные глыбы – прямые родственники рухнувшей – нависали надо мной. Я ткнулся влево, заем вправо и после одного из отчаянных прыжков понял, что еще шаг и все – сорвусь. До земли не меньше пятидесяти метров: мне, чтобы разбиться, хватило бы и куда меньше.

Руки и ноги мелко дрожали, мысли путались. Еле-еле я заставил себя успокоиться, отдохнул и стал обдумывать ситуацию…

– Ий-ия, – в лихом вираже скользнула мимо чайка, и неощутимый для меня воздушный поток легко подкинул ее вверх, к облачку, безмятежно плывущему над заливом Одян.

С легким шорохом из-под моей ноги скатился камешек и улегся где-то там в россыпи.

Увы, я – не чайка, не облако и не камень. Никак не решалась моя задача. А время шло. Пробил час отлива, и волны с шипением наступали на землю. Полоска к берегу становилась все уже и уже.

Лагерь был не так уж и далеко, но кричать, звать на помощь мешали стыд и глупое самолюбие, да наверное, и не долетел бы мой крик, не пробил слитный шум моря, ветра и птиц.

Вдруг я заметил, как от палаток отделился человек, столкнул в море лодку, через минуту синим дымком стрельнул мотор, и лодка, поставив перед собой белые усы, ринулась к острову. Я угадал в ней Вовика. Он что-то крикнул мне и повернул за остров.

Я растерялся. Неужели Вовик не сообразил, в какую ситуацию я попал?..

Вдруг услышал близкий голос:

– Эгей, Студент! Держи.

Вовик восседал на ближайшем гребешке, крепко оседлав его ногами, и – удивительное дело – ни один камешек не осыпался от его движений.

Шлепнулась рядом веревка, и через минуту я уже был возле Вовика, в безопасности.

– Я за ставником смотрел, – предварил мои расспросы Вовик. – Биноклем повел – дела! Надо было предупредить тебя, а я не допетрил. О, здесь горы коварные. Я раз за баранами пошел, тоже – как ты попал, пришлось до морозов сидеть.

– Почему до морозов? – не понял я.

– Осыпь смерзлась, – серьезно пояснил Вовик, – и я по льду, как в этом… бабслее… А еще, был случай…

Я даже и не помню – сказал тогда «спасибо», так Вовик заговорил меня… В нашей разношерстной бригаде особо выделялся Коляня – профессиональный охотник и рыбак. Впрочем, насчет рыбака крепко сказано – для этого Коляня был слишком ленив, он постоянно увиливал от тяжелой работы. Вместо шкерки и заметов то помогал поварихе, то вызывался топить баню, то возился в цеху… Ребята ворчали, но больше за глаза – Коляню побаивались. От уголовника и психопата держаться лучше подальше.

На Умары Коляня прибыл с тремя собаками. Шустрые голосистые лайки целыми днями шастали по тайге вокруг лагеря, появляясь возле кухни точно в часы обеда и ужина. Собаками Коляня очень дорожил.

Из-за них вся эта история, собственно, и случилась.

В тот день я дошкеривал последнюю партию серебрянки, а все остальные работали на берегу. Надвигался шторм, и надо было отодвинуть подальше от наката наши припасы – доски, бочки с горючим. Из-под навеса цеха я хорошо видел косу, суетящихся на ней рыбаков и тихое, как всегда в отлив, море, на глади которого то тут, то там показывались нерпы. В редкие перекуры я снимал с гвоздика бинокль и с любопытством, пробудившимся во мне после рассказа Вовика, рассматривал их. Были в стае и седые, видно, старые самцы, эти старались держаться подальше. Беспечно резвился, посвистывал, молодняк. А самые маленькие и любопытные подплывали совсем близко.

Один из малышей и выбрался на перемычку. Заглазелся на странные двуногие существа на косе и не заметил, как стремительно отошла вода. Пока сообразил что к чему, пока развернулся нерпенок, его учуяли собаки и с громким лаем помчались по перемычке. Это были хорошие собаки, и бежали они, отсекая нерпенка от моря.

Малыш с тревожным писком заметался, и расправа была бы короткой и кровавой. Но тут подоспел Вовик. Как он, немолодой уже, грузный, в тяжелых сапогах, угнался за лайками – ума не приложу.

С ходу, сапогом, он подцепил передовую, самую злобную старую суку Дайну, прикрикнул на остальных и осторожно перенес нерпенка к воде.

И тут-то на него налетел Коляня.

Вопя «Собаки! Мои собаки!», Коляня вдруг нагнулся и что-то поднял с земли. «Камень», – понял я.

Вовик, защищаясь, поднял руку и громко, отчаянно крикнул:

– Не надо, Коляня! Не надо!

Но, похоже, Коляню это только подстегнуло. Беспомощность жертв всегда подхлестывает подлецов, и молить их о пощаде – пустое дело. Он, как-то странно подпрыгивая, чтобы достать, ударил Вовика в лицо – раз, другой. И только когда Вовик, шатаясь, побежал от него, остановился, подозвал собак и стал осматривать их, демонстрируя свою заботу и любовь.

Все это произошло в минуты.

Никто не успел вмешаться. Старый Мангут как стоял, приподняв доску за один конец, так и застыл.

Широким шагом, прижимая ладонь к лицу, Вовик прошел через цех в нескольких метрах от меня, и я услышал его задыхающийся, рвущийся болью голос:

– Да когда же это… когда подлая эта жизнь кончится?!

Меня он не заметил.

В этот же день Вовик ушел к сенокосчикам. Они давно звали его.

Подошел попрощаться.

– Ты все видел, Студент?

– Видел, – жестко ответил я. – Тряпка ты, а не мужик. Глянь на лопаты свои – разок бы двинул…

– Нет, Студент, – грустно покачал он головой. – Не могу я, да и не знаешь ты Коляни – он бы за ружье сразу, и в конторе у него родичи, и…

Он махнул рукой, поправил рюкзак и пошел по косе. Я глядел на его широкую, чуть сутулящуюся под рюкзаком спину, на старенькую шапку, вороньим гнездом черневшую на голове, на всю его маленькую на огромном пространстве моря фигурку, и чувство жалости к этому бездомному, безалаберному и беззащитному человеку все больше и больше захватывало меня.

Кому он нужен на этой земле?

И вдруг… Я глазам своим не поверил: все нерпы, до этого беззаботно кувыркающиеся в волнах, большие и малые, и всякие, вдруг кинулись к берегу, туда, где шел Вовик. Они дюжинами выныривали из воды и, шустро перебирая ластами, выползали на песок, а сзади появлялись все новые и новые.

Это был мираж, сон… Неужели нерпы вылезли прощаться с Вовиком, со своим защитником, а может быть и впрямь – Королем?!

Но тут Вовик повернулся, показал на море рукой и что-то прокричал. Я глянул.

Недалеко от берега черным парусом стремительно резал волну острый плавник касатки – самого страшного врага нерп. Это ее, испугавшись, кинулись они на берег.

Хотелось думать – к своему защитнику.

Только какой уж из Вовика защитник, за себя постоять не смог.

… Когда на другой день Коляня как всегда с деловым видом пробегал мимо цеха, заваленного рыбой, – после шторма мы взяли хороший замет, – мимо нас, уже обалдевших от нудной и тяжелой работы, я остановил его.

– Кончай филонить, становись к станку.

– Пошел ты, бугор нашелся! – привычно огрызнулся Коляня.

Сам не понимая откуда – наверное, злость прибавила – взялись во мне силы. Я сбил Коляню с ног, подтащил к бочке, куда мы сбрасывали рыбьи кишки и кровь, и несколько раз с головой окунул в нее.

Не знаю, что сделал бы Коляня, когда вырвался наконец из моих пальцев. Может быть, схватился за нож и впрямь побежал за ружьем. Но вокруг плотным кольцом встали рыбаки, и выражение их лиц было на редкость одинаковое.

Коляня ополоснул с себя рыбьи потроха и молча взялся за работу.

– Однако, – подвел итог Старый Мангут, – шибко ты нехороший человек, Коляня. Катер придет – уезжай в совхоз.

… Много воды утекло с той рыбалки на Умарах. Вовика я больше не встречал, а от рыбаков, которых иногда видел в городе, слышу разное. Кто говорит, что спился Нерпичий Король, кто – замерз, кто – утонул. И это успокаивает: если говорят разное – значит, неправду. Значит, жив Вовик, жив Нерпичий Король.

И от этого у меня на душе хорошо.

✧ ✧ ✧

О новой книге Валерия Фатеева

Валерий Фатеевв. Пограничный кот. Рассказы. – М.: Редакционно-издательский дом «Российский писатель», 2021. – 240 с.
Эта книга о детях для взрослых и о взрослых для детей, о животных и о природе. Главное, что хотел показать автор – это поступки, мысли и чувства своих героев, их радости и печали, открытия и потери в мире, познавшем зло и таинственно сохранившем в себе добро.
А удалось ли ему это, судить вам, читателям.

- Симонов. Константин Симонов.

Дочитываю «Живые и Мёртвые».

Подумал, прочту небольшой рассказ Валерия Фатеева из его новой книги «Пограничной кот», а потом вернусь к Симонову. Прочёл «Персональный гриб», произвёл впечатление, социально – психологически снайперский рассказ. Вернулся к Симонову и обиделся на Фатеева – перебил восприятие, поймал себя на том, что две страницы прочёл, а чувствами остался в маленьком рассказе Валерия Михайловича.

Оформление книги напоминает мне лучшие издания Чехова и Бунина в советские времена.

Всегда любил миниатюры и короткие рассказы – основа для больших форм, вспоминается по этому поводу: «Краткость – сестра таланта». Чаще всего, это лирические зарисовки и размышления.

Многие ли короткие рассказы других авторов остались в памяти? Нет. Сюжеты из книги «Пограничный кот» запоминаются. Почему? Наполнены умом и добром. Обычно, мы рефлексируем на прочитанное. В данном случае, прикасаемся к тому, что крайне необходимо в наше время: поэтическому восприятию, доброте, уму.

Попробую заинтриговать некоторыми названиями: «Горький сахар», «Жили были старук со старукой», «Чудо на каждый день», «Плавучий монастырь», «Персональное дело кота Персика».

У многих читателей не остаётся времени на чтение серьёзных повестей и романов (влияние интернета, социальных лент). Это обязывает современных литераторов к предельной концентрации мысли и чувства.  Мастеру это удалось. Тематика самая разнообразная, житейская и не только. На моё восприятие, выводы, которые напрашиваются в результате знакомства с этими рассказами – внутренний опыт и внутренняя сила.

У вас есть свободные пять минут?  Прочтите для начала один рассказ Валерия Фатеева, успеете наполнить душу жизненным теплом и захочется продолжить знакомство. Свои книги он подарил Речицкой районной библиотеке.

Нам повезло: в нашем городе живёт мэтр. Валерий Михайлович Фатеев – прозаик, поэт и журналист, член Союза писателей РФ и РБ, член Союза журналистов России.

Леонид ПУЛЬКИН, член Белорусского Литературного Союза «Полоцкая ветвь»,
сопредседатель клуба творческих встреч «Стержень»

Валерий Михайлович Фатеев родился в Липецкой области. Окончил факультет журналистики Воронежского университета. В Магаданской области – с 1976 года.
Ему довелось возглавлять в Магадане областное издательство и региональное отделение Союза писателей России. 12 лет редактировал он альманах «На Севере Дальнем», возродив его после большого перерыва. Семь лет он выпускал журнал «Колымские просторы».
Также Валерий Фатеев возглавлял региональное отделение Российского фонда мира, входил в первый состав Общественной палаты города Магадана.
Органами городского самоуправления г. Магадана он трижды был удостоен звания «Человек года» (2003, 2010, 2013 гг.), награжден знаком отличия «За заслуги перед городом Магаданом», удостоен звания «Почетный журналист города Магадана».
Валерий Фатеев является автором 15 книг очерков, стихов, прозы, многих публикаций в сборниках и региональных периодических изданиях. В 2014 г. в московском издательстве «Престиж Бук» в серии «Ретро библиотека приключений и фантастики» были напечатаны его детективные романы «Город в законе» о бурных событиях начала 1990-х годов, происходивших в Магадане, и «Золотая моль» о золотодобытчиках одного из северных приисков.

Вверх

Внимание! Если вы заметили в тексте ошибку, выделите ее и нажмите "Ctrl"+"Enter"

Комментариев: